Борис Лазаревский «Помощник машиниста»

В хороший июльский вечер молодой, чистенько одетый помощник машиниста Коля Черневич стоял возле чужого паровоза, балагурил и поддразнивал своего товарища Гаврилова:

— А мой К. П. 126 на промывочку стал на целые сутки, а вас с господином Шмидтом сейчас прицепят к номеру девяносто седьмому и будете вы до самого рассвета уголек подбрасывать, да на станциях с масленкой вокруг машины бегать. В оборотном депо поспите часика три, да в самую жарищу и назад, — Печановский подъем брать, а состав пятьдесят три вагончика… А я пойду к попу и буду чай с вареньем пить, а затем целой компанией в рощу отправимся…

Из-за спины Гаврилова выглянуло усатое, потертое лицо немца Шмидта.

— Не пэй, не пэй… (Это должно было обозначать: «не пой, не пой»).

Красноносый Шмидт почувствовал, что сделал какую-то ошибку в русском языке и, чтобы поправиться, добавил:

— Рано пташечка запьела, чтобы кошечка не изъела.

Гаврилов улыбнулся.

— А ты чего змеешься, ступай шатуны мазать…

Пахло каменноугольным дымом и горелым маслом. Полукругом, в огромном каменном сарае выстроились стальные груди восемнадцати паровозов. Некоторые из них молчали, некоторые сопели и клокотали, точно пьяный человек во сне. Не видно, но слышно было, как на другом конце депо кто-то изо всей силы ударяет молотком по стальной звенящей полосе. Но всем машинистам казалось, что здесь очень тихо, уютно и даже прохладно.

Пришел проводник с замусоленным красным флагом в руке, стал на подножку шмидтовского паровоза и сказал, что нужно ехать под поезд номер девяносто седьмой. Гулко прокатился под закоптелыми сводами свисток.

Коля Черневич кивнул головой Гаврилову в знак того, что его предсказание уже исполняется и вышел на свежий воздух.

Слева, сейчас же за рельсовыми путями, начиналось поле, дальше синели деревья большого села и красным золотом горел крест на церкви. Четко видны были стройные тополи вокруг беленького дома священника. Коля Черневич пошел по узкой тропинке между двумя стенами уже спелой, радостно пахнувшей ржи. Голубели васильки. Совсем близко настойчиво звал свою подругу перепел.

Коля на минуту остановился, чтобы закурить папиросу, и оглянулся. Над всей станцией лежало длинное облако сизого дыма и огромным коричневым пятном выступало и блестело своими зеркальными окнами здание пассажирского вокзала.

Он поглядел вперед. Тянуло в уютный поповский домик, где всегда вкусно ели, хорошо пили и великолепно пели. Главное же, хотелось повидать племянницу о. Павла — Оленьку… Коля Черневич и черноглазая, ласковая, с чуть вздернутым носиком Оля уже давно решили повенчаться и теперь у них было только три темы для разговора: когда свадьба, как получить на двадцать восемь дней отпуск и как поскорее добиться назначения из помощников в машинисты и получать в месяц, при готовой квартире, вместо семидесяти пяти рублей — сто двадцать.

Возле села дорога расширилась. Здесь он встретил спешившего, с чемоданчиком в руках, своего большого друга, чудесного человека, но великого пьяницу, машиниста Мочульского.

— К поезду? — спросил Коля.

— К поезду. А ты к ней?

— К ней…

— Ну, дай Бог…

Мочульский сочувственно поглядел на Колю, затем вынул свои огромные стальные часы, сделал испуганное лицо, наскоро попрощался и зашагал дальше.

К своей досаде Коля застал только одного батюшку, он сидел на крылечке и пил чай с вишневым вареньем.

Поздоровались.

— А где же все ваши? — спросил Коля.

— Пошли гулять на станцию, к вечернему курьерскому.

— И Оленька?

— И Оленька.

— Что бы мне было из депо заглянуть на вокзал! Я так и чувствовал, что не застану… Понятно, что в такой чудесный вечер не будет она сидеть дома… Ну, что ж делать, побегу обратно.

