Дмитрий Мамин-Сибиряк «Рекомендательное письмо»

I

Анна Сергеевна Мякишева, как всегда, проснулась «с деловым видом», который и сохраняла на целый день, как лошадь, которую ежедневно закладывают в один и тот же экипаж и которая сама просовывает свою голову в знакомый хомут. Извиняюсь за это вульгарное сравнение, но я не имел ни малейшего намерения унизить им или огорчить почтенную деловую женщину. Говоря между нами, некоторые дамы от души завидовали именно этому деловому виду Анны Сергеевны и напрасно старались ей подражать. Выходило то, да не то, как это всегда бывает при подражаниях. Другой Анны Сергеевны не могло быть.

Укладываясь спать, Анна Сергеевна имела привычку подводить деловой итог прожитому дню и делала самой себе что-то вроде экзамена. Ведь ни один день не вернется и ни одно солнце не поднимется задним числом, а в сорок пять лет деловые люди начинают крепко задумываться над количеством оставшихся в их распоряжении дней, и на этом основании Анна Сергеевна, просыпаясь утром и лежа в постели, составляла подробную программу для наступающего дня.

— Докончить перевод восьмой главы — думала она вслух, борясь с утренней дремотой. — После завтрака съездить в комитет… визит к Просперовой… Ах, какие это тошные люди, а не отдать визита нельзя. Сегодня… да… именно сегодня обед у Колчевых. Тоже немного будет радости, если не придет Черняков, который обещал похлопотать по одному делу. Вечером заседание в благотворительном обществе и ужин по подписке. Это все наша взбалмошная княгиня придумывает, «для сближения элементов», как она говорит.

Одним словом, целый день оказывался полным, и еще не хватало времени съездить в две школы, побывать в книжном магазине, заехать в типографию и т. д., и т. д. Больше всего огорчал Анну Сергеевну ужин по подписке, потому что она терпеть не могла платить деньги и, вероятно, на этом основании умела вымогать деньги на свои благотворительные дела с изумительной ловкостью, находчивостью и упорством. Когда она подходила с улыбкой к кому-нибудь из богатых людей где-нибудь в фойе театра или в концертной зале, от нее откупались без всяких видимых знаков сопротивления, сознавая их полную бесполезность. Говоря просто, Анна Сергеевна была скупа, торговалась с каждым извозчиком до ожесточения, но давала прислуге на чай, а своих кухарок считала поголовно воровками и торговалась каждое утро с ними из-за каждого гроша до бешенства. Конечно, последнего никто не видал, и Анна Сергеевна слыла просто деловой, строгой женщиной.

Итак, Анна Сергеевна проснулась, составила программу на целый день и позвонила. Вошла горничная с бледным, немного испуганным лицом и остановилась в дверях.

— Что Еввочка? — спросила Анна Сергеевна с скрытой тревогой в голосе, как спрашивала каждое утро.

— Они спят…

— Подними шторы… Подай теплой воды… Достань синее суконное платье… Пришей пуговицу к ботинке… Барину принеси сухарей… Впрочем, не нужно: осталась вчерашняя булка… У Еввочки вчера плохо была вычищена юбка… Потом в углу под роялью я вчера заметила паука: поймай его и раздави… Потом скажи кухарке, что она вчера не подала мне за масло двух копеек… Скажи дворнику, чтобы он не смел носить сырых дров… Подожди: кто вчера отбил ручку у беленькой чайной чашки?

У Анны Сергеевны был деспотический характер, и она держала всех в доме, особенно мужа, в ежовых рукавицах.

Павел Максимович Мякишев обладал мягким, податливым характером и с первых дней супружества терпеливо нес тяжелое иго семейного счастья. Этот худенький, тихий и скромный человек с какой-то скромной лысиной на голове и робкими движениями был счастлив только тогда, когда сидел в своем правлении и вырезывал из газет объявления о продающихся дворянских имениях, домах, дачах и землях. Он вставал рано и проводил утро в столовой, раскладывая пасьянс. Анна Сергеевна просыпалась поздно и часа два совершала свой утренний туалет. Прислуга в грош не ставила робкого барина и не обращала на него никакого внимания. Какой это барин, который боится не только жены, но родной дочери, тоже робкой и слишком намуштрованной девушки.

