Евгений Чириков «Ранние всходы»

I

Весна идёт!..

Солнышко греет, припекает… Но улицам стремительно катятся шумные ручейки и потоки. С домов и карнизов валятся и разбиваются вдребезги ледяные сосульки… Небо чистое, прозрачное, голубое, и маленькие облачка плывут в нём, как белые лебеди, куда-то мимо… Везде хорошо, приветливо и радостно: и на небе, и на земле… Люди добрые, веселые, радостные: все чего-то ждут и на что-то надеются, словно с приходом этой новой весны они будут и жить по-новому, жить не так, как жили и живут до сих пор…

За высоким, утыканным гвоздями забором гимназического сада воробьи подняли такое чириканье, такой гвалт и содом, что дремлющему на припеке солнечных лучей старому усатому будочнику, что стоит на углу, недалеко от сада, грезится какой-то скандал, и сердце тревожится смутно сознаваемой потребностью вмешаться в это «безобразие»…

На обсохших от грязи проталинах и на крышах воркуют голуби: нахохлившись и распустив крылья, увиваются вокруг и около своих голубок и, верно, напевают им прекрасные романсы о любви и счастии… Галки, собравшись толпою на угрюмых башнях тюремного замка, галдят, словно бранятся.

Все рады!.. Даже и вон тот серьезный старый пес, что лежит на площадке парадного крыльца, видимо, очень доволен: он сперва почесал задней ногой за ухом, потом лениво потянулся, лег на спину и устремил свой взор в глубокую небесную синеву, застыв в позе блаженного созерцателя…

Но, без сомнения, всех больше довольны и рады классики, реалисты и гимназистки: сегодня у них был последний день занятий Уроки прошли как-то вяло, беспорядочно. Мальчуганы были непоседливы, не могли «внимать» и не были расположены бояться… Да и сами преподаватели больше разговаривали, чем поучали, и лишь для видимости сердито покрикивали «тише!», когда школьники, чуя близкий отпуск, входили в такую ажитацию, что класс напоминал тех самых воробьев, которые тревожили сердце дремавшего на солнышке городового… Как ни как, а все четыре урока, назначенных по расписанию, прошли, и, наконец, распустили… В души школьников повеяло волей, простором, свободой, и теперь, расходясь по домам, они радостно и весело стучали ногами по панели, двигаясь по разным направлениям шумливыми и драчливыми стайками. Две недели отдыха казались ребятам столь продолжительным временем, что понедельник Фоминой недели рисовался в далеком тумане… До этого понедельника можно успеть переделать массу всяких дел, пережить много всяких радостей и горестей.

II

Отделившись от шумной компании, по панели торопливо шли два второклассника, Петров и Павлов, и разговаривали между собою:

— Опоздали! Мариинок отпускают ведь раньше!..

— Ничего… Они как идут-то? Бабы! Мы с тобой в пять минут, а они в двадцать пять, — ответил Петров и заметил товарищу: — отвороти брюки-то!.. Засучил, словно приготовишка.

Петрова компрометировали эти «завороченные брюки».

Павлов приостановился, наклонился и «отворотил». «Не забыть бы опять завернуть, как к дому приду, а то мамаша опять бранить станет», — подумал он и побежал вдогонку за быстроходным Петровым, который на всех парах летел по направлению к женской гимназии.

— Только бы узнать, где она живет! Кажется, на Никольской улице. Я вчера следил, да упустил: зашла за угол, а я прямо продрал… опростоволосился… — быстро на ходу бросает слова Петров.

А фамилию не узнал?

— Нет. Зовут слышал как: Леля. Да узнаю и фамилию, только бы того… Имя хорошее… Значит — Елена…

— А, может быть, и не Елена? Вот у нашей «курносой балалайки» сестренку тоже Лелей зовут, а она — не Елена, а как-то по-другому.

Гимназисты завернули влево и стали подниматься по проулку в гору. Здесь они убавили шагу, так как навстречу уже стали попадаться гимназистки разных возрастов, начиная от сформировавшихся девушек, шедших молча и величаво, до крошечных девчурок с треплющимися локонами, звонко щебечущих своими серебристыми голосами.

— Гм… Она! — произнес Петров, подтолкнув локтем в бок Павлова.

— Где?

— Вот! Слепой… С реалистом идет…

— Да, да…

— Eamus на другую сторону!

Навстречу, по другой стороне проулка, шла миленькая гимназисточка, подросток лет двенадцати-тринадцати, с русой золотистой косой, с румяными щечками и веселыми, умными, бойкими глазенками. Она оживленно болтала с кавалером-реалистом и весело поматывала книжками в ремнях в такт замедленному шагу. С книжками лежал жестяной пенал, и он побрякивал очень бойко и звонко.

Это и была она.

Петров был несколько озадачен: «значит, у неё уже есть», — подумал он, и ему стало досадно и грустно.

