Евгений Чириков «Gaudeamus igitur»
Почтмейстер встал сегодня раньше обыкновенного. За ночь он придумал весьма остроумный план спровадить свою жену на станцию «Безводное», к тамошнему смотрителю.
— Какая чудная погода! — закинул он, еще лежа в постели и потягиваясь. — Хорошо бы сегодня прокатиться в «Безводное».
— Что же, машер, прокатимся…
— Нельзя мне… Некогда.. А как звали! И Настасья Семеновна, и Лука Лукич… Отчего бы тебе одной хотя, не прокатиться? Они у нас два раза были, а мы ни одного… Обижаются…
— А как же годовщину справлять разве не будут нынче?
— А ну их тут! У меня по горло работы…
— А лошадей, машер, дашь?
— Это пустяки… Тройку можно.
В то время, как Тычкин приглашал девиц Недоносковых, почтмейстер усаживал в плетушку свою супругу.
Вместо обещанной тройки, стояла одна кляча, печально повесившая голову и похлестывавшая свои бока облезлым хвостом. На облучке сидел чумазый мальчуган без шапки.
Почтмейстерша сердилась, влезая, с помощью мужа, в плетушку.
— Говорил, — тройку, а дал какого-то одра?!
— Ничего, голубчик, не поделаешь… Всех лошадей взяли… Скажи «слава Богу», что и этого-то одра отыскали.
— Он одер-от одер, а ты постой, вот увидишь, как махать зачнет… Ровно конек-горбунок! — сказал сидевший на козлах мальчуган. Он огрел кнутовищем свою клячу, и почтмейстерша выехала со двора…
Как только серый зонтик почтмейстерши пропал в облаке поднятой плетушкою пыли, Мямлин побросал все свои бумаги и пакеты, торопливо натянул белую парусиновую пару и полетел к Ивану Петровичу.
— С годовщиной вас, милейший! Ну, что? Как сегодня? Идем, что ли?
— То-то, любезнейший, не могу; экстренная бумага, поджог… скакать приходится…
— Поджог подождет, пустяки!
— Нельзя-с… И черт сунул мерзавца поджечь именно вчера!
— Дело не убежит… Прокатимся, выпьем, пулечку составим… Нельзя же так, не ознаменовавши торжественного дня.
— Не могу… Рад бы сам, да невозможно… Послал за лошадьми, через час еду…
Почтмейстер замолк и вздохнул.
— Ох, времена, времена! Бывало, лет пять-шесть тому назад, насильно нас приходилось от зеленого поля отгонять. Целые ночи просиживали! А теперь насилу партию-то составишь, да и то… Эх!
Почтмейстер опять вздохнул.
— Ну, а как же, справлять годовщину-то совсем не будете? Так-таки ничем и не ознаменуете? И этой телеграммы, как в прошлом году, посылать и спрыскивать не будете?
— Телеграмму пошлем… Доктор, поди, уж отправил.
— Ну, счастливого пути! Я забегу к Петру Петровичу-то; тут ведь по пути.
Почтмейстер вяло пожал руку следователю и побрел к больнице.
— Эй! господин врач! — крикнул он, подойдя к окну больницы, — небойсь, людей морите, а про свою альму-матерь забыли?!
— Кто там? Что вам угодно?
Из окна выглянула недовольная физиономия доктора.
— Здравствуйте!
— Мое почтенье!
— Годовщину-то будем справлять?
— Какую еще годовщину?
— Ай-ай, молодой человек! Стыдно! Забыли свой храм науки? Публика на Ключ собирается… А по мне, чего лучше, — в клубе?.. Чаю-то и в клубе прекрасно выпьем… Охота за семь верст киселя хлебать!.. Пулечку бы составили…
— Извините, мне не до пулечки. Операцию сейчас начну делать.
— Плюньте, дело не уйдет.
— До свиданья-с.
И физиономия доктора скрылась.
Почтмейстер поник головой и побрел прочь от больницы.
