Евгений Чириков «Калигула»

Серенький февральский день с низко нависшим над землею облачным небом, с ветром и пронизывающим туманом, с холодными каплями прыгающей с крыш и карнизов воды, тускнел и кое-где по окнам магазинов уже засветились желтоватые огни керосиновых ламп.

Невзрачные дома, мокрые заборы, грязные извозчичьи санки, поджарые лошади, хмурые лица встречных прохожих, слякоть на панелях, — вся эта мозглая, пропитанная сыростью, слезящаяся мокрыми окнами домов улица, с печальным освещением надвигающихся сумерек, действовала на душу Якова Ивановича самым удручающим образом. В сознании Якова Ивановича вставало смутное воспоминание о том, что когда-то уже было именно так, как теперь: он бегал по городу и искал места, а на душе его было так пасмурно и скверно, что на единственный, имеющийся у него в кармане, четвертак Яков Иванович решил не покупать чаю и хлеба, а лучше выпить водки и погреться в пропитанном табачным дымом и алкоголем трактирчике, в обществе плохо одетых и недовольных лиц, обойденных, как и он, несправедливой фортуною…

Теперь так же, как тогда, промокли ноги, так же хлюпают худые резиновые галоши, и так же в сердце вспыхивает искорка молчаливого протеста, и так же тухнет в бессильной злобе маленького бессильного человека.

Старенькая выцветшая фуражка с кокардою как-то грустно и бессильно нависла своим блином над глазами Якова Ивановича и прятала от посторонних взор его, в котором попеременно отражались злоба, отчаяние, жалобная мольба, упрек и угроза. Один нос, широкий и мясистый, предательски краснел из-под козырька Якова Ивановича и многих встречных дам в бедных салонах и старомодных шляпках наводил на грустные размышления о пагубном пристрастии мужей к спиртным напиткам и о том, что от такого пристрастия случается…

— Эй, нос! Берегись!.. — весело крикнул по адресу переходившего через дорогу Якова Ивановича извозчик и, подхлестнув свою лошадку, добавил:

— Ну, брат, и нос же у тебя!..

Это замечание обескуражило Якова Ивановича, обидело его до глубины души. Подняв кверху голову и сделав строгую мину на физиономии, Яков Иванович намеревался обругать извозчика мерзавцем и другими, еще более обидными словами, но не сделал этого: в санках сидела миловидная, хорошо одетая дама. Он только показал извозчику указательным пальцем правой руки на свою кокарду и затем угрожающе погрозил этим же пальцем нахалу… Но нахал ухмыльнулся, презрительно бросил: «Эх, горе-чиновник!» и скрылся за углом…

Яков Иванович поправил фуражку, несколько приободрился и тоже скрылся за стеклянной с решеткою дверью трактира «Плевна». Здесь, потребовав себе полбутылки водки, Яков Иванович уселся в дальнем углу за столиком, накрытым грязною пятнистою скатертью, расстегнул свое пальто на вате и, похлопав фуражкой по коленке, чтобы стряхнуть воду, бросил фуражку на подоконник и стал дожидаться… Изредка Яков Иванович брал двумя пальцами свой нос, словно беспокоился, не прав ли был извозчик, высказавший свое удивление по поводу носа Якова Ивановича, и думал: «Да, он пьет, пил и будет пить, как пьют все такие чиновники; однако кому какое дело, что он пьет? По службе ущерба от этого не бывает; раза два Яков Иванович умирал и все-таки ходил на занятия и работал наравне со здоровыми; очень часто Яков Иванович работает по праздникам, отказывая себе в удовольствии сходить в храм и помолиться Господу; нередко сидит в неурочное время в палате… Какое же дело до того, что он пьет?..»

— Да-с! — произнес вслух Яков Иванович, приготовляясь выпить первую рюмку водки: — если бы у Якова Ивановича был нос не сизый, даже зеленый, — то и тогда это никого не касается.

Выпив водки, Яков Иванович начал размышлять над людской несправедливостью и резюмировал ее такими словами:

— Если бы Яков Иванович умер над бумагами, его не пожалели бы… Право! Его стали бы ругать, почему умер не дома, потому — хлопоты…

Сегодня Яков Иванович потерпел полное поражение в генеральной битве, которую он дал обществу в борьбе за свое чиновничье существование: Яков Иванович держал при местной классической гимназии экзамен на право получить первый чин и… не выдержал…

Если бы кто-нибудь знал, что значило в жизни Якова Ивановича это поражение!..