Чета Мякишевых жила, как тысяча таких счастливых парочек, достигших в своем семейном счастье того предельного возраста, когда от жизни нечего ожидать. Впрочем, Анна Сергеевна, как многие дамы ее возраста, постепенно пришла к убеждению, что сделала непоправимую ошибку, выйдя замуж за Павла Максимовича, и что ее жизнь могла бы сложиться иначе. Примиряющим элементом являлась только Еввочка, но и та несла в своем характере мякишевские черты, да и вообще была какая-то вялая, инертная и безвольная.

По утрам Мякишев очень страдал, потому что Анна Сергеевна по скупости не выписывала ни одной газеты («Все глупости в твоих дурацких газетах пишут, а шестнадцать рубликов — деньги… Посчитай-ка, сколько французских булок выйдет на шестнадцать рублей: триста двадцать булочек! А ты еще сухарей требуешь… Читай в своем правлении, сколько угодно»). И Мякишев уныло слонялся по столовой, как заморенный зверь в зоологическом саду слоняется по своей клетке. У него был великолепный «деловой» кабинет, с таким большим письменным столом, какой годился бы для любой кухмистерской, но он его терпеть не мог, потому что ему решительно нечего было делать в этом кабинете. Скромного Павла Максимовича всегда немного коробило, когда Анна Сергеевна говорила:

— Ах, Павел Максимович так занят, так занят, что я его вижу только за обедом и поздно вечером…

И он должен был целую жизнь разыгрывать роль человека, которому дохнуть некогда, и знакомые даже жалели его, как заработавшегося человека, который неизбежно должен кончить нервным переутомлением.

— Я и сама боюсь за него, — подтверждала Анна Сергеевна, изображая на лице покорность судьбе. — Но что поделаете: каждый должен работать.

Слова: работать, работа, рабочий, — были любимыми словами для Анны Сергеевны, и она очень часто себя называла рабочей бабой.

Сегодня все было, как всегда. Анна Сергеевна вышла в столовую уже совсем готовая, т. е. затянутая в синее суконное платье, что означало, что она сейчас после завтрака отправится по делам. Никаких капотов она не признавала и любила повторять слова Бисмарка, что каждая кляча должна умереть в своих оглоблях.

— Здравствуй, Поль!..

Павел Максимович немного трусил, как это ни смешно сказать, вот именно этого синего суконного платья, в котором Анна Сергеевна являлась для него чем-то вроде неприступной крепости, и даже у нее в выражении лица являлось какое-то зловещее выражение. Он почтительно поцеловал ее в дряблую щеку и что-то такое пробормотал, чего нельзя было разобрать, как встречает рота своего командира.

— А что Еввочка? — еще раз спросила Анна Сергеевна, усаживаясь на свое место за столом.

— Они еще спят, — ответила, как эхо, горничная.

II

Отпивая свой кофе короткими глотками, Анна Сергеевна имела привычку упорно следить глазами за мужем, и он вперед чувствовал себя виноватым, как тот кролик, на которого уставилась глазами гремучая змея.

— Опять за работу? — иронически спросила она, разламывая на мелкие кусочки сахар, — это была ее дурная привычка. — Вырезывать объявления?

— Что же, я… я, вообще, никому не мешаю, Анюта…

— И это называется — работа. Удивляюсь… И все члены вашего правления тоже занимаются только тем, что вырезывают газетные объявления?.. Я посоветовала бы вашему правлению раскрашивать картинки из «Нивы», — тоже очень интересно.

Анна Сергеевна презрительно повела жирными плечами. За последние годы она начала быстро стареть, что ее серьезно огорчало, потому что портило деловой вид. И лицо делалось полным и брюзгливым, около глаз выступали морщины, белки глаз по утрам покрывались желтизной, — вообще наступала старость.