— Ну, и молодежь нынче! — прошептал он, поматывая головою, и направился проведать Илью Ильича.
Не прошло и четверти часа, как по мосту, через речку Сердянку, проскакала, громко стуча коваными копытами, тройка земских лошадок и, вихрем взлетев в горку, с шиком понеслась по направлению к больнице.
В тарантасе сидел Тычкин и ухмылялся от удовольствия, которое он ощущал от быстрой скачки.
— Тпру! — тенором выпустил молодцеватый кудрявый парень на козлах и разом осадил борзых коней.
Из тарантаса ловко выскочил Тычкин и очень грациозно вбежал по лестнице на крыльцо больницы.
— Доктор! я от девиц… Прибыл с поручением тащить вас во что бы то ни стало. Сегодня именины вашего… как его?.. Берем гитару, закусочку… Изобилие женского пола… Без женщины мужчина, как без паров машина… — заговорил Тычкин.
Доктор сделал омерзительно-кислую физиономию.
Оторвавшись от какой-то склянки, он так сердито посмотрел на Тычкина, что тот сразу потерял игривость, смутился и спутался.
— Вы нездоровы? — серьезно спросил доктор, устремив испытующий взгляд на гостя.
— Мерси. Я совершенно… Я…
— Благодарить нечего… Я спрашиваю: чем вы нездоровы?
— Да что вы?.. Я вполне здравствую-с… Я от девиц…
— Здесь, господин Тычкин, больница и сюда приходят лечиться. Только лечиться… От девиц вы или от пожилых дам — это до меня не касается.
— При исполнении служебных обязанностей? — перебил Тычкин неуверенным тоном, который явно говорил о том, что он не знает, что делать: обижаться или принять все за простую шутку.
— Совершенно верно… Ну-с? Что же вам угодно?
— Что вы, доктор! Сегодня ведь годовщина, — забыли?
— Какая-с… Вы-то о чем хлопочете? Вы-то тут при чем?
— To есть как это «при чем»? При том же, при чем и вся компания.
— Прошу вас оставить меня в покое… Не мешать мне… До свиданья!
И доктор отвернулся и опять стал болтать что-то в склянке.
Тычкин несколько мгновений стоял, пораженный, на месте, потом откашлянулся и быстро вышел.
— Нигилизм… — прошептал он, скрываясь за дверью.
Вскочив в тарантас, Тычкин крикнул:
— Пошел!..
А доктор бегал из угла в угол и теребил свою, и без того уже реденькую, бороденку так не милосердно, что, казалось, имел намерение выдрать ее окончательно.
— Черт знает, что такое!.. Никакого покою не дают… Годовщина, девицы, почтмейстер, Тычкин… Нет, это невозможно!.. Брошу, брошу, брошу!! Все брошу и…
— Что, батенька, не надумали?.. — раздался под окном голос запыхавшегося почтмейстера. — Мы едем… сейчас…
— Ах, подите вы все… к черту!
И почтмейстер услыхал, как что-то стеклянное упало и разбилось вдребезги…
«Тяжелый человек… с ума сходит совсем», подумал он и больше не заговаривал. Отирая плат-ком пот с лица, он зашагал дальше, и, когда доктор посмотрел в окно, то увидел лишь его спину, широкую соломенную шляпу и широкие же, раздувающиеся и треплющиеся парусиновые панталоны.
— Фальстаф проклятый! — сквозь зубы произнес доктор и с сердцем захлопнул окно и заперт, его на задвижку.
«Студеный Ключ» — чудесное местечко!
В котловине, между капризных, поросших дубняком и калиною, горок и буераков, открывается пестреющий цветами лужок. По средине его, скользя по камешкам и песочку, бежит журчащий колокольчиком ручеек студеной и прозрачной, как горный хрусталь, воды. Вдали, на пригорке, под тенью небольшой группы кудрявых березок, стоит старая полуразвалившаяся часовенька, а рядом с нею — колодец. Вода в нем до такой степени прозрачна, что вы видите, как со дна, будоража желтый песочек, выпрыгивают вверх тонкие струйки-ключики. Местечко дикое, безлюдное. Разве изредка только сюда заходят собирающие малину девчата, да подпасок забежит, чтобы, перегнувшись через сруб колодца, утолить свою жажду холодной и вкусной водою.