О, это было для него своего рода Ватерлоо!..

Будь Яков Иванович помоложе, он, конечно, попытался бы еще раз пойти на приступ и в штыки взять так необходимый ему чин коллежского регистратора. Но теперь это было невозможно. Сразу погибло все: многолетнее корпение по ночам и по праздникам над всеми этими Иловайскими, Малиниными, «Европами, Азиями, Африками и Америками», погибли, вырываемые чуть не изо рта, кровные гроши, которые пошли на наем подготовлявшего Якова Ивановича к экзаменам семинариста, а главное, одним взмахом и окончательно разбита уже и без того тухнущая энергия сорокалетнего вечно сражавшегося с нуждой человека, и поставлен крест над последними надеждами и планами выбиться…

Без чина нельзя выйти из рядов канцелярских служителей и попасть в настоящие штатные чиновники с определенным окладом и с некоторыми перспективами в будущем… Теперь — мертвая точка, выше которой никогда не подняться Якову Ивановичу, теперь постоянная оценка работы «по трудам и заслугам», как это полагается по отношению канцелярских служителей.

«По трудам и заслугам»… Казалось бы, что такая оценка труда — наисправедливейшая, не оставляющая желать ничего лучшего… К сожалению, это не так… Спросите Якова Ивановича, он вам расскажет, сколько обиды и безвыходности скрывается в этом «по трудам и заслугам»…

— Это означает, что больше 30 рублей не получишь, хоть все жилы свои вытяни, хоть просиди весь месяц, не вставая со стула; а меньше получить всегда можешь, потому что все зависит от секретаря: скажет, что никаких трудов и заслуг в этом месяце не было — и баста.

Яков Иванович мечтал выбиться. В тех случаях, когда, просидев всю ночь напролет, он являлся утром в палату, бледный, испитой, с опухшими красными глазами, и подавал четко и красиво переписанное представление в Петербург на двенадцати листах, — секретарь говорил ему, возвращаясь из кабинета начальника, что тот очень доволен, и что если бы Яков Иванович имел чин, то его можно было бы «двинуть»…

— Я предался наукам уже третий год… Буду стараться выдержать экзамен на чин, — смущенно произносил умиленный Яков Иванович и, поощренный туманным обещанием «двинуть», старался еще более зарекомендовать себя со стороны беспримерной усидчивости, терпения и выносливости. На лице Якова Ивановича застывало выражение готовности и исполнительности, вся фигура его свидетельствовала о безропотной покорности судьбе и всякому выше его поставленному человеку. Тогда казалось, что этот человек, с сизым носом и с испитым лицом, создан исключительно для исполнения одних только приказаний и живет на свете как-то механически, без участия каких-либо духовных сил. Яков Иванович сидел и писал, писал как чернильный perpetuum mobile… Секретарь распекал его за неграмотность, — Яков Иванович молчал и не позволял себе возражать даже в тех случаях, когда секретарь был неправ: изучая к экзамену грамматику, Яков Иванович иногда мог поспорить в этом деле с секретарем; но зачем? Бог с ними! Если начальство хочет писать слово «вышеуказанное» отдельно, вот так: «выше-указанное», — надо исполнять «у всякого начальника своя грамматика; когда секретарем был Ефим Николаевич, они приказывали писать «указанное выше», думал Яков Иванович и переписывал помаранную бумагу сызнова. Яков Иванович был воплощенная покорность и смирение.

Только по двадцатым числам месяцев, выпивши по случаю получки жалованья водки больше обыкновенного, Яков Иванович позволял себе ворчать и браниться, и то лишь дома, в своей семье, у самовара… Со дна души Якова Ивановича поднималась тогда досада на весь мир, и он начинал жаловаться и ругать каторгой жизнь и критиковать свое начальство.

— Яков Иванович, — ворчал он, — все стерпит. Нечего его жалеть. Гни его в дугу, плюй ему в морду! Разве Яков Иванович человек? Скотина! Пишущая скотина… Ей-Богу! И все вы, — говорил он членам семьи, — скоты: жрать ваше дело и больше ничего… Мое дело — писать, ваше дело — жрать… да!

Но на другой день утром Яков Иванович уже был тише воды, ниже травы. Выпив живой воды, — так называл Яков Иванович воду с примесью нашатырного спирта, — он шел, как ни в чем не бывало, на службу, и никто бы не сказал, что вчера только этот человек позволял критиковать действия начальства.

— Надо быть болваном, чтобы не понять такой простой вещи, — резонерствовал секретарь по поводу какого-нибудь промаха со стороны Якова Ивановича.

