Евгений Чириков «На козлах»

— На зайцев поедешь?

— А кто поедет?

— Я, Ванька Камнев и Подгорный. Просится Вера, да мы… Черт с ними, с бабами, только мешать будет…

— Пожалуй, я — не прочь. По-моему, баба в таких случаях — не лишнее: приготовит пожрать, попоит чаем и т. д. Мы куда поедем?

— К нам на хутор. Там бабы найдутся. Там, на хуторе, бабушка живет…

— Бабушка?.. Как знаете… А по-моему, отчего не сделать Вере Николаевне удовольствия?..

Откровенно говоря, в этот момент я больше думал о своем собственном удовольствии, чем об удовольствии Веры, сестры приглашавшего меня на зайцев товарища. Видеть Веру так близко и в такой необычной обстановке, ехать с ней, быть может, рядышком в тарантасе, урвать, наконец, такой момент, когда можно будет остаться один на один и выяснить наши отношения… Впрочем, какие там отношения! Никаких отношений не было и нет, а просто я ее люблю, а она меня… Не поймешь!.. Иногда кажется, что любит, а иногда — ноль внимания…

Вот почему мне теперь казалось, что бабы на охоте — не лишнее и что бабушка — вовсе не баба. О моем тяготении к Вере брат если не знал, то догадывался, поэтому, когда я принял известие о бабушке более чем скептически, товарищ ухмыльнулся и сказал:

— Ну, что ж… Если бабушка тебя не удовлетворяет, то можно и… Веру, хотя…

— Что «хотя»… Ну, договаривай!..

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь…

Я покраснел, но быстро оправился от смущения:

— Занимаешься чтением в сердцах?.. Похвальное занятие!

— Шила, брат, в мешке не утаишь.

— Я вовсе и не желаю утаивать… Тебе остается только «принять меры»…

Должно быть, это саркастическое добавление относительно «мер» и сослужило мне службу незаменимую; товарищ изо всех сил старался, чтобы сестра ехала с нами. Так все и вышло, как я мечтал. На другой день мы усаживались в тарантасы, и Вера была с нами. Пятеро — на два тарантаса… Чтобы не выдавать своих тайных желаний товарищам, я не торопился сесть в тот тарантас, в котором поместилась Вера. С ней сел Ванька Камнев. Я оттянул время до последнего момента и остался третьим в который-нибудь из тарантасов.

— Садитесь к нам! — пригласила Вера, видя мое колебание…

— Который тарантас больше?

— Наш!

— Наш!..

— Зато я — легче! — возразила Вера…

— Пожалуй, ваше соображение правильно, — произнес я, взбираясь на козлы. Не рядышком, а напротив. Но это еще лучше: рядом не так удобно созерцать Верочку, а теперь — благодать: все время перед глазами, смотри сколько угодно: это выходит само собою, без умысла.

— Трогай!

Лошади попались хорошие, сытые и бойкие, но тарантасы…

— Господи, как трясет!.. Извините, я вам наступила на ногу…

— Ничего… Пустяки…

Мне было хуже всех, ибо я подпрыгивал на козлах и рисковал ежеминутно вылететь, но я держался гордо и с такой небрежной молодцеватостью, словно сидел в рессорной коляске. Выехали к городской заставе, развязали колокольчики и, усевшись поудобнее, с переливчатым звоном и гиканьем веселых ямщиков покатились по грунтовой дороге. Стало меньше трясти, мягче чувствовалось под сиденьем и можно было разговаривать, не рискуя откусить язык.

Случалось ли вам когда-нибудь ехать в одном тарантасе с девушкой, в которую вы безумно влюблены?.. Да ведь это такое блаженство, что его не опишешь! Пусть трясет до глубины внутренностей, пусть сидишь, как на колу, на жестких козлах и судорожно хватаешься на рытвинах, как утопающий за соломинку, за собственную ногу или за конец вожжей, — но если перед вашими глазами милое любимое личико то улыбается, то строит гримаски неудовольствия, то простреливает вас внезапными взорами, словно молния, время от времени сверкающими из-под полуопущенных ресниц, — о, тогда кажется, что сидишь не на козлах и не в тарантасе, а летишь на воздушном шаре и достигаешь той высоты, на которой уже попадаются Божьи ангелы и слышны хоры Серафимов и херувимов!.. А когда тарантас внезапно подскочит и твои колени почувствуют случайное прикосновение к скрытым ножкам тайно любимой, — тогда… тогда кажется, что подскочивший тарантас дал вам крылья, которые неожиданно подняли вас и понесли к воротам райской ограды…

