Дмитрий Голицын «Для веселья»
I
В воздухе пахло поддельной весной короткой петербургской оттепели. Уличные фонари тускло светили, словно задыхаясь в желтизне тяжелой атмосферы. Крыши мокрых домов роняли на панель широкие грязные капли. На бесснежных местах полозья саней визжали, вместе с мостовой. В погоде было что-то болезненное, скверное, дышащее катаральной тоскою. Пешеходы двигались быстро, в сырости захныкавшей зимы. Окна магазинов неприглядно слезились.
«Вот так климат!» — с веселой насмешливостью вполне здорового человека думал Талыбин, осторожно ступая в промежутки луж, сверкавших на панели. Часто слышал он о том, что, за последние годы, петербургские зимы отвратительны стали, но ничего подобного не мог ожидать, когда, два дня тому назад, выехал из своей усадьбы, окруженной белыми полями, чистыми, искрящимися от прикосновения солнечных лучей. Отвык он от Петербурга, за семь лет сельскохозяйственной жизни, голова, у него кругом идет от сутолоки, весь день шатался по улицам, с оживленностью приезжего, заходя во всякие базары и выставки, покупая разные нужные и ненужные вещи в красивых магазинах, — и все ему кажется, что впечатления притупляются об погоду.
Позавтракал и пообедал он в дорогих ресторанах, спеша воспользоваться всем тем, что может дать столица и чего в деревне достать нельзя. На обед он истратил такую сумму, что убедился в невозможности пробыть в Петербурге целых два месяца на привезенные деньги, не урезывая себя в удовольствиях. А урезывать себя он не хочет… Что ж, и месяца довольно. Имеет он, кажется, право покутить. Достаточно потрудился он, блистательно поправил свои дела, всех окольных крестьян облагодетельствовал, а теперь приехал в Петербург для веселья, для притупления пробуждающихся в нем кое-когда стремлений к кутежу, усиливающихся при воспоминаниях об училищных временах. Другие снаряжаются в Петербург по делам, проводят дни в хождении по канцеляриям, с гербовыми марками наготове в жилетном кармане. Для них петербургские улицы — коридоры какой-то необъятной управы благочиния или тайного приказа, где люди сидят в вицмундирах, накладывают штемпеля и штемпелями судьбу решают. Уезжают эти провинциалы домой в полной уверенности, что в Петербурге никто удовольствиям не предается и что у всякого петербуржца душа — за скрепой подлежащего делопроизводителя.
А вот он только для удовольствий и приехал, для животных и вкусовых наслаждений, чтоб червяка заморить. Вернется он потом в деревню, снова примется за любимое дело, окунется в здоровую жизнь… А на время и желтым воздухом подышать можно.
Он шел теперь к Махвину, дальнему родственнику, с которым часто виделся каждое лето, когда тот приезжал к себе в деревню и проводил два жарких месяца верстах в десяти от усадьбы Талыбина. Maxвин постоянно говорил ему: «Да приезжай ты когда-нибудь в Питер, повеселимся. Хотелось бы тряхнуть с тобой стариной».
Приехав, Талыбин не сразу собрался к нему и даже забыл о нем, в кутерьме первых часов, а потом, отобедав, решил, что пойдет, проведает, сманит куда-нибудь Махвина. Успеет он еще театров нахвататься. И Махвин может обидеться, узнав, что Талыбин не в первый же день приезда к нему попал.
Пошел он из ресторана пешком, потому что приятель жил недалеко, в конце Малой Морской, в большом доме, полученном по наследству от богатого дяди. Крепко тогда Махвин обрадовался (это случилось лет восемь тому назад, когда Талыбин кончал курс в училище), генеральную попойку в громадной пустой квартире устроил и довел всех своих гостей до такого состояния опьянения, что, при выходе их на улицу, городовые относились к ним с неподдельным сожалением.
«А что если я его дома не застану!» — подумал Талыбин и стал упрекать себя за то, что не послал с утра записки о своем приезде. Станет Махвин по вечерам дома сидеть!
Он плотней запахнул шубу и зашагал быстрей длинными ногами, морща смуглое лицо под каплями талого снега, брызгавшими из-под каретных колес.
«Не застану, — тогда в театр», — положил он, запасаясь утешением.
Завернув с Гороховой налево, он сразу увидел и узнал дом Махвина, большой, строгой архитектуры, без вывесок на фасаде. Талыбин торопился, быстро перешел улицу, вошел в средний подъезд и спросил швейцара:
— Дома Сергей Юрьевич?
— Дома-с… Пожалуйте.
Талыбин обрадовался этому ответу. Ну вот, есть надежда провести вечер забавным образом.
Он сдал шубу швейцару и, в приятной сухой теплоте обширного вестибюля, почувствовал себя хорошо. Заглянув в большое зеркало, закрывавшее стену от мраморной плиты монументального камина до потолка, он с удовольствием увидел свою рослую широкоплечую фигуру деревенского здоровяка, застегнутого в удачно сшитый сюртук. Черная окладистая борода делала его красивым, придавала ему сходство с условным типом ассирийских царей.
— В каком этаже? —— спросил он.
— В бельэтаже, направо, —— объяснил швейцар.
Талыбин улыбнулся… Махвин поселился именно в той квартире, где произошел когда-то богатырский кутеж. Но со стороны холостяка глупо занимать огромное помещенье.
Он стал подниматься по лестнице, с медленностью человека, не успевшего обтрепать нервы об сутолоку больших городов. На площадке бельэтажа, он, с предвкушением приятных впечатлений, придавил звонок.
«Странно, однако, — подумал он. — Точно там кто-то на рояли играет… поют… Или у него компания собралась веселая?»
Статный лакей в фраке отпер дверь и отступил, пропуская Талыбина в переднюю.
— Дома? — нерешительно спросил приезжий, смущенный музыкой и пеньем. Под фортепьянные звуки, женский голос выводил фиоритуры незнакомого ему романса.
Лакей ответил:
— Дома.
— В таком случае, — сказал Талыбин, — вот.
И дал свою визитную карточку, подозревая неладные перемены в жизни приятеля.
Лакей ушел. Оставшись один в передней, Талыбин осмотрелся, удивился тому, что на вешалке много дамских шубок и ротонд. Уж не женился ли Махвин? Ну, вот еще, не может быть… Известил бы. Значит, напротив того, он…
Вдруг, пение оборвалось, послышался вопросительный говор, и головной голос Махвина произнес:
— Я очень рад.
И тотчас же за этим вышел в переднюю хозяин, немного сутуловатый блондин лет сорока, симпатично некрасивый, с закрученными усами и ловко расчесанными бакенбардами. Он шел к Талыбину, простерши вперед руки, с выражением радости в больших бледных глазах.
— Александр Владимирович, как я рад тебя видеть!.. Милости просим… Спасибо, что вспомнил…
Они обнялись, поцеловались трижды.
Талыбин вполголоса спросил:
— Я тебе не мешаю? У тебя, кажется, гости…
Сергей Юрьевич расхохотался.
— Ну, вот еще… Две подруги жены, пара добрых знакомых, вот и все… У меня по вторникам обедают.
— Ты женат? — удивленно проговорил Александр Владимирович.
Ничто не могло быть для него более неприятным. Вечер, очевидно, пропал самым безнадежным образом.
— А ты не знал? Впрочем, я тебе не написал ничего, прости, брат, не до того было… Да женат, с ноября… Мы и за границей успели побывать. Уже две недели как здесь.
Талыбин с трудом опомнился. Ему пришло на ум, что, наверно, намерение женится было у Махвина уже летом, а между тем ни малейшего намека по этому поводу не было сделано. Так поступать не следует.
Сергей Юрьевич дружески потрепал гостя по плечу и, подталкивая его вперед, ввел в гостиную. Александр Владимирович, отвыкнув, за семь лет, от общества, искренно сожалел, что не отправился в театр. Здесь, в этой большой гостиной, наполненной пестрою мебелью, при незнакомых людях, он почувствовал себя смешным, неловким.
— Мой родственник и добрый друг, Александр Владимирович Талыбин, — сказал Махвин, подводя его к миловидной брюнетке, пухленькой и востроносой, с каким-то неустановившимся выражением лица. Глядя на нее, нельзя было понять, радуется ли она или собирается пожаловаться, с улыбкой, на мигрень.
— Ты, Вера, постарайся, чтоб он был и тебе другом.
Она встала, приветливо протянула руку новоприбывшему и сказала:
— Я столько слышала про вас от мужа, что мне кажется, будто я вас давно знаю…
— К сожалению, я не могу ответить тем же, — простодушно ответил Талыбин. — Сергей Юрьевич мне никогда о вас не говорил, и я на него за это обижаюсь… Поздравляю его, но обижаюсь.
— На мне лежит обязанность вас обоих примирить, — прощебетала хозяйка и, обратившись к своей соседке, представила Талыбина: — Давнишний друг моего мужа…
И назвала его.
Александр Владимирович не докончил поклона, взглянув на ту, которой кланялся.
«Что за красота! — раздалось у него в душе. — Что за сказочная прелесть!..»
Это была блондинка, лет двадцати, рослая, безупречно стройная, с задумчивым взглядом темно-голубых глаз. От нее веяло чистотой, душевным спокойствием и большой добротою. Пластичная, она производила впечатление такой валькирии, которая сделалась бы ангелом. На поклон Талыбина она ответила медленным наклонением головы, мимолетно коснувшись его взглядом, и этот взгляд теплотой вошел ему в душу.
«Что за прелесть! — мысленно повторил он, но тут же, с прямолинейностью деревенского жителя, поспешил добавить: — Однако, не увлекайся, а то влюбишься, а влюбишься — пропадешь».
Махвин уже поворачивал его в другую сторону. Около пианино стояла тоже красивая дама, рыжая, с молочно-белым цветом лица и блестящими губами. Александру Владимировичу она не понравилась. В ее красоте было что-то театральное, казавшееся ему очень дурным после того, как он увидел блондинку. Тем не менее, раскланиваясь в то время, как хозяин произносил его имя, он подумал: «И собрал же он у себя букет…»
А потом Сергей Юрьевич стал называть ему мужчин. Высокий краснощекий брюнет с насмешливым лицом, сидевший перед пианино, оказался некиим Иваном Федоровичем Литовцевым…
— Отлично играет на рояли, но еще лучше прописывает рецепты, — отрекомендовал его Махвин.
