Андрей Зарин «Тяжелый хлеб»

I.

Наступил сквернейший осенний вечер, когда наши злополучные странники подъехали к уездному городишку, от которого ждали поживы.

Все время с неба сыпался мелкий частый дождь, перемешанный со снегом, и дул холодный ветер. Когда он налетал внезапным шквалом, то словно из ведра выплескивал на бедных путников массу ледяной воды и обдавал их таким холодом, что от него дрожала даже несчастная кляча, с трудом волочившая телегу по грязи.

Ольга совершенно закоченела и ее холодные руки уже не грели тела замерзшей кошки, равно как и оно не могло согреть холодных рук Ольга. Михаил Сусликов, сидевший рядом с нею на доске, положенной в виде скамьи на края телеги, тоже не мог согреть ее объятиями своих насквозь промокших рукавов и лязгал от холода зубами не хуже голодного волка.

Что же касается Антона, приютившегося на дне телеги у их ног, то он совершенно превратился в намокшую губку, несмотря на то, что прикрылся двумя флагами и даже, в отчаянии, обручами, обмотанными красным сукном.

— Вот он и город! — заявил мужичонка, балансируя на тонкой жерди передка телеги и опираясь, словно кавалерист в стремена, растопыренными ногами в жидкие оглобли.

— Куда ехать-то?

— К постоялому! — ответил Сусликов: — где он?

— Подхлестни лошадь-то! — взмолился Антон.

— Дойдет! — успокоил его мужичонка и зачмокал губами. Лошадь снова зашлепала по грязи, с трудом волоча телегу. Справа и слева среди непроглядной тьмы мелькнули бледные огоньки, раздался охрипший собачий лай и телега въехала в город.

Прошлепав добрых десять минут по грязи, лошаденка, наконец, дотащилась до постоялого двора, приветливо выставившего, наподобие маяка, фонарь, который в непроглядной темноте ненастной ночи казался висящей в воздухе звездою, и только жалобный визг его ржавой петли о ржавый шест разрушал эту иллюзию.

Михаил Сусликов быстро соскочил с телеги и забарабанил в ворота. Через минуту из калитки вышел сгорбленный старик.

— Помещение нам, да самоварчик! — торопливо заявил Сусликов.

— А кто такие будете? — кутаясь в зипун, спросил старик.

— Артисты, представления давать! — нетерпеливо ответил Сусликов. Его ответ произвел на старика магическое действие. Он моментально бросился назад в калитку, захлопнул ее и стал криком ругаться:

— Шаромыжники! Впусти их? Вон — от ворот, не то собак спущу! Дьяволы! Тальянцы куцые!..

Сусликов побледнел и грустно взглянул на телегу.

— Поедем дальше! — молящим голосом произнесла Ольга.

Сусликов молча уселся на прежнее место, а тем временем старик надрывался за калиткою от крика.

— Я вас, оглашенные! — Узнаете собачьи зубы! Арапка, Вертун! — звал он откуда-то собак.

— Не любит! — заметил мужичонка, перебирая веревки, заменявшие вожжи; — потому, что артист, что жулик — все единственно!

— Вези, братец, к следующему! — ласково сказал Сусликов.

— Этто можно! Только все один толк: по шее! Н-нну! — крикнул он на лошадь.

— И невдомек мне этто, — рассуждал он по дороге: — теперя что я с вами сделаю, а? Теперя и меня из-за вас не пустят. Черти, право, черти…

А холодный осенний ветер все свирепее обдавал их брызгами ледяного дождя и с яростным воем метался вокруг них.

Телега снова остановилась у фонаря.

Высокий с глупой рожею парень распахнул ворота, и Сусликов облегченно вздохнул.

— Самоварчик! — сказал он, входя в просторную горницу: — да отведи, тетка, комнату!

— Сейчас, кормилец! — ласково ответила толстая баба и взялась было уже за огромный самовар, как на пороге показались: Антон с красными обручами в руках и Ольга с кошкою. Баба вдруг встрепенулась.

— Никак — фокусники будете? — спросила она, ставя самовар на место.

У Сусликова дрогнуло сердце.

— Фокусники, тетка! — сказал он и прибавил: — пусти, Христа ради! Мы тебе зла не сделаем! Смотри, какая погода!

Но баба не слушала его и, вся красная от досады, кричала:

— Вон! Сей секунд вон! Степка! Паршивец! Нешто не видел ты, что за народ? Гони их в зашей!

Высокий парень вбежал в горницу. Ольга заплакала. Сусликов торопливо повернулся к сеням.

Мужик покорно влез снова на передок телеги.

— Ишь, ведь, горемычные, словно псы какие? Везде в зашей! Вот горе-то! — говорил он и в голосе его уже слышалось сочувствие.

Ольга плакала. Ей казалось, что внутри ее все сотрясается от мучительного холода. Михаил Сусликов с тоскою думал: прогонят или нет? А Антон в мрачном отчаянии старался спрятать мокрые флаги под пальто и предлагал выбросит кошку.

— Последний, значит! Тпруу… — остановил возница лошаденку у третьего фонаря.

— Стучи! — сказал он Михаилу Сусликову: — Аверьян крут, а все же…

Сусликов дрожащей рукою стукнул в окошко. Окошко растворилось и в нем показалось суровое лицо, обрамленное седыми волосами.

— Кто будете?

— Пусти, дедушка, замерзли! Дай комнату и самовар! — взмолился Сусликов.

— Кто будете? Из каких? — сурово повторил старик.

Сусликов похолодел.

— Артисты, фокусники!

— Тальянцы, басурмане?

— Православные, дедушка, ей Богу!

— С фокусами? — спрашивал старик, грозно глядя на Сусликова.

— Известно, артисты…

— Глаза отводить умеешь?

— Не умею! Ей Богу! Мы так больше…

— Пожди! — сказал старик и отошел от окна. Сусликов замер в тоскливом ожидании, Старик вернулся.

— Православный, говоришь?

— Православный!

— А ну перекрестись.

Сусликов спал шапку и торопливо стал креститься, приговаривая:

— Пресвятая Троица, помилуй нас! Господи, очисти грехи наши! свят, свят, свят! Отче наш, иже еси на…

— Ладно! — перебил его старик: — сколько вас?

— Трое, да мужик вот!

— Тварь есть?

— Кошка!

— Пожди! — сказал старик в отошел снова, на этот раз захлопнув окошко.

— Пустит, пустит! — радостно сказал Сусликов, подходя к телеге. Ворота со скрипом распахнулись. Мужичонка задергал веревками и телега закачалась. Сусликов шел рядом.

У входа в избу стоял старик, а подле него здоровенный парень. У обоих в руках были толстые палки и, кроме того, парень держал за ошейник огромного пса, который рычал и скалил зубы.

— Забирайте вещи и прямо наверх! — распорядился старик.

Сусликов, Ольга и Антон торопливо взяли свои вещи и пошли мимо хозяев наверх по узенькой скрипучей лестнице. Старик показал им крошечную каморку в мезонине и ушел, проговорив:

— А самовар сейчас!

В крошечной каморке стояли: широкая лавка, два табурета и сосновый стол, на котором горела жестяная лампа с разбитым стеклом. Сусликов радостно вздохнул. Он торопливо устроил на лавке постель для Ольги, которая тотчас и легла на нее.

Минут через десять здоровенный парень внес самовар и грязную посуду. Сусликов занялся чаем. Ольга в полузабытье лежала на лавке, дрожа от лихорадочного озноба, Антон развязывал чемодан и доставал оттуда сухое белье, а кошка приткнулась на лавке к ногам Ольги и спала мертвым сном.

II.

Ночью с Ольгою сделался бред. Она лежала, разметавшись на лавке и, слабо отмахиваясь рукою, жалобно просила, чтобы от нее отогнали большую собаку; потом она вскрикивала и снова начинала стонать и плакать. Время от времени она раскрывала глаза и просила пить.

Когда Михаил Сусликов подавал ей питье, ему казалось, что с Ольгою сделалась горячка.

Он разбудил Антона, улегшегося на полу, зажег лампу и стал согревать водку, чтобы натереть ею Ольгу.

В дверь крепко стукнули.

— Если вы, как оглашенные, — прости Господи, — всю ночь возиться будете сейчас выгоню! — раздался сердитый голос старика.

Они замерли в страхе. В тишине громко заскрипели ступени лестницы, потом хлопнула дверь и все стихло,

Они сняли сапоги и молча, едва дыша, двигались и суетились, словно мыши.

Ольга, наконец, перестала бредить. В комнату закрался уже мутный свет серого осеннего утра. Внизу захлопали дверью и послышались голоса. Шум перешел на двор, заскрипели ворота.

Ольга крепко спала; Антон улегся на полу и захрапел; кошка, сбитая Ольгой, перешла к Антону, приткнулась головой к его лицу и снова заснула.

Сусликов разостлал на полу мокрое пальто и лег, чтобы отдохнуть; но тяжелые мысли тучей поднимались в его голове и мешали ему заснуть.

Надо непременно позвать доктора. Это — рубль. Вероятно, лекарства нужно. Надо мужичонке, который их вез, отдать два рубля; у него же всех денег четыре рубля, которые он сэкономил дорогою.

Хорошо, если Кусков сказал правду и здесь будет нажива, а если соврал?..

У Сусликова прошли мурашки по телу.

В их жизни все случается. Бывает, что один другому нарочно наврет, чтобы подвести, а потом посмеяться. Положим, Кусков приятель. Сусликов не раз выручал его из беды… а, впрочем, кто знает!..

Сусликову стадо страшно. Он быстро встал и заглянул в окно. Городишко уже проснулся. В серой мгле ненастного утра, по густой грязи широкой улицы, проходили деревенские женщины и бабы; растрепанная девчонка гнала через улицу свинью; тощая клячонка тащила бочку, едва выволакивая ее из грязи. Серенькие домики, неровным рядом протянувшиеся вдоль улицы, раскрыли ставни и дымили трубами.

Сусликов осторожно отворил дверь, спустился с лестницы и вошел хозяйскую горницу.

Это была общая комната постоялого двора.

У огромной русской печи рядком стояло шесть самоваров, покрытых зеленой грязью, и тут же подле них сидел рослый парень, поджав свои длинные ноги. Наполняя комнату треском, в огромной печи ярко горел целый костер. У края стола, видимо, хозяйка в большой квашне замешивала тесто, а на другом концом стола сидели старик-хозяин с мужичонкой и пили чай.

— Чай да сахар! — бодро сказал Сусликов, переступая порог горницы: — мир честной компании!

Никто не ответил на его приветствие; старик недружелюбно посмотрел на него и спросил:

— Чего ночью возились?

— Жена заболела! Шутка ли по такой погоде двадцать пять верст проехали!

— И то еще меня встретили, — вставил мужичонка: — не то ходом пришлось бы!

— Откудова? — спросил старик.

— Со станции! — ответил тот, взмахивая рукою: — я, значит, здеся Селиванову на станцию сундук возил, акцизному…

— Знаю! — кивнул головою старик: — для чего же приехали? — спросил он снова.

Сусликов сел на лавку и нерешительно ответил:

— Хочу здесь представления давать! С недельку поживем — да и дальше!

— Это у нас-то?

— Ты не говори, Аверьян, — вмешалась хозяйка: — у нас не хуже, чем у других! Тоже, и господа есть; опять, купечество! — говоря это, она вытащила из квашни руки и сбрасывала с растопыренных пальцев тесто, словно стряхала в квашню и господ, и купечество. Ее слова ободрили Сусликова. Он встал.