Яков Иванович слышал, но молчал. Он только ниже нагибался к столу, почти ложился на бумагу и еще усерднее скрипел пером.

— Подай-ка еще огурчик!

— Слушаю, Яков Иванович!..

Яков Иванович уже кончал полубутылку. Склонившись над рюмкой водки, он в сотый раз переживал ужас своего поражения, припоминал мельчайшие подробности этого несчастья и терзал себя упреками…

Известно, что стран света — четыре, а он, дурак, сказал: пять…

— А сколько частей света? — спрашивают.

Известно, что частей света пять, а он, дурак, сказал: четыре. Так было по географии, а по истории — еще хуже. Поняв свой неудачный ответ о странах и частях света, Яков Иванович, как он сам выражался, соскочил с рельсов и стал трястись — по шпалам.

— А какого французы вероисповедания? — спрашивают.

— Республиканского.

— А вы? Единодержавного?

— Так-с. Монархического, — сморозил Яков Иванович.

Захохотали громко и весело все три экзаменатора, потом пошептались о чем-то между собою, и один из них, самый молодой, в очках, сказал, пристально разглядывая нос Якова Ивановича:

— Нет, вам придется еще подучиться, а потом — милости просим к нам!

Яков Иванович вспыхнул, как огонь при ветре, и дрожащим голосом произнес:

— Вы, милостивый государь, спросите меня еще! Пожилому человеку долго ли спутаться?

На голом темени Якова Ивановича выступили крупные капли пота от чрезмерного напряжения всех чувств и способностей. Он вынул из кармана носовой платок, отер им свою лысину и, принужденно смеясь, добавил:

— Как же человеку не знать, какого он вероисповедания?.. Помилуйте! Спутался… Взволновался немного…

Все из старой головы вылетело. А ведь как знал? Разбуди среди ночи и сонного спроси: главные города, чем каждый замечателен, сколько жителей, реки с притоками и всю эти чертовщину, — все мог рассказать…

Накануне экзамена Яков Иванович долго не мог заснуть: цари не давали ему покоя; он перечислял их по порядку в памяти, этих бесчисленных царей римских, английских, французских, — и сбивался. Приходилось вставать с постели, зажигать лампу и рыться в учебнике.

— Что ты, Яша? — испуганно спрашивала жена, разбуженная возней и светом лампы в неурочное время.

— Кали-гула, Калигула, гула, — автоматически повторял Яков Иванович, залезая снова на кровать.

— Никак уж с ума сходишь?

— Память стала, мать, изменять. Эхе-хе! Два пробило уж… — шептал, позевывая, Яков Иванович.

Теперь, видя свою неудачу, Яков Иванович сделал последнее усилие и в надежде на «царей» жалобно попросил:

— Вы, господа, попробуйте еще! Долго ли спутаться? Спросите хоть про римских царей и тому подобное…

Но, когда Якова Ивановича спросили про римских царей, он потерял последнюю позицию: подавленный целым сонмом завертевшихся в его памяти имен царей разных стран и народов, Яков Иванович пал под этим бременем.

— Вы все перепутали. И потом: не Калугила, а Ка-ли-гу-ла! Надо еще подучиться, а потом приходите, — сказали Якову Ивановичу.

— Господа! мне уже сорок первый год от роду… Семья! — простонал Яков Иванович, готовый расплакаться, как школьник.

— Нельзя. До свиданья.

Припоминая теперь все это, Яков Иванович бранил себя и экзаменаторов, особенно того из них, который, как заметил Яков Иванович, пристально смотрел на его нос.

— Эх, Яков Иванович! Башка твоя, как решето: ничего не держится, — шептал он по своему адресу, а затем обращался к экзаменаторам:

— Разве вы, господа, не видите, что человек кушать хочет? Какой вам убыток, если меня в чин произведут? Никому никакого вреда, одна польза бедному семейству… Да и зачем мне знать всех королей?.. А на нос мой смотреть нечего, молодой чело-век! Поживи с мое, так, может быть, и твой нос будет не лучше… Эх, Яков Иванович, выпей-ка! Чёрт с ними!

И Яков Иванович выпивал. Когда вся водка была выпита, он встал и несколько неровным, хотя решительным шагом, пошел вон из «Плевны», бросив на ходу хозяину заведения:

— Запиши, Егор Васильевич!