Двух других он назвал: Федор Константинович Рыкачев и Григорий Петрович Стерлецов. О первом из них раз или два слышал Талыбин от Сергея Юрьевича, как о товарище по службе. Это был совершенно лысый, худощавый человек лет сорока с лишним, с китайскими усами и несколько встревоженным выражением лица. Стерлецов же, толстый старик, немного похожий на Бисмарка, был знаком Александру Владимировичу, в качестве главного заправилы той железной дороги, которая проходила в трех верстах от его усадьбы.
Обменялись короткими и пустыми фразами.
— Я не помешал ли? — сказал Талыбин, когда обряд взаимных представлений был завершен. — Входя в прихожую, я слышал прекрасное пение и…
— Пение будет продолжаться, если Ольга Александровна на это согласна, — перебил Литовцев, вопросительно взглянув на рыжую даму.
Та ответила:
— Конечно…
В этом слове прозвучало большое презрение к пришедшему…
— Неужели вы воображаете, что я стану конфузиться!
Лысый господин быстро подошел к ней, стал объяснять что-то вполголоса, но она отмахнулась сердито:
— Отстань, я сама знаю.
Литовцев начал брать первые такты аккомпанемента.
— Рыкачев ужасно ревнив, предупреждаю, — шепнул Махвин на ухо Александра Владимировича.
Тот не успел ответить, что ему до этого нет никакого дела, как Вера Павловна, хозяйка, знаком его пригласила сесть рядом с нею.
Талыбин с удовольствием повиновался, собираясь вблизи полюбоваться блондинкою, под музыку и пение. Но ни слушать, ни любоваться ему не пришлось. Едва Ольга Александровна начала красивым контральто: «Давно ли в этот сад в чудесный вечер мая входили мы вдвоем?» — как Вера Павловна наклонилась к нему и прошептала:
— Не правда ли, какие дивные слова?.. Это Апухтинские…
— Да, прекрасные слова, — шепотом ответил Александр Владимирович.
— Вообще, я восторгаюсь поэзией Апухтина.
— Еще бы. Я тоже.
— А музыку написал Литовцев, тот самый, который аккомпанирует.
— А! — из вежливости удивился Талыбин, думая: «Отстала бы ты, матушка».
— Он очень талантлив… А как вам нравится Ольга Александровна? Не правда ли, красавица?
— Красавица, — машинально повторил Александр Владимирович.
— Предупреждаю вас, что ее муж, этот лысый, ужасно ревнив…
«Что это? — с удивлением подумал Талыбин. — Неужели здесь принято каждого об этом предупреждать?»
Ему очень хотелось заявить: «Соседка ваша мне больше всех нравится».
Вера Павловна сама о ней заговорила:
— Рядом со мною сидит племянница Стерлецова.
— А! — заинтересованно произнес Александр Владимирович и уставился глазами на блондинку.
Она, низко опустив ресницы, слушала пение.
— Она постоянно жила в деревне, у его больной сестры, которая недавно умерла… Теперь, так как она осиротела, Григорий Петрович, по обязанности единственного родственника, взял ее на свое попечение, привез сюда… вероятно, в надежде выдать ее выгодным образом замуж.
— Вероятно, — бессознательно согласился Талыбин.
— Ее фамилия Арханова, Софья Васильевна. Ее покойный отец был когда-то очень богат. Вы, может быть, слышали о нем, на юге…
— Да, слышал, — рассеяно солгал Александр Владимирович и посмотрел на Стерлецова.
Видно было, что старик скучает.
| О, Боже, как хорош прохладный вечер лета, Какая тишина… |
— стоном закончила Рыкачева.
Все встрепенулись.
— Браво, превосходно, восхитительный голос! Какая очаровательная музыка!
Один Рыкачев ежился, точно терзаясь тем, что не может заслонить свою жену от взглядов всех окружающих мужчин.
— Ах, Ольга Александровна, как хорошо! — восторгалась Вера Павловна. — Пожалуйста, еще спойте… Вы ведь знаете, у Ивана Федоровича есть еще романс на Апухтинские слова… Как это?.. «Зала ярко освещена, музыка играет»…
— С удовольствием, — согласилась Ольга Александровна, разгоряченная успехом, и стала переговариваться с Литовцевым.
Софья Васильевна обвела всех спокойным взглядом и снова опустила глаза, готовясь слушать.
«Что за прелесть! — не переставал думать Талыбин. — У такого толстяка такая племянница! Непостижимо».
Он снова посмотрел на Стерлецова. Старик о чем-то шептался с хозяином. До Александра Владимировича долетело слово «винт».
— Сейчас, через несколько минут, — успокаивающе ответил Махвин.
У Талыбина сердце упало. Собираются играть в винта, а у него от одного вида карт делается хандра.
«Уйду, — решил он. — Дам этому рыжику пропеть и уйду».
Рыжик уже пел:
| Блещут огнями палаты просторные, Музыки грохот не молкнет в ушах… |
Литовцев, закинув голову назад, старательно изображал в аккомпанементе грохот музыки.
— Вы надолго? — тихо спросила Махвина, наклонившись к Александру Владимировичу.
Тот уже примирился с невозможностью от нее отделаться.
— На месяц, я полагаю, или немного дольше, — ответил он.
— Ведь вы постоянно живете у себя в имении, в Тамбовской?
— Да, неподалеку от имения Сергея Юрьевича.
— Будем соседями… Стерлецов обещал мне построить платформу на нашей земле, в двух верстах.
От радости, Вера Павловна произнесла эту фразу слишком громко.
Красавица Арханова дружелюбным жестом коснулась ее руки, напоминая о необходимости соблюдать тишину.
Махвина словно только тогда вспомнила, что надо слушать. Она, откинувшись на спинку кресла, оставила Александра Владимировича в покое. Талыбин поспешил немного отодвинуться. Музыка на него не действовала, иначе как в форме оперы, и он терпеливо ждал конца пения, вглядываясь в окружающих. Рыкачев его смешил. Ясно было, что он, действительно, ревнив и в особенности ревнует жену к Литовцеву, который не сводил глаз с его жены. Махвин тоже на нее засматривался, потом, встретившись взглядами с Талыбиным, осторожно к нему подошел, бесшумно ступая по ковру.
Александр Владимирович обрадовался случаю и шепнул ему:
— Послушай, ты не обижайся… Я сейчас уеду.
— Почему? С какой стати? Будем в винт играть, с выходящим.
— В том-то и дело… Ты не сердись, но я не для того приехал в Петербург, чтобы в винт играть.
— Это справедливо, — с улыбкой согласился Maxвин. — Жаль… Я так рад тебя видеть.
Он подумал немного и прибавил:
— А что, не предпринять ли нам всем что-нибудь для разнообразия?
Эта мысль не особенно улыбнулась Талыбину. Если будут предпринимать «все», с присутствующими дамами, то настоящего кутежа не будет, а ему хотелось настоящего кутежа.
Однако, он сказал, из вежливости:
— Это было бы очень мило.
— Браво, браво! — захлопала Махвина.
— Браво, браво! — присоединились Махвин, Талыбин и Стерлецов, стараясь шуметь, произвести впечатление публики.
Рыкачев, встав, нервно теребил усы, пока жену его благодарили, а Литовцев принимал комплименты по поводу мелодичности своей музыки.
— Господа, я проектирую сегодня в карты не играть, а поехать на тройках за город, — крикливо предложил Махвин.
— Ах, как это мило! — вскрикнула Вера Павловна. — Неправда ли, Сонечка?
— Я никогда не ездила, но с удовольствием присоединюсь, — спокойно ответила та.
Но более всех обрадовалась Ольга Александровна, оживилась, стала смеяться. Ее муж, не возражая, нахмурился, точно ему сказали дерзость. А Стерлецов запротестовал усиленно:
— Что за дикая мысль! В такую погоду! Распутица полнейшая!
На него со всех сторон ополчились, доказывая, что за городом снега много и что надо воспользоваться отсутствием сильных морозов.
— Да ведь рано еще, — проворчал он, тоскуя по винте.
Но Вера Павловна рассчитала:
— Теперь десятый час, поедем в десять, покатаемся, в двенадцать часов поедем ужинать в Аркадию. Самое время.
— Право, не понимаю удовольствия кататься на тройках, — брюзгливо заметил Рыкачев, — вечно одно и тоже.
— В таком случае, мы и без тебя поехать можем, — мимоходом уронила его жена, таким тоном, что он озлобился и покраснел, но ничего сказать не решился.
Поспорили еще и течение пяти минут, уламывая Стерлецова. Талыбину, от этих противоречий, очень захотелось, чтобы поездка состоялась. Он начал доказывать Стерлецову, что в подобных увеселениях погода не играет ровно никакой роли.
Григорий Петрович ответил:
— Не смею спорить.
Очевидно, он считал его виноватым в том, что партия винта не составилась.
Наконец, Литовцев вызвался отправиться за двумя тройками. Его снарядили. Как только Иван Федорович удалился, Стерлецов заявил, что не поедет.
— Я лучше домой пойду, у меня много дела, — объяснил он, с суровым видом, и обратился к племяннице:
— А ты?
Софья Васильевна покорным тоном проговорила:
— Я поеду, если ты ничего против того не имеешь.
— Мне кажется… — начал было Григорий Петрович.
Но Арханова перебила, повторяя:
— Я поеду, дядя, если ты ничего против этого не имеешь.
Стерлецов примолк, сердито сдвинув брови.
«Однако, — подумал Александр Владимирович, — строго он с нею обращается».
— Ты поедешь? — спросил Махвин Рыкачева.
— Да, поеду, — раздражительно буркнул Федор Константинович, нервно шагая по гостиной, и, потом, словно высказывая давно шевелившуюся у него в мозгу мысль, выпалил:
— У Литовцева вся музыка краденая.
Но тут все, даже Софья Васильевна и Талыбин, так громко расхохотались, единодушно, что он опешил.