— А скажите мне, как тут доктора сыскать? Есть он здесь?

— Доктор-то? Доктор есть! — ответила хозяйка: — сейчас из ворот как выйдешь и — налево; третий дом; такой зеленый, с балкончиком; тут и доктор! А на што тебе?

— Говорил я, жена больна!..

Сусликов рассчитался с мужичонком и поспешно вышел из горницы.

Пройдя по двору, он оглянулся и с изумлением увидал позади себя рослого парня с палкою.

— Тебе чего?

— А, ничего, так, значит, приказано! — ответил парень и глупо ухмыльнулся. Доведя Сусликова до ворот, он пошел опять в избу.

— Ишь, ведь, тоже хворает! — с недоумением произнесла хозяйка, когда Сусликов вышел.

— А другой-то тальянец дома?

— Спит! — ответил парень и, присев на лавку, стал обуваться.

III.

Семен Антонович Харитонов был рожден с натурою антрепренера и артиста, — но судьба сделала из него медика, а потом устроила ему место земского уездного врача. Все же большую часть времени Семен Антонович отдавал своему истинному призванию. Среди уездной интеллигенции он устраивал концерты и спектакли, успел основать подобие клуба, прослыл весельчаком, танцором, анекдотистом и везде, где показывалась его юркая, маленькая фигура с квадратной головой, втиснутой в плечи, тотчас слышался его резкий пронзительный голос и визгливый смех.

Сусликова он приветствовал с восторженною радостью.

— Душечка, фокусник! — воскликнул он, когда узнал о профессии Сусликова: — милушка, акробат! Да я тебе такие сборы дам!.. Пойдем, пойдем!..

Его восторженный голос звенел, скрипел и свистел. Он ввел Сусликова в столовую.

— Садись чай пять! — хлопотал он: — Фроська! Подай водку и закусить!.. Да мы тут тебя! Да я тут! Ведь здесь от скуки околеешь! Грязь, дождь! Милушка ты мой! Что же ты умеешь?..

Сусликов не ожидал такого приема и немножко сбился.

— Все умеем: эквилибр знаем, огонь ем, шпаги глотаем, партер, воздушную гимнастику, кошка есть дрессированная, фокусы, анти-спирит… Доктор! — вдруг спохватился он: — я за вами: у меня жена заболела.

В это время в комнату вошла рослая баба с веселым лицом, изрытым оспою. Она внесла поднос с бутылкою водки и банкою килек. Харитонов засуетился.

— Сюда, сюда! — поманил он ее: — вот так! Теперь выпьем! Так эквилибр знаешь? Люблю! Ну, за успех! Пей!.. — он налил рюмки, чокнулся и опрокинул свою в рот. — По второй закусывать! Ну! Чеки-чок! Чеки-чок! — он чокнулся я выпил вторую. Его лицо сияло счастьем. Сусликов исправно пил, жевал скверные кильки и думал: «хороший человек! Кусков правду сказал: поживимся», потом он вспоминал про больную Ольгу и начинал звать доктора, но доктор перебивал его увлеченный своею артистическою натурою:

— Афишу вместе составим! Репетицию сделаем. Я тебе залу клубную — даром! За-жа-ри-вай!! Ну, еще по рюмочке! А что ты сейчас можешь? Покажи!

Сусликов встал, сбросил пальто, засучил рукава и, взяв со стола две вилки и нож, начал играть ими. Они плавно друг за другом поднимались на воздух и ловко падали в его руки. Слышался только равномерный лязг железа.

— Ай, ловко! Ай, молодец! — вскрикивал доктор: — а, ну-ка я?

Нож и вилка плавно упали в руку Сусликова и он передал их доктору. Доктор попробовал их бросить. Нож со звоном полетел на пол, а вилка, падая, уколола ему руку.

— Э, черт, да это трудно! — удивился он, высасывая кровь из царапины.

Сусликов опять вспомнил про Ольгу. Она лежит и стонет; скотина Антон, наверное, храпит и не слышит.

— Пошли бы со мною, господин доктор, у меня жена больна!

— А? Что с нею?

— Простудилась. Ночью жар, бредила!

— Ах ты, щучья голова! — встрепенулся доктор: — да что ж ты раньше-то не сказал! Идем, идем! Я вот сюртук надену. Афроська! — закричал он.

Афросинья внесла сюртук.

— А она что же умеет? — спросил доктор, стараясь застегнуть воротник, отчего лицо его налилось кровью.

— Все умеет. Шпаги глотает! — ответил Сусликов и подумал: «ничего не заплачу ему».

— Шпаги глотает! Интересно, интересно! Ну, пойдем! Ты где?

— На постоялом. У Аверьяна.

— У Аверьяна. Хороший мужик! Шельма только. Я лечил его бабу, а он хоть бы что… Ну идем. Афроська, дверь! — закричал он и вышел с Сусликовым на улицу.

IV.

Но поручению Аверьяна рослый парень, Никита, поджидал у ворот с палкою в руке возвращение Сусликова, но, увидев, идущего с ним доктора, спрятал палку за спину и хотел улизнуть в ворота.

— Стой, стой, каналья! — закричал на него доктор: — ты чего бежишь, за хозяина совестно? Скажи ты ему, что ежели не пришлет мне за лечение, — умирать будет, — не приду! Я только для бедных даром!

Никита молча скользнул в дверь избы.

— А ты не плати мне, — сказал доктор Сусликову, поднимаясь по лестнице: — теперь денег, чай, нет?

— Весь издержался, — сказал Сусликов.

— Ну вот, я уж потом за все разы из твоего сбора вычту! Сюда что ли?

— Сюда, сюда, — сказал Сусликов. Он распахнул дверь и пропустил вперед доктора.

Антон разбуженный шумом, сел на полу, протирая припухшие глаза. Увидев доктора, он вскочил, завернулся в свою подстилку и молча отошел в сторону. Черная кошка прыгнула в угол. Ольга повернула свое побледневшее, осунувшееся лицо к двери и слабо простонала. Маленькая каморка в миг огласилась крикливым голосом доктора.

— А вот и больная! Шпагоглотательница! Ха-ха-ха! Ну что с тобой? Простудилась, да?

Он подошел к Ольге, взял табурет и сел подле нее.

— Ну, давай пульс. Покажи язык. Так! Голова болит?

Ольга слабо простонала в ответ. Доктор придвинулся ближе.

— Ну, вы теперь уберитесь, — обратился он к Антону и Сусликову: — на двор, что ли.

Антон быстро захватил свой костюм и скрылся за дверью. Сусликов нерешительно прошел за ним. Они остановились тут же, подле двери, на площадке лестницы.

Антон сбросил с себя ковер и стал одеваться. Одеваясь, он дрожал и стучал зубами от холода. Сусликов сел на верхнюю ступеньку лестницы, и терзался тоскливым предчувствием беды. Неясный шум, раздававшийся за дверью, пугал его и заставлял вздрагивать каждую минуту; оттуда слышался голос Ольги, треск лавки, шуршание; потом раздавался резкий голос доктора, слабый голос больной — и вдруг наступала тишина. В такие мгновения Сусликову казалось, что Ольга умерла. Его сердце замирало и он холодел от страха.

Наконец дверь отворилась и из щели высунулась четырехугольная голова доктора.

— Ну, вот и все! — сказал он. Сусликов вскочил на ноги.

— Что с нею? — спросил он, входя в комнату. Антон крадучись прошел за ним.

— Простудилась и ничего больше.

— Не опасно?

— Шпаги, говоришь, глотает и то ничего, я это пустяк! — ответил доктор и засмеялся своим визгливым смехом.

Сусликов с тревогою посмотрел на Ольгу и осторожно сел подле нее. Ей видимо было лучше. Она ласково улыбнулась и сделала попытку подвинуться, чтобы дать ему больше места. Антон уселся в угол и замер в смущении; кошка прыгнула к нему на колени и свернулась комочком.

V.

Один доктор чувствовал себя превосходно. Он уселся верхом на табурете посреди комнаты, закурил папиросу и стал с жадным любопытством расспрашивать Сусликова: откуда они, что делали раньше, где были и как сошлись. Сусликов отвечал неохотно. Этот доктор только отнимал у него дорогое время; но он — человек надобный и Сусликов поневоле говорил с ним, стараясь быть любезным.

Где были? Вернее, где не были! Были они и в Петербурге, и в Москве, ездили по Волге, бывали на всех ярмарках, изъездили Литву и Царство Польское. Везде были, всего натерпелись. Вот и теперь в городе N служили в цирке у жида Хаими Буцеля. Дела шли скверно. Жид всем задолжал и задал дерка от них. Впору было умирать с голоду, да вот, слава Богу, припомнили про это местечко. Теперь, что будет?

— Вся и надежда, что на вас, доктор, — окончил заискивающим голосом Сусликов; — вы и Ольгу полечите и нам дайте кусок хлеба заработать!

Доктор почувствовал себя польщенным. Лицо его просияло.

— Уж вы будьте покойны. Залу даром дам в клубе! Афишу вместе составим! Билеты сам развезу. Три, четыре, пять сборов сделаем! Уж будьте покойны! — От его резкого голоса Ольга почувствовала нестерпимую головную боль и застонала, но ее бледные губы продолжали улыбаться. Антон улыбнулся в своем углу, а Сусликов словно ожил.

— Теперь ты только у исправника разрешение достань и — баста! — окончил весело доктор.

— Я и то хотел, сегодня же.

— Да, вот теперь враз и пойдем. Я домой: твоей Ольге лекарства сделаю, а ты к нему пойдешь, назад — ко мне зайди и лекарство возьмешь, и о деле потолкуем!

Сусликов встал.

— Иди, Антон, самовар устрой, пока без меня! Да еды добудь; я скоро.

— А что он умеет? — спросил доктор, кивнув на Антона. Антон съежился и покраснел.

— Каучук!

— Это что же?

Антон успел оправиться и ответил сам.

— С детства кости изломаны и могу гнуться во все стороны. В некоторых местах змеей зовусь, опять, человек пружина. Извольте посмотреть! — с этими словами Антон сбросил кошку, встал и подошел к доктору.

— Извольте положить руку! — предложил он ему.

Доктор с любопытством положил руку ему на бедро. Антон двинул два раза ногою. Под рукою доктора щелкнуло, и он почувствовал, как вертлуг вышел из своего гнезда и потом снова занял прежнее место.

Тем временем Сусликов наклонился к Ольге и тихо говорил ей:

— Ты поправься только, а я уж один поработаю, за всех поработаю!..

Ольга слабо улыбалась ему. Хороший он, добрый!

— Видели? — хвастливо сказал Антон.

— Удивительно! — воскликнул доктор: — ну, я для вас постараюсь! Идем теперь!

Сусликов поцеловал Ольгу в лоб и двинулся к двери.

— До свиданья! — приветливо кивал доктор: — я зайду еще! Сегодня зайду, может!

Доктор и Сусликов снова вышли на улицу. Доктор говорил без умолку.

— Теперь исправник непременно дома. Он живо позволит. Сам, собака, соскучился. Паспорта в порядке? Да? Ну и отлично. От него ко мне зайди! Я дам лекарства. О ней не думай. Лихорадка — и все. Поваляется и здорова!..

Он дошел до своего домика, показал Сусликову дорогу к исправнику и, кивнув ему головою, вошел на крылечко.