— Ну, иди скорее! Опять с тобой упустишь! — недовольно заметил он Павлову, спущенные брюки которого попадали под пятки и замедляли передвижение. Товарищи пошли следом за Лелей. Петров очень внимательно разглядывал косу, голубую ленточку в ней и оборку коричневого платьица. У Лели новые калоши, и след ясно печатается на сырой панели. Петров норовит попадать своими ногами в этот след: это ему очень приятно. Павлов — тюря, и не даром Петров раза три уже обругал его «кислым молоком»: не умеет он поддержать разговор, чтобы обратить внимание Лели, или начнет говорить тогда, когда надо молчать и слушать. Реалист давно уже почуял «преследование». Он несколько раз обертывался уже назад и сердито сверкал глазами. Но Петров не смущался: он был достаточно храбр, хотя и не силен…

— Яичница с луком! — как бы про себя бурчит Петров в ответ на сердитые взгляды реалиста.

Реалист не отвечает, но на лице его ясно сквозит затаенная мысль: «Постой! дай только проводить, — я тебе всыплю», в то время, как язык его продолжал занимать даму разговором.

— У нас вскоре после Пасхи — экзамены, и 15 мая конец всему! Распустят!

— Счастливчики! А у нас только 10 мая начнутся… Да, Алевтина Николаевна, прощайте! — грустно говорил реалист.

— Слышишь? Алевтина Николаевна, — шепчет, подталкивая товарища, Петров.

Вероятно, Леля услыхала голос, назвавший позади её имя: она обернулась, и на её милом личике скользнула довольная улыбка.

Леля очень самолюбива и тщеславна… Очевидно, идущие позади гимназисты ею заинтересованы, а это так льстит самолюбию!

Леля грациозно мотнула головкой, как бы небрежно откидывая свою косу, и заговорила с реалистом несколько приподнятым тоном, как говорят, когда знают, что есть другие слушатели, кроме собеседника, и когда желают, чтобы и «другие» тоже слышали:

— А у гимназистов, кажется, позже всех экзамены? Бедненькие! — произносит Леля самым певучим голоском. Петров счел необходимым кашлянуть и крякнуть. Реалист молчал; только лицо его сделалось еще более недовольным.

Павлов испачкал в грязи концы своих новых брюк, и это его сильно беспокоило; он подумывал уже, «не заворотить ли» их опять, но почему-то не решался…

Так они дошли до Никольской улицы, где вчера Петров упустил Лелю. Леля с реалистом свернула влево. Гимназисты — тоже. Прошли три-четыре дома, — и не только местожительство Лели обнаружилось, но была открыта, — по визитной карточке на двери, куда вошла Леля, — и её фамилия — «Троицкая».

— А может быть, она на хлебах, и это не её папаша? — усомнился, было, Павлов.

— Дурак! Видишь — «Николай»? А ее величают Николаевной. Значит — отец…

И таким образом Петров добился узнать, как ее зовут, как её фамилия, где она живет… Но этого ему было мало, — он решил, во что бы то ни стало, познакомиться. «Уж я добьюсь! — говорит Петров. — Она, наверно, будет говеть у Покрова»…

А реалист прошел уже шагов десять вперед и нет-нет да и оглянется.

— Яичница с луком! — крикнул Петров в один из таких моментов.

— Молчи, синяя говядина по грошу за пуд и собаки не жрут!.. — отчеканивая каждое слово, ответил реалист.

Петров предложил было Павлову «вздуть» реалиста, но Павлов струсил. И все «провожатели» мирно разошлись в разные стороны.

III

Стояла страстная седмица. Весна шла быстро. Солнце светило все ярче, и небеса делались все глубже и прозрачнее. Снег совершенно стаял. Кое-где уже выставляли зимние рамы.

Люди готовились к встрече великого праздника.

По утрам и по вечерам раздавался протяжный благовест к «часам» и «вечерне». Но улицам медленно тянулись вереницы говельщиков, медленно шагающих по направлению к приходским церквам.

Петров и Павлов тоже говели, как и следует.

Они мыкались по церквам, как угорелые… Полетят к Покрову, протолкаются вперед, встанут, торопливо перекрестятся и с одышкой, словно сейчас только бегали взапуски, начинают вопросительно обводить взорами молящихся, видимо, кого-то отыскивая… Постоят минут десять, Петров толкнет Павлова локтем, — и говельщики лезут вон из церкви. Выбравшись на паперть, они мигом накрывают головы фуражками и стремительно летят к Петру и Павлу. И там повторяется та же история. Благоговейно настроенные старики и старухи сердятся:

— Вот, прости Господи, угомону нет! взад-вперед! взад-вперед!..

Но гимназисты не смущаются, — лезут себе, куда им надо.

Эти поиски продолжались очень долго. Петров уже отчаивался, как вдруг судьба улыбнулась.

— Зайдем, что ли, еще в Семинарскую! — сказал Петров уже совершенно печально, когда они тщетно путешествовали со свечами в руках из церкви в церковь во время чтения «Двенадцати Евангелий».

Они вошли в Семинарскую домовую церковь.

Петров повел взором: сердце его вздрогнуло и застучало, — он увидел золотистую косу с голубой ленточкой.