— Чему вы смеетесь? — брюзгливо удивился он.
— С каких пор стали вы интересоваться музыкой? — смеялась Вера Павловна, а Ольга Александровна резким голосом произнесла:
— Надо знать то, о чем говоришь.
Стерлецов собрался уходить, простился со всеми и объявил Махвину, указывая на Софью Васильевну:
— Я тебе ее поручаю. Завези ее, по возвращении, домой.
— Ладно, доверься моему жизненному опыту, — пошутил Сергей Юрьевич, — положись на меня. Во всяком случае, семейные люди лучше присмотрят за барышней, нежели такой старый холостяк, как ты.
Григорий Петрович недружелюбно взглянул на него, но ничего не возразил и вышел, провожаемый Махвиным.
В углу, около пианино, супруги Рыкачевы о чем-то друг с другом спорили, вполголоса. Федор Константинович угловато жестикулировал, вскидывая плечами и автоматично втягивая и вытягивая голову из высокого воротника рубашки. Ольга Александровна, подобрав губы, шипела. Заметив эту сцену, Вера Павловна смешливо подмигнула Талыбину и поспешила к ним, примирять.
Александр Владимирович остался один около Софьи Васильевны.
«Надо заговорить», — догадался он и подсел к ней поближе, выискивая начало для беседы. Но она приступила первая:
— Вы по делам приехали в Петербург?
— Нет, для веселья, — откровенно пояснил Талыбин.
— Как кстати! — улыбнулась она. — Мы сегодня будем веселиться…
И такой силой наивной прелести от нее пахнуло, что Александр Владимирович почувствовал, как сжалось его сердце.
— У вас, кажется, дядя очень строгий, — заметил он.
— О, вовсе нет! Он добрый. Он столько сделал для меня добра! Я без него пропала бы…
— Вы до сих пор жили постоянно в деревне?
— Да, пока мама была жива… Она умерла три месяца тому назад, и я поселилась у тетки, в Одессе, но там было очень нехорошо, и дядя меня увез.
— И вам не скучно у дяди?
— Нет, я ведь не ребенок, веду его хозяйство… Это меня занимает.
«Прирожденная хозяйка», — с удовольствием подумал Талыбин.
Вернулся Литовцев и объявил, что тройки готовы.
Все захлопотали.
II
Желтоватый туман грязнил воздух, притуплял очертания домов, серых в темноте. Неподвижная, мертвая сырость стояла на улицах, лениво роняла с крыш мутные слезы, наполняла пространство удушливою мокротою. Дождя не было, но воздух был пропитан дождем. Дышалось водою. Казалось, что природа заболела и начала разлагаться. Налегла на город оттепель, наводящая хандру, разжижающая душу. Город тосковал.
Но Талыбин не был расположен хандрить. Его начинали интересовать наблюдения над окружающими. Когда компания распределялась по тройкам, едва не произошел у подъезда скандал, потому что Федор Константинович возмутился, увидя, что его прочат в одну тройку с Софьей Васильевной и Махвиными, а Талыбина и Литовцева сажают в одни сани с его женой. До Талыбина ему не было никакого дела, но Литовцев вызывал в нем положительно враждебные чувства. Однако, ему пришлось примириться с обстоятельствами, когда Ольга Александровна озлобленно ему сказала, что с ним-то в одних санях она не поедет ни за что, так как он способен испортить своим настроением решительно всякий пикник.
Теперь, пока сани еще царапали мостовую, Александр Владимирович, сидя спиной к ямщику против Ольги Александровны и Ивана Федоровича, заметил, что между его спутниками успела установиться большая симпатия. Об этом можно было судить по тому, как близко они друг к другу сидели, с улыбками друг на друга поглядывая. Из-за присутствия Талыбина, они затеяли общий разговор. Надо было разрешить вопрос, где лучше поужинать: в Аркадии или в Самарканде. Перед отъездом, большинство голосов было за Аркадию, но Вера Павловна высказывала опасения по тому поводу, что там будет много пьяных компаний и что, по пути в отдельный кабинет, Сонечка может нечаянно быть свидетельницей какой-нибудь неприличной сцены.
— Неправда ли, Сонечка очень хороша? — обратилась Ольга Александровна к Талыбину.
— О, да, — с чувством ответил он, — хороша удивительно!
— И представьте себе, мы вовсе не знали, что у Стерлецова такая хорошенькая племянница. Привез он ее в Петербург две недели тому назад, когда ездил в Одессу по делу о каких-то элеваторах… Конечно, не совсем удобно, что она живет у холостого родственника. Это должно самого Стерлецова стеснять… Я уверена, что он постарается выдать ее в скором времени замуж…
— Говорил он это? — заинтересовался Александр Владимирович.
— Нет, но это само собою разумеется…
«Впрочем, я бы на такой красавице не женился, — подумал Талыбин. — Что за удовольствие видеть, как все приходят в восторг от красоты твоей супруги! Придется стать в положение несчастного Рыкачева или ежедневно покушаться на убийство».
Разговор о Сонечке на него подействовал. Мысли его перешли к ней. Против воли, с неудержимостью мечтаний тех времен, когда он был мальчиком и любил грезить о всяком счастьи, он стал рисовать себе картины возможного будущего. В сущности, он создан для супружеской жизни, и нет более идеальной обстановки для семейного житья, как деревня. Рано или поздно, — жениться надо будет. Какая ему нужна жена?.. Молодая, красивая, рассудительная, без модных причуд, превращающих женщину в безусого мужчину. Всеми этими качествами Сонечка, разумеется, обладает.
«Ну, полно, полно!» — перебил он свои мысли и оглянулся.
Тройка мчалась по Неве, белой в темной кайме набережных. Здесь дорога была уже лучше, хотя порой сани и подпрыгивали над ледяными ухабами.
Огненные ленточки освещенных путей извивами пересекали широкую полосу реки.
— Как хорошо, — сказала Рыкачева.
— Да, хорошо, — согласился Литовцев.
А Талыбин подумал: «То ли дело в деревне… По алмазным россыпям скользишь, хрустальным воздухом дышишь…»
Внезапно, ему страстно захотелось быть в деревне, женатым, с краснощекими и послушными детьми.
И, снова увлекшись мечтами, он совсем перестал обращать внимание на Ивана Федоровича и Ольгу Александровну. Они вели какой-то разговор. Если бы они знали, как далеко ушел Александр Владимирович в свои думы, то рискнули бы поцеловаться, в темноте. Минутами, Ольга Александровна нервно смеялась.
Из первых саней доносился судорожный хохот Веры Павловны и резкий голос Сергея Юрьевича, по-видимому старавшегося смешить своих спутников.
«Хорошо бы на обратном пути сесть в одни сани с Сонечкой!» — пришло Талыбину на ум.
Ямщик гнал лошадей вовсю. Близился конец Каменноостровского проспекта.
— Прямо в Аркадию! Мы на свежем воздухе проголодались! — раздался голос Сергея Юрьевича.
— Прямо в Аркадию! — хором ответили ему из вторых саней.
В течение остальной части пути, Александр Владимирович чувствовал себя не совсем приятно. Он только теперь стал замечать, что присутствие его положительно является для Литовцева и Рыкачевой помехою. Если бы его не было, они, вероятно, стали бы обниматься. И его честная деревенская душа возмущалась. Шаблонные нападки на петербургскую нравственность приходили ему на память. Он сердился, искренно воображая, что провинциальная жизнь чище столичной и не может быть «охарактеризована случаями полнейшего оставления в пренебрежении требований житейской честности». Вот, замужняя женщина бессовестно кокетничает с молодым человеком, обдает его горячими взглядами, ловит, пожалуй, его руку под полостью. И все это делается в присутствии третьего лица, с большим равнодушием к чужому мнению, как будто грех не пятно, а супружеская верность только в глазах самого мужа может иметь значение.
«И Сонечка среди таких людей!» —— кольнула его внезапная мысль.
Ему стало больно, точно между ним и Архановою установилась уже общность чего-то, связывающего их, и как будто его мечты, мимолетные, дали ему относительно нее права и обязанности. Наверно, она все замечает. Не замечать нельзя… Она, по-видимому, бывает часто у Махвиных, «на ты» с Верой Павловной. Махвина довольная тем, что замужество позволяет ей говорить обо всем, наверно делится с нею впечатлениями, а каковы могут быть эти впечатления!
«Увезу ее!» — горячо решил Талыбин взволнованный.
Он стал себе самому доказывать, что именно Сонечка явится для него желанною женой. В ней, очевидно, все качества. Иначе, разве бы она его тронула, сразу. Теперь остается лишь добиться ее расположения. Если она еще никого не любит, то полюбит его. Ведь он сам хорошо понимает и видит себя. Он симпатичен, честен, добр, производит впечатление силы. За месяц она узнает его. Он попросит ее руки у Стерлецова…
Александр Владимирович с большой живостью представил себе сцену, как он явится просить ее руки… На миг задержала его мысль о том, следует ли делать формальное предложение во фраке или в сюртуке?.. Кажется, во фраке… Так это было прежде, но нравы и обычаи могли измениться…
…Он попросит ее руки у Стерлецова… Григорий Петрович польщенно согласится, заговорит о приданом и услышит ответ:
— Никакого приданого мне не надо. У меня хватит на двоих.
…Стерлецов позовет Сонечку, скажет ей все. Сонечка покраснеет, растеряется, на миг станет маленькой девочкой, и произойдет трогательная сцена. Потом он уедет в деревню, накупит по дороге всякой красивой мебели в Москве, устроит дом, придаст кокетливый вид убранству комнат, а перед Пасхой вернется в Петербург, с тем, чтобы на Фоминой отпраздновать свадьбу.
— Приехали, вылезайте… Неужели вам так скучно с нами, что вы заснули!
Это говорила со смехом Ольга Александровна.
Александр Владимирович очнулся. Действительно, они были у крыльца загородного ресторана. Какие-то люди, в трактирно-болгарских костюмах, высаживали приезжих из саней. В вестибюле, Вера Павловна хохотала с отчаянием, в восторге от шуток мужа. Федор Константинович кинулся к жене, снял с нее забрызганную грязью шубу и захлопотал около нее, нашептывая что-то, пока Литовцев рассеянно прихорашивался перед зеркалом.