Сусликов быстро зашагал по грязной улице к дому исправника. Через десять минут он входил в открытую дверь присутствия. В темных сенях сидел сторож. В следующей комнате за длинным столом, обтянутым черною клеенкою, в мечтательной позе сидел низенького роста молодой человек с лохматою огромною головою. При входе Сусликова он повернул к нему свое лицо, напоминавшее зачумленную овцу, и уныло спросил:

— Чего?

— Господина исправника повидать, — ласково кивая головою, сказал Сусликов.

— По какому делу?

— Фокусы хочу показывать, разрешение спросить!..

Лицо молодого человека оживилось.

— Фокусы? Это весело! — сказал он, быстро вставая: — сейчас скажу! — и он шмыгнул в грязную низенькую дверь, ведущую в покои исправника.

Сусликов ждал недолго: почти тотчас маленькая дверь раскрылась снова и из нее, нагнув голову, вышел исправник. Молодой человек почтительно, осторожно шел за ним следом.

Исправник представлял собою огромного, толстого мужчину с широким обрюзглым лицом, толстым красным носом и соловыми глазами. В сюртуке нараспашку, под которым пестрела грязная ситцевая рубашка, он вошел тяжелою поступью, заложив руки за спину и сердито насупив седые брови.

Сусликов низко поклонился ему и сделал шаг вперед. Исправник окинул его своим тяжелым тусклым взглядом и грузно опустился на стул, что стоял подле длинного стола.

Молодой человек юркнул на свое место.

— Кто будешь? — спросил Сусликова исправник.

Сусликов униженно поклонился и ответил:

— Фокусник… акробат…

— Фокусник, акробат, а по-моему: жулик… угрюмо перебил его исправник. Сусликов заискивающе улыбнулся.

— Помилуйте! За что же!

— Все вы такие! С чем приехал?

— Хочу здесь несколько представлений дать. Жена больна, денег ни гроша, выехать не с чем, — проговорил Сусликов и, еще раз низко поклонившись прибавил: — ваше благородие! Смилуйтесь!

Исправник мрачно молчал, барабаня короткими пальцами по столу.

— Бумага есть?

— Все в исправности, — встрепенулся Сусликов и полез в карман за бумагами.

Исправник взял от него засаленные бумаги, развернул их и, далеко отставив от себя, стал читать их вполголоса.

— Какие же вы фокусники, черти? — проговорил он хмуро, откладывая бумаги: — коли один вот — Михаил Сусликов — слесарный подмастерье; Антон Громыхалов — маляр, а эта девка — крестьянка Крапивина? А? Какие же такие фокусники? — повторил он.

Сусликов поклонился.

— Помилуйте, Бога ради, ведь никогда нет этого, чтобы в паспорте был фокусник прописан! Завсегда так…

— Ты меня не учи! — крикнул на него исправник: — молод! Ты кто же будешь?

— Михаил Сусликов!

— Так ты выходишь слесарный подмастерье вот тебе и все! Никаких фокусов не позволю. Обман!

У Сусликова упало сердце.

— Ваше благородие! — крикнул он дрожащим голосом: — за что же? Бога ради! Жена больна, ни гроша денег. Вот у вас же Кусков…

— А ты знаешь Кускова? — перебил его исправник.

Сусликов не расслышал зловещей ноты, прозвучавшей в вопросе. Надежда оживила его.

— Как же, ваше благородие! Вместе ездили, хлеб-соль делили! Вместе…

— Воровали! — как исступленный заревел вдруг исправник и, вскочив, затопал ногами: — ага! Ты мне за него поплатишься! Он у меня, мошенник, волчью шубу из прихожей сволок, да новые валенки! Ты поплатишься! Куда он их девал, а? Куда? Не знаешь! Вот и посиди у меня в холодной. Авдюхин! — заорал он во весь голос.

Из сеней быстро выскочил, сторож, стараясь спрятать за спиною дымящуюся трубку.

— Авдюхин! — налившись кровью и сверкая глазами, кричал исправник: — сейчас этого каналью в холодную, да всю их шайку воровскую сюда! Живо! Я вам покажу!

На теле Сусликова выступил пот и облил его, словно холодною водою. Он понял, что попался, что его подвел Кусков и, бледный, испуганный, стоял перед исправником, тараща бессмысленно глаза. Но, услышав его последнее приказание, он вдруг опомнился и с криком повалился в ноги исправнику.

— Ваше благородие! Помилуйте! Пощадите! Господи, за что ж? Жена больная, денег ни гроша! Ваше благородие!! — вскрикивал он со слезами и тянулся за исправником, стараясь обнять его ноги.

— А, теперь завыл! А где Кусков?

— Да разве я знаю. Я всех знаю и его знаю, а где он? Мы все бродим! Разве я знал, что он вор, что он у вас…

— Все вы воры! Вон от меня! А к вечеру — из города! Не то перевяжу вас всех и с урядником! Вон!! — швыряя бумаги Сусликова, крикнул исправник. Сусликов не поднимался.

— Ваше благородие! — продолжал молить он: — разрешите одно представление, только одно! Господин доктор дают залу…

При слове «доктор» исправник пришел в окончательную ярость.

— Доктор! — заревел он: — и лети к своему доктору! А от меня вон! Из города вон! К вечеру, слышь! Авдюхин, черт! Да что же ты, ирод, не вытолкаешь его? Гони его в шею!

Сусликов вскочил на ноги и в тот же миг почувствовал на своем вороте руку Авдюхина.

— В шею! Вон! Чтобы к вечеру! — орал вслед исправник, топая ногами.

VI.

Сусликов очутился на грязной улице с бумагами в руках, и мужество сразу покинуло его. По лицу его потекли слезы, жгучая тоскливая боль сжала его сердце.

Господи, что теперь делать! Исправник словно сбесился. Он наверное прогонит его из города, а куда деться? Да еще с больной Ольгою… Он взмахнул в отчаянье руками и поплелся к доктору.

Доктор завтракал. Он подвязал себе под шею салфетку, нагнул голову над тарелкой и громко чавкал, когда в комнату вошел Сусликов.

Увидев его, доктор что-то промычал, тряся головою и махая руками, и начал усиленно жевать, стараясь освободить набитый рот. От этих усилий у него выступил на лице пот, а на лбу налились жилы. Наконец, он проглотил кусок и заговорил:

— Пришел? Ну, и отлично! Я тебе лекарства приготовил: будешь жене давать! Красивая шельма! — его глаза на миг прищурились: — чего стоишь, садись! Будем завтракать, выпьем. Да что с тобою? — вдруг спросил он, перебивая свою речь.

Сусликов безнадежно махнул рукою.

— Шабаш! — проговорил он.

— Что шабаш? Хуже жене? Дома был что ли?

— Крышка! — сказал Сусликов.

Доктор отложил ножик с вилкою и устремил на него недоумевающий взгляд.

— Скажешь ты, наконец, в чем дело, или нет?

Сусликов поднял голову и с отчаянием произнес:

— А то, что исправник затопал на меня, облаял всячески, а когда я про вас сказал — велел в шею вытолкать, да вместо представления сегодня же город оставить! Вот что! Крышка теперь. Жена, я, Антон, кошка — всем издыхать!

Доктор откинулся и хлопнул себя рукою по лбу.

— Ах, я телятина! — воскликнул он: — да ведь это так и должно было быть, голубчик! Он тебя сам-то не съездил? Удивительно! Ведь он мог избить тебя, как каналью; ах, я телятина!

Он встал и прошелся по комнате.

— С чего же вы не сказали, что он дерется? — произнес обидчиво Сусликов.

— Ах, ты! Да про что же я-то? Я все время это в голове имел. А тут ты, да жена твоя, да болезнь, ну — и забыл! — доктор развел руками.

— Видишь, этот боров злится на меня, обругал я его как-то. Он и свирепеет. Имени моего слышать не может. А я и забыл сказать тебе. Так-то. Да ты не бойся! Я поправлю. Я тебе устрою.

Сусликов стоял у двери, прислонясь спиною к притолоке, и охватившее его уныние сменялось злобою… Мелет этот доктор, мелет, а о деле — ничего. Так, пустой какой-то!..

— Доктор, — сказал он дрогнувшим голосом; — будьте милостивы! Помогите!

— Помогу, друг любезный, не хлопочи, а теперь выпей! Выпей для храбрости. Ну, садись…

Сусликов сел и подставил рюмку.

Доктор налил водки, чокнулся и сказал:

— Что тебя не вышлет он — это, как Бог свят! Не посмеет! Я на него казначейшу натравлю, да Селиванову. Не бойся!

Сусликов слушал его молча и пил. Долгий опыт горькой бродячей жизни показал ему, как дешевы ласковые слова и дорога ласка. Все мысли его теперь сосредоточивались на больной Ольге.

Как он увезет ее, больную, непокрытую, в такую погоду?..

— Пей, я тебе все устрою!

Доктор наливал и чокался с ним. Он был рад, что нашел развлечение в своей монотонной жизни и не отпускал Сусликова. Сусликов сидел и томился. Время шло. Наконец, он решительно поднялся со стула.

— Лекарства-то сделали?

— Вот тебе и лекарство, — уже заплетающимся языком говорил доктор, давая ему порошки и пузырек с микстурою: — порошки эти дашь и микстуру тоже, а через час снова. Она, брат встанет: не бойся! Я тебе это верно. И дело поправим! Ты не робей! — он засмеялся своим хихикающим смехом и хлопнул Сусликова по плечу.

Сусликов поспешно пошел домой и на дворе опять встретил Никиту с толстой палкою в руке. Его глупое лицо на этот раз приветливо улыбалось.

— Чего это ты за мною, словно за вором, с дубиною? — угрюмо спросил его Сусликов. Никита улыбнулся во весь рот.

— Не бойся! Этто я для блезиру только: хозяин велит. А я вам — вот! — и Никита восторженно ударил себя ладонью в грудь. На Сусликова пахнуло водкою. «Пьян, верно; и Антон тоже», — подумал он и торопливо поднялся по скрипучей лестнице. Его предположение оказалось верным.

Еще за дверью он услышал громкий, бессмысленный смех Антона, а когда вошел в комнату, то увидел, как он, связав кошке две лапы, дразнил ее куском мяса. Пьяный смех его раздавался на всю комнату; кошка билась и, волоча свои связанные ноги, громко мяукала, а Ольга лежала совершенно обессиленная, с крупными каплями пота на изнеможенном лице и при входе Сусликова, застонала.

Сусликов быстро подошел к кошке, развязал ее лапы и резко оттолкнул в сторону пьяного Антона. Антон отшатнулся, потом выпрямился и с мрачным лицом отошел в угол и сел на табурет.

Сусликов снял пальто и подошел к Ольге. Она приветливо улыбнулась ему.

— Ну, как тебе? Лучше? — спросил он, нежно кладя на ее лоб свою грубую руку.

— Лучше! — ответила она слабым голосом: — голову, разламывает только: — смерть. А тут они! Пьянство!

— Ну, вот тебе доктор лекарства дал; я сейчас. Чай не пила? Нет! Хочешь? Я мигом справлю. А что же он-то? — кивнул он на Антона.

— Да с этим… Никитою… пили, пели. Я прошу, они смеются.

Сусликов нахмурился и посмотрел на Антона.

— Что же… я тоже хочу выпить… ты, небось, с доктором-то клюнул… — пробормотал Антон, смущаясь под взглядом Сусликова. Тот махнул рукою и снова обратился к Ольге.