На душе Якова Ивановича стало немного получше, а потому и внешний вид его изменился в ту же сторону: блин фуражки не лез на глаза, а загибался к затылку, козырек не скрывал не только глаз, но и лба, перерезанного, как большая дорога — колеями — глубокими морщинами, пальто было распахнуто и трепетало полами…

вполголоса баском весело гудел, как шмель, Яков Иванович, шагая по тротуару мимо освещенных окон магазинов. Он шел, сам не зная куда, но, во всяком случае, не домой: если бы с экзаменом было благополучно, — другое дело, а теперь не хотелось, да было и неловко что-то… Колька спросит: «выдержал, папаня»? А папаня провалился по всем статьям…

В числе многочисленного потомства у Якова Ивановича имеется сын, гимназист первого класса, Николай. Когда, в прошлом году, он шел на экзамен — из приготовительного в первый, Яков Иванович, благословляя его, напутствовал такими словами:

— Ну, брат, не сплошай! Не будь болваном и не осрами отца; в нашем роду дураков не было…

Николай выдержал, а вот он, Яков Иванович, оскандалился. Откровенно говоря, Якову Ивановичу всего больше и было совестно теперь перед этим мальчиком. Сегодня, уходя в гимназию, сын тоже напутствовал отца:

— Папаня, ты сегодня придешь к нам держать экзамен?

— Сегодня.

— Главное — Василий Якимыч — из истории и географии… Он любит, чтобы не думать, а говорить сразу… Смотри, не срежься!

— Бог не выдаст, свинья не съест. Ты кол из латинского не схвати! Я не успел спросить-то тебя, — ответил он.

Надо сказать, что Яков Иванович помогал сыну изучать не дававшийся ему латинский язык; дело это было нелегкое: Якову Ивановичу приходилось самому учить задаваемые уроки по латинскому, что давалось ему так же с громадным трудом и с страшной скукою.

Когда Яков Иванович шел по Москательной улице, его окрикнул чей-то голос:

— Якову Ивановичу! Куда?

Яков Иванович оглянулся. Через дорогу шел к нему сослуживец Иванов, длинный, как жердь, сухой и поджарый. Он шагал крупно, нагибаясь вперед всем корпусом; коротенькое пальто и узкие брюки Иванова еще более усугубляли впечатление протяженности этого человека. Под-мышкой у Иванова было воткнуто что-то, завернутое в платок.

— Иду себе, — ответил смущённо Яков Иванович, подавая руку сослуживцу, — а ты что тащишь?

— Гитара. Федька именинник, так музыку тащу.

— И как ты этих именинников отыскиваешь? Ведь вчера, никак, был на именинах?

— Да что, брат, скучно… выпить хочется, а двадцатое было давно уже… Только на именинах и выпить теперь… Пойдем! Пулечку раздавим, ерофеича хватим…

— Меня он не звал, — в раздумьи промычал Яков Иванович, которому вдруг захотелось побыть в веселой безалаберной и беспечной компании холостых чиновников, которые, несмотря на свои пятнадцатирублевые оклады; ухитряются все-таки не грустить и не жаловаться на судьбу.

— Наплевать! — произнес Иванов и, подхватив Якова Ивановича под руку, повлек его на именины к Федьке. При этом Иванов задел грифом гитары проходившую мимо барыню и испугал ее внезапно раздавшимся аккордом музыки..

— Пардоне-с! — извинился Иванов!..

— Тяжело на душе что-то, — пожаловался дорогой Яков Иванович: — выпить поэтому простительно.

— Еще бы! Двадцатое было давно, и до двадцатого далеко… Самое двусмысленное положение, — игриво заметил Иванов.

— У меня по другой причине, — грустно сказал Яков Иванович, которому захотелось вдруг поделиться с кем-нибудь своим горем, и хотя спутник не поинтересовался, по какой именно причине тяжело на душе у Якова Ивановича, но тот пояснил:

— Не выдержал я экзамен-то. Спутали живодеры! Разве у них есть к людям жалость? Никакой!.. Да! Теперь, значит, бесконечное томление… Нужда и брань, ссоры и всякая пакость… И Кольке плохо… Всякая кляуза, сосущая человека, как пиявка… Хотели двинуть, а теперь все пропало… — говорил Яков Иванович упавшим тоном, и блин его фуражки снова трясся над глазами, и вся фигура его опять как-то обвисла и съёжилась…

— Подумать только, — тихо и печально говорил он, — что такое, например, Калигула и прочее?.. На кой мне чёрт? а между тем вся карьера разбита окончательно…

— Наплевать, Яша! — весело произнес Иванов.