А Талыбин смотрел на Соню с большой нежностью. Ему казалось, что в их отношениях произошла перемена… Теперь она ему гораздо ближе стала. Все его будущее дремлет в ней.
Откуда-то доносились мягкие звуки отдаленного оркестра, и музыка придавала его чувствам характер пения, поэтическою рамкой обводила его ощущения.
— Наверх! — скомандовал Махвин.
И все пошли наверх, по широкой лестнице. Александр Владимирович приблизился к Софье Васильевне.
— Вы в первый раз в ресторане, вам должно это казаться диким, —— заметил он.
Она внимательно посмотрела на него.
— Вы полагаете? Нет… Я себе именно таким все представляла.
Кругом мелькали лакеи-татаре, перекидываясь непонятными словами. Во втором этаже, перед компанией распахнули двери большой комнаты.
— Хорошо, — одобрил Сергей Юрьевич, взявший на себя роль распорядителя, и обратился к остальным: — Хорошо?
Все, кроме Рыкачева, ответили:
— Да, очень хорошо.
Впрочем, мнением Рыкачева ровно никто не интересовался.
— Карточку, живо, с большой поспешностью! Шевелиться! — распоряжался Махвин.
Дамы сняли шляпы. Литовцев, для оживления общества, сел за рояль и сымпровизировал шумный галоп.
Талыбин, веселый, с чувством благодарности в душе ко всем присутствующим за то, что они согласились прокатиться на тройках, хотел было принять участие в заказывании ужина, но должен был отказаться от этой мысли, потому что Вера Павловна и Ольга Александровна завладели карточкою кушаний, выискивая, каждая, свое любимое блюдо. Даже Сонечка стала усердно требовать омара по-американски.
Александр Владимирович глядел на нее с той добродушной смешливостью, какая бывает у взрослых людей по отношению к детям. Он соображал, что она прочитала в каком-нибудь французском романе (романы она, конечно, читает) о том, что омар, приготовленный по-американски, вещь вкусная и теперь хочет проверить, правда ли это.
— Да, да, — омара по-американски, — поддержал он.
Но из объяснений официанта выяснилось, что за правильность приготовления ручаться нельзя.
Наконец, после долгих пререканий, заказали что-то. Рыкачев сумрачно напомнил о закуске.
Лакей ушел.
— Еще ждать придется, — капризно сгримасничала Вера Павловна. — Вы бы, Ольга Александровна, нам спели что-нибудь…
— Нет, нет, ей надо отдохнуть, — вмешался Федор Константинович, — она сегодня уже слишком много пела.
— Да, я устала, — согласилась она. — Иван Федорович, играйте громче.
Удовлетворенный, Рыкачев перестал дуться. У него с Махвиным затеялся разговор на служебную тему:
— Ты слышал о назначении Карманова?
— Да, говорят, что указ уже подписан. Завтра будет в «Правительственном Вестнике».
— Вот, думаю, Арчимовский бесится. Ведь все его прочили. Товарищи его поздравляли.
«Ну, это еще хуже винта!» — поморщился Александр Владимирович.
— Вы знаете, — сказал он Сонечке, — судя по тому, как вы ко всему спокойно относитесь, можно предположить, что вы любите деревенскую жизнь.
— Очень люблю, — ответила она. — В деревне так хорошо.
— Я так и знал! — обрадовался он и почувствовал прилив нежности к Вере Павловне за то, что она вмешалась в разговор со следующими словами:
— Мне Сережа рассказывал, что у вас прекрасное имение.
— Да, имение хорошее… Усадьба на пригорке, над рекой. Дивный вид с балкона открывается.
— К сожалению, мало соседей. Приходится подчас скучать…
Соня сказала:
— А по-моему, гораздо лучше, когда нет соседей. В деревне необходимо спокойствие.
«Да ты просто ангел!» — мысленно вскрикнул Талыбин.
Ему представилось, что этот обмен фраз по поводу деревни имеет для него решающее значенье… как будто он спросил Сонечку: «Согласны ли вы быть моей женой?», а она ответила: «Конечно, согласна, с большим удовольствием…»
— Господа кавалеры, водку пить! — позвал Махвин. — Талыбин, не задерживай.
Александр Владимирович не задержал. Он был в таком настроении, что охотно напился бы от радости.
Закусили, приступили к ужину, шампанское появилось. Талыбину пришлось сидеть рядом с Сонечкой. Застольный шум окончательно оживил его, и он, не умолкая, рассказывал ей, под гул окольных разговоров, о своем деревенском житье, невольно поддаваясь искушению прикрасить свой образ жизни преувеличениями. Он видел и слышал только Сонечку, не замечая, что Махвин напивается, что Литовцев о чем-то спорит с Рыкачевым, в таком тоне, точно сейчас же к неприятным словам перейдут, и что Ольга Александровна и Вера Павловна, выпивая по второму бокалу Редерера, не всегда кстати хохочут. Он видел и слышал только Сонечку, рассеянно принимал участие в тостах, ел что-то для него непонятное и дошел до такого состояния, что должен был следить за собой, так как едва не сорвалось у него, раза два, с языка: «когда вы увидите Талыбино»…
Вдруг произошел переполох. Два пьяных молодых человека ввалились в кабинет, с шапками набекрень, расталкивая прислугу. Один из них был толст, другой тонок, один высок, другой низкого роста, но оба были, несомненно, глупы.
— Прочь! — кричал толстый. — Здесь, наверно, хорошенькие!
А другой повторял октавой вверх:
— Здесь хорошенькие!..
Вера Павловна и Ольга Александровна взвизгнули, с таким видом, точно они собирались уйти под стол. Сонечка ахнула, испуганная. Махвин и Рыкачев растерянно опешили, а Литовцев поднялся было с места, но Александр Владимирович, желая отличиться, раньше него подоспел к дверям, ловко взял вошедших за шиворот и, без усилия вышвырнув их в коридор, захлопнул дверь.
В коридоре поднялся шум, потом все затихло.
Дамы обрадовались.
— Браво!
— Удачно, — одобрил Литовцев, а Федор Константинович и Сергей Юрьевич чертыхались: — Просто невозможно теперь в ресторанах показываться! Черт знает, что за молодежь теперь появилась…
— Ничего, пусть будут вперед осторожны, — самодовольно произнес Талыбин, садясь на место и гордясь тем, что Сонечка смотрит на него с тем уважением, какое бывает у женщин к физической силе.
В общем, это происшествие придало оживления компании. Махвин начал уверять, что был когда-то очень силен. Даже Рыкачев покусился на хвастовство.
Со стороны мужчин, ужин принимал вид попойки. Сонечка позволила Александру Владимировичу налить ей шампанского и, понемногу, осушила свой бокал. Глаза ее рассверкались, лицо стало румянее, голос звучней.
«Валкирия, совсем валкирия! — подумал он. — Года через три, когда она еще разовьется, она будет самой красивой женщиною в мире. Величественностью скандинавской саги веет от нее».
Он немного наклонился к ней и, разгоряченный, начал говорить:
— Я рад тому, что встретил вас… Вы не можете себе представить, до какой степени вы мне кажетесь близки, родною душою. Точно я вас уже сто лет знаю. Вероятно, это происходит оттого, что раньше, когда я вас еще не видел, я вас воображал… Да, именно воображал!.. Я мечтал встретить такую, как вы.
Внезапно, он пришел в себя, испугался. Слишком далеко зашел он. Если она обидится, то одного ее слова достаточно будет, чтобы лишить его надежд… А надеяться ему нужно.
Но Сонечка нисколько не обиделась, взглянула на него с меньшей холодностью, нежели делала это прежде, и медленно произнесла, под шум спора, поднявшегося между Махвиным и Рыкачевым.
— Да? Это очень хорошо… Вы мне нравитесь.
«Господи, как просто! — радостно удивился Талыбин. — Ни жеманности, ни заказного кокетства».
Чувствуя, что выпитое вино на него действует, он сделал над собою усилие, чтобы прийти в себя.
— Когда вы меня узнаете, — сказал он, — то, вероятно, станете относиться ко мне совсем хорошо.
— А зачем вам это нужно? — лукаво спросила Арханова. И лицо ее озарилось такою очаровательною улыбкою, что Александр Владимирович затрепетал, захотел придвинуться поближе, неловко перебрал ногами под столом и нечаянно наступил Сонечке на ногу.
Не успел он еще извиниться, как соседка ответила ему, два раза подряд, пожатием ноги. Ее мягкий башмачок ласково ложился на его сапог, а она, в это время, весело смотрела Талыбину в глаза, точно мысленно повторяла сказанное недавно:
…Вы мне нравитесь…
У Александра Владимировича душа как будто с пятого этажа на панель упала, ушиблась, запачкалась. Если б кто-нибудь из сидевших за столом поднялся и объявил ему громогласно: «Ты воображаешь, что эта барышня — ангел?.. Она вовсе не ангел, а испорченное созданьице с красивым лицом» — то он гораздо меньше был бы поражен.
…И случилось это именно в ту минуту, когда он окончательно решил считать ее своею невестою.
— Налейте мне еще шампанского, — попросила она, смеясь, лучезарная от оживленья.
Талыбин повиновался, именно повиновался. Ему очень хотелось ответить: «Не надо вам больше вина, вы и так стали слишком откровенны». Потом, вдруг, он успокоился, примирился. Какое ему дело до того, безупречна ли Софья Васильевна Арханова или, напротив, является барышнею сомнительной нравственности! Его должно интересовать только то, что она прехорошенькая, говорит ему: «вы мне нравитесь» и беззастенчиво наступает ему на ногу.
«Надо будет собрать о ней самые точные справки», — положил он и себе тоже налил шампанского. Они чокнулись, отпили. Однако, Александр Владимирович был, все-таки, несколько растерян и не знал, в каком тоне дальше беседовать со своею соседкою. В той также произошла перемена. Она, по-видимому, заметила, что Талыбин неприятно поражен, и отодвинулась, стала, понемногу, снова такою же, как прежде, спокойною, величественною, и только в глазах дымка дрожала, как на полях, в дни большой летней жары.