Павел Максимович был всегда рад, когда утренний кофе кончался. Это было сигналом, что он может уходить на службу, т. е. быть до самого обеда самим собой. Он уходил на службу всегда с немного виноватым видом, повторяя одну и ту же фразу:

— Я к обеду вернусь, Анюта.

Анна Сергеевна провожала его презрительным взглядом и еще раз пожимала плечами. Трудно было объяснить это презрение, тем более, что Павел Максимович решительно ничего такого не делал, что дало бы к этому какой-нибудь повод. Единственным объяснением могло быть разве только то, что он всегда был очень скромным человеком. И женился он тоже из скромности, т. е., вернее сказать, Анна Сергеевна женила его на себе. В ранней юности она прошла тяжелую школу бедности и лишений. Ее отец, профессор-филолог, говоря словами Некрасова, «кроме каменной болезни не имел ничего» и умер от этой же болезни, оставив семью нищею. Мякишев был знаком с братом Анны Сергеевны и бывал иногда у них в доме. Скромный и застенчивый студентик к окончанию курса неожиданно сделался богачом, благодаря каким-то участкам земли около Баку, приобретенным еще его дедом. Неожиданное богатство не сделало Павла Максимовича смелее, и он никогда не решился бы сделать ей предложение, хотя смелая и решительная девушка нравилась ему. Анна Сергеевна сама пошла навстречу к нему.

— Мне вашего богатства не нужно, — предупредила она, когда еще была невестой. — Я буду жить своим трудом. Да… Вы так и знайте. Время жен-содержанок, к счастью, прошло…

Дальше пошло, как и следовало идти. Прежде всего Анна Сергеевна тщательно скрывала от всех свои более чем солидные средства и не проявила ни малейшего стремления к показной роскоши. Затем она не пожелала войти в круг финансовой аристократии, а предпочла остаться в своем кругу. Больным местом в ее жизни было только то, что Павел Максимович не проявлял решительно никаких талантов и едва сумел попасть в члены правления какого-то акционерного общества, где был одним из главных пайщиков. Для знакомых Анны Сергеевны он оставался сфинксом.

Когда Павлу Максимовичу все-таки приходилось показываться при гостях, он делался настоящим мучеником, потому что должен был разыгрывать роль делового человека. Зато он отводил душу у себя в правлении, вырезая газетные объявления. У него развилось что-то вроде мании быстро разбогатеть еще раз. Ведь богатели же другие, богатели прямо у него под носом. Богатство оказывалось везде, даже там, где о его существовании никто и подозревать не мог. Уж не говоря о Кавказе, богатства открывались по всему югу России, на севере, на востоке, — везде решительно.

Одной из причин скрывать свое богатство для Анны Сергеевны был вечный страх, что все, как только узнают, полезут занимать в долг, начнут клянчить, приставать. С другой стороны, ей хотелось совершенно самостоятельно создать себе известное положение в обществе, а главное — играть видную роль. Она сохранила знакомства отца и особенно дорожила некоторыми литературными именами. Здесь же она получала и работу, главным образом переводы.

Кофе кончен. Анна Сергеевна поднялась и еще раз спросила горничную:

— А что Еввочка?

— Они еще не просыпались…

Анна Сергеевна безумно любила дочь, но никак не могла понять: взрослая девушка, знающая три иностранных языка, и так бессовестно спит. Еввочка тоже «работала», не считая занятий на курсах: она тоже «переводила», и Анна Сергеевна гордилась, когда под каким-нибудь переводом появлялось имя Еввочки. Ах, какая способная девчонка, только ужасно вялая. Ну, в свое время оживится, а пока пусть выспится хорошенько. Собственно, Еввочка только числилась на курсах, хотя, как не «медальерка», и не имела права на них поступить, а попала туда благодаря протекции

— Какие нынче профессора? — говорила Анна Сергеевна тоном своего человека при университете. — Так, что-то такое… вообще… Не думаю, чтобы Еввочка вынесла оттуда особенно много, но пусть поучится… Все-таки известный режим, товарищество, и наконец нужно же молодой девушке что-нибудь делать…

Переходя из столовой в свой рабочий кабинет, Анна Сергеевна думала: «Что же делать, служба… Нельзя себя распускать. Дело прежде всего».