Если вы молоды и вам предстоит ехать в одном тарантасе с милой, — садитесь на козлы! Даю вам голову на отсечение, что не ошибетесь… Конечно, если вас не любят, то не полюбят и на козлах, но все-таки на козлах вам будет казаться, что вы — любимы, всю дорогу вы будете вести разговор без слов с милой и ласкаться с ней глазами… Так можно проехать 50, 100, 1000 верст, можно ехать всю жизнь и не почувствовать усталости и жесткости под сиденьем!.. Очень уж мягко на душе. Говорили мы с Верой мало: я только смотрел и таял, как таял под лучами солнца первый выпавший снежок. Не находилось тем для разговора, а те, которые подвертывались, казались столь незначительными, что унижали мое чувство, его значительность и святость. Зато сидевший рядом с Верой Ванька Камнев болтал, изощряясь в остроумии и больше на мой счет.

— Мы, Вера Николаевна, едем с шиком: на козлах двое…

— Что ты хочешь этим сказать?

Ванька вместо ответа поет:

Две собачки впереди, Два лакея позад-ии…

Не скажу, чтобы подобные остроты не задевали моего самолюбия, но я не подавал виду и только презрительно взглядывал на Ваньку или произносил:

— Нельзя сказать, чтобы барин наш был остроумен…

Вера поднимала на меня глаза, и я чувствовал, что она согласна. Вера тоже была молчалива, и скоро Ванька притих. Пели колокольчики на двух парах в четыре голоса, и голоса эти сливались в особую музыкальную гамму, рождающую желание грезить о чем-то несбыточном, невыразимо приятном, далеком и близком, грустном и радостном… Попадались по пути деревеньки, ненадолго пробуждали нас от сладкой дремы и оставались позади, убегая вместе с выползавшей из-под тарантаса дорогой… Порою, взглянув в личико Веры и поймав на нем приятную улыбочку, я начинал мечтать и фантазировать: «Мы женаты и куда-то едем далеко-далеко; мы так счастливы, мы так любим друг друга, что две наши жизни слились в одну и, если одна порвется, другая тоже исчезнет… А какая у нас дочка!.. Ее зовут тоже Верой, в честь матери, но в отличие друг от друга я называю мать — Верой, а дочь — Верусей…»

Под музыку колокольчиков фантазия растет и сплетает такие прекрасные узоры в сердце… Только проклятые ямы и рытвины на дороге: подскочишь, как мячик, судорожно схватишься за рукав ямщика, и грезы рассыпаются вдребезги: не женат, сижу на козлах, не имею дочери и чуть не свалился… Очнется и Вера…

— Переменитесь местами! Довольно он сидел на козлах, теперь идите вы! — говорит Вера Ваньке.

Милая! Она заботится обо мне, жалеет меня… Так бы и расцеловал это капризное личико!

— Не беспокойтесь, Вера Николаевна, мне здесь очень хорошо, — говорю я, значительно взглядывая в глаза девушки. Поняла: опустила ресницы, слегка улыбнулась… Ах, как улыбнулась! Только ангелы могут так улыбаться.

А Ванька (эгоист до мозга костей!) хоть бы пошевелился: ухмыляется и бормочет:

— Мне все равно, лишь только бы усесться…

— В таком случае, сядьте на козлы… Ямщик! Тпру!

Боже мой, как у нее вышло это «тпру!»… Я с молчаливой благодарностью смотрю на Веру и решительно произношу:

— Поезжай! Я не уступлю своего места никому…

— Что значит призвание! — бормочет Ванька и закуривает папиросу…

Вот нахал! Воображает, что неотразим, с женщинами обращается довольно развязно. И теперь, вероятно, думает, что Вера только из деликатности сделала свое предложение поменяться нам местами, а в сущности довольна, что сидит рядом с ним…

Опять музыка колокольчиков, моментальный взгляд и полет в райскую обитель, закрытые глаза и грезы о совершившемся счастье.

Ей-Богу, можно проехать 1000 верст и не заметить! Так это вышло со мной. У нас родился уже мальчик, и я затруднялся, как его назвать, когда залаяли злые собаки. Раскрыл глаза: подъезжаем к хутору… Жаль!.. Так быстро приехали… Очевидно, жалеет и Вера:

— Уже? — говорит она печально.