«Полно, не обманешь», — самодовольно подумал Александр Владимирович.
Между тем, начали собираться в обратный путь. Потребовали счет. Едва лишь поднялись с мест, обнаружилось, что Федор Константинович и Сергей Юрьевич выпили несколько больше, нежели требовалось обстоятельствами. Литовцев играл на рояли и фальшивил. Дамы были не в духе. Вера Павловна и Ольга Александровна делились, вполголоса, нелестными для своих мужей впечатлениями.
Талыбин расслышал фразу Махвиной:
— Главным образом, неприятно, что при этом присутствует эта милая девочка… Что она подумает…
«Нечего беспокоиться! — мысленно фыркнул Александр Владимирович. — Эта милая девочка ничем подобным не смутится… Ах, Петербург, Петербург!..»
Оделись, вышли в коридор, стали спускаться по лестнице.
— Мы опять так же разместимся? — обратилась Сонечка к Талыбину, пытливо высматривая выражение его лица.
Он комично вздохнул:
— Не знаю. Я предпочел бы взять третью тройку и поехать с вами одною.
В ответ достался ему такой сухой и строгий взгляд, что он прикусил язык и рассердился. «En voilà des simagrées!»
В обратный путь тронулись при том же распределении по саням. Но было более скучно, чем при выезде из города.
Ольга Александровна сделалась сумрачно-сонливой, и Ивану Федоровичу было дано скоро в этом убедиться. С тоски, он затеял разговор с Талыбиным, но обмен слов не клеился. Александр Владимирович был рассеян, ежеминутно вспоминал о Софье Васильевне, с чувством досадного презрения к своей собственной наивности,
…Захотел тоже найти «идеал» в Петербурге! Как-будто двух недель недостаточно, чтобы испортить в конец самое невинное созданье! Нет, не в столице надо искать, а там, поближе к земле, где люди чище. Впрочем, и эта всю жизнь в деревне провела…
«Да разве можно ей верить! — взбесился Талыбин. — Она, может быть, никогда в деревне и не была».
Но ему стало стыдно. Нельзя вдаваться в крайности. Ну, барышня оказалась легкомысленною… Чего не бывает!.. И как сурово она с ним обошлась, когда он, напоследок, вздумал слишком вольно шутить…
Противоречивые соображения становились надоедливыми, дразнящими. Александр Владимирович энергично запахнулся в шубу, откинулся назад, задаваясь целью подумать о том, как бы получше провести остальное время в Петербурге. И напрасно он едва не отошел от своих планов. К Петербургу надо относиться как к большому ресторану: прибыл, заказал свою порцию, скушал ее и уехал.
Подъезжали к городу. Дорога становилась менее приятной.
— Который час? — спросила Ольга Александровна, сердитым голосом.
Литовцев полез за часами, ответил:
— Без пяти час.
— Как поздно… Всегда затягиваются эти поездки. Просто невыносимо.
Талыбин и Литовцев насмешливо переглянулись. «Дамское похмелье», — мелькнуло у обоих в голове.
Дальше ехали в полном молчании. С первой тройки тоже шума не доносилось.
«И веселятся же петербуржцы! — презрительно сгримасничал Александр Владимирович. — По погоде и люди».
На Миллионной, Рыкачевы покинули своих спутников, у подъезда большого красного дома.
Пока Махвин и Федор Константинович уговаривались относительно того, когда они встретятся на службе, Талыбин обратился к Ивану Федоровичу:
— Послушайте, простимся и мы… Отправимтесь куда-нибудь толком поужинать. Невозможно ложиться в такую рань.
— Прекрасное дело, — согласился доктор. — Надо долженствующим образом поужинать. С дамами плохая гастрономия.
Они отпустили ямщика.
— Как, — удивились Махвины, — вы не заедете к нам чай пить?
— Нет, нет, — заторопился Александр Владимирович, — слишком поздно, я с дороги устал… Иван Федорович меня пешком проводит.
— Ну, до свидания… Скоро покажешься?
— Непременно.
— Ты где остановился?
— В гостинице «Франция».
— Не забывайте нас, — с зевком попросила Вера Павловна.
Софья Васильевна молчала. Взгляд ее, касаясь Талыбина, ровно ничего не выражал.
Как только тройка удалилась, Литовцев подозвал извозчика и пригласил своего спутника сесть. Поехали. Александр Владимирович был весел, как школьник, вырвавшийся на волю.
— Наша дама тоску наводила, — заметил он.
— Нельзя отрицать! — засмеялся Иван Федорович. — В египетском была она настроении. А все-таки премиленькая женщина.
— И вы, кажется, не прочь за нею приударить?
— Не прочь… Осуждаете за это?
— Как вам сказать…
— Да говорите прямо, не стесняйтесь, сделайте одолжение. Я человек, и никакое свинство мне не чуждо.
— На вашем месте, мне было бы жаль ее мужа.
— Ну? Да ведь если я пожалею, то другой, наверно, не окажется столь великодушным. Милейший Александр Владимирович, запомните следующее философское изречение: Homo homini sus!
Больная мораль Литовцева именно потому не оскорбляла Талыбина, что доктор не прикрывал ее изысканными выражениями.
«Славный малый, — подумал он. — Надо будет его в деревню зазвать».
В общей зале ресторана, при входе Ивана Федоровича, все лакеи заторопились. Очевидно, его там хорошо знали.
— Ну, ну, не суетиться, — басил он, — а выкладывай душу, говори, что у вас сегодня особенно удачно. Да убери карточку-то, объясняйся звуками.
И Литовцев старательно занялся составлением ужина, изредка обращаясь к Александру Владимировичу с вопросом:
— Согласны?
Тот соглашался.
Выбор вин занял тоже минут десять. «Хорошая у него практика, если он ежедневно так ужинает», — благодушно удивился Талыбин, предвкушая удовольствие гастрономических ощущений.
За соседним столом сидели молодые люди во фраках и беззаветно предавались суждениям об «Эсклармонде», с гордостью людей, попавших-таки на первое представление.
— Ужасная дрянь, — утверждал один из них, неопрятно прожевывая рябчика, — эти легенды удивительно глупы. Сюжета нет. Я откровенно заявляю, что предпочитаю «Мисс Элиетт»…
— Нет, как можно! — возражал другой. — Все-таки, известный идеализм.
Александр Владимирович обратился к Литовцеву:
— Никогда не является у вас желание покинуть Петербург?
— У меня? — переспросил тот. — Да, каждую весну; и я тогда укатываю на месяц или на два за границу.
— Нет, я подразумеваю: покинуть совсем?
— Ни малейшего желания… С какой стати?
— Помилуйте, здесь люди… люди… Просто ни на что не похоже!
Иван Федорович окинул внимательным взглядом принесенные устрицы и внушительно произнес:
— Кушайте. Остендки бесподобные… Везде, добрейший друг, люди одинаковы, и я только в том случае поверю, что ваши тамбовцы лучше, если вы мне докажете, что они из другого материала созданы, хиною не лечатся и жирными кушаньями не объедаются… Клевещут на петербуржцев. Сегодня, скажем, хотя бы, вы в петербургской компании провели вечер. Возмутила она вас!
— Признаться, многое меня против шерсти погладило, — сказал Талыбин, принимаясь за устрицы.
Доктор поднял брови высоко на лоб, с удивлением.
— Странно. Я, разумеется, мог вас возмутить… по той же причине, по которой должна была вас огорчить Ольга Александровна. Но супруг ее очень мил и симпатичен, человек несомненно дельный. Также и Махвин. Супруга у него, милая Вера Павловна, положим, несколько пробковата, но глупость — явление повсеместное. Кроме того, вы видели Стерлецова. Я его вам рекомендую. Очень порядочный человек, деловой, работящий. Никогда никто при мне о нем дурно не отзывался. Это редко бывает по отношению к людям, пробившимся из ничтожества.
Александр Владимирович не возражал. Проглотив несколько устриц, он спросил:
— А племянница Стерлецова?
— Арханова?
— Да…
— О чем собственно вы спрашиваете?.. И что это у вас за привычка не жевать устриц! Человек, подавай дальше. Что же вы хотели сказать?
— Мне интересно было бы знать ваше мнение о ней… Она меня заинтриговала.
— Гм… мнение… Сотерн-то не дурен, советую… Я нахожу, что она очень милая барышня. Надо надеяться, что Стерлецов скоро выдаст ее замуж, а то положительно неудобно ему ее у себя держать. Он стар, но легкомыслен, и я его за это одобряю. Нет, каков сотерн!
— Что же, вы полагаете, что таких барышень в Петербурге много?
— На это ответить трудно. Я думаю, что мало. Она замечательно свежа, душевно свежа. В больших городах такие характеры складываются редко.
Талыбин торжествовал.
— Следовательно, есть основание предполагать, что другие хуже.
— Уж не жениться ли вы собираетесь? Что ж, одобряю. Предупреждаю: моя специальность — женские болезни.
— Нет, не собираюсь, даже напротив. Я хотел вам сказать, что ваша хваленая барышня непохвально себя ведет, занимается ножным телеграфом под столом и при ближайшем знакомстве производит впечатление веселой дамочки…
Литовцев, принявшийся было за баранью котлетку, застыл:
— Ну? Не может быть…
— В самом деле.
И Александр Владимирович рассказал ему все. Сотерн располагал к откровенности.
Иван Федорович слушал, слушал, потом расхохотался.
— А ну ее!.. Это мне даже нравится. Право, нравится. Надо будет за нею последить. А я-то воображал!.. Вот преимущество провинции: там живо узнаешь всю подноготную, а тут пребываешь в полном неведении. Я был уверен, что она безупречна. Помилуйте, ничто не могло прийти в голову… Встречал я ее у Махвиных… Вера Павловна так подружилась с нею… Должно быть, сударка еще в Одессе обогатила свою биографию интересными пассажами. Располагающий город.
— Да, да, да, — соглашался Талыбин.
Он этим мстил за свое недавнее доверие.
