Дмитрий Голицын «Капля жизни»

В большой квадратной комнате, при желтом свете ламп, работа шла. Перья скрипели; изогнулись над столами спины чиновников, спешивших дописать нужные буквы.

Иванов и Петровский, гении из писарей, художественно вырисовывали набело проекты приказов по министерству, а столоначальники, Васильин и Николаев, составляли доклады, каждый по своему столу. В углу, у печки, прикомандированный к министерству Чаблыков изощрялся в искусстве рисования разных зверей с одного взмаха.

За окном, день замирал в грязном тумане октябрьских сумерек. Печалью и грязью веяло от улицы, и казалось, что печаль и грязь прилипают к стеклам, в комнату просачиваются.

— Министр почт и телеграфов в каком чине? — отрывисто спросил Васильин, торопясь докончить работу.

— Действительный тайный… он и статс-секретарь, — ответил Николаев и, в свою очередь, осведомился: — В каком томе устав врачебный?

— В тринадцатом.

— Спасибо…

Иванов и Петровский друг другу вопросов не задавали. Каждому из них было хорошо известно, какие каллиграфические выверты практикою установлены. Но Чаблыков, удачно изобразив на обложке «дела» усатого кота, внезапно пришел в неистовство:

— Это ни на что не похоже! К нам опять одного из министерства земледелия назначают.

Все оживились, мгновенно породнились на общем интересе. Работа была оставлена.

Николаев стал намекать на то, что, не будь его деликатность, он давно бы оставил службу в отчетном министерстве и пошел бы в вице-губернаторы, благо дядя предлагает свою протекцию. Слова его дышали благородною оскорбленностью. Васильин же совершенно иначе отнесся к делу. Она заныл. Постоянно сажают на шею… Если ему не дадут следующей должности, придется пропадать… Конечно, он не извернется… жена, двое детей («пара серых лошадей», вставил с усмешкою Николаев)… на все это нужны деньги… Наконец, он полезен, его надо поощрять… Вот, Аксимин уже вице-директор в путях сообщения… А ведь одного курса, одного, понимаешь!

Воплем Иеремии звучала его речь. Таким воплем, своевременно изданным, он прошел из помощников в столоначальники. Средство ему понравилось; он им злоупотреблял. Хоть не было в комнате даже начальника отделения, — он старался, для практики.

Чаблыков нервно затушевал нарисованного кота, громя начальство. Нет, так нельзя… А тут еще новые наградные правила. Безобразие! Работаешь, работаешь, а толка нет.

Писаря осторожно заявили, что и им плохо приходится. Новый директор департамента ужасно туг в деле выдачи пособий. Ничем его не проймешь. Вот, в департаменте решенных дел, там лучше. Директор такой покладистый, что даже в мае не отказывает в пособии на предмет выкупа шубы. Это, действительно, начальство.

— Господа, бью челом, — сказало новое лицо, входя.

Это был Кротов, из отделения сметных предположений. С его приходом, плачевная нота оборвалась. Было принято ныть исключительно в своем кругу, без посторонних свидетелей, а чиновники чужих отделений считались посторонними.

— В чем дело? — спросил Васильин.

— Собираю пожертвования в пользу несчастной сиротки. Пришел Савельев, знаете, который был у нас помощником регистратора и уволен за пьянство… Племянница у него в школе, одиннадцать лет ей, учится прекрасно, а денег на воспитание у него нет… Нужно внести завтра плату, сорок рублей… Я собрал уже, со своими, тридцать пять… не додадите ли?

Чаблыков дал два рубля, Васильин рубль, Иванов и Петровский разжалобились в пределах восьми гривен.

— Еще рубль двадцать, — рассчитал Кротов, — Николаев, дай.

Николаев поморщился, направил было руку к карману, но раздумал.

— Денег с собою нет.

— Хочешь, я за тебя внесу. Потом отдашь…

— За меня внесешь? Нет, не хочу… Я, вообще… Я нахожу… Да ну его к черту с его сироткой… Таких сирот может быть два миллиона в России. На всех не напасешься.