Здесь-то и собрались наши знакомцы с целью отпраздновать годовщину.
На двух разостланных по лужку коврах, в разных позах и положениях, восседали торжествующие. Тычкин, в безукоризненно-белом кителе, с молодцевато откинутой на затылок фуражкою, что-то шептал Наденьке Недоносковой. Наденька сидела, подобрав под себя ноги, и то и дело вспыхивала ярким стыдливым румянцем. Почтмейстер Мямлишь косился на сторону молодой парочки и чесал за ухом. Ему хотелось присоединиться к остроумному занимателю женского пола, но он никак не мог придумать, с чего бы это начать разговор.
Марья Гавриловна гуляла под руку с женой мирового и рассказывала ей, видимо, что-то очень интересное, так как та поминутно восклицала:
— Да что вы?.. Да не может быть?..
Мировой сидел с Варенькой Недоносковой и жаловался ей, как трудно быть мировым, в доказательство чего приводил какую-то замысловатую кляузу, которую даже и сто мировых не могли бы разрешить без того, чтобы не посадить под арест обе тяжущиеся стороны. Варенька показывала вид, что слушает и сочувствует, но, в сущности, ничего не понимала: она искоса посматривала в сторону сестры и Тычкина, и сердце ее ныло от ревности.
Молодой секретарь полиции Травкин очутился каким-то образом здесь же, в числе празднующих годовщину. Он чувствовал себя не совсем ловко и поминутно говорил:
— Мерси-с… я ничего… не беспокойтесь…
Хотя о нем решительно никто не беспокоился.
Зато не было ни следователя, ни доктора.
— Жарковато! — уже несколько раз повторил почтмейстер, желая присоединиться к разговору с Наденькой. Но все его заряды пропадали даром: На-денька и Тычкин были заняты исключительно друг другом.
Неуклюжий и неповоротливый сотский возился около самовара, раздувая его своими крепкими легкими.
— Дуррак! Сними сапог да и валяй! — небрежно крикнул Тычкин в одну из пауз разговора с Наденькой, когда особенно сильно донеслось это раздувание за кустиком.
— Да сапогов-то вашеско-благородье, нет… в лаптях мы! — ответил сотский.
Все расхохотались.
Секретарь полиции не замедлил доказать свою деликатность и «готовность»: скорчившись, он моментально стащил с ноги сапог и, пустив им в мужика, крикнул:
— Держи!
— Ах, не пымал!.. Ах, ты… — испуганно шептал мужик, не успевши схватить сапог Травкина, и виновато улыбался.
Мировиха и Марья Гавриловна, переговоривши о всех выдающихся «злобах», занялись приготовлением к чаю.
Из близ стоявших тарантасов они вынимали узелки и свертки, бутылки, кедровые орехи, мятные пряники и т. п.
Варенька, воспользовавшись удобным случаем, бросила своего скучного собеседника и тоже занялась хозяйством.
Скоро разостланная по ковру белая скатерть была заставлена всевозможными яствами и питиями. Мужик вскипятил с помощью сапога самовар и, по примеру секретаря, бросил сапог обратно, крикнувши тоже:
— Держи!
Но сапог полетел по кривой и чуть не сшиб шляпу Наденьки.
— Ах!
— Ай!!! — завизжали дамы.
Подавая готовый самовар, импровизированный слуга сделал новую неловкость: он залез с лаптями на скатерть и очень изумился, когда сделали ему выговор.
— Как же, барыня? Приказали на середку поставить, а идти не велите?
— Не рассуждать!.. — крикнул Тычкин.