— То-то Стерлецов удивился бы! — смеялся Литовцев. — Он-то считает ее скромным ангелом, еще вчера сообщал мне про нее трогательные вещи. Нет, не долго пребывать ему в мираже. Она еще раза два проврется, и пойдет слух по городу. Вот оно, провинциальное, деревенское воспитание. При матери росла, ах ты!.. Не пройдет двух месяцев, как она будет сидеть в этом же ресторане, наверху, в отдельном кабинете, в компании ржливых людей со шпорами.
— Да, да, да.
— Все так начинают. Я знал одну княжну Чернскую, которая свихнулась с пути и пошла! Теперь она в Париже, на свой манер протестует против тройственного союза. И Сонечка не без будущности в этом отношении.
— Да, да, да, я в этом уверен, — упорно поддакивал Александр Владимирович.
Он слишком горячо приналег на сотерн и, после двух ночей, проведенных в дороге, оказался недостаточно выносливым. Кругом него столы вертелись… Мерещилась Сонечка в образе вакханки… Молодые люди во фраках дребезжали старческим хохотом.
А Литовцев все говорил и говорил.
III
На следующее утро Александр Владимирович проснулся поздно, не то больным, не то ненавидящим сотерн. Ото всех впечатлений последнего дня остался в его душе общий похмельный осадок, располагающий к катаральной хандре. Едва продрав глаза, он вспомнил все обстоятельства предыдущего вечера, вспомнил и поморщился, брезгливо, как человек, проведший много лет под влиянием исключительно здоровых ощущений. На миг ему представилось, что гостиничная обстановка сказывается во всем, не только в типе мебели, поставленной в его номер, но и в качестве впечатлений, перебывавших в его душе накануне, заночевавших в ней.
— Все это очень досадно, — пробормотал он и начал одеваться.
Понемногу, настроение его прояснилось.
«Во всяком случае, — сообразил он, — я-то ни в чем не виноват и упрекать себя не могу. Хуже было бы, гораздо, если бы я чрезмерно увлекся и дал ей понять, что мечтаю жениться на ней… Каково бы я потом выкручивался! А теперь, какое кому дело до того, что я ошибся! Кажется, Литовцеву-то я во всем сознался… Ну, ничего. А Литовцев прав: с Сонечкой скоро произойдет окончательная метаморфоза».
…С нею будут ужинать без вмешательства семейных людей.
— Вот она, жизнь в больших городах! — вслух произнес Александр Владимирович, подводя итог.
Он потребовал чаю, прочитал газеты, афиши посмотрел. Выбор вечернего спектакля оказался затруднительным. Новую пьесу в одной газете до крайности восхваляли, а в другой называли прямо-таки дрянью, с присовокуплением двусмысленных фраз, позволявших думать, что автор новой комедии либо ростовщичеством когда-то занимался, либо дважды судился за мошенничество. Наконец, Талыбин положил ехать в оперетку. А как провести день? Завтраком и обедом всего времени не займешь. Старых товарищей следует поискать. Двое служат в финансах, трое в просвещении, один далеко пошел по канцелярии у принятия прошений… Да будет ли весело с ними? Пожалуй, тоже поженились или напустили на себя важность, соответственно чинам.
Александр Владимирович с огорчением заметил, что он веселья находит в Петербурге мало… стоило из-за этого приезжать! Без дела, он будет скучать, изводя деньги на глупости. А там, в деревне…
Мысль о деревне напомнила ему о его недавних супружеских планах, и Талыбино побледнело в его представлении… Так было бы хорошо… А вот, ничего из этого не вышло.
Он посмотрел на часы.
Двенадцать часов.
«Не спуститься ли вниз, позавтракать?»
И он отправился в общую столовую гостиницы, сел за отдельный столик, заказал что-то, начал есть без аппетита. Но, мало-помалу, бутылка красного вина поставила ему душу на ноги. Он оживился, стал таким же веселым, как обыкновенно.
«Надо брать от Петербурга то, что он дает, хотя бы за деньги», — решил он.
Сейчас же после этого, когда мысль его снова коснулась Архановой, у него явились совершенно другие соображения…
«Не надо быть дураком. Как будто свет клином на невестах сошелся! Жениться на ней нельзя… Но, ведь он ей нравится. Может произойти чрезвычайно интересное flirtation… И чем черт не шутит…»
— Кофе и шартрезу желтого, — потребовал он.
«Ну да, разумеется, — продолжал он думать. — Необходимо завести знакомство, хотя бы лишь для того, чтобы поменьше пустого времени осталось. А то вернешься в деревню и станешь себя упрекать».
Он окончательно остановился на мысли поехать к Стерлецову.
«Предлог надо найти. Какой? Очень просто: он явится будто с целью хлопотать о том, чтобы на его земле поставили платформу… Нет, Махвины подумают, что у них перебивают мысль… Гораздо лучше, он придет просить, чтобы начальника ближайшей станции отличили, перевели классом выше, на больший оклад. Стерлецов согласится хлопотать, или не согласится, не в этом дело, но, может быть, удастся увидеть его племянницу. Интересное созданьице».
«Половина первого, пора, — собрался Александр Владимирович. — Деловые люди всегда принимают рано».
Он тотчас же поехал, не раздумывая долго. Адрес Стерлецова он узнал от швейцара гостиницы, наведшего по телефону справку в правлении Рязанско-Царицынской железной дороги.
«А если Сонечка отнесется ко мне недружелюбно, — предусматривал Талыбин, по дороге, — то начальник станции будет облагодетельствован мною совершенно платоничным образом. Не беда».
Однако, против воли, входя в подъезд дома Стерлецова, Александр Владимирович волновался. Его волнение усилилось, когда он заметил роскошь обстановки, как будто эта роскошь говорила ему: успокойся, глупый помещик.
Григорий Петрович был дома, и, едва ему доложили о Талыбине, приказал просить.
— Здравствуйте, очень рад, — встретил он его, — садитесь. Вы по делу?
— Да, по делу, — пробормотал гость.
— В таком случае, прошу извинить… Я тороплюсь в собрание. Говорите, я рад быть полезным.
И он стал набивать бумагами портфель, пока Александр Владимирович, смущенный, объяснял свою просьбу.
— Только? — переспросил Стерлецов, удивленный тем, что к нему по таким пустякам лезут. — Хорошо, постараюсь. Не от меня зависит… Вы говорите: на станции Краскино? Его фамилия Савельев? Хорошо… Простите, ехать надо. Но вы посидите. Я вас оставлю со своей племянницей.
— Помилуйте, — слабо запротестовал Талыбин, — не стесняйтесь. Я не вовремя пришел.
— Сонечка! — крикнул Григорий Петрович. — Сонечка, приди ко мне в кабинет.
Схватив портфель, он пожал руку Александру Владимировичу и вышел, неуклюже торопясь.
Талыбин остался один, сконфуженный. Сейчас он ее увидит. Что он ей скажет? Только теперь пришло ему на ум, что она может встретить его совсем враждебно.
Темная и дорогая мебель Стерлецовского кабинета угнетала его своею величественностью, точно из-за каждого стула выглядывала тысяча и презирала его.
Послышались мягкие шаги, шелест платья. Она!
Александр Владимирович встал. Вошла Софья Васильевна, по-вчерашнему прелестная, очаровательная, в простом черном платье. Увидев Талыбина, она остановилась.
— Вы?
Он ответил, краснея:
— Да, я…
Арханова заметила его смущенье, неуловимо улыбнулась, потом сдвинула брови и, указав на кресло, холодно произнесла:
— Садитесь, пожалуйста. Вы, вероятно, по делу были у дяди?
— Да, по делу.
— И остались, чтобы поговорить со мной… О чем?
Талыбин оправился немного.
— Мне Григорий Петрович предложил позвать вас. Я не знал, что это будет для вас неприятно, после вчерашнего вечера.
Его злила ее красота, но прежнему над ним властная.
Блондинка невозмутимо посмотрела на него, тихо улыбнулась и опустила глаза.
«Она еще похорошела», — с внезапным восторгом заметил Александр Владимирович.
— Напротив, — ровным голосом начала Арханова, — я очень рада тому, что случайно вижу вас сегодня. Мне надо было увидеть вас и объясниться.
Талыбин застыл, не понимая.
— Объясниться?
— Да… Вчера мы с вами виделись в первый раз. Сегодня, вероятно, — в последний. Вы уедете в деревню и вряд ли мы встретимся снова. Ничего общего между нами нет, но мне бы не хотелось, чтобы вы были обо мне дурного мнения.
— Помилуйте! — забеспокоился Александр Владимирович.
— Не прерывайте меня, пожалуйста. Я сирота, почти одинока, принуждена чужими мнениями дорожить. Другая бы промолчала, а я не могу… Это меня мучит. Я отлично понимаю, что вчера вела себя не так как должно… Но чем же я виновата… Очень трудно о таких вещах говорить, но я должна сказать, иначе будет хуже.
Она замялась, ища слов. Большое волнение охватило Талыбина. Он еще не понимал, к чему она ведет речь, но жалко было ему ее, болезненно жалко… Снова зарождалась в душе влюбленность.
— Ведь я никогда не пила шампанского, а мне вчера дали шампанского! — вырвалось у нее внезапным криком. — Вот почему я была такая.
Сказав это, она уже совершенно хладнокровно взглянула на Александра Владимировича.
— Софья Васильевна, — вскрикнул он, — неужели вы могли подумать?
И он подошел к ней, медленно. Ее взгляд его задерживал.
— Да, вы многое могли подумать, я понимаю, — проговорила она.
— Ничего, ничего, ничего, — торопливо пробормотал он, не находя другого выражения.
— Подумать и сказать другому, — пояснила она, едва слышно.
— Никому! — загорячился он. — За кого вы меня принимаете?
Мысль о Литовцеве обожгла его.
Бедная Сонечка! Что он с нею сделал! Разве можно было так болтать…
Лицо Архановой прояснилось. Она поднялась с места.
— Итак, расстанемся друзьями? — заключила она разговор, с улыбкой.
При виде этой улыбки, Талыбин совсем закусил удила.
— Расставаться… Зачем? Нет, Софья Васильевна, после такого объяснения, после того, как… Нет, я не могу, я должен вам открыть…
Софья Васильевна отошла от него, строгая.