— Да ты хоть стакан чаю выпей, — крикнул о. Павел.

— Нет, побегу обратно.

Когда Коля вернулся, Мочульский уже выглядывал из будки паровоза, прицепленного к длиннейшему товарному поезду, кивнул головой и крикнул:

— Эй ты, жених! Не спеши, помни, что завтра получка, и я, в комнате у буфетчика, даю бал.

— До завтра еще далеко, — ответил Коля и повернул к вокзалу.

После возлияний и разговоров с Мочульским всегда на другой день болела голова и нездоровилось, а главное, сердилась Оленька.

Ее он заметил еще издали на перроне, вместе с поповскими барышнями. Увидела его и Оля и махнула зонтиком.

Для сокращения пути, Коля пошел не по проложенным доскам, а прямо через рельсы. Пыхтел и посвистывал маневрировавший локомотив-кукушка. Зацепив три предназначавшихся в капитальный ремонт вагона, паровоз быстро пошел назад.

«Успею или не успею перебежать?» — подумал Коля. «Успею», — ответил он сам себе и бросился вперед к перрону и ласково улыбавшейся Олечке.

Краешком буфера первого вагона его толкнуло в бок, Коля хотел упасть вне рельс, но обо что-то зацепился сапогом и по обеим ногам проехало сначала одно холодное, тяжелое колесо, затем другое. Песок окрасился кровью. На перроне завизжали два женских голоса. Раздались свистки. Лакей-татарин спрыгнул на землю и бросился к Коле. Слева бежал жандарм и, сам, не зная кому, кричал:

— Носилки, носилки!

Для составления протокола труп Коли, с выпученными глазами, перетащили в пустой товарный вагон. Здесь же батюшка, предлагавший ему чаю, и отслужил первую панихиду.

На следующий день жара была необычайная и тело начало быстро разлагаться. Колю торжественно перенесли уже в гробу в церковь. Два мужика торопливо кончали яму в самой ограде.

Похоронить его разрешили в тот же день.

Олечка два раза падала в обморок. Горько плакала ее двоюродная сестра Вера. Плакал и стоявший с нею студент Борис — тоже временный помощник машиниста.

Машинистов собралось немного, и то к самому концу погребения, — почти все были на службе, где-то в пути. Никто не верил, что в этом гробу лежит Коля Черневич.

«Душу его с праведными сопричтет и в недрех Авраама упокоит… Вас и всех православных христиан, да помилует и спасет, яко благ и человеколюбец».

Отец Павел читал и все время мигал веками… До сих пор только один раз в жизни плакал он во время погребения, когда хоронил свою жену…

Запели «вечную память», слышно было из открытого окна дома священника, как запела канарейка, которую Коля подарил своей невесте.

Оля опять побледнела и повалилась на руки к кому-то из машинистов.

К вечеру, когда свежая могила стала одинокой, пришел весь красный Мочульский, с ним было еще несколько человек из депо. Мочульский долго стоял и смотрел на рыхлую свежую глину, затем поглядел на товарищей, снова на могилу, снял фуражку и сказал:

— Ну что ж… Сегодня ты, а завтра я… Такая наша служба…

О том, что есть опера «Пиковая Дама» и в ней такие же слова, Мочульский никогда не слыхал. Он поднял голову, но продолжал: «Ты, Коля, был чудесный товарищ… и выпить умел по-настоящему… Я любил тебя».

Мочульский на минуту умолк, вынул из кармана полбутылки водки, вышиб пробку и сделал два больших глотка…

— Друг милый, бездыханный, забыть хочу о нашей жизни, — ты счастливее!.. Прости, не оскорбить тебя хочу, а чтобы ты знал, что я здесь возле тебя…

Мочульский вылил на могилу оставшуюся водку. Никому не пришло в голову его удержать и никто не улыбнулся.

Пошатываясь, Мочульский отошел, сел на мраморную плиту ближайшего памятника и заплакал не пьяными, искренними слезами…