— Хитры больно, — бормотал сотский: — поставь им на середку, а сам стой на краешке!
Несколько стаканов чаю с коньяком развязали языки кавалеров и устранили то неловкое положение, в котором чувствовали себя все торжествующие, за исключением, впрочем, Тычкина, всегда веселого, развязного и находчивого. Теперь даже и секретарь полиции почувствовал себя, как дома. Он играл с Варенькою в «чет или нечет?» и беззаботно каламбурил.
Звон стаканов, щелканье пробок, веселый звонкий смех Наденьки и остроумие Тычнина сплотили все общество воедино. Никто ни о чем не жалел, только одна Марья Гавриловна вспомнила доктора:
— Не поехал, чтоб ему!.. Упрямый козел.
— Выпьем-ка лучше!
Мировой выпил своей «хинной», дамы какого-то «кисленького», секретарь хлопнул рюмку коньяку, — и торжество началось…
Секретарь затянул было:
Но Тычкин, вскочив с места, крикнул:
— Силенция, господа!! По примеру прошлых лет нам следует сперва спеть эту… gaudeamus!.. Ну-ка, Илья Ильич! Затягивайте!
— Валяйте, Илья Ильич!
— Напев-то знаем… доктор его часто бунчит…
Мировой долго отказывался, но когда к упрашивающим присоединилась и его собственная супруга и стала говорить: «Илюша, не кобенься!» — Илья Ильич откашлянулся и сиплым старческим голосом начат:
Хор подхватил недружно:
Произошло некоторое замешательство: никто не знал слов и только мычал «тра-та-та».
— Ну вас, с этой иностранной песней! — крикнула Наденька: — споем-ка лучше русскую!
— Нельзя-с! В годовщину, да не спеть эту песню! — возразил Тычкин.
Запели снова. Но дело не ладилось. Бросили.
— Выпьем лучше за здоровье нашего храма науки! — предложил Тычкин.
— Выпьем, господа!
— Следует! — отозвались с разных сторон мужские голоса.
— Рады случаю! — укоризненно произнесла жена мирового.
— Как не выпить за альму-матерь, — сказал ей почтмейстер: — у меня в ней двоюродный брат кончил курс… Теперь три тысячи получает… С именинницей вас, Илья Ильич! Ура!
— Урррааа!
Все, не исключая девиц, прокричали «ура».
— За того, кто любит кого! — выступил с тостом секретарь полиции.
— А вы погодите! — остановил его Тычкин: — теперь не время… Пообождите…
Секретарь убрал руку с рюмкой и выпил, ни с кем не чокаясь, без всяких тостов.
А тосты следовали за тостами, дошли и до «того, кто любит кого», и скоро компания «начокалась».
В то время, как Марья Гавриловна и девицы играли с Тычкиным и секретарем в «горелки», почтмейстер сидел с мировым поодаль и вел разговор об «alma mater».
Илья Ильич, вспомнив далекие дни своего студенчества, размяк душою и со слезами на глазах рассказывал, как он срезался на экзамене по римскому праву.
— А что это за штука такая? — вставил вопрос почтмейстер.
— Какая?
— А Римская-то?
— Гм… Римское право… — пояснил захмелевший Илья Ильич.
— Ага!.. — выпустил почтмейстер.
— Марья Гавриловна! Вам гореть!
— Ах!..
— И-их!.. — визжали девицы…
Марья Гавриловна вцепилась в Тычкина, а Наденька не давала:
— Мой!
— Нет мой! — спорили дамы.
— О, я, медам, с наслаждением разорвался бы для вас на части, но, ей-Богу, не могу! — острил кавалер.