— Что открыть?
— Софья Васильевна, я вас только второй раз вижу, но я знаю вас, понимаю вас, я вас люблю…
«На колени, на колени, идиот!» — мысленно кричал он на самого себя, неловко растопыривая руки, словно для объятия.
Сонечка нахмурилась.
— Вы забываетесь, — начала она.
— Я вас прошу быть моей женой. Я вас люблю, — продолжал он.
Арханова вздрогнула, покраснела.
— Вашей женой? — повторила она.
— Да.
Сдавленная улыбка прошла по ее лицу. Она нагнула голову, ответила:
— Мой единственный родственник — Григорий Петрович. К нему обращайтесь.
И пошла к дверям.
— А вы-то, вы-то сами согласны? — кинулся за нею Талыбин.
— Если дядя согласится, то и я скажу «да», — быстро проговорила она и вышла.
Никогда никакой сотерн так сильно не опьянял Александра Владимировича, как это свиданье с Софьей Васильевной. Совершенно пьяным почувствовал он себя, оставшись один в кабинете Стерлецова. Счастье, внезапное, большое, открывалось перед ним. Все будущее озарялось золотистым цветом волос Сонечки. По-новому зазвучало в мыслях слово «завтра», суля красивую жизнь. И он, дурак, мог не понять ее, ошибиться, осуждать ее за почти непроизвольное движение!
— Завтра же прошу ее руки, — бормотал он, сходя с лестницы.
Теперь роскошь обстановки его не смущала. Напротив, она радовала его, как будто манила и поощряла.
«Ну, вот теперь я женат!» — радостно подумал он, вышедши на улицу, но тут же едва не вскрикнул, с отчаянием, вспомнив о Литовцеве. Ведь он вчера черт знает чего не наговорил Ивану Федоровичу про Сонечку, топтал ее в грязь, постыдно пьяный, самодовольно опозорил.
Обухом по голове ударила его эта мысль, заставила покраснеть и растеряться.
«Так нельзя, нельзя! — билось у него в мозгу. — Надо что-нибудь решить, так нельзя».
Медленно пошел он вперед, страдая. Морозный воздух проснувшейся зимы щипал ему щеки. Погода поправилась. Встречный люд был весел. Город побелел и приосанился от выпавшего под утро снега.
«Так нельзя», — повторил Талыбин, с страдальческим презрением к самому себе. В его ушах раздавались его собственные слова, сказанные Литовцеву, и повторялся насмешливый тон ответов доктора. «Дурак, дурак! Всю жизнь себе испортил. Поскорей бы найти исход. Исход? Кроме дуэли, — никакого. Дуэль насмерть. Нельзя допустить, чтобы они оба остались в живых. Женится он, будет жить с женою в тамбовской губернии, а здесь, в Петербурге, про его жену будут говорить, что она в ресторанах с молодыми людьми заигрывала и вообще была поведения сомнительного».
«Так нельзя. Необходимо положить конец», — думал Александр Владимирович, чувствуя, как по его душе ходит гнев, как злость в нем растет и разветвляется, задевая все по пути, и Петербург, и Махвиных, и Рыкачевых. Дуэль, смерть, вот исход. Другого нет.
— Извозчик! — крикнул он дрожащим голосом.
«Но куда нанимать? Где живет Литовцев? Да, он доктор… В каждой аптеке знают».
— В аптеку, — приказал он и сел, — скорей, шевелись.
У подъезда, украшенного вывескою с орлом, он поспешно выскочил из саней, перепрыгнул через три ступени крыльца и, ввалившись в аптеку, задыхаясь попросил:
— Пожалуйста, поскорей, адрес доктора Литовцева…
Провизор с сочувственной торопливостью бросился смотреть в адресную книгу, наверно воображая, что у вошедшего по крайней мере жена при смерти.
— Караванная, 50, — сказал он.
— А, Караванная! — угрожающе повторил Талыбин и быстро выбежал, взбешенный.
— Пошел, — толкнул он извозчика, — на Караванную, во весь опор!
Он дрожал от злости. Томил его страх, что он не застанет Ивана Федоровича. Как тогда быть? Может быть Иван Федорович теперь, разъезжая по городу, всюду своим больным рассказывает, что вот какие барышни бывают, и называет… Ведь таким идиотам и самовосторженным обжорам решительно не о чем говорить.
«Дуэль насмерть, вот единственный исход. Пока Литовцев жив, никакое счастие немыслимо. Что за страданье! Внезапно открыл он свое счастье… И вдруг препятствие… Предлог надо выискать, какой-нибудь. Нельзя же сказать Ивану Федоровичу: я вас вызываю, потому что собираюсь жениться на той, на которую вам наклеветал… Предлог? Предлог? Какой-нибудь, первый попавшийся».
— Стой! — приказал Александр Владимирович на Караванной, увидав указанный ему в аптеке номер дома.
Извозчик осадил лошаденку.
«А сказать Литовцеву правду нельзя! — думал Талыбин, отдавая, без счета, извозчику деньги. — Если он улыбнется, я способен его, нахала, зарезать».
— В каком этаже доктор Литовцев? Дома? — спросил он швейцара.
— Дома, в третьем этаже. Они, кажется, больны, — ответил тот, поспешно сторонясь.
«Ладно, объелся и опился и рад похолить свое подлое тело! — сердился Александр Владимирович, торопливо поднимаясь по лестнице. — Нет, я этого дела, так не оставлю. У меня за всякими болезнями прикрываться не станет».
Он едва не оборвал звонка, дернув его три раза подряд, судорожно.
Старушка горничная отперла дверь.
Он влетел в переднюю, сбросил шубу куда-то на пол и стал кричать:
— Скажите Ивану Федоровичу, что хочет его немедленно видеть Талыбин.
— Они не совсем здоровы, — заявила горничная.
— А, Талыбин, это ты! Милости просим, любезный друг, — раздался звучный баритон Литовцева. — Я никак не ожидал, что сегодня тебя увижу. Спасибо за сюрприз.
«Как, я с ним, оказывается, вчера даже на ты выпил! — вспыхнул Талыбин. — Только этого не хватало!»
Порывистым шагом, он вошел в кабинет, где из-за письменного стола, заваленного нотной бумагой, поднимался Иван Федорович.
— Милости просим, очень рад.
С приветливым видом, он пошел навстречу вошедшему, говоря:
— А я сказался больным, чтобы позаняться оркестровкой одной своей вещи… Но ты мне не мешаешь.
Заметив, что Александр Владимирович руки не протягивает навстречу его руке, увидев, что Талыбин бледен, взволнован, дрожит, он спросил.
— Да что с тобой? Не заболел ли ты?
Александр Владимирович не сразу ответил, не зная, за какое слово взяться. Бурные ощущения его душили. Наконец, он хрипло произнес:
— Вы подлец!
И подумал: «Так всего проще».
Литовцев отступил, удивленный.
— Что?!
— Вы подлец! — повторил Талыбин. — Я пришел с тем, чтобы вызвать вас на дуэль.
— С какой стати! — закричал Иван Федорович. — Должна же быть причина?
— Если для вас недостаточно той причины, что я вас назвал подлецом, то вы в самом деле подлы! — задыхаясь от злости крикнул Талыбин. Он не узнавал собственного голоса. Тон был такой, какой бывает у битых мальчишек.
Иван Федорович сильным движением схватил его за руку.
— Вы больны… Я вам говорю, что вы больны.
Александр Владимирович вырвался.
— Я не пятирублевый пациент. Я вам говорю, что вы подлец!
Доктор пожал плечами, выведенный из терпения.
— Чего же вам надо? Дуэли? Хорошо, будем драться, а пока пойдите домой, проспитесь. Слишком много вы вчера выпили.
— А вы пока удерете… Как же! — обозлился Талыбин. — Нет, дуэль сейчас, без проволочек.
— И без секундантов? — спокойно спросил Литовцев.
— Да, американская. По жребию. Один из нас застрелится.
Иван Федорович внимательно посмотрел на него и ответил:
— Хорошо. Кому придется застрелиться, тот должен сделать это немедленно? Нельзя положить месяца три на приведение дел в порядок?
— Нет, нельзя. Два часа. Не больше.
— Хорошо… Да, вы, пожалуйста, садитесь. Будем тянуть жребий. Как?
— На узелки! — заторопился Александр Владимирович, вынул из кармана платок, завязал узел, отвернулся в сторону, потом протянул Литовцеву кулак, из которого торчали два ушка.
— У кого узел, тот застреливается.
— Отлично, — добродушно согласился доктор, протянул два пальца к ближайшему ушку и вытащил. Без узла.
В глазах Талыбина все окружающее потускнело. Пропал, из-за пустяка пропал, из-за своей болтливости, на пороге счастья!
Услышав смех Литовцева, он вздрогнул.
— Не в счет, не в счет! — хохотал Иван Федорович. — Я ведь прекрасно видел, что этот кончик без узла. Так нельзя, вы не умеете держать платок. Позвольте мне.
— Скорей, — беззвучно произнес Талыбин и сел, обессиленный волнением. Доктор стал возиться с платком. Сказав «готово», он протянул руку:
— Выбирайте.
С сильно бьющимся сердцем, Александр Владимирович выбрал конец. Узла не было. Он едва не вскрикнул: «слава Богу!»…
А Литовцев спрятал платок в карман, говоря:
— Итак, я должен застрелиться. Теперь половина второго. В половине четвертого я пущу себе пулю в лоб. Имею я право узнать, чему я обязан этим редко выпадающим на долю человека удовольствием?
Талыбин, совершенно поглупевший, объяснил:
— Я женюсь на Софье Васильевне Архановой.
— В таком случае, конечно, — убежденно согласился Иван Федорович, — итак, все порешено. Осмелюсь просить вас оставить меня в покое. Я бы очень хотел до смерти покончить с оркестровкой. Необходимо сообразить, следует ли припустить в оркестре арфу, или же лучше воздержаться от подобного эффекта.
Александр Владимирович встал, пошатываясь. Он испытывал такое ощущение, как будто перенес тяжелую горячку, оставившую усталость во всем теле.