— Ну, я тебе лекарства дам, не робей: все поправится! Ты выздоровеешь, я тут заработаю — и мы вон отсюда! Нелегкая нас занесла сюда!

Ольга улыбнулась.

— Давай лекарство-то! — сказала она. Сусликов ожил. Ей, видимо, было лучше. У нее не было палящего жара; она улыбалась и говорила. Он вынул из кармана пальто лекарство, достал воды и помог ей принять порошок и микстуру.

— Теперь лежи, а я насчет самовара! — сказал он, укладывая Ольгу и бережно оправляя под ее головою подушку.

— А ты смотри! — обернулся он, уходя, к Антону: — не дыши, а не то — вышибу!..

Антон съежился.

Сусликов вышел на лестницу. И едва он оставил Ольгу как его снова охватила тревога. Его беспокоили и Антон, и болезнь Ольги, и положение дел, и на минуту ему показалось, что исправник сейчас пришлет к нему урядника и велит тотчас же уезжать из города. Бледный, испуганный, он сошел с лестницы и робко вошел в избу Аверьяна. Тот сидел в обществе четырех осанистых мужиков, которые в торжественном молчании чинно по очереди опускали свои ложки в огромную деревянную чашку с дымящимися щами. Хозяйка хлопотала у печки.

— Евдокиму-то внукой которая. Ну, она и говорит ему… — рассказывал Аверьян и остановился, когда вошел Сусликов.

— Чего тебе?

Сусликов поклонился,

— Самоварчик бы, да еды какой ни на есть. Щец что ли, яичницу! — сказал он.

Аверьян нахмурился.

— Деньги-то есть?

Сусликов знал всю силу наличных денег в таких случаях и, заглушив сердечную боль, бойко ответил:

— За этим дело не станет!

— Третий, самовар будет. У меня по пятаку, — стал быстро высчитывать Аверьян: — шти на троих…

— На двоих!

— Тогда десять копеек, хлеба на три. Десять яиц — гривенник. Время тяжелое теперь. Да за горницу тридцать копеек и вперед беспременно. Ты сколько проживешь?

Сусликов старался казаться равнодушным. У него было целых два рубля и он чувствовал, что может выдержать роль.

— Суток трое.

— Ну, значит девяносто копеек, да за еду с самоварами двадцать восемь. Всего рупь восемнадцать.

— Получай! — бойко ответил Сусликов, вынимая две бумажки, и прибавил: — только дело бы лучше было, коли перед отъездом и расчет: а то собьешься.

— Не бойсь, считать умеем! — сказал Аверьян, поднимаясь с лавки и доставая сдачи, — знаем мы: до отъезда!

Мужики с любопытством уставились на Сусликова.

— Этот и есть? — спросил рыжебородый.

— Он самый! — ответил Аверьян. — Иди, иди, — сказал он Сусликову: — я пришлю.

Сусликов взял сдачи и пошел.

В его кармане звенело восемьдесят две копейки, но он сознавал, что поразил Аверьяна и внушил ему к себе уважение.

— Сейчас и поесть принесут и самовар дадут! — ласково сказал он Ольге, подходя к ней.

Антон очнулся от дремоты и поднял голову.

— И мне есть, — проговорил он хрипло.

VII.

Словно в смутном сне, тоскливо и вяло закончился хмурый день. Ольга приняла лекарства и забылась сном. Антон в углу, подле табуретки, сполз на пол и храпел на всю комнату. Истомленный бессонницей ночью и волнениями дня, Сусликов загасил огонь, разостлал на полу свое пальто и едва приткнулся головою к узлу с костюмами, заменявшему ему подушку, как тотчас заснул.

Он не мог разобрать, долго ли он спал, только он вдруг проснулся и в каком-то паническом страхе сел на полу, позабыв про сон и усталость. Ольга опять металась и бредила.

В комнате было темно, с левой стороны раздавался густой храп пьяного Антона, а с правой — тревожный, хриплый бред больной Ольги, перемешанный со стоном.

— Миша, золотой мой, не бросай меня! Возьми! — умоляла она, хрипя и стоная; потом вдруг голос ее становился веселым и она говорила: — смотри, вот и я выучилась. И совсем не больно! Кровь? Это пустяки, немного!

Среди непроглядной тьмы и ночного безмолвия зловеще раздавался ее голос, и Сусликов замирал от непонятного страха. Наконец, он не выдержал и вскочил на ноги.

— Ольга, Оля! — зашептал он тревожно, стараясь ощупью найти ее руки.

Он нашел их и, когда сжал, ему показалось, что он взял в руки раскаленные камни.

— Оля, милая, проснись! — шептал он, дрожа всеми членами. Она стала бороться; потом вдруг очнулась.

— А, что? Это ты, Миша? — прошептала она.

— Я, моя милая, я! Ты бредила, я испугался. Тебе худо? — он ощупью нашел ее лицо, лоб. Они пылали огнем.

— Пить, — прошептала Ольга.

— Сейчас, Оля! В минуту! Он отошел от нее, стал шарить спички, зажег лампу и нацедил для Ольги веды из остывшего самовара.

— На, выпей, — подошел он к ней со стаканом. — Я тебе и лекарства дам, а потом натру. Хорошо?..

Она слабо кивнула головою. Для него опять началась бессонная, полная тревоги ночь. Он нашел бутылку с остатками водки, разогрел ее и, как в прошлую ночь, натер ею Ольгу; потом закутал ее и прикрыл своим пиджаком, а сверху пальто.

Ольга то металась и бредила, то приходила в себя, то впадала в забытье, которое Сусликов принимал за сон.

— Бей, бей — кричала Ольга: все равно я не пойду гулять, чтобы достать тебе водки….

— Миша, ты тут? — очнувшись звала она Сусликова: — посиди со мною, я видела страшный сон.

Сусликов брал ее руку, гладил ее по воспаленной голове и дрожащим от волнения голосом успокаивал ее.

Лампа слабо горела и освещала унылую комнату. Запрокинув голову, разбросав руки и согнув в коленях ноги, Антон спал мертвым, свинцовым сном.

Сусликов сидел у Ольги в головах на табуретке, согнувшись, точно на его плечи легла огромная тяжесть, вздрагивая и ежась от холода и страха.

Горькая бесталанная жизнь! Жизнь, отданная на потеху людям!.. Голод, холод, всевозможные лишения… травля, издевательства и глумления… за что?..

Люди беспощадны к тем, кто льстит их сытому тщеславию… но Сусликов и не думал об этом. Все его мысли были заняты болезнью Ольги. Он любил ее так, как только способна любить истасканная душа бродяги-фокусника.

Она была для него и любимой женой, и помощницей, и добрым товарищем. Без нее он давно бы сгинул в каком-нибудь кабаке в пьяной драке. Разве мало встретил он на своем пути женщин? Пьянство, разврат, ссоры и драки: и так со всеми. А с этой… едва он встретился с ней, как что-то сильное осветило его душу, он почувствовал в себе уверенность, и содержатель балагана тотчас прибавил ему 10 рублей жалованья.

А во время скитальческой жизни разве он слышал от нее когда-нибудь упрек или раскаянье, как бы худы ни были их дела? У него вон какое пальто, на вате; а у нее кофточка. Он и кутит и шатается, а она — или дома, или на работе.

Жгучее раскаянье охватило душу Сусликова. Ему вспомнилось, как она, без всякого с его стороны побуждения, выучилась глотать шпаги. Из ее горла текла кровь, а она улыбалась. Она говорила ему, что выучилась только его ради.

Ради его, а что он для нее сделал?

В полутемном балагане он вырвал ее из рук взбешенного Семенова, работавшего «силачом», который хотел бить ее за то, что она не принесла ему водки. С этого момента началась их любовь. Сначала воровская: под страхом быть убитой Семеновым, она приходила на свидания и тут, увлекаясь ею все сильнее и сильнее, он узнал, — что она переносила от этого пьяного буяна. На их счастье Семенов допился до горячки и умер. Они стали жить вместе и вместе работать, и вот пятый год, как между ними не произошло еще ни одной крупной размолвки.

И вдруг эта болезнь… эта страшная болезнь…

Ольга очнулась от забытья и тихо его окликнула.

Он вздрогнул и наклонился к ее лицу.

— Что милая? Чего тебе?

— Не оставляй меня: мне страшно…

— Я здесь, мне уйти некуда, не бойся. Я не засну даже…

Ольга освободила свою руку и положила ее на его колено.

— Расскажи мне, как дела? Ты устроился? — прошептала она.

Сусликов не захотел огорчать ее и сказал, стараясь казаться веселым:

— Прекрасно! Мне дают залу в клубе. Все доктор этот. Я сделаю одно, два представления — и мы уедем! Только, как я тебя оставлю…

Ольга слабо пожала его руку.

— Вечером мне не так страшно, но ночью… Мне кажется… что я… умру…

Сусликов похолодел.

— Миша, мне страшно! Я не хочу умереть! — прошептала Ольга с тоскою. Сусликов вздрогнул, опустился на пол и приник головою к ее горячей руке.

— Глупая, что ты! Зачем умирать! — заговорил он дрожащим голосом: — мы еще поживем! У нас свой балаган будет…

Ольга слабо улыбнулась, и по ее лицу покатились слезы.

— Я умру, Миша, — повторила она.

— Не говори этого! — почти закричал Сусликов…

Сероватая мгла уже сменила ночную темноту, и бледное лицо Ольги казалось теперь лицом мертвеца с заострившимся носом и ввалившимися глазами.

VIII.

Сусликов совершенно упал духом. Две бессонные ночи, гнев исправника, неизвестность будущего и, наконец, болезнь Ольги сломили его энергию и Антон не поверил глазам своим, когда увидел его, уныло сидящего на табурете подле Ольги с выражением полного отчаянья на лице.

В первую минуту Антону даже показалось, что он не протрезвел, так поразил его вид всегда бодрого и решительного товарища,

— Мишка, — тихо окликнул он Сусликова: — Что приключилось? Али беда?

Сусликов вздрогнул и тотчас оправился.

— Пустяки! — ответил он: — Ольга не спала. Орудуй-ка самовар: за чаем потолкуем, — прибавил он, вставая с табурета.

Антон оделся и вышел хлопотать насчет чая.

Ольга стонала во сне. Сусликов пересел в угол, прислонился головой, к стене и моментально заснул.

Минут через пять Антон внес и поставил на стол самовар, потом вынул из кармана большую краюху ситника и полуштоф водки.

Сусликов проснулся.

— Откуда? — спросил он, увидя водку.

Антон улыбнулся.

— Это меня все Никитка угощает. Смерть хочется ему артистом сделаться, вот и умасливает! Вчера весь день учился на руках ходить. Умора. Раз двадцать башкой в пол ударился.

Они стали нить чай, мешая его с водкою. Сусликов рассказал Антону свои вчерашние похождения и последнее свидание с доктором.

Антон протяжно свистнул.

— Табак дело выходит! — сказал он и прибавил с упреком: — ведь я же говорил: Не верь Кускову! Лучше было, если бы прямо на Тверь поехали. Там цирк… Нет, сюда, да сюда! Вот и вышло…

— Ну, ошибся, так что же? Впервой, что ли? — раздражительно перебил Сусликов.

— А то, что дурак! И меня еще втянул.

— Втянул, так убирайся!

— Теперь-то уж ты сам и довези, — встряхивая головой ответил Антон.