Скупость его была всем известна. Однако, слова его произвели тягостное впечатление.

Васильин заявил:

— Вот от меня еще два рубля. У меня лишние.

Ушел Кротов. Снова закипела работа, разговоров не было слышно. Установилась неловкость. Чаблыков и Васильин чувствовали презрение к Николаеву, а писаря замирали в каллиграфических изощрениях, в присутствии ближайшего начальства.

Николаев был недоволен. Собою-то он, по обыкновению, неудержимо восторгался, но стеснялся тем, что замечал в Васильине нечто вроде приступа ненависти. И все это из-за одного рубля двадцати копеек. Как глупо. Он не захотел дать из принципа, — твердил он самому себе, предпочитая посвящать решительно все свободные деньги удовольствиям. Рубль двадцать, да рубль двадцать, вот и два рубля сорок, а за два с полтиною недурное место в театре приобретешь… Какое ему дело до сирот! Дурацкая филантропия! Пьяница Савельев или пьяница Иванов… много пьяниц на Руси и никто не мешает каждому из них иметь осиротевших племянниц.

— Кончено, — объявил Васильин, — я ухожу. Петр Константинович, — обратился он к Чаблыкову, — вы со мною? Нам по дороге.

Прикомандированный к министерству поспешил дорисовать белку и ответил:

— Едемте вместе.

— Я тоже скоро кончу, — пробормотал Николаев, — скажите, министр смет и распоряжений просто тайный или действительный?

— Просто тайный, — вмешался писарь Иванов, вмешался потому, что Васильин и Чаблыков не обратили внимания на вопрос. Мимоходом, они простились с Николаевым и вышли.

«Презирают! — подумал он и озлился. — Идиоты! Из-за рубля двадцати копеек. Многого же они стоят! Двухрублевые благодетели!»

— У меня готово, — доложил Петровский, — прикажете считать?

— У меня готово, — отголоском прохрипел Иванов, склонный к неумеренному поглощению водки.

— Подайте начальнику отделения, — сказал Николаев, — мне некогда. Меня ждут к обеду.

Он быстро собрался, напуская на себя деловой вид. Ему было неприятно, что писаря оказались свидетелями его размолвки с товарищами. Его осуждают, а он прав. Лишние деньги окрашивают жизнь. Ими надо дорожить.

С портфелем под локтем, он вышел, ни с кем не простившись, и торопливо спустился по лестнице.

Поспешно вскинул он на себя шинель, поданную швейцаром, с нервным ощущеньем недосуга при мысли о том, что сегодня он обедает у дяди, что дядя знаком с двумя министрами и помешан на аккуратности.

Вдруг, он почувствовал, что его дергают за рукав.

Он оглянулся. Около него стоял старик Савельев, с шапкой в руке, в дрянном пальто, слезливый и морщинистый. Он казался пьяным.

— Что вам надо? — спросил Николаев и подумал: «Опять насчет племянницы… эти попрошайки невыносимы».

— Поблагодарить, поблагодарить, — сказал Савельев, моргливо улыбаясь, — поблагодарить. Спасибо вам за сиротку… Я знал… такие товарищи, такое министерство… не оставили, помогли… Кто помогает ребенку, тот уготовляет себе место в раю… Дай вам Бог… Я знаю… Мне Кротов передал более сорока рублей… такие сослуживцы… не забывают… Я тут жду… всех благодарю… Это такие благодетели… Дай вам Бог!.. Ребенка от улицы спасли… такую девочку славную, такую…

Совершенно неожиданно, Савельев схватил руку Николаева и чмокнул ее звучно. Он не был пьян. Просто, чувства его были горячи.

Николаев поспешно вырвал руку.

— Ну, полно, полно… Это так просто, дело житейское, — залепетал он, — наша обязанность помогать старому сослуживцу.

Он вышел на улицу с таким чувством, как будто заслужил благодарность старика. Ощущенье мокрого поцелуя на руке было как бы дипломом щедрости. Николаев присвоил себе этот диплом и был весел, когда нанимал извозчика к дяде.

Улица ныла дрянным октябрем.