Понимаю, понимаю, моя милая, моя хорошая, моя ненаглядная!.. Ты меня любишь. В этом не может быть сомнения. Теперь для меня это совершенно ясно. Боже мой, как я счастлив!.. Только вот отсидел ногу и не могу слезть с козел, чтобы помочь Вере. Этот Ванька пострел везде поспел:

— Вашу руку, Вера Николаевна!..

Иду позади Веры, прихрамываю, боюсь, как бы ни увидала: вероятно, я — смешон.

— Человек! Подержи барышнин чемоданчик! — острит Ванька, подавая мне Верину вещь, а сам подставляет руку Вере.

— Я сама…

Ловко! С носом… Этакий нахал! А мою руку, наверное, взяла бы…

— Господа, осторожнее с ружьями!.. Оставьте их в передней!..

Вот она, та бабушка, которая едва не помешала мне получить описанное блаженство и понять, наконец, что я — любим… Толстая, гороподобная, с двумя перехватами, с подбородком в три яруса, с седыми усами… Говорили, что похожа на Екатерину Великую, а она… Рядом с ней моя Верочка кажется десятилетним подростком.

— Сколько вас, однако!.. Охотников!.. На вас зайцев не хватит, — говорит басом бабушка, здороваясь с гостями; засмеялась гулко так, с потрясением телес, и добавила:

— Сколько их за тобой, Вера, волочится!.. Вот и за мной, бывало, хвостом ходили…

— Что вы, бабушка!.. Это — товарищи брата, — сконфуженно возразила Вера.

— Знаем мы этих товарищей!.. Этих двух знаю, а этого не видала еще.

Я отрекомендовался.

— И ты студент? — спросила меня бабушка.

«Ты» меня огорошило, но ничего не поделаешь, надо ответить:

— Студент.

— Юрист же?

— Медик.

— Твою руку! Я сама кончила на акушерских. В наше время институтов не было еще… Я люблю медиков больше. Все юристы — вертопрахи…

Вера смеялась над смущением нашим и старалась смягчить бабушкину прямоту мысли и выражений. Но бабушка была неизменна. За ужином она посадила меня рядом с собой, а нахал Ванька опять уселся рядышком с Верой. Это меня сердило: я начал чувствовать врагов и в Ваньке, и в бабушке. Внимание последней меня раздражало.

— Ешь больше!..

— Сыт. Не хочется.

— А еще медик!.. Намажь булку вареньем и ешь! Небось, сладенькое любишь?

— Не люблю.

— А ты не стесняйся…

Бабушка похлопала меня по плечу. Вот фамильярности! Я — не маленький, чтобы со мной можно было так…

— Влюблен, что ли, в Веру-то?..

— Бабушка!..

— Ничего плохого в этом, Верочка, нет. В меня тоже влюблялись десятками… Выбирай медика, юристы вертопрахи… Небось, рядом с тобой — юрист?

— Юрист, — громко ответил Ванька, — и все расхохотались, а бабушка еще подбавила:

— Не верь ему: врет все!..

Благодаря бабушке, ужин прошел очень весело и оживленно, а мы все как-то сблизились еще больше. За ужином потянулся чай, и на этот раз бабушка без околичностей посадила нас с Верой рядом:

— Будет!.. С юристом посидела, теперь сиди с медиком…

Так как завтра надо было чуть свет выезжать в лес на охоту за зайцами, то решили лечь спать пораньше. Бабушка, как квартирмейстер, размещала нас по комнатам и диванам. Симпатии ее ко мне не уменьшались: мне достался диван в столовой, старый, мягкий, уютный такой, а Ваньке — мочальная кушетка из кухни. Заряды были у нас готовы, и никаких приготовлений к охоте не требовалось, поэтому разбрелись мы по местам сейчас же после чая. Все быстро заснули, только я не мог этого сделать и, лежа в столовой на гостеприимном диване, прислушивался к ночной тишине, нарушаемой дружным сопением соседей. В этой тишине нет-нет да и прозвучит голосок Веры: то покашляет, то вздохнет… Не спит, милая, ненаглядная!.. О чем она думает? Может быть, обо мне. Так близко она от меня: за стенкой. Покашляю и я, вздохну, двину стулом. Слушаю. Увы, отвечает бабушка: дает понять кашлем же, что она все слышит… Ба! И Ванька не спит: тихо идет ко мне в столовую, завернувшись в одеяло. Что он бродит? Чего ему от меня надо? Не дают покою и мешают даже ночью помечтать о том, о чем так хорошо мечталось на козлах…

— Не спишь?

— Нет.

— Я тоже. Больно рано мы завалились…

— Кто там болтает? — сердитым басом спросила бабушка из дальней комнаты.

Ванька погрозил мне пальцем. Притихли. Стали говорить шепотом. Неожиданно в дверях замерцал свет, и на пороге показалась бабушка со свечой в руке. Тоже в одеяле. Как пирамида.

— Ты, юрист, иди-ка на свое место! Будет болтать. Верочке спать не даете.

— Бабушка, — несется издали голосок Веры, — они мне не мешают… У вас — кто-то… кусается…

— Вот видите, бабушка, — сказал Ванька, — не мы, а ваши клопы беспокоят девушку…

— И клопы, и вы… Разойдитесь! Ну, живо! Марш!

Не бабушка, а прямо полицеймейстер. Разошлись.

В тишине продолжали звучать голоса: нежный, беспомощный, капризный и сердитый, басовой. Внучка и бабушка. Бабушка уверяет, что не клопы, а студенты мешают внучке спать:

— Вскружил юрист голову-то, видно. Завернись с головой, выкинь из головы бредни — и заснешь… Вижу уж, не слепая…

Слепая. Откуда она взяла, что Ванька победил? Вот чепуха! Она любит меня, а не Ваньку. Это неопровержимо. Я это окончательно понял на козлах… Закрываю глаза и снова отдаюсь сладостным грезам. И под эти грезы сладко засыпаю…

Не знаю, сколько времени я спал. Мне показалось, что я только что заснул, а меня уже будят.

— Вставай! Рассвело уже… Проспали.

На дворе позванивают колокольчики.

— Все встали?

— Все. Даже Вера Николаевна уже на ногах.

Сна как не бывало. Милая встала. О, какая это будет прекрасная охота!

— Живо! А еще медик, — ворчит бабушка.

В буфетной — самовар. Где-то постукивает со звоном умывальник… Где-то кричит на прислугу бабушка. Что-то про клопов. Иду умываться и сталкиваюсь в коридорчике с Верой. Она в деревенском платочке на голове. Так идет к ней этот платочек.

— С добрым утром!..

— Мерси…

— Едете с нами?

— Конечно.

Наскоро попили чаю, молока, пожевали булки и гурьбой потянулись на двор. Я — на козлы. Лучшего места я в тарантасе не знаю. Ванька… Куда сядет Ванька? Ну, конечно, опять лезет к Вере… Не оставляет нас в покое ни днем, ни ночью…

Лес недалеко. Спустя полчаса мы уже подъехали к сторожке. Пустой, убогий домик. Даже окошечко выбито. Оставили лошадей, забрали пару гончих с серьезным лесником и, приготовив ружья, двинулись в глубь леса.

Лесник — опытный охотник. Он знает, как расставить нас, чтобы не уходили зайцы. Так как Вера была без ружья, то ей предстояло встать с кем-нибудь из нас. С кем она встанет?

— Оставайся тут! — сказал мне лесник, когда мы очутились на большой широкой дороге. — Встань на опушке, сюда лицом-от, к полянке!..

Пришлось повиноваться. Вера оглянулась, улыбнулась и пошла с остальными. Я вздохнул, проводил их взором и почувствовал невыразимое одиночество. Словно остался один на свете… А как ей хотелось остаться со мной… А может быть, это мне только показалось. Да нет: она так грустно улыбнулась. Никаких сомнений! Это было ясно еще… на козлах. Ну, ничего не поделаешь… Так вышло…

Ах, как хорошо в лесу! Взошло солнце и разукрасило его в яркие пестрые одежды…

Березы, осины, орешник и дубняк ярко-желтыми и кроваво-красными пятнами уцелевшей на них листвы дают красивый контраст красок на фоне побелевшей земли и бледно-синего неба; а там, где попадаются еще сосны и ели, этот контраст делается поразительно ярким и красивым: кажется, что зеленое лето сошлось с осенью и грустит о том, что прошло… Утро солнечное, тихое такое и ласковое, но изо рта и ноздрей идет пар, а под ногами похрустывают ломающимся ледком застывшие за ночь ручьи и канавки. Солнышко золотит листву берез и осины, ярким пурпуром окрашивает кусты дубняка, и синеватые тени от стволов сосен ложатся на безукоризненно чистой скатерти первого снега…

Красив лес в такую пору. Стоя на широкой дороге с ружьем наготове, я любовался красочными эффектами и наслаждался звуком охотничьего рожка, который мелодично разносился по лесу, сзывая гонящих где-то, очень далеко, зайца гончих собак.

— Ту-у; ту-ту-аааа, ту!.. — пел рожок, и далеко отвечало ему лесное эхо.

И казалось, что не только я, но и сам лес прислушивался к рожку…

— Ау, ау, ау!.. — звенели где-то отрывочным лаем гончаки, и лесное эхо тоже лаяло в отдалении, там, где под зеленой стеной соснового бора, словно золотое кружево затейливой отделки, протянулся ровной лентой кустарник…

Как хорошо дышится! Словно пьешь холодную воду кристального родника. Острее зрение, слух и обоняние. В теле чувствуется избыток силы и напряжение мускулов… Словно — стоишь на пути с целым коробом здоровья, радости, надежд и грядущего счастия!..

— Ту, туту, ааа-уу! — поет рожок.

— Ау, ау, ау!.. — заливаются гончие.

Я забыл, зачем я стою с ружьем наготове и совершенно не думал о зайцах… В ярком блеске осенних красок и белого снега смутно вставало девичье личико и улыбалось мне так же, как улыбалась вся природа. Я глубоко вздыхал от наплыва счастья, и все во мне смеялось светлой радостью бытия… Присев на старый березовый пень, я подставил лицо солнцу: зажмурил глаза и прислушивался к игравшему рожку…

— Да он спит!..

И звонкий девичий смех зазвенел в лесу и заставил меня очнуться.

— Вера!.. Вера… Вы… как же здесь, а не…

— Надоело стоять на одном месте… К вам пришла!.. А вы — спите…

— Нет, нет… Я только задумался.

— О чем? О зайцах?

— Нет… Не о зайцах.

— Так о чем же?.. Или это — тайна?

— О… вас, Вера!

— Вот как!..

Вера приблизилась. В руке ее была ветка рябины с ярко-красными гроздьями ягод. Наклонившись ко мне, она повертела перед моим лицом ветку:

— Хотите? Очень вкусно…

— Я думал о вас и еще…

— Попробуйте же!

Вера сорвала несколько ягод и протянула их мне на ладони. Я наклонился, стал подбирать ягоды губами и поцеловал руку…

— Ату! Ату!.. Ого-гого!.. Ганяй! Ганяй!.. Ату его!.. Ой-ой-ой!..

— Береги зайца! — закричал кто-то и резко прогремел выстрел за кустами.

— Ой, ой, ой!.. Ату его!.. Ганяй!

— Вера!.. Да или нет?

— Ой, как щеки замерзли!..

Отвернулась и пошла прочь, похрустывая снежком. А я сидел в сладостном опьянении, опустив голову на ружье.

— Заяц! Заяц! — отчаянно закричала Вера. Я вздрогнул, вскочил на ноги и застыл, провожая любовным взором скакавшего мимо зайца…

— Что же вы?.. Стреляйте! — крикнула Вера, топая ногами по снегу.

Я взглянул на нее, радостно улыбнулся и махнул рукою:

— Пусть живет!.. Бог с ним!..

Заяц пропал в золотом кустарнике; промчались, нервно повизгивая, две гончих, потом на опушке появился Ванька в папахе и злобно и зычно закричал:

— Эх ты, ротозей!..

Потом подошел брат Веры. Вера с пылающими щеками, с горящими глазами начала рассказывать, как мимо проскакал заяц. Брат презрительно посмотрел в мою сторону и произнес:

— За двумя зайцами погонишься, ни одного не поймаешь!..

А я смеялся. Мне всем им хотелось крикнуть:

— А вот и поймал!..

Но я не крикнул, а только переглянулся с Верой.

— Вкусная рябина? — спросила она.

— Да, да… Очень!..

 

На обратном пути я снова сидел на козлах. Ванька клевал носом, а мы с Верой переглядывались и замирали от счастия… И опять мне хотелось ехать долго-долго, всю жизнь ехать и всю жизнь не слезать с козел…