Кабинет, большая, высокая и светлая комната, был обставлен с деловой простотой, с тою разницей от делового кабинета Павла Максимовича, что письменный стол здесь был приставлен к стене и, благодаря вычурным полкам и этажеркам, походил отчасти на буфет, отчасти на церковный орган. Конечно, это довольно сложное сооружение было завалено бумагами просто, бумагами в папках, бумагами в специальных картонках, бумагами в трубочках и т. д., и т. д. Анна Сергеевна входила в свой кабинетам видом замученного на работе начальника какого-нибудь департамента, медленно усаживалась к столу и еще медленнее старалась повторить про себя программу сегодняшнего дня.

— Прежде всего докончить восьмую главу, — думала она вслух, протягивая руку к картонке с надписью: «Переводы».

Картонка уже была раскрыта, когда в передней послышался звонок. Анна Сергеевна нахмурилась, потому что терпеть не могла, когда ей мешали работать.

«Кто бы это мог быть? — сердито подумала она. — Всего еще только одиннадцать часов…»

По сдержанному голосу горничной, доносившемуся из передней, Анна Сергеевна, поняла все.

— Рекомендательное письмо…

Горничная, действительно, подала письмо и на немой вопрос барыни ответила:

— Я говорила, что вы принимаете от двух до трех часов, а они мне суют прямо в нос письмо. Я уж не знаю…

— Барышня?

— Точно так-с, в том роде, как на курсы пришли проситься…

— Ах уж эти мне курсы… Нельзя же всю Россию поместить на курсы! Наверно, какая-нибудь провинциалочка… из дальних…

Письмо имело довольно затасканный вид, и Анна Сергеевна как-то брезгливо прочитала адрес, написанный мелким старческим почерком. Разорвав конверт и прочитав подпись, она с несвойственной быстротой проговорила:

— Пригласите барышню сюда…

III

Из передней вошла молодая девушка в темном шерстяном платье и помятой фетровой шляпе и нерешительно остановилась у дверей. Анна Сергеевна сама подошла к ней и, протягивая руку, проговорила:

— Вы дочь Алексея Васильича? Да? Очень, очень рада вас видеть… Садитесь, пожалуйста. Да, рада…

Анна Сергеевна старалась придать своему голосу ласковость и в то же время с какой-то жадностью рассматривала девушку.

— Вот вы какая… — в каком-то раздумье проговорила она, кончив осмотр. — Именно такой я вас и представляла себе… и зовут вас тоже Еввой, как и мою дочь.

При последней фразе Анна Сергеевна, подавленно вздохнула и, извинившись, принялась читать письмо. Время от времени она взглядывала из-за письма на гостью и улыбалась.

— Ах, как я его узнаю, вашего папу… Все такой, же неисправимый идеалист. Да… Боже мой, а сколько времени прошло… Вы хотите поступить на курсы? Но, к сожалению, уже поздно… Срок подачи прошений был напечатан во всех газетах.

— Я подавала прошение и получила отказ, — конфузливо ответила девушка. — Я кончила гимназию без медали, а таких не принимают…

— Совершенно верно… И вы все-таки приехали?

— Да… Ведь бывают случаи, что поступают на курсы и без медали…

— Гм… конечно, иногда случается… Везде бывают свои исключения.

Анна Сергеевна, собственно, не слышала этих объяснений и продолжала рассматривать гостью. Да, вот и отцовский лоб, и упрямый вихор на проборе волос, и горбинка на носу, и эти серые с поволокой глаза, — одним словом, вылитый отец. Если бы тогда Анна Васильевна вышла замуж за Алексея Васильича, то у нее была бы, вероятно, такая же дочь… Мысленно она невольно сравнила двух Еввочек и ревниво нахмурилась.

«Эта не пропадет», — решила она про себя, принимая обычный деловой вид.

— Расскажите мне что-нибудь про своего папу, — проговорила она не совсем кстати. — Он, кажется, успел послужить во всех университетах и все еще приват-доцент?