— Здесь! — переводя дух, шепнул он Павлову.

Павлов вытянул шею, но по близорукости не находил. Однако, не желая выказать себя ротозеем, Павлов шепнул в ответ:

— Вижу!..

Петров протискался вперед и стал недалеко от Лели, сбоку. Леля словно почувствовала устремленный на нее пристальный взгляд и, полуобернувшись и встретя знакомое лицо гимназиста, чуть-чуть улыбнулась и опять стала неподвижна, как статуя…

Теперь Петров уже никого не возмущал и никому не мешал. Он смирненько стоял на месте и усердно молился, несколько скашивая глаза в правую сторону на Лелю…

Храм был битком набит молящимися. Слышалось чтение евангелий, редкие удары колокола на колокольне и глубокие вздохи старушек вблизи! Потом неслись стройные, торжественные звуки хора, замиравшие в вышине, под потонувшими в таинственном полумраке сводами храма. Блистали огоньками сотни восковых свеч, и, когда кончалось «евангелие», огоньки эти мигали, гасли, и к запаху ладана примешивался запах дыма и копоти от тлеющих фитилей.

У Петрова была свечка, но она была тонкая, стоила всего пятачок, и притом Петров половину её уже успел сжевать от скуки и волнения во время «поисков». Петров купил себе новую свечку, потолще, в десять копеек, «с золотом». Когда приближалось чтение евангелия, он первый зажигал свою свечу с золотом и приближался к Леле. Он даже несколько нагибал свою свечу в её сторону, и, как только Леля выказывала своим движением намерение зажечь свой огарок, Петров подсовывал ей огонек.

— Мерси! — чуть слышно шептали Лелины губки. Она слегка улыбалась, зажигала свою свечу от блиставшей золотом свечи Петрова и опять делалась неподвижной, серьезной, как «большая»…

Но у товарищей было уже наперед условлено, как надо «действовать».

Павлов, стоявший позади Лели, с другого бока, тихо, незаметно дул через плечо на огонек свечи, и она потухала. Тогда Петров быстро подставлял свой огонек. Потом Петров умышленно тушил свою свечу и тянулся, чтобы позаимствоваться огоньком у Лели, причем называл уже ее Алевтиной Николаевной, что для той было столь же неожиданно, сколь и приятно.

Когда настало время «прикладываться», Петров пошел следом за Лелей, не отставая от неё ни на шаг. Немного толкались, но это было ничего, даже веселее. Мямля-Павлов отстал, был оттерт толпою и пропал бесследно… Не таков был Петров: он-таки «приложился» сейчас же за Лелей, к тому же самому месту, и пошел за нею обратно. Навстречу проталкивался тот реалист, который смущал Петрова, и последний мимоходом ткнул его локтем как бы нечаянно… Но и реалист затерялся в толпе. Леля шла к выходу. Петров не отставал. Леля, видимо, кого-то поджидала.

— Нам, ведь, Алевтина Николаевна, по пути… Я через Никольскую хожу, все равно, пойдемте вместе, — приврал Петров. Леля была рада; она потеряла свою провожатую, горничную Феню, а одна идти боялась: было поздно и темно.

Петров пошел провожать. Дорогой он с успехом поддерживал разговор с дамой и, между прочим, вспомнил реалиста, не преминул уронить его «шансы».

— Ведь реалистам в университет нельзя… Их не принимают туда…

— Нет, если выдержать какой-то экзамен, так можно.

— Где им? Не придется: мелко плавают.

— Но зато они могут в офицеры!

— В офицеры? Эка штука! В офицеры и мы можем, если захотим… Не стоит только.

— У офицеров очень красивая форма…

Петров не подыскал возражения.

— Чего особенного! — вскользь заметил он и перевел разговор ближе к цели. Он узнал, что Леля во втором классе, что она ходит каждый день в пять часов гулять с папой, и что на Пасхе у них на дворе будут играть в крокет.

IV

Был прекрасный весенний день, — второй день Пасхи.

Над городом разносился радостный несмолкаемый гул от сотен трезвонящих колоколов. По улицам мыкались на извозчиках визитеры в цилиндрах, и двигались по панелям разряженные «плебеи», поплевывавшие шелухою подсолнечных семечек.

Природа ликовала вместе с людьми, празднуя свое обновление.

Петров и Павлов прохаживались около четвёртого дома на Никольской улице. Со двора этого дома вырывались на улицу веселые детские голоса, смех и крики. Там во что-то звонко стукали, перекликались и спорили. Конечно, там играли в крокет. Петров это сразу понял и сообщил Павлову. Обоим хотелось зайти во двор и присоединиться к играющим, но как-то не было решимости. Особенно колебался Павлов.

— Наверно, и реалист там! Отдует палкой, вот тебе и крокет.

Петров прислушивался и узнавал звонкий голосок Лели. Ему так хотелось поиграть с ней в крокет, так тянуло на этот двор. Растворив тяжелую калитку, с цепью в воротах, он заглянул внутрь. Но ