Евгений Чириков «Клад»

Замечали ли вы, что когда, после долгой разлуки, неожиданно встречаются два друга юности, с брюшками, с лысинами, с морщинами, с седыми бородами, они страшно пугаются друг друга?.. Краснеют, теряются, конфузятся, словно поймали друг друга на месте какого-то гнусного преступления…

Почему? Не потому ли, что такие неожиданные встречи похожи на волшебное зеркало, в котором внезапно и ярко отражаются два человека: далекий прошлый, призрачный, и настоящий, реальный?.. Только освоившись с отражением, они успокаиваются, утешаясь тем, что: «И ты, брат, того… и полысел, и потолстел, и поглупел, и достаточно пропылился пошлостью жизни!» Словно обрадовавшись такому открытию, друзья юности перестают пугаться друг друга и с умилением вспоминают то, что было когда-то давно, когда не было ни брюшка с брелоками, ни лысины с блеском… Интересно бывает тогда послушать, как в мусоре всяческих воспоминаний прошлого они отыскивают цветы жизни…

В тихий весенний вечер на Волге два таких приятеля сидели на балконе парохода и, прогнав вином страх и конфузливость первых минут встречи, производили раскопки в своей памяти.

— Дело было давно, вскоре после того, как университетские беспорядки разбросали нас в разные стороны… Тогда я верил еще в науку, в прогресс, в разные «измы» и… и в любовь!..

— Теперь не веришь?

— Как тебе сказать? Устал верить, потерял вкус… Теперь я блондин, а тогда был брюнетом… Надо покрасить бороду… Рано начал седеть…

— Ты в молодости был красив… тонкий, стройный, ходил грудью вперед, в глазах…

— Говорили!.. Жизнь коротка, все уносит с собой. Выпьем лучше… Вот так!..

— Ну, продолжай!..

…Так вот… После долгих мытарств и странствований по свету в качестве «бывшего студента», я попал к одному помещику в качестве репетитора… Обучал двух оболтусов невероятной тупости, от которой частенько приходил в полное отчаяние… Жили мы на хуторе, в страшной глуши, среди лесов, верстах в двадцати от почтовой станции. Помещик был вдов, груб, неотесан, настоящий муромский медведь. Говорил хриплым басом, ругался скверными словами, курил трубку, плевал на пол, ходил полураздетый по всем комнатам, а когда выходил из дома, всегда захватывал плетеную из ремней нагайку. В уезде он играл большую роль и в числе почетных должностей носил на себе титул попечителя колонии малолетних преступников, под дачу которой он отдавал свой второй хутор, верстах в пятнадцати от нашего местопребывания…

Ходили в народе слухи, что в овраге леса, близ этой колонии, зарыт огромный клад. Из поколения в поколение переходила легенда об этом кладе. Когда-то, при царе Горохе, в лесу укрывалась шайка разбойников — Кудеяр с молодцами. Преследуемая государевыми ратными людьми, шайка зарыла награбленное золото в лесном овраге и скрылась в глубине муромских лесов. Когда шайка была частью перебита, частью переловлена, последний из ее молодцов, по прозванию Ванька-Каин, перед казнью ухитрился передать письмо на родину, молодой жене. В этом письме разбойник открыл ей секрет о чугуне с золотом и подробно описал приметы того места, где следовало искать клад. По письму выходило, что чугун зарыт в одном из оврагов того леса, где был расположен второй хутор дикого помещика… Долго окрестные жители искали этот клад, изрыли все овраги, наделали гротов и дудок, словно здесь работали золотоискатели. Помещик гонял их, бил нагайкой, таскал по судам, а в конце концов сам стал верить, что клад есть.

К тому времени, когда я попал репетитором к муромскому медведю, дела его сильно пошатнулись, почти весь лес он распродал, но те двадцать-тридцать десятин, в районе которых предполагался клад, попридерживал и очень охотно и часто рассказывал мне о Кудеяре и его молодцах… Очевидно, клад Кудеяра был его последней надеждою.

Однажды, в теплую майскую ночь, темную, звездную, благоухающую, когда соловьи и одиноко тявкающие собаки пробуждают на душе какую-то сладостную тревогу и мешают спать молодым людям, рождая склонность к мечтательности, я сидел на верхнем балконе хутора, попыхивал красноватым огоньком папиросы и думал о том, почему я один, почему меня никто не любит, почему меня никто не целует и никто не ласкает… В самом деле, это было несправедливо… Я был молод, недурен собою, носил в душе огромный запас непотраченных сил любить и быть любимым, а между тем никто не приходил… Ведь должна же быть где-нибудь та девушка, которая обречена мне в жены! Где она? Кто она? Как ее имя? Как назло, старая дева Гликерия Петровна, сестра помещика, особа без всяких признаков красоты, играла внизу сентиментально-мечтательные ноктюрны на пианино… Плакал соловушек, плакало пианино, и я готов был плакать… Я воображал, что какая-то дивная девушка играет эти ноктюрны, а вовсе не Гликерия Петровна… Не вязались с ней эти ноктюрны… Вот смолкли и ноктюрны…

— Вы не спите?

— Нет… Но собираюсь! — сказал я, опасаясь приглашения на прогулку.

— Прекрасная ночь!

— Великолепная…

Гликерия Петровна глубоко вздохнула. Я не вздохнул: боялся этим вовлечь себя в невыгодную сделку…

— Неужели вы можете спать в такую ночь?

— Могу, — ответил я и для наглядности фальшиво позевнул во весь рот.

— Спокойной ночи!

— И вам также!

Щелкнул замок двери. Ушла! Опасность миновала. Опять выдвинул стул к перилам и стал пить прохладу теплой весенней ночи… Тишина стояла удивительная, и на фоне этой темно-синей тишины надрывался соловей в саду, а на горе, в угрюмо спавшей деревеньке, какой-то Шарик с крючкообразным хвостом отчаянно брехал и, казалось, прислушивался к своему лаю, эхом отскакивавшей от черной стены леса… Звезды горели ярко, вздрагивали и, конечно, я мысленно жаловался им на свое одиночество. Где-то в лугах, казавшихся теперь черной бездною, дергал неугомонный коростель, а под балконом, в цветочных клумбах, стрекотали бессонные кузнечики, словно шептались о каких-то тайнах весенней ночи… Трудно в такие ночи молодому, здоровому, жизнерадостному человеку не думать о женщине… Я жадно пил ночной аромат цветов, земли, навоза и думал: вот мне и двадцать два года, а я все еще не встретил той, которая и т. д, И пока нечего надеяться: живу в лесных дебрях и из всех женщин, которых теперь встречаю, питаю маленькую симпатию только к коровнице Луше. Но при чем тут Луша, молодая солдатка? Здоровая бабенка с лукавым взором из-под спущенного на лоб платочка; ходит грудью вперед, словно несет ее с гордостью перед всем миром; когда бегает, то трясет торсом; зовет коров густым альтом… Ведь не Луша же?.. А звезды горят ярко… И мысль скачет от небес к коровнику, где спит смуглая, с лукавым глазом Луша… Истомился, грохнулся не раздеваясь в постель и сомкнул глаза. А соловей не унимался, и по-прежнему брехал на горе Шарик… В довершение всего над ухом запел комар.

— Ну, и ты с ноктюрнами!..

Комара убил. Злобно убил, не пощадив своей щеки. Только было стал забываться, как чрез раскрытую дверь балкона ветерок принес топот скачущей лошади…

— Тпру!..

Фыркает лошадь. Кто-то стучит в окно кухни. Что такое? Ко мне? За мной?.. Чувствую что-то роковое в своей жизни… Сошел вниз.

— Откуда?

— С дальнего хутора.

— Что случилось?

— За барином…

Разочарование… Была какая-то смутная надежда на этого таинственного всадника, прискакавшего из таинственной темноты.

— Зачем?

— Не могу объяснить никому, кроме барина…

— Да ты кто такой?

— Сторож с колонии… Егор! Важное дело. Надо разбудить барина…

Разбудили барина. Сперва он долго кашлял, плевался и ругался, потом стих и стал говорить тихо, очень тихо, вкрадчиво как-то… взволнованно…

— Семен Петрович! Что случилось?..

— Я сейчас… Закладывайте тарантас!.. Парой!

Скрипит лестница под грузным телом Семена Петровича. А вот и сам он, со свечой, полуодетый, взъерошенный, тяжело отдувающийся…

— Говорил я вам, батенька… Так оно и вышло… Нашли!

— Что такое?

— Клад нашли…

— Где?

— В овраге около того хутора… Уф! Я так и знал… Я словно предчувствовал… Хотите ехать?.. Посмотреть? Чугун… Только первое условие — не болтать… Дайте слово!

— Даю.

— Дойдет до губернатора, отберут в археологическую комиссию и т. д. Егор! Войди-ка сюда!..