В комнате наступило угрюмое молчание. Ольга слабо стонала и этот стон зловеще раздавился в тишине.

— Вот еще она помрет, — произнес Антон, наливая себе в чашку водки. Сусликов вскочил, как ужаленный.

— Нет к тебе души, скот ты этакий! — обругался он, и, взяв пальто и шапку, бросился из комнаты.

Он опомнился только на крыльце докторского домика. Слова Антона ножом вонзились ему в сердце.

Он вошел к доктору и, позабыв о делах, стал звать его к Ольге.

— Хуже разве?

Сусликов махнул рукой и почувствовал, что заплачет.

— Ну пойдем, пойдем! — согласился доктор и стал одеваться,

— А я тебе выхлопотал, — заговорил он по дороге: — треножить тебя не будет, выселять не станет. Живи хоть год. Только одно беда: никак этого борова уломать нельзя, чтобы он представление разрешил. Пусть по домам, говорит ходит, а публично ни за что! Вот поди ж! — окончил доктор и пыхтя стал подниматься по лесенке.

Сусликов вздохнул.

— Все плохо.

Он вошел следом за доктором в каморку. Доктор подошел к Ольге, взглянул на нее и нахмурился.

— Беги скорее к хозяйке за льдом! — приказал он: — да давай тряпки, я компресс устрою.

Антон бросился к двери.

— Я через Никитку, живо! — сказал он торопливо.

— Что с нею? — испуганно спросил Сусликов.

— Жаба! — ответил он: — а, может, и дифтерит будет! Все от Бога.

Он взял от Сусликова два грубых полотенца и из них устроил Ольге компресс на шею.

Запыхавшийся Антон принес каменную чашку, набитую снегом.

— Льду нет, снег!

— Снег, так снег! Клади на голову! Погоди, во что же?

Антон сдернул с своей головы картуз.

— Стой, — остановил его Сусликов и вынул из чемодана войлочный, остроконечный колпак, который надевал, когда работал клоуном.

Доктор весело засмеялся и, набив колпак снегом, приложил его к темени Ольги.

Она стонала и не сознавала окружающего, хотя и лежала с открытыми глазами.

— Ну вот и ладно! — сказал доктор: — к вечеру зайду слова.

Он дал еще несколько советов и собрался идти.

— Что же вам делать? — убитым голосом, спросил Сусликов.

Доктор развел руками…

— Одно посоветую. Я всем про тебя говорил. Иди, проси по домам.

Сходя к Денисовой, к Ахалцыковой, к Селивановой. Я, покажу тебе дорогу! Идем…

— Иди, — сказал Антон: — я присмотрю. А то все околеем!

В его голосе послышалось дружеское чувство. Сусликов взглянул на него с благодарностью и вышел вместе с доктором.

IX.

Уездная казначейша Денисова видела несколько раз уездную предводительницу и переняла от нее «все хорошие манеры», поэтому, когда ей доложили о приходе Сусликова, она послала девку Парашку узнать, кто такой Сусликов и что ему надо, хотя отлично знала о нем по рассказам доктора. Потом она заставила прождать себя и прихожей с добрые четверть часа и, наконец, вышла к нему, окидывая его с ног до головы холодным взглядом.

Сусликов низко поклонился и, заикаясь от смущения, обратился к ней с речью.

Только в ней одной и надежда. Доктор говорил, что ее благородие может во многом помочь, если бы можно устроить спектакль. Он бы поработал. Денег ни гроша, жена больна, исправник гонит.

Голос Сусликова дрогнул; он замолчал и опустил голову.

— Да-а, — протянула Денисова в ей показалось, что она сама предводительница, а перед нею бедный проситель о пособии. — Да-а, мне говорили о тебе, голубчик! Что же, я все сделаю, я не отказываюсь. Вот я скажу исправнику, чтобы он не гнал тебя, а потом — подумаю. Если можно будет… Ты зайди ко мне послезавтра.

— Ваше благородие, да где же время-то? У меня и так уже ни гроша.

— Что же я сделаю тебе, мой друг? Будь терпелив! Сразу ничего не делается… — и она повернулась к нему спиною. Сусликов спохватился.

— Ваше благородие, если я добьюсь спектакля, позвольте вам место оставить!

— Оставь, я никогда не отказываю в помощи! — она кивнула головою и, шурша юбкою, вышла из прихожей.

Сусликов грустно повернулся к дверям, а казначейша на целый день была в хорошем расположении духа, чувствуя себя на вершине общественной лестницы в сравнении с этим жалким фокусником.

Ахалцыкова, жена частного поверенного, была в противоположность казначейше, нигилисткой и к своему удовольствию замечала, что ее резкие суждения приводят подчас в содрогание исправника, с которым она принципиально была во враждебных отношениях.

Она считала себя погибающей в глуши и поэтому, скупив где-то по случаю чуть не все книжки «Современника», целый день лежала на диване, курила папиросы и с замиранием духа читала полемические статьи.

Сусликова она велела ввести в гостиную и предложила ему папироску.

— Я уже слыхала, — сказала она, — об омерзительном поступке исправника и, поверьте, не оставлю так этого дела. Я уже послала корреспонденцию!..

Сусликов униженно поклонился ей и повторил свою речь, сказанную перед этим казначейше.

— Да, да, я понимаю ваше положение, — произнесла Ахалцыкова, бросая докуренную папиросу на пол: — положение пролетария среди сытых, откормленных буржуа. Сегодня же вечером я предложу устроить литературный вечер в вашу пользу,

— Спектакль бы! — робко сказал Сусликов: — я бы поработал.

— Хорошо, хорошо, я подумаю, — согласилась Ахалцыкова.

— Сусликов понял, что ему не дождаться помощи и попросил на случай чего не отказать купить билетик.

— Всякий нуждающийся может на меня рассчитывать, — ответила Ахалцыкова: — если у меня что и есть, то только для того, чтобы помогать! — и, кивнув Сусликову, она опустила глаза на раскрытую страницу «Современника».

Каждое новое посещение Сусликовым кого-нибудь поражало его новым ударом и увеличивало горечь его положении.

Он шел по улице и не чувствовал холодного пронзительного ветра, рвавшего на нем пальто. Все его мысли были заняты изысканием способа достать денег, чтобы удрать из этого проклятого места, и в то же время сердце его мучительно ныло тоскою по хворающей Ольге.

Он вошел в кухню Селивановых. Сама Селиванова стояла в кухне и что-то делала у кухонного стола, перебраниваясь с кухаркою, от которой ее трудно было отличить, если бы не властный голос: также кругло и красно было ее лицо, также объемиста была ее талия и также были засучены рукава простого ситцевого платья на ее жирных мясистых руках.

— Знаю, знаю, слыхала про тебя, рассказывали, — встретила та Сусликова, едва тот начал излагать ей свою просьбу, — Только что ж я могу тебе сделать, горемычный? Вот разве муж с завода приедет…

Сам Селиванов был водочный заводчик и богатейший кабатчик.

— А на счет исправника — не беспокойся! — Я уж прикрикнула на него. Поесть чего не хочешь ли? — окончила она ласково.

Сусликову было не до еды.

Он еще раз поклонился и попросил позволения иметь ее на случай.

— За место, заплачу, а уж от скоморошества избавь, — ответила Селиванова: — с измальства считаю дело это богопротивным. А билет пришли. Может, Анисим Спиридонович надумается. — Она кивнула Сусликову головою и снова начала перебранку со своею стряпухою.

Сусликов вышел я чуть не бегом отравился к своему дому.

Что ждет его там? Может быть, смерть… и Сусликов, не разбирая дороги, по лужам и грязи бежал, готовый встретить самое ужасное известие…

С Ольгой было худо не на шутку; Антон сразу протрезвел и внимательно следил и ухаживал за больной. Время от времени он выплескивал прямо через окно из колпака воду и наполнял его снова снегом.

Несвязный бред Ольги пугал его и он ежился от холода и страха, с нетерпением поджидая Сусликова.

Сусликов, запыхавшись от скорого шага, вошел в комнату к обмер увидев Ольгу. Она стала страшною. Ее лицо отекло и распухло, полуоткрытые запекшиеся губы жадно ловили воздух, а потускневшие зрачки глаз смотрели недвижно тупо ничего не видя перед собою.

Сусликов, молча, с сурово нахмуренным лицом снял пальто и спросил шепотом:

— Давно?

— Все время. То бредит, то так лежит!

X.

Сусликов машинально сошел вниз и, увидев Аверьяна, спросил обед себе и Антону. Аверьян бросил шлею, которую чинил, перевязывая узенькими сыромятными ремнями и равнодушно сказал!

— Деньги!

— Возьми, сделай милость! — торопливо ответил Сусликов, вынимая два двугривенных, Аверьян взял их, спрятал, потом достал семь копеек и отдал их Сусликову.

— Получай сдачи, — сказал он — хозяйка тебе сейчас обед пришлет. Иди!

Сусликов с недоумением посмотрел на полученные семь копеек, а потом на Аверьяна,

— Как же, брат, маловато что-то? — проговорил он.

— А кто снег брал?

Сусликов растерянно взглянул на него.

— Шутишь что ли? Кто за снег деньги берет?

— Шутят скоморохи, а мы, слава Господи, людьми зовемся, — ответил Аверьян и взял брошенную шлею в руки.

Сусликов побледнел. Накипевшая за два дня горечь вдруг поднялась в его груди, и он дрожа от обиды, закричал:

— Люди? Живодеры окаянные, а не люди! Люди пожалели бы!

— Ну, ты небольно! — ответил холодно Аверьян: — иди пока што!

— Живодеры и есть! На-ка, за снег деньги! А небось в холод не топишь?

— Купи дров и топи! Нам тепло!

— Купи! А ты не должен топить? Я вот молчу, а за снег, чуть не зимою, так подай деньги! Бога нет в тебе, жалости этой! Сам видишь, какие дела! Сам видишь больная, а тебе все деньги! Нет, чтобы по душам! На, мол, а потом сочтемся… — Сусликов говорил, задыхаясь от волнения, и все ближе и ближе подступал к Аверьяну.

— Да ты что, словно клещ вцепился, а? — вдруг закричал Аверьян, бросая работу: — али хочешь, чтобы я тебя в три шеи отсюда? Исправник какой тебе наказ говорил, забыл?

Сусликов сразу стих. Он понял безвыходность своего положения и поневоле смирился.

— Исправник-то все же оставил…

— Оставил, а я вот не оставлю, — угрюмо проворчал Аверьян,

В это время в горницу вошла хозяйка.

— Ну што, как жена-то? — спросила она ласково, спуская с головы платок.

— Что! — махнув уныло рукою, ответил Сусликов: — совсем плоха!

— Анфису позвать бы тебе, а не доктора. — наставительно сказала хозяйка: — доктор супротив ее и вниманья не стоит… Теперь эта Анфиса…

— Замолола! — грубо перебил ее Аверьян: — собери-ка вот на двоих щей, да хлеба, да пошли с Никитой!

Сусликов робко выскользнул из двери и осторожно стал подниматься к себе. Горечь его положения все усиливалась.

— Последнее ограбили, — сказал он Антону, войдя в комнату. — За снег взял!

— С кого и драть? — ответил Антон: — жрать-то дадут?

— Пришлет! Ироды окаянные… и подвел же этот Кусков! — вздохнул Сусликов, присаживаясь возле Ольги. — За первый сорт!…

Никита с шумом распахнул дверь и внес большую деревянную чашку щей с краюхою хлеба.