— Прросвещение! — говорил почтмейстер мировому, — конечно, нет слов, вещь это занятная… Только все-таки скажу: опасный народ студенты, беспокойный! хоть взять прошлогодний случай… Ну, какого черта дикого им надо? Кончат курс, поступят на места, жалованье приличное… Я вот, верите ли, Илья Ильич, десять лет служил на 33 рублях! Да и теперь чуть хватает (почтмейстер безнадежно махнул рукой)… Говорят — правда, нет ли? — оклад нашему брату хотят увеличить? Давно бы следовало…
— …Бывало, — бунчит погруженный в воспоминания мировой, не слушая собеседника, — бывало, где-нибудь на чердачке, под крышей…
— Одним словом, детишкам на молочишко не хватает, — продолжает себе почтмейстер, не слушая мирового.
Скоро Илья Ильич окончательно ослаб. Свалившись под березками, он начал было петь «gaudeamus», по язык ему не повиновался.
— Выпей вот!.. Натрескался! — злобно и вместе с тем преданно шипела его жена, тыкая в рот супругу стакан с холодной ключевой водой.
— М-м-м… — мычал мировой.
А солнце уже давно закатилось, спряталось за лесом, и вечерняя мгла душистой прохладой напоила летний воздух. «Задергали» коростели, застрекотали кузнечики, перепела закричали там и сям свое «пить-полоть! пить-полоть!» В чистом эмалевом небе мигнула звездочка. Ночной хищник просвистел в воздухе своими крыльями. И комар запищал надоедливо над ухом.
— Вп…п…рягай!. Ж…иво — кричал Тычкин, покачиваясь на месте.
Дамы, с Марьей Гавриловной во главе, стояли, сбившись в кучку и разрешали вопрос: идти ли им домой пешком, или согласиться доехать с мужчинами?..
Ночью по улицам Сердянска бешено мчались две тройки. Ямщик свистел «Соловьем-разбойником», колокольчики пели и играли, собаки, сбежавшиеся со всего города и гнавшиеся за тройками, страшно лаяли, а в тарантасе смеялись, визжали и пели песни…
Обыватели, успевшие уже «залечь», пробуждались, открывали окна и, выглядывая на улицу заспанными физиономиями, недоумевали: что бы могло это значить?
— Если свадьба — некому жениться… а если господа… не станут так скандалить… — размышляли со сна многие обывательские головы.
Увлеченный газетами, доктор сидел в это время в раздумье.
— Gaudeamus igitur! — донеслось до его ушей. Он узнал в этом голосе Тычкина и вдруг неистово расхохотался.
— Мавра! Мавра! — закричал он свою кухарку.
Мавра спала в сенях «для прохлады» и, проснувшись, сердито спросила:
— Чаво тебе еще?
— Сходи за водкой!
— Что ты? Окстись!.. Кочета скоро запоют.
— Ничего, ступай! вот деньги!..
Ворча и охая, Мавра накинула сарафанишко и побежала.
— На вот, охальник! — сказала она, ставя на стол перед доктором бутылку водки и кидая медную сдачу.
Доктор молча налил и выпил. Потом походил и еще выпил. Ему было грустно. Тоска сжимала сердце. Ему чего-то было жаль. Душа куда-то рвалась, куда-то просилась… Чувствовалось полное одиночество и утрата чего-то дорогого, близкого, родного…
бунчал тоскливо доктор, ходя крупными шагами по комнате.
— «Вышьем!» — ворчала Мавра, ворочаясь в сенях на подстилке. — Вздумал, когда выпить! Нашел время, нечего сказать…
Пронесе-тся стре-л-о-ою…
совсем плаксиво тянул доктор.
Эту ночь веселе-е-ей…
«Весело!» — ворчала Мавра: — эко веселье напало, прости Господи!.. Не спится человеку…
И Мавра сладко зевнула.
Вдруг доктор во все горло запел:
Но сейчас же оборвался. Судороги сжали ему горло, и он захлебнулся в слезах. Опустивши на стол голову, он замолк, притих и лежал долго-долго…
А петухи уже пропели, на горизонте сверкнула узкая золотая ленточка утренней зари…
«Рассказы». Том 1. Издание товарищества «Знание». 1903 г.
Борис Кустодиев «Пикник».