Вошел Егор. Вид таинственный. Не знает, как держаться в моем присутствии со своим секретом…

— Рассказывай!..

Егор посмотрел в мою сторону, замялся…

— При нем можно… Свой!..

— Да ведь чего же тут рассказывать?.. Нашли!..

И Егор все-таки рассказал все сначала… Бегали по оврагам колонские ребятишки и рылись в земле… Обнажился край чугунного котла… В этом месте давно «звонко было»: топнешь ногой и бунит… Оставляли без внимания, а вот оказалось…

— Растащили, поди, много?..

— Нет… Они не могли дорыться… Он глубоко. А только бок обнаружился… Разве без лома да без железных лопат управишься?..

— Ты скачи обратно… Я тебя поблагодарю потом… Покараулить надо, чтобы никто… А Татьяна Николаевна знает?

— Знает…

— Вот это напрасно… Ты уехал, а там…

— Она не тронет… Ребятишки-то сперва ей рассказали про клад-то, а она — ко мне: скачи, говорит… Неприятности не вышло бы… Я там свою бабу оставил… С револьвертом стоит… Так я поскачу?

— Мм… Нет. Лучше поедешь с нами…

Помещик торопил лошадей. По двору бегали с фонарями, под сараем звенели колокольчики…

— Лучше пока и Егора этого не пускать… Народ — подлый… Я и так не верю, чтобы там половину не разворовали… Лошади скоро?!

— Готовы, барин!..

Мы уселись в тарантас и поехали… Егор поскакал впереди. Долго ехали молча. Помещик возился на сиденье, словно своими движениями хотел помочь лошадям. То и дело он тыкал в спину работника и сердито кричал:

— Гони!..

Несомненно, он всю дорогу думал о кладе, его целости, размерах, ценности…

— Почем нынче золотник золота-то? — неожиданно спросил он меня.

— Рубля три…

— Не может быть! Дороже… Егор, Егор! Так твою… — закричал помещик.

Словно из-под земли показалась вдруг у тарантаса лошадиная морда с оскаленными зубами, с сверкающими синевой белками глаз, с пеною на мягких губах.

— А не догадался ты, материн сын, наказать Татьяне Николаевне, чтобы она не пускала туда ребят?

— Она не пустит… Она девушка с разумом… — проговорил в темноте голос.

— Не езди вперед! Поезжай рядом, либо позади!.. Большой котел-то?

— Огромадный!.. Бочок только обнаружился… Чугун ведер на десять… Татьяна Николаевна ходили туда…

— Одна?

— Не могу сказать…

— Какого же черта ты глядишь?.. Следовало огородить место и никого не подпускать на выстрел!..

Егор опять стал нахваливать Татьяну Николаевну, и я как-то невольно начал думать: что это за Татьяна Николаевна? Спросил о ней соседа:

— Надзирательница колонии… девушка… В чужую душу не влезешь…

Дорога пошла скверная, все время лесом, песками, по жестким ползучим корням старых сосен. Сильно било в спину и в бока.

Ехали теперь ощупью, то и дело получая колючие пощечины от развесистых сосен. Сквозь темные узоры ветвей в синем небе вздрагивали звезды; временами, хлопая жесткими крыльями, с испуганным клохотанием снимались с дерев глухарки — лошади пугались их и дергали в сторону, а сосед валился на меня всем грузным телом.

— Ну и дорожка! — ворчал он и покашливал так загадочно, твердо, себе на уме.

— Гони! Гони!.. — строго покрикивал он, когда лошади бросали рысь и шли шагом, словно боялся, что опоздает на свидание…

Часа через полтора мы подъехали к хутору. Большой дом высился темной грузной массою и прятал свою крышу в деревьях, а маленький, стоявший в глубине двора, светился двумя маленькими огнями, напоминая живое существо с сверкающими глазами.

— У Татьяны Николаевны огонек. Не спит еще!.. Тпру!

Лошадки встали у околицы. Егор соскочил с седла. Начали обсуждать, как быть: сейчас идти в овраг или отдохнуть, дождаться рассвета и тогда уже двинуться на раскопки чугуна с золотом.

— Надо дождаться свету, барин… Ночь больно темная… Либо не найдем места, либо собьемся и проплутаем… — советовал Егор. Но помещик боялся медлить:

— Куй железо пока горячо!

— Не найдем теперь… Только зря блуждать будем по лесу.