— Дверь-то запахни!

— Ништо.

— Тут с одной двери смерть придет, — с горечью сказал Сусликов и, взяв свое пальто, бережно окутал им ноги Ольги.

Антон с жадностью приник к чашке со щами.

— Иди, что ли! — позвал он Сусликова.

Она ели молча, торопливо, громко чавкая губами. В комнату уже заползли вечерние сумерки. Кошка проснулась и с жалобным мяуканьем стала тереться у ног Семена.

— Ишь тварь, проголодалась! — прошептал он, подставляя ей чашку с остатками щей.

— Что же делать будем? — уныло спросил Антон.

Сусликов вздохнул.

— Хоть умри!

— Доктор-то что же?

— Что доктор? Гольтепа какая-то! — одно теперь! — через минуту произнес Сусликов: — тут вот трактир есть. Туда сходить!

— Кто пойдет-то? Я боюсь!

— Чего?

— А как накостыляют?

— Что ж — боишься, так я пойду. Мои вина. Эх, Ольга бы поправилась! — сказал Сусликов с тоскою.

В комнате наступила тишина, Сумерки наполонили комнату и среди них только смутно рисовались силуэты трех ее обитателей.

Антон с Сусликовым задремали, но Сусликов дремал недолго. Мрачные мысли не девали ему покоя и через полчаса он встрепенулся. Он встал со стула в разбудил Антона.

— Ты, братец, уж пожалуйста, — проговорил он: — присмотри за ней-то!

— Идешь, что ли?

— Надо!

Он подошел к Ольге и осторожно стал снимать с ее ног свое пальто. Ольга застонала.

— Что больно, милая, а? Что с тобою? — зашептал он тревожно, наклоняясь над воспаленным лицом Ольги и не видя его. Ольга не отвечала. Сусликов несколько мгновений прислушивался к ее хриплому дыханию.

— Помоги ей Бог! — прошептал он набожно и тихо поцеловал ее горячий лоб, — Ну, я пойду!

— Иди! — ответил Антон: — да скажи, чтобы Никита снегу принес. Опять, лампу заправить. Керосину нету.

Сусликов вышел из комнаты и спустился на двор. У крыльца он встретил Никиту.

— Снегу, Никитушка, — проговорил он ласково, отдавая последнюю серебряную монету: — да керосину купи!

Никита взял деньги и, идя по двору рядом с Сусликовым, горячо заговорил:

— Хозяин, возьми меня к себе! Я тебе как пес сослужу! Мне ваше дело страсть нравится! А тут што! Руби дрова, убирай лошадь, вози навоз. Что, возьмешь что ли?

Никита жадным взором впился в лицо Сусликову.

— Что ты? Али белены объелся? — сказал он с горечью: — или ты не видишь житья нашего? Собаке лучше живется! Мы и холодаем, и голодаем, нас всякий обидеть может. С чего ты?

— Возьми, Христа ради! — просил Никита.

— Ладно, там увидим! — ответил уклончиво Сусликов: — а теперь спроворь снегу, да керосину!

Никита оживился.

— Я тебе во как услужу, хозяин! — воскликнул он восторженно и бросился в глубину двора достать с ледника снегу.

XI.

Сусликов вышел на улицу. Вечерняя мгла окружила его со всех сторон, порывистый ветер с воем пронесся мимо, обрызгав его каплями холодного дождя, и этот дождь, ветер и мгла напомнили Сусликову его въезд в этот проклятый город.

Обиды, унижения, страх не заработать ни гроша, болезнь Ольги — все мысли об этом сразу легли на душу Сусликова и заставили его согнуться под их тяжестью.

На сердце у него была та же непроглядная тьма и грустные мысли напоминали собою жалобный стон ветра, но Сусликов, несмотря на это, бодро шел на тускло мерцающий свет шести окон в противоположном конце улицы.

Эти освещенные шесть окон принадлежали единственному кабаку-трактиру под красной вывеской с приветливым воззванием: «зайди, дружок!»

Это воззвание очевидно не было обращено к Сусликову и вообще к людям, находящимся в его положении, но Сусликов все же решительно взялся за ручку покосившейся двери, с красной занавескою за стеклом, и быстро распахнул ее.

Дверь с пронзительным скрипом повернулась на петлях и раскрыла внутреннее помещение гостеприимного кабака.

Сусликова охватила теплая, пропитанная запахом сивухи и тютюна, атмосфера. Он увидел обычную стойку, за которой стоял юркий кабатчик с круглым лицом и хитрыми, бегающими глазами, увидел шкаф с полками уставленными разной величины и цветов бутылками и, наконец, два длинных стола вдоль продольных стен и несколько полупьяных гостей, сидящих за этими столами на скамьях и табуретках.

— А, господин фокусник! Наше вам! Здравствуйте! — воскликнула при виде Сусликова сибирка.

Сусликов низко поклонился.

— Чего надобно? — спросил юркий кабатчик.

Сусликов смущенно потер своя руки.

— Дозволь, почтенный, публику развлечь, показать, что умею! — произнес он.

— Что ж, братец, валяй! Удиви народ! Мы тебе поднесем! Поднесем, ведь, ребята? — проговорил вместо кабатчика один из полупьяных гостей, франтовато одетый в синюю поддевку.

— По мне хоть на голове ходи! — ответил кабатчик.

Гости зашевелились и с жадным любопытством уставились на Сусликова.

Сусликов поспешно снял пальто, одернул свою куртку, засучил рукава и, выйдя на середину комнаты, привычным жестом приветствовал публику. Затем он начал свое представление. Он жонглировал ножами и стаканами, ел горящую бумагу, заставлял исчезать монету и появляться потом в носу, за ухом, в бороде кого-нибудь из гостей, ухитрялся пропускать толстую иглу через щеку и увлеченные гости приветствовали каждый его номер громким поощрительным смехом. Сибирка при каждой новой штуке бил себя руками о бедра и восклицал с неподдельным восторгом:

— Ах, чтоб тебе!

Франтоватая поддевка кричала:

— Ловко, фокусник! Валяй еще штуку!

Третий гость с рыжею бороденкою клином обнажал своя гнилые зубы и визгливо приговаривал:

— Ишь ты… ишь ты! — и лишь один из всей компания, с красным отекшим лицом и взглядом мертвого судака, пренебрежительно мотал головою и бормотал:

— Это что! А вот, когда я был на ярмарке…

Даже равнодушный кабатчик лег грудью на прилавок и поощрительно улыбался Сусликову.

Ободренный общим вниманием, он на время забыл свои невзгоды и весь отдался работе. Самые сложные фокусы у него выходили так чисто и отчетливо, что он удивлялся сам себе и продолжал работу с увлечением.

Наконец, он спросил куриное яйцо, на глазах у всех проглотил его и через несколько мгновений снова вынул его изо рта. После этого спустил засученные рукава и принял позу обыкновенного смертного.

— Ах, чтоб тебя! — воскликнул сибирка, всплеснув руками.

— Ловко фокусник! Валяй еще штуку!

— Устал! Передохнуть надо, — ответил Сусликов.

— Ишь ты, ишь ты! — взвизгивал обладатель бородки клином.

— Садись! — пригласил поддевка: — угощать будем! Антипка, давай сороковку!

— Рябиновой его! — предложил сибирка.

— Рябиновой! Давай рябиновой!

Но Сусликов не садился. Тоска по дому охватила его и ему хотелось скорее быть в своей тесной каморке подле больной Ольги,

— Чего ж ты ломаешься? — недовольно спросил его поддевка: — али брезгуешь.

Сусликов низко поклонился.

— Прости, Христа ради! Время нету. Дома жена больная. Одна. Вот если от милости вашей будет, хоть, что-нибудь! — попросил он и поклонился снова.

— Это насчет чего же? — спросил сибирка.

— Да хоть сколько-нибудь! Хоть по гривенничку! — опять кланяясь, пояснил Сусликов.

Лица всех вдруг приняли озлобленное выражение.

— Ах ты, шантрапа! — крикнул кто-то из угла комнаты.

— Шаромыга этакая! — подхватил другой.

— Ишь ты, по гривеннику!

— А по шее хочешь?

— Так ты, фокусник, так-то! — заговорил синяя поддевка: — мы тебя этто от души — рябиновой, а ты гривенник!?

— Господа честные! — воскликнул Сусликов: — жена больная, дома ни гроша!

— А ты не брезгуй! — наставительно внушил сибирка: — выпей, а там попроси.

— Честь честью! — прибавил кто-то.

— А то гривенник! — все более приходя в ярость кричал поддевка. — Антнипка, гони его.

— В шею!

— Голь! Тальянец!

— Шаромыга этакая!

— Свиньи вы неумытые! — заревел в ярости Сусликов и схватив пальто, выбежал на улицу.

За ним раздались озлобленные крики. Кто-то выскочил на крыльцо. Сусликов пробежал несколько шагов и остановился. Кровь прилила к его голове и он не чувствовал пронзительного ветра. Переведя дух, махнул рукою и, полный отчаянья, медленно пошел к дому.

XII.

Сусликова в сенях подле лестницы встретил Аверьян.

— Завтра тебе срок, как ты деньги заплатил, — сказал он сурово: — и чтобы после завтрева ты беспременно убирался.

Сусликов поднял глаза. В них светилось томящее выражение, которое можно подметят в глазах животного перед убоем.

— За что же?

— За то, что исправник недоволен! Мне с ним из-за тебя не ссорится! – ответил Аверьян и ушел в свою избу, хлопнув дверью.

Сусликов поплелся наверх.

Ему казалось, что никакой уже более удар не увеличит его горести, но когда он увидел недвижно распластанную Ольгу и услышал ее тяжелое хрипение, он невольно вздрогнул при мысли об ее смерти.

— Все так и лежит. Страшно даже одному — сказал Антон в спросил: — ну, что заработал?

Сусликов махнул рукою.

— Чуть что не по шее.

— Что? Говорил тебе? — хвастливо сказал Антон: — я их, брат, знаю. Что же теперь?

— Крышка!

— Кабы не она, — удрать!

Сусликов ничего не ответил. Сняв пальто, он прикрыл им Ольгу и сел подле нее, с тревогой стараясь поймать на ее лице выражение сознания…

Часа два спустя в комнату вошел доктор, Сусликов даже не поднялся ему навстречу и только молча поднял на него потускневший взор.

Доктор взглянул на него, на Ольгу, растерянно оглядел холодную комнатку и невольно, под впечатлением окружающего горя, заговорил шепотом:

— Что с нею? Все такая? Бредит? Нет? Все так? Хрипит, говоришь?..

Он подошел к Ольге и стал ее внимательно осматривать.

— Плохо, брат! — заговорил он снова, — теперь все от Бога! Дифтерит у нее… Все от Бога…

Сусликов покорно наклонил голову.

— Теперь вот тебе йод, — доктор вынул из кармана пузырек: — и вата, — он вынул кусок ваты. — Намотай ты ее на щепочку и потом мажь ей горло. Чаще мажь. Всю ночь мажь! Понял?

Сусликов ваял от него пузырек и вату и молча поставил на стол.

Смущенный доктор собрался уходить.

— Да! — вспомнил он: — здесь у нас школа есть. Учитель тебе ее под представление дает. Так, — как будто у него. Ты сходи к нему завтра утречком. Ну, прощай.