— У папы такой характер… Ему трудно где-нибудь ужиться.

— Да, действительно, характер… Впрочем, я кое-что слышала об его истории в Харькове, потом в Казани или в Варшаве… Вообще, один из русских исторических людей.

Гостье не понравился вынужденный смех Анны Сергеевны, и она опустила глаза. Зачем она так говорит об ее отце и еще обидно подчеркивает слова?

Анна Сергеевна заметно волновалась и несколько раз прошлась по комнате, чтобы успокоиться. Изредка она взглядывала на гостью, и ей делалось жутко, точно это сидела на стуле сама она, когда была просто дочерью профессора. О, как она хорошо понимала эту приличную бедность, которая притаилась в каждой складке скромного шерстяного платья, придала прошлогодней шляпе измятый вид и т. д., понимала все, до того неловкого душевного состояния, которое сейчас переживала вот эта девушка в качестве просительницы.

— Ах да, вы хотели бы поступить на курсы, — спохватилась Анна Сергеевна, просыпаясь от своего раздумья. — Я, конечно, могу похлопотать… Могу поговорить кое с кем… Но вперед могу сказать, что из этого ничего не выйдет. Вы представьте себе, что до трехсот прошений получили отказ…

— А если записаться кандидаткой?

— Это, конечно, можно, но… Право, мне делается больно говорить о том, что я совершенно бессильна в данном случае, как бессильны и другие. Каждая девушка думает, что она первая такая неудачница и единственная, а их так много… Вы не можете себе представить, как тяжело отказывать, и я каждый раз страшно волнуюсь. Я понимаю, что и вам нелегко. О, как я отлично понимаю эти золотые мечты юности, эти порывы вперед, эту молодую энергию… Да!.. Наконец просто: в ваши годы жить хочется…

«К чему она все это говорит?» — удивлялась гостья.

— Да… А с другой стороны… — тянула Анна Сергеевна, видимо, затрудняясь высказать что-то окончательное и решающее. — Конечно, неприятно, что вы не попадете нынче на курсы, но, с другой стороны, когда вы подумаете об этом и хорошенько проверите себя, то, может быть, даже будете довольны именно таким исходом дела…

— Что вы этим хотите сказать, Анна Сергеевна?

— Самую простую вещь, моя дорогая… Вы не обижайтесь на меня. Представим себе такой случай, именно, что благодаря рекомендации вы попадете на курсы, — говорю это к примеру. Да, попадете… А не будет вам немного совестно, что вы попали именно по рекомендации, то есть, называя вещи своими именами, заняли чье-то чужое место, то есть место той девушки, которая не имела никакой рекомендации?

Гостья покраснела и сделала движение подняться.

— Пожалуйста, не волнуйтесь, моя хорошая, и не сердитесь на меня, — удержала ее Анна Сергеевна. — В жизни встречаются такие роковые комбинации… Вы себя будете оправдывать тем, что другие девушки поступают же по рекомендации, но ведь это чисто-формальное оправдание и даже, если хотите, совсем не оправдание. Мало ли что могут делать другие, и мы нисколько не обязаны подражать дурным примерам. Говорю все это только потому, что мне постоянно приходится с этим считаться.

Гостья вся вспыхнула и вскочила. На глазах у нее были слезы.

— Анна Сергеевна, вы совершенно правы, и я сама то же самое думала, но… Есть еще одна сторона дела, именно — сейчас на курсах неизвестно зачем числятся такие девушки, которым совершенно нет даже охоты учиться. Идут на курсы, потому что такая мода и потому что дома им нечего делать. И таких, к сожалению, очень много… Посидят несколько семестров и все бросят. Думаю, что это похуже всякой рекомендации.

— Дда, случается… — согласилась Анна Сергеевна, припоминая собственную дочь, которая и на курсы попала только благодаря рекомендации и никакой охоты к серьезным занятиям не чувствовала. — Дда, бывает.

— Я собственно никого не желаю обвинять, Анна Сергеевна. Бог с ними, с курсами. Я пришла к вам главным образом с другой просьбой…

— Вы ищете работы!.. — перебила ее Анна Сергеевна и в каком-то ужасе развела руками. — Да? Работы?!.