— Покричим твою бабу… Услышит — голос подаст…

— Бабу-то?.. Едва ли она на ночь останется… Я так полагаю, что она ушла… Сейчас сбегаю…

— Фонарь! Топор! Заступ, лопаты! — закричал помещик вдогонку Егору, разбудил молчаливый лес и напугал Татьяну Николаевну: на окне опустилась занавеска.

— Татьяна Николаевна! Не спите? — загремел помещик через околицу.

— Нет еще! — ответил мягкий, бархатный женский голос, и темный силуэт головки мелькнул на фоне белой занавески.

После грубого, хриплого баса помещика этот голосок прозвучал эоловой арфой… Среди хмурого леса, темной ночью, огонек Татьяны Николаевны казался каким-то сказочным и приковывал к себе мое внимание и мысли… Кто она, эта лесная затворница с занавесочкой на окне, обладательница такого чарующего музыкой голоса?

— Спит моя баба… — печально произнес в темноте Егор, фигура которого заколыхалась у околицы…

Последовала буря гнева со стороны барина, с раскатами крепких, заносистых слов, с угрозами выгнать вон с хутора…

— Бросьте, Семен Петрович! Неудобно… Татьяна Николаевна… Окно не закрыто… — шептал я.

Семен Петрович говорил, что все жулики, что, наверно, баба нагребла в подол золота и зарыла его где-нибудь в другом месте, что он сгноит бабу в каземате и т. д.

— Жулики — вы!.. И ты — жулик! Почему ты прискакал поздно?.. Где ты пропадал?..

— Кабы жулик я был, поехал бы я к становому, заявил о кладе, мне выдали бы третью часть… А я, барин, не к становому, а к вам поехал… Спросите Татьяну Николаевну!.. Я даже не поинтересовался, а оседлал лошадь да к вам… А ежели бы я поумней был, я мог бы… А баба — она, конечно, безо всякой храбрости…

— Значит, ты не знаешь, где найден клад?

— Никак нет…

— Кто же знает, черт всех вас подери?!

— Ребятишки… Баба моя тоже… Татьяна Николавна…

Семен Петрович крякнул и деловой походкой направился к маленькому домику. У меня сжалось сердце: я боялся, что вот-вот этот медведь заговорит с Татьяной Николаевной на том же языке одичавшего лесного человека, на котором он только что говорил с Егором… Я тихо направился к светлым окошечкам, чтобы быть наготове и вступиться за незнакомку с таким мелодичным голосом…

Приближаюсь… Разговаривают о кладе… довольно миролюбиво…

— Кто это там? — окликнула вдруг Татьяна Николаевна немного строго.

Я растерялся и ответил:

— Это я!..

— Кто ты? Не Егор?

— Это со мной… Идите сюда! Познакомтесь-ка! Наш репетитор…

— Простите! В темноте я ошиблась… Я думала…

Я подошел к окну и взял протянутую руку. Рука маленькая, сухая, горячая… Поднимаю смущенный взор и поражаюсь: лесная красавица!.. Как угли на солнце, сверкают большие печальные глаза… Тонкие брови слегка приподняты к вискам… Узел тяжелых черных волос… Но голос!.. Не умею передать впечатления ласковости, мягкости контральтовых ноток этого голоса… Бросилась в глаза еще темная родинка над верхней губой… Я буквально остолбенел от изумления…

— Она! — шепнул на ухо ветерок, и такая музыка заиграла вдруг во всем моем существе, что мне захотелось засмеяться от радости…

«Так вот где спряталось мое счастье!» — думал я, когда окошечко захлопнулось, упала занавеска и погас огонек…

Мы решили ждать рассвета. Семен Петрович ушел в сторожку, и долго было слышно, как он ругал Егорову бабу. А я остался на дворе, решив прилечь в тарантасе. Ни на одну минуту я не сомкнул глаз. Я лежал в тарантасе и слушал, как дышал лес в весеннюю ночь, как распряженные лошади жевали сено, как гудели майские жуки, как кричала в лесу сова… А перед глазами все время стояло лицо Татьяны Николаевны. Приподнявшись в тарантасе, я вперялся взором в занавешенное окошечко и старался разгадать спрятавшуюся за ним тайну. Почему такая юная, такая красивая — спряталась в лесу, живет в маленьком домике, одинокая?.. Кого она любит и любит ли кто-нибудь ее?.. Где этот счастливец?.. Может быть, он умер, а может быть — нет его и никогда не было… Может быть, это… не я ли?.. Не я ли?.. Перед рассветом зашумел лес… На старом доме заскрипел флюгер… Вот хлопнул где-то ставень… Сильнее заворчал угрюмый лес… Закрутился на дворе ветер и стал швыряться в сене моего тарантаса… Жутко стало… Я свернулся клубком, спрятал голову в сене и хотел заснуть… Но скоро мелкий, спорый дождик зашептал в лесу, по крышам, на моей спине… Слез с тарантаса и спрятался на крылечке маленького домика. Теперь я так близко от Татьяны Николаевны!.. Слышно, как она покашливает… Должно быть, не спится ей… О чем она думает? Никогда не узнаешь… Прилег на крылечке. Вдруг звонко стукнуло окно, распахнулись створки… Я вздрогнул и прижался к полу. Зачем я это сделал? Не знаю. Я чувствовал себя каким-то преступником, словно я сделал нечто скверное, спрятавшись от дождя на крыльце Татьяны Николаевны…