Доктор ушел, а Сусликов поднялся чтобы проводить его и застыл на месте от неожиданности.

Что-то вроде удачи вдруг мелькнуло перед ним и этот просвет показался ему счастьем. Если бы не болезнь Ольги…

Наступила ночь и для Сусликова — снова бессонная ночь. Он на мгновение забылся сном, но почти тотчас просыпался и, или чутко прислушивался к дыханью Ольги, или мучил ее, смазывая ей горло.

Она стонала и билась, а у него от бессонницы и страданий, в голове проносились только обрывки мыслей. То он думал о представлении у учителя и отъезде из города, то о смерти Ольги, то яркими картинами вдруг вставали перед ним сцены их знакомства и любви…

Рано утром, разбудив Антона и оставив его с Ольгою, он пошел в учителю.

Двухклассное училище находилось на противоположном трактиру конце городка и представляло собою длинное одноэтажное серое здание с зелеными ставнями. Уроки еще не начинались и учитель только что присел к кипящему самовару, когда Сусликов вошел, в его тесную комнатку.

Школьный учитель, Стратилат Элиодорович Софийский, был добрый малый, но имел дикообразный вид. Крошечного роста, с огромной головою, курносый, с маленькими глазками, жидкими ногами и густым басом, он никогда не причесывал своих лохматых, длинных волос, ходил в косоворотке и курил такую траву, от дыма которой чихал даже прислуживающий ему Трофим, отставной севастопольский герой.

Потому ли, что Софийский был неопрятен в костюме и радикален во взглядах, или потому, что он был учителем, столь опоэтизированным в литературе 60-х годов, — только он состоял единственным единомышленником и другом Ахалцыковой, сходясь с нею во многом, если не во всем. Они одинаково не любили исправника и чтили «народ»; с одинаковым увлечением читали пожелтевшие страницы «Современника», причем Ахалцыкова ожесточено истребляла папиросы, а Софийский с не меньшим ожесточением истреблял еще и водку.

— Садитесь, гостем будете! — приветствовал он Сусликова. — Чаю хотите?

Сусликову было не до чаю. Он торопливо и сбивчиво изложил свою просьбу, сославшись на доктора и, унижено кланяясь, прибавил свою стереотипную фразу:

— Только на вас и надежда, господин.

— Что я за господин! — ответил учитель: — господа были, а теперь все равны. Равенство теперь, понимаете?

Сусликов еще раз поклонился.

— Так чаю не хотите?

До чаю ли ему? Жена, может, умирает. Будь у него хотя сколько-нибудь денег, он бы не отошел от нее, но нужда…

— Ну ладно! Тогда осмотрите помещение, а к вечеру приходите!

Учитель встал и повел его в класс. Это была огромная комната в восемь окон, заставленная партами.

— Это все на улицу вынесем, — кивнул учитель на парты: — вот Трофим и устроит! Публика стоять будет. Для почетных — скамью сюда!

Сусликов со всем соглашался.

Он согласился бы в 20 градусов мороза работать на дворе.

— Так вот, к шести часам! — заключил учитель: — деньги я сам соберу, с кого сколько…

— Что дадут, то и ладно. Премного благодарен, — сказал Сусликов, собираясь уходить.

— Руку, руку, приятель! — воскликнул учитель, — вы трудитесь и я тружусь. Оба мы, близки друг другу.

Сусликов робко протянул свою руку; учитель встряхнул ее и пустил в нос Сусликову струю дыма своей травы, от которого Сусликов закашлялся и продолжал кашлять видеть до своего жилища.

— Ну что? — в одно время предложили вопросы и Антон Сусликову, и Сусликов Антону.

— Лежит и хрипит; так все время, — ответил Антон.

Ольга лежала в своей недвижной позе, с отекшим лицом, раскрытыми глазами и глухо хрипела. Сусликов подошел к ней и поцеловал ее горячий лоб.

Потом отойдя от нее, он передал Антону результат своего путешествия.

— Ну и ладно, — чуть не весело оказал Антон: — часам этак к трем я, значит, пойду и все устрою, а к вечеру и ты!

— А Ольга?

— Для нее я Никитку подговорил. Он обещал.

— Боязно!

— Так что поделаешь? — ответил Антон. Сусликов опустил голову.

— Да, что поделаешь? Надо жить, а жизнь требует борьбы со всякими лишениями и жертвами.

— Отбери костюмы-то, — сказал после молчания Сусликов: — да программу составь!

— Что программу! — заговорил Антон, хватая и развязывая узел: — я с колпаком выйду — вертеть его, потом ты с шарами, потом я змеею, потом ты фокусом, я с пузырем, а там ты с огнем и баста!

— Ну, так и отметь, — равнодушно отметил Сусликов. Он сел подле Ольги и задумался. Антон стал отбирать костюмы. Он опростал чемоданчик и привычною рукою складывал туда все необходимое.

— Твой костюм тут оставлю. Надень здесь и иди!

— Ладно, — машинально ответил Сусликов.

Антон суетился и волновался. Унылое сидение подле больной надоело ему.

Сусликов задумчиво сидел подле Ольги и почти не замечал суетившегося Антона.

Эти сборы всегда лежали на Ольге. С каким увлечением она исполняла это дело, как внимательно осматривала каждый костюм и быстро исправляла всякую неисправность!

А теперь она лежит больная, недвижная…

В комнате раздался лязг железа. Сусликов вздрогнул и обернулся. Антон собирал разбросанные им по полу шпаги.

— Спрячь, спрячь, Бога ради! — с мукой, в голосе прошептал Сусликов.

Это те шпаги, которые опускала в свое горло Ольга. Еще так недавно, неделю назад, она была на сцене в своем ярком, пестром костюме, а он стоял подле нее я держал в руке приготовленные шпаги. Это те шпаги, которыми она мечтала составить их общее благосостояние и которые теперь убивают ее насмерть.

Сусликов вспомнил, как в Нижнем ее осматривал доктор и говорил, что всякая горловая болезнь будет для нее смертельна.

Теперь она лежит больная, неподвижная, а завтра… завтра, может быть, будет уже холодным трупом.

Вот она жизнь бродячего артиста!..

Для себя голод, унижения; для всех любимых — смерть!

— Ну, готово! — произнес Антон, выпрямляясь и расправляя уставшую спину, — теперь поесть бы!..

XIII.

В шесть часов вечера Сусликов брел по непролазной грязи, направляясь к зданию городского училища.

Еще ни разу за всю скитальческую жизнь он не проклинал так свою горькую долю, как в этот ненастный вечер.

Он шел потешать людей из-за куска хлеба потешать в то время когда самое дорогое для него существо томилось в смертельной болезни.

Он один знал, что ему стояло расстаться с нею. Никого не было, когда он, припав головою к жесткой скамье, бился и стонал в безумной тоске и никто не слыхал его глухих рыданий.

Даже Ольга не очнулась от его стонов и только хриплым дыханием ответила на его молящие ласковые призывы…

Антон занял комнату учителя под уборную, снял с петель дверь и повесил вместо нее байковое учительское одеяло. В углу этой комнаты на раскрытом чемоданчике и двух табуретах он разложил все необходимые для представления принадлежности и с гордой торжественностью сидел в ожидании Сусликова в своем трико, бархатном корсаже и поясе, усыпанных золотыми блестками, сознавая, что он герой минуты.

Сознавали это и сидящие тут же доктор, учитель и кабатчик Селиванов. Учительский стол весь был заставлен бутылками водки, коньяку, пива и тарелками с закуской всякого рода, и вся эта благодать с ласковой предупредительностью предлагалась Антону радушными устроителями. Антон пил, лицо его краснело и речь начинала принимать все большие размеры хвастовства и наглости.

— Против меня никто так долго на руках устоять не может! Я могу час выстоять и хоть бы что! У другого сейчас голова затечет! — говорил он, смелым взглядом окидывая слушателя.

— И не затечет?! — удивлялся доктор.

— Не затечет!

— А рюмку разжевать сможешь? — предложил Селиванов.

— И рюмку разжевать могу!

— А ну, попробуй!

— Не смей! — заорал подвыпивший учитель, — не роняй своего человеческого достоинства!

В это время Сусликов появился и дверях. Его лицо улыбалось и он низко кланялся сидящим в комнате.

— Вот и он! — закричал доктор, вскакивая с места, — господа, вот он главный-то! Рекомендую.

Сусликов снова вязко поклонился и сбросил с себя пальто.

— Вот так фунт! — воскликнул доктор.

— Вельзевул! — проговорил учитель.

Сусликов оказался в ярко красном трико с желтой отделкой по плечам и поясу.

— Выпей по началу! — пригласил Селиванов.

— Вот тебе, получай! — подал Сусликову учитель тяжелый сверток: — все медные, не считал!

Сусликов взял сверток и, завязав его в платок, бережно положил на дно чемодана.

За занавеской послышался глухой ропот.

— Начинать надо! — засуетился доктор: — публика недовольна.

— Ну, Вельзевул, орудуй! Потешай чернь! — сказал учитель и, качнувшись, пошел за занавес.

Лицо Сусликова тотчас приняло прежнее грустное выражение.

— Ты начнешь, — сказал он Антону.

— Сейчас! — ответил Антон, быстро натирая лицо толченым мелом.

Он взял хлыст, войлочный колпак и привычным прыжком выскочил за занавеску.

— Здравствуйте господа, вот и я! — раздался его клоунский выкрик.

— Ха-ха-ха! — загремел ему в ответ дружный хохот.

— Ай, ловко! Ай, молодец! — слышался голос доктора.

— Жги, жарь! — выкрикивал Селиванов.

— Ха-ха-ха! — раздавался смех, сопровождаемый рукоплесканьями.

Антон распахнул занавеску и вошел в уборную. Несмотря на мел, лицо его было красно и на лбу выступила крупные капли пота.

— Иди, тебе с шарами! — сказал он Сусликову, подходя к столу и наливая себе коньяку.

Сусликов надел парик, взял четыре шара, ножи, тарелку и пошел за занавеску.

Сперва он играл двумя шарами, потом тремя, потом шары сменил ножами, привлек к участью две тарелки и, наконец, шары, ножи и тарелки все плавно полетели на воздух, ловко падая в руки Сусликова.

Неприхотливая публика была поражена.

Его сменил Антон, теперь в качестве «человека-змеи».

Сусликов опять остался один, со своею тоскою. Что-то там с Ольгою? Может, этот Никита бросил ее и она одна там мечется без всякой помощи?

Он вздрогнул и поднял голову. В дверях стоял урядник, тот самый Авдюхин, который вытолкал его из присутствия по приказанию исправника.

Сусликов побледнел и встал на ноги.

— Чего тебе?

— Их благородие, как не приказал, чтобы представлять тебе, то приказал взять тебя и увезть из города. И чтобы беспременно сейчас!

Сусликов схватился рукою за край стола: — бросить представление — это зарез. Придется тогда вернуть деньги.

А Ольга?.. Через мгновенье он оправился и спокойно улыбнулся.

За занавесью послышался ропот удивления и оглушительное браво.

— Сейчас пойдем! — сказал уряднику Сусликов: — а ты покуда выпей с дороги! Тебя как звать-то? — Сусликов быстро налил стакан коньяку и поднес его уряднику.

Урядник улыбнулся и нерешительно взял стакан.

— Антипом! — ответил он.

— Ну вот и пей, Антип! А я мигом! Урядник тряхнул головою и опрокинул стакан; потом опустил его и крякнул. Сусликов налил снова.