— Я могу делать переводы с английского, французского, немецкого…

— Боже мой! Боже мой!.. — как-то застонала Анна Сергеевна. — Да знаете ли вы, моя дорогая, что на каждую букву найдется несколько переводчиц? Цены за эту работу сбиты до невозможности… Прибавьте конкуренцию тех переводчиц, которые уже имеют свое имя в литературе. Укажу, голубушка, на собственный пример… Говорю это не из хвастовства, а к слову. Я тоже переводчица…

— Я это знаю, Анна Сергеевна…

— У меня есть маленькое имя в литературе, и мне прямо заказывают переводы. Да… Но ведь нынче мало знать языки, а надо иметь талант, особенно в таких областях, как беллетристика. Мало того, чтобы передать дословно текст автора, а необходимо проникнуться духом этого автора, передать его настроение, те мельчайшие особенности и тонкости в языке, которыми отличается именно данный автор. Как видите (Анна Сергеевна обвела свой кабинет глазами), я человек обеспеченный и работаю совсем не из-за денег, а только из любви к делу. У меня это в крови… Каждая женщина должна работать. Не правда ли? Время жен-содержанок миновало… У меня муж тоже хороший работник, и у него буквально нет ни одной свободной минуты… Дда…

Анна Сергеевна говорила еще много и горячо, и гостья едва улучила момент, чтобы уйти.

IV

Анна Сергеевна была немного удивлена, что гостья так быстро ушла. Походило даже на бегство… А, кажется, она была с ней достаточно любезна, даже слишком любезна, потому что пожертвовала ей целый рабочий час. Впрочем, эти наивные провинциалки совершенно не понимают, что значит работать, рабочее время, работающий человек. Одним словом, порядочные эгоисты, как все истинные дети природы.

— Ушла и даже не оставила своего адреса, — думала вслух Анна Сергеевна, пожимая плечами. — Очень мило… Ни за что ни про что оторвать человека от срочной работы — и уйти…

Нужно было сделать над собой некоторое усилие, чтобы снова усесться за письменный стол и отыскать то место восьмой главы, с которого шло продолжение перевода. Анна Сергеевна чувствовала, что все это только одна комедия, а работа все равно не будет клеиться. Она была вышиблена из обычного рабочего настроения. Вместо того, чтобы продолжать перевод, Анна Сергеевна позвонила.

— Что Еввочка?

— Они проснулись…

— Хорошо. Иди…

— Кухарка спрашивает, что готовить к обеду…

— Ах, говорят тебе: уходи. Разве не видишь, что я работаю. Потом приду в кухню…

Вопросы питания для Анны Сергеевны составляли вечную и неразрешимую задачу, потому что наука двигалась вперед и вместе с этим поступательным движением менялись и взгляды на питание. Сколько огорчения доставляли Анне Сергеевне одни яйца, — одно время яйцо вкрутую считалось чуть не ядом, потом смятку заменили яйцом в мешочке, потом было решено, что нужно есть один белок, потом — совершенно наоборот — есть один желток, потом прописывались яйца вкрутую, и наконец вегетарианцы заявили, что есть яйца совсем не следует и с точки зрения этики пищи даже стыдно. Вот подите и разберитесь тут… А мясо? Сама Анна Сергеевна воспиталась в эпоху крепких бульонов, мясных вытяжек, либиховского мясного экстракта и — главное — в эпоху «пылающего ростбифа» и кровавых бифштексов. И вдруг… Да, англичане уже не едят бульонов, немцы признают кровавое мясо источником всевозможной заразы, французы питаются одной булкой с салатом. При таких условиях разве легко заказать обед, так себе, с легким сердцем, особенно когда главный вопрос заключается в питании Еввочки. Павел Максимович не шел в счет, и его завтрак заключался в нескольких бутербродах из супового мяса, которые он уносил в своем портфеле на службу и которыми заедал ежедневную жатву газетных объявлений.