Донесся глубокий вздох, потом тихий-тихий голосок, который скорее проговорил, чем пропел начало какой-то грустной хохлацкой песенки… Смолк. Оборвался. И вдруг я услышал плач, осторожный, но такой горький-горький, спорый, как этот дождик… О чем?.. Как мне хотелось подойти к окну, погладить черную головку и сказать что-нибудь бесконечно ласковое!..

— Кто здесь? — испуганно спросил вдруг женский голос с бархатной контральтовой ноткой…

— Простите… Я спрятался от дождя…

Все стихло… У меня застучало сердце. Я чувствовал себя как провинившийся школьник. Было мне и стыдно, и страшно. Я не знал, оставаться мне на крыльце или поскорее уйти отсюда.

— Возьмите мой плащ!..

Приотворилась дверь сеней, и мелькнувшая в темноте белая рука протянула мне резиновый синий плащ с клетчатым капюшоном.

— Как вы добры!.. Простите меня… Не надо…

— Берите, берите!.. Я попросила бы вас к себе, но…

— Я помешал вам?

— Нет. Я не спала… Душно…

Раскрылась дверь; Татьяна Николаевна вышла на крыльцо, с пледом на плечах, пожалась, плотно обвилась пледом и присела на ступеньку лестницы.

— Скоро будет светать… — прошептала она и, опершись на руки, устремила неподвижный взгляд вперед, в темноту ночи.

— Скоро будет светать… — повторил я и взглянул в лицо девушки. Она левой рукой поправила узел волос с гребенкой…

— Растрепалась… Знаете, вы мне напомнили одного студента… Удивительное сходство! Голос, манеры, походка… Сперва я даже испугалась…

Мы сидели рядом и тихо говорили, словно давно-давно знакомые между собою…

— Должно быть, я здесь на крыльце задремал и мне во сне почудилось, что кто-то плачет.

— Не во сне… Я поплакала…

— Вы?.. О чем?..

— Так… Вспомнилось прошлое… Не знаю, о чем…

— Должно быть, я виноват в этом… Мое сходство с тем студентом…

— Должно быть…

Стих дождик. Стих ветер… Заиграли на востоке зарницы…

— Надо спать… Прощайте!.. Вам пора ехать за кладом.

Она встала и протянула мне руку…

— Я не поеду…

— Почему?

Мне хотелось сказать, что я уже нашел свой клад, но я не посмел этого сказать. Ушла. Заперла дверь. Я долго смотрел на дверь, на окно, на занавеску, которая тихо покачивалась от ветра…

 

— Веришь ты в то, что можно полюбить сразу? При первой встрече?.. Можно. Даже должно… Влюбился я безумно, нетерпеливо, мучительно… Плакал, кусал подушку, молился Богу, думал о смерти, ревновал к тому студенту, который смел походить на меня…

— А она?

— Она уехала раньше, чем я успел сказать ей о моей любви… Поссорилась с попечителем, который вместо чугуна с золотом нашел разбитый котел, в котором бывший здесь когда-то заводчик варил паточное варенье, — бросила место в колонии и исчезла…

— Чем же все это кончилось?..

— Помещик бросил искать клад, а я очень долго искал свой… да так и не нашел… Пропала Татьяна Николаевна… Года три искал…

— А теперь?

— Теперь не ищу… Женился, имею кучу ребят, массу работы, забот, хлопот, неприятностей… А все еще, как встречу на улице женский синий непромокаемый плащ с клетчатым капюшоном, так и остановлюсь, как вкопанный… Не она ли? И забываю, что мне перевалило за сорок, что борода у меня седая и что давно износился тот синий плащ, под которым я прятался от дождика в одну из весенних ночей своей юности…