— Пей еще на здоровье.

В комнату вошел Антон.

— Твоя оче… — начал он и запнулся, увидя полицейскую форму. Сусликов быстро схватил его за руку,

— Возьми денег, вези домой его и напой вдрызг. Исправник прислал, чтобы выслать нас! — шепнул он ему и с веселой улыбкой, но замирающим сердцем, вышел на сцену…

Антон быстро сообразил положение дела. Он слазил в сундук, взял оттуда горсть денег и весело подойдя к уряднику, сказал:

— Выпьем по посошку, да и гайда.

— Куда гайда-то? — спросил, не понимая, урядник.

На квартиру к нам. Все же сам знаешь, уложиться надо.

Урядник задумался.

— Уложиться… Оно точно, а тот?

— А он тут соберет вещи, — ишь сколько хламу, — и за нами! Ну пьем.

Коньяк соблазнил Авдюхина.

— Пить так пить! Наливай, почтенный!

— Вот так! — одобрил Антон: — а там и марш!

— И марш! — подтвердил уже с увлечением Авдюхин и засмеялся глупым смехом. Антон подхватил Авдюдхина под руку и потащил его на улицу.

ХIV.

Еще вздрагивая от волнения, Сусликов вышел на сцену и стал занимать публику несложными ручными фокусами. Окончив номер, он ушел в уборную и, едва передохнув, вышел снова на смену Антона. Он решился отработать свои деньги и словно забыл об усталости.

На минуту он скрывался за занавескою и выходил снова, удивляя публику своими разнообразными способностями. Он и жонглировал, и занимался эквилибром, и вертелся колесом, он протанцевал в женском костюме с пузырем, вместо турнюра, и, упав на пол, с громким треском раздавил этот пузырь, что вызвало неудержимый смех в публике. Наконец, он вышел в своей коронной роли «королем огня» и на глазах у всех грыз раскаленное докрасна железо и гнул его руками, после чего, уже совершенно измученный, заявил, что представление окончено и скрылся за занавескою.

Публика с веселым говором стала выходить из здания школы, а занимавшие скамейку пошли за занавес, куда скрылся Сусликов,

Красный, тяжело дыша от усталости и вытирая ситцевым платком вспотевшее лицо, встретил Сусликов важных по месту гостей я его грустное утомленное лицо тотчас озарилось улыбкою,

— А где Антон? — удивлено спросил доктор.

— Антона отослал; урядника спаивать, — ответил Сусликов.

— Это зачем?

Сусликов рассказал о посещении урядника со строгим наказом.

— А ты его и накачал! — весело воскликнул Селиванов,

— Ловко! — одобрил учитель.

— Обмануть полицию — это всегда подвиг! — заявила Ахалцыкова.

— Ха-ха-ха! — заливался доктор, радуясь проделке Сусликова.

— Выпьем! — решительно возгласил учитель, двигаясь к столу.

— Мишель, пойдем отсюда. Они будут пить! — брезгливо сказала казначейша своему мужу с желтыми, словно из мочала, баками. Мишель уныло вздохнул и послушно пошел следом за своей женою, жалея в душе, что теряет случай провести весело время.

— Так ты его коньяком? — надрываясь от смеха, спрашивал доктор.

— Два стакана!

— А посему и мы — с коньяку начнем! — заявил учитель, — барыня, начинайте!

Ахалцыкова бросила недокуренную папироску, ухарски подняла рюмку и выпила ее залпом, проговорив:

— За посрамление полиции!

— Браво! — одобрил учитель.

— Фокусник, пей! — приказал Селиванов. Сусликов взял рюмку, но ему было не до питья. Едва он окончил представление, как тревожное беспокойство овладело им и увеличивалось с каждой минутою.

Он не находил себе места и то вставал, то садился, то снова вставал и суетливо начинал укладываться.

— Брось! — кричал на него Селиванов. — Ты лучше научи меня, как это железо грызть. Я тебе синенькую за науку.

— Здесь есть фокус, но в такой же степени и риск. Не проходит разу, чтобы я не сжег себе губы и язык, а зубы окончательно пропали.

— Коли так, так и черт с твоею наукою!

— А ты бы выучился, сытый буржуй! — бормотал язвительно учитель: — может тогда понял бы, во что деньги обходятся!

— Деньги, милый человек, мы и без тебя отлично понимать можем, — добродушно отвечал Селиванов.

— Не ссорьтесь, миленькие! — говорил доктор.

Ахалцыкова, положив ногу на ногу, раздумчиво курила папиросу за папиросой и не сводила взгляда с лохматого учителя.

Попойка принимала все большие размеры. Учитель затеял спор с Селивановым, стараясь убедить его бросить свое кабацкое дело и раздать все имущество бедным.

Доктор заливался визгливым хохотом и смотря масляными глазами на Ахалцыкову, предлагал ей выпить брудершафт. Ахалцыкова сочувственно кивала головою на филиппики учителя и кокетливо улыбалась доктору.

Вся компания на время забыла о Сусликове и тот, томимый беспокойством, незаметно уложил свой чемоданчик, выскользнул за дверь и бросился бежать к своему печальному жилищу…

XV.

Никита честно исполнял свое дело, и когда Антон с Авдюхиным вошли в комнату, он сидел подле Ольги, только что переменив снег.

— Ну что? — вполголоса спросил Антон.

— Хрипит… — ответил Никита, оживляясь при входе Антона.

— Она все время хрипит, — сказал Антон, снимая пальто.

— Ну раздевайся и ты! — обратился он к Авдюхину.

— Не приказано… приказано, беспременно чтобы… — начал Авдюхин, как бы нехотя стаскивая с себя шинель.

— Приказано! — перебил его Антон: — не видишь разве — больная. В минуту не соберешься!

— Оно так, а все-таки… — Авдюхин снял шинель, сел на табурет и разгладил усы.

— Нешто кончили? — спросил Никита.

— Я кончил и пришел, тебя сменять…

Никита встрепенулся.

— Так я побегу! Может поспею!

— Поспеешь! Ты только сперва добудь нам водки два штофа, да солонины, что ли! — и Антон вытащил из кармана горсть медных монет.

— Разжились! — встряхивая головою, проговорил Никита: — и мигом!

Он, действительно, почти тотчас вернулся назад, принеся требуемое, и также быстро снова исчез, в надежде добежать до школы и застать представление.

При виде водки Авдюхин приободрился и крякнул. Антон стал откупоривать бутылку.

Ольга лежала раскинувшись, без сознания, и глухо хрипела. Снег понемногу таял и вода монотонно капала на пол.

— Вот пока он вернется, мы и дернем по маленькой, — говорил Антон, наливая уряднику чайную чашку водки.

— Пей, а по второй закусим.

— Многонько будет! — колеблясь проговорил Авдюхин.

— Мы иначе не потребляем! Пей!

Авдюхин стал тянуть водку,

— Ну, вот это по-нашему! — воскликнул Антон, когда Авдюхин допил последние капли: — теперь еще, а там и закусывать! — и он налил снова.

— Хе, хе, хе, — уже смеялся Авдюхин, принимая чашку: — по-солдатски! Раз, два… а он пождет, ничего! — подмигивая прибавил он, — ты, говорит, их в шею! Ничего!.. А ты, что же?

— И я выпью!.. Не задерживай!

— За нами-то задержки не будет! Мы, брат, по-солдатски, раз, два! Вот как! На этот счет будьте без сумления! Не за-дер-жим!..

Свет лампы ярко освещал покрасневшее усатое лицо Авдюхина и равнодушное лицо Антона и бросал на стену их гигантские тени, которые качались по стене в переползали на потолок.

Ольга лежала, заслоняемая от света спиною Антона. Она лежала, безжизненно раскинув руки, с раскрытыми глазами, опухшим лицом, и грезила. Она видела себя в тесной маленькой комнатке подле Сусликова. Она обхватила его шею руками и дрожащая от страха молила его, чтобы он спас ее от Семенова; Сусликов обнимал ее и шептал ей такие речи, от которых проходил ее страх и чувство блаженства наполняло ее душу. Она улыбалась, слезы счастья текли по ее лицу, и она силилась поднять свои руки, чтобы крепче обнять ими шею любимого человека.

Но ее руки были безжизненны, слезы текли по ее лицу, и на лице не отражалось счастья; — оно было искажена страданием и вместо ласковых слез, из ее запекшихся губ вылетали хриплые стоны…

— Зверь, — бормотал охмелевший Авдюхин: — можно сказать, кровопивец. Сейчас это взятку чтобы и за всякую то есть малость — в ухо!..

— Известно, исправник! — соглашался Антон, в пьяном угаре, не обращая внимания на предсмертное хрипение больной.

— Теперь ежели выпимши, али что… — бормотал Авдюхин, — и сейчас в ухо. Опять лошадь. Нет, корми ты, а разве я должен?..

Ольге виделась ярко освещенная зала. Она в первый раз выходит на сцену. Ей хлопают, ее вызывают. Она бежит за кулису и там ищет Сусликова. В полусвете коптящей лампы она смотрит и не насмотрится на его лицо, а он сжимает ее руки и говорят ей о жизни и работе вместе и снова чувство блаженства наполняет ее душу и она не видит страшного призрака смерти, носящего над нею. Ее больной ум охватила вдруг страшная галлюцинация. Она увидела Семенова таким, каким он был увезен от нее в больницу. С налившимися кровью глазами, с пеной на губах, с тупым хриплым смехом, медленно приближался он к ней, сжимая свои кулаки и она чувствовала, что теперь он не будет знать пощады. Она застонала уже не от одной физической боли, и на ее хриплые стопы дружно отозвались опьяневшие Антон и Авдюхин богатырским храпом.

С невероятными усилиями Ольга протянула вперед свои руки и крикнула, но крик замер на ее губах болезненным стоном. Семенов все приближался и она слышала уже его тяжелое дыхание, пахнувшее ей в лицо.

Ближе, ближе…. Он протянул к ней свои сильные руки и она почувствовала на шее его холодные, влажные пальцы.

— Мама! — не своим голосом закричала Ольга, заметавшись на лавке в предсмертной агонии…

Антон вскочил на ноги и в страхе замер.

Прислонившись к стене, с искаженным ужасом и страданием лицом, Ольга хрипела и вздрагивала в последних муках. Ее похудевшие руки сжимали складки платка, полуоткрытым ртом она жадно, захлебываясь, глотала воздух и страшное храпение зловеще раздавалось по всей комнате и наполняло ужасом душу Антона. Он вскрикнул и бросился к двери.

В эту минуту на площадку взбежал усталый, измученный Сусликов.

— Умирает! — закричал Антон не своим голосом.

Сусликов в один прыжок очутился в тесной каморке и скоро его плач смешался с предсмертным хрипением Ольги и пьяным храпом спящего Авдюхина.

XVI.

Даже исправник, не только Аверьян, оставил в покое Сусликова узнав про смерть Ольги, а Софийский в тот же день напился пьян и в своей тесной каморке, сидя с полуштофом водки против нечищеного самовара, плакал и исступленно грозил кому-то кулаками.

Пьяное воображение представило ему умирающую одиноко Ольгу. В пьяной чувствительности он думал, что постиг состояние души Сусликова, когда тот, зная про смертельную болезнь Ольги, потешал шутовством публику — и Софийский заливался горькими слезами над горемычною жизнью, в которой люди даже подле смертного одра подчас принуждены быть шутами.