«Да, да, именно так и должно было быть, и теперь все будет хорошо, — раздавалось в нем эхо его прежних мыслей. — Жаль его, он какой-то сумасшедший, — подумал он, глядя на Литовцева. — В такую минуту об арфах говорит».
— Что ж, следовательно, коль скоро решено… — начал было он, путаясь.
Иван Федорович перебил его, скучливо:
— Да, решено. Прошу меня оставить в покое.
Талыбин почувствовал себя очень оскорбленным этими словами. Злость снова в нем поднялась. Он круто повернулся и вышел вон.
Долго не мог он ничего сообразить, неуверенной поступью идя по улице. Понемногу, он стал, из-за массы томительных ощущений, выцарапывать наружу свое счастье. Да, теперь никаких препятствий больше нет, счастье несомненно. Можно быть покойным… Но отчего же такое страданье?
«Отчего же такое страданье? — мысленно повторил он и понял. — Очень просто, — ради его счастья должен погибнуть человек».
В нем мелькнуло намерение вернуться и остановить Литовцева, мелькнуло и пропало. Нельзя. Иначе нельзя. Другого исхода нет. «Сонечка, Сонечка, на что только я ради тебя не способен!»
Мучительное волненье неудержимо росло, выжимало слезы к глазам.
«Забыться бы, пьяным напиться, что ли?» — подумал он.
Ему страшно хотелось одурманить себя на два часа. А потом, когда Литовцева уже не будет в живых, легче станет, рассуждал он, перебирая мысли как тяжелые камни… Счастье с Сонечкой и вечные укоры совести… Радость и мученье. Отвратительная смесь боли и надежды в душе.
Очнулся Талыбин в прихожей гостиницы, куда почти бессознательно добрел. Очнулся и решил: «Вернусь к Литовцеву, освобожу его от данного слова, а он даст мне обещание молчать… Так?»
В это время, взгляд его упал на доску, где написаны были имена приезжих. Он вздрогнул, прочитав: «Дороховский».
— Какой Дороховский здесь? — кинулся он с вопросом к швейцару. — Эспер Николаевич? Из Одессы?
Швейцар заглянул в книгу и ответил:
— Да, Эспер Николаевич, из Одессы.
Талыбин обрадовался… Это старый приятель, лучший товарищ по училищу; семь лет они не виделись, а перед тем шесть лет душа в душу прожили. Дороховский поддержит, утешит, поможете разобраться в собственных чувствах.
Бегом поднялся он во второй этаж, вломился, не постучав, в номер, занимаемый Дороховским, с криком:
— Эспер, дорогой!
— Саша! Неужели ты?! — приветствовал его товарищ, коренастый блондин, без усов и бороды, несколько чухонской наружности.
Они обнялись.
— Как я рад! — сказал Дороховский, а Александр Владимирович продолжал его обнимать, с тем самым чувством, которое в детстве заставляло его прижиматься к отцу.
— Вот не знал, что ты здесь! — радовался Эспер Николаевич. — Я только сегодня утром из Одессы, вызван в министерство для конфиденциальных сообщений. А ты? Возмужал здорово! Я тебя только по голосу и узнал.
— Что я! — огорченно вздохнул Талыбин, бросая шубу на стол. — Скверная, брат, со мной случилась история.
Дороховский озабоченно поднял брови.
— Что случилось?
— Совсем дрянное дело! Приехал вчера в Петербург, а уже сегодня дуэль…
— Что ты! Не может быть! С кем? Почему? Нельзя ли помочь, устроить?
— Нет, все уже устроено. Дуэль американская, по жребию. Моему противнику выпало на долю застрелиться.
— Хорошо, что не наоборот… Из-за чего же?
Александр Владимирович стал шагать по комнате, рассказывая:
— Представь себе, встретил я здесь дивную девушку, совсем бесподобную, у знакомых. Мы все поехали за город, в ресторан, поужинать. Там мне показалось, что она легкомысленна, понимаешь… Я позволил себе некоторые вольности, черт знает что о ней вообразил и потом, ужиная уже отдельно с каким-то новым знакомым, Литовцевым, наговорил ему всякой дряни про эту девушку… Он подхватил и был очень рад… А сегодня я опять ее увидел, убедился в том, что она ангел, сделал ей предложение… Она так прелестно объяснила, что все произошло потому, что ее напоили… Другая бы не решилась так просто… Ну, понимаешь, мне нельзя было оставлять в живых человека, которому я рассказывал такие вещи про свою будущую жену… Один из нас был лишний. Я придрался к случаю, оскорбил его, вызвал. Он должен застрелиться, через час… Страшно! Но я женюсь и буду счастлив… Ты согласишься быть моим шафером?.. Меня терзает, что тот должен застрелиться… Могу я его простить? А? Как думаешь? Помоги… А она прехорошенькая…
Дороховский слушал с таким видом, точно ему декламировали новый отрывок из записок сумасшедшего. Умолкнув, Талыбин продолжал ходить, с нервным вздрагиванием плеч.
«Совсем рехнулся», — мелькнуло в голове у Эспера Николаевича.
Он спросил:
— Кто же эта барышня?
— Племянница одного железнодорожного туза, Стерлецова, — ответил Александр Владимирович, и, на миг, отдался весь мысли о сказочной красоте Сонечки.
— Как ты говоришь? — странным голосом произнес Дороховский. — Племянница Стерлецова? Удивительно! Стерлецова я часто видел в Одессе, весело проводил с ним время, но не знал, что у него племянница имеется. Как ее зовут?
— Да разве не все равно… Софья Васильевна Арханова…
— Как! — вскрикнул Эспер Николаевич. — Софья Васильевна Арханова?
— Да…
— Да ты с ума сошел!..
— Почему?
— Разве можно на ней жениться! Вовсе она не племянница Стерлецову! Я ему ее уступил, месяц тому назад, в Одессе. Понимаешь?
Талыбин схватился за спинку высокого кресла.
— Что! — прохрипел он, бледный.
Несколько секунд помолчали. Мало-помалу, Александр Владимирович понял весь смысл сказанных ему слов, понял с болью, как будто молотком вбивали ему мысли в мозг.
— Не может быть! — прошептал он. — Она тогда не стала бы сегодня так скромно объясняться и дорожить моим мнением.
— Она боялась, чтобы сплетни не дошли до Стерлецова, — возразил Дороховский.
— Но ведь она разрешила мне просить ее руки у Григория Петровича…
— Что ей в этом препятствовало? Не согласится Стерлецов, она скажет, что хотела тебя подурачить, а улыбнется ему мысль от нее отделаться — приятно быть помещицей настоящей.
— Да ты не врешь ли?! — возмутился Александр Владимирович, наступая на товарища.
Тот не счел даже нужным ответить.
— Господи! — закричал Талыбин. — Что за город!
Вдруг, он с ужасом вспомнил:
— Эспер! А Литовцев-то может быть застрелился! Скорей, скорей к нему, спасать его! Едем вместе, я один не могу… Еще час остался, а вдруг он раньше срока…
— Да, это дело, — спокойно согласился Дороховский, — едем. Не пропадать же человеку ради твоей дури.
Он надел пальто, помог ошалевшему другу одеться в шубу.
— Скорей, скорей! — твердил Александр Владимирович, едва двигаясь. — Скорей, Караванная, пятьдесят… Скорей, а то я буду убийцей, а то я застрелюсь!
— Авось поспеем, — степенно успокаивал его Эспер Николаевич, — в таких обстоятельствах к досрочному исполнению не стремятся. Да неужели ты думаешь, он не разглядел, что ты не в своем уме?
Это предположение очень обидело Талыбина. Он сказал:
— Скорей!
Они вышли из комнаты, сошли с лестницы; на улице, Дороховский стал было торговаться с извозчиком, но товарищ на него зарычал. Поехали.
— Скорей, скорей! — гнал Александр Владимирович. — Нет, ты не можешь себе представить, что за страданье… За что все это, за что? А я-то воображал, что счастье… Ты говоришь, ты уступил ее в Одессе? Скажи, разве я мог это знать, разве я мог?.. Скорей, извозчик!.. Послушай, Эспер, если он застрелился, я тотчас же покончу с собой…
— А ты зачем сюда приехал? — перебил Эспер Николаевич. — Тоже по делам?
— Нет, для веселья, — машинально повторил Талыбин ответ, составившийся у него еще накануне.
Дороховский пожал плечами.
— Ах, скорей, скорей! — твердил Александр Владимирович, со страстным желанием выпрыгнуть из саней и побежать во всю мочь, для скорости.
Наконец, приехали.
Ураганом пронесся Талыбин мимо швейцара вверх по лестнице. Эспер Николаевич, коротконогий, едва за ним поспевал.
— Господи, Господи, что мы застанем? — визгливо ныл Александр Владимирович, рьяно дергая звонок.
Послышались шаги. Горничная отперла дверь. Талыбин вбежал в прихожую, неистово крича на всю квартиру:
— Иван Федорович, это я!.. Не стреляйтесь!.. Я не могу жениться на Сонечке… Она оказывается не такая… Вот, мой товарищ про нее все знает…
И, вместе с Эспером Николаевичем, не раздеваясь, ворвался в кабинет, к ужасу горничной. Дико обрадовался он, увидев, что Иван Федорович преспокойно работает за письменным столом.
— Вы живы, оркеструете! Слава Богу!
— Да вы могли ждать хоть до завтра, — насмешливо сказал Литовцев, — я и не думал стреляться. На всякое чиханье не наздравствуешься. Я видел, что вы не нормальны, и боялся лишь того, чтобы вы сами не вздумали пустить себе пулю в голову. Все это, батюшка, сотерн с непривычки делает.
Александр Владимирович взмахнул руками и упал на диван, глупо рыдая.
Эспер Николаевич и Иван Федорович переглянулись. Незнакомые друг с другом, они глазами друг другу сказали: «Талыбин дурак порядочный».
Литовцев подошел к Александру Владимировичу.
— Ну, ну, успокойтесь. У вас нервы с дороги разошлись. Я вас сейчас полечу, а часа через два мы будем есть устрицы у Пивато. Да перестаньте, познакомьте нас лучше с вашим милым товарищем, который все знает про Сонечку…