«Мужчины — самые жестокие эгоисты, — любила повторять Анна Сергеевна. — Что бы стал делать Павел Максимович, если бы к нему в правление явилась кухарка и стала требовать меню обеда? В кухне для женщины притаился последний призрак рабства…»

Анна Сергеевна забывала прибавить, что сама она очень любила покушать и могла питаться зараз по разным системам, особенно, если за это не нужно платить.

Еввочка проснулась и долго потягивалась в своей постели. У нее была отдельная спальня, устроенная по плану знаменитостей медицины, а рядом — кабинет, с письменным столом довольно почтенных размеров. Еввочка любила понежиться утром, любила, чтобы горничная надела ей чулки, и долго жмурила слипавшиеся после крепкого сна глаза. Умывшись самой холодной водой, Еввочка накидывала на себя какой-то утренний халатик из термаламы и шла здороваться с мамой, цветущая, красивая, улыбающаяся, с еще не проснувшей улыбкой. Она немножко до-детски шепелявила, и Анна Сергеевна долго целовала ее русую, кругленькую, как у куклы, головку.

— Ты здорова, Еввочка? — тревожно спрашивала Анна Сергеевна, заглядывая дочери в глаза. — Ах ты, мой котеночек…

Сегодня Еввочка вошла в кабинет мамы с обычной, стереотипной улыбкой любящей дочери и даже протянула руки вперед для объятий, но мамы в кабинете не было. Утренний заряд дочерней нежности так и пропал даром… Еввочка нахмурилась и подошла к столу, на котором валялось рекомендательное письмо Алексея Васильича.

— Фу, какой дурацкий конверт! — подумала она вслух. — И почерк дурацкий… От кого это?.. Какой-то Малявин… нет, Мальвин… Малинин… Малин… Ничего не разберешь!..

Анна Сергеевна вернулась именно в этот момент, на ходу объясняя следовавшей за ней кухарке какой-то кухонный рецепт.

— Ах, это ты, Еввочка… Ты здорова?

Мать и дочь некоторое время душили друг друга в объятиях, хотя Еввочка капризно отворачивалась от неистовых материнских поцелуев.

— Мама, это кто у тебя был? — капризно спрашивала Еввочка, вырвавшись наконец из материнских объятий. — Вот это письмо… такое смешное…

— Да, да… Была одна девушка, которую зовут тоже Еввочкой… Я хорошо знала ее отца… Опоздала на курсы, ищет переводов… Одним словом, самая обыкновенная история. Боже мой, что это я болтаю, — ведь ты еще не пила своего кофе?!. — в ужасе спохватилась Анна Сергеевна. — У тебя нет аппетита?!.

— А какое смешное письмо, мама… Буквы такие тощие, точно их выдерживают на самой строгой диете… голодные буквы совсем, мама.

Боже мой, как Еввочка иногда бывает остроумна! Не правда ли, как это хорошо и верно сказано: голодные буквы? Анна Сергеевна смеялась до слез. Пока Еввочка пила в столовой свой утренний кофе, обмакивая любимые бисквиты в ароматный напиток, Анна Сергеевна все время любовалась ею и думала о том счастливце-мужчине, которому со временем будет принадлежать это живое совершенство. Да, бывают такие безумно-счастливые люди… Отпивая кофе маленькими глотками, Еввочка продолжала болтать о смешном письме.

— Да, бывают и такие письма, — соглашалась Анна Сергеевна и почему-то вздохнула. — Мне иногда кажется, Еввочка, что ты не достаточно ценишь то, чем пользуешься даром. Ах, как нам с тобой нужно много-много работать!.. А ты иногда манкируешь своими переводами… Меня уж спрашивали в редакции о статье, которую ты сейчас переводишь… Ты не понимаешь, как трудно доставать работу, и не ценишь этого. Да…

Еввочка посмотрела на мать улыбающимися глазами и ответила:

— А у нас будет, наконец, абонемент на оперу, мама? Я без ума от Фигнера…

Рекомендательное письмо Алексея Васильича было забыто на письменном столе Анны Сергеевны, — это был осенний лист, палый с дерева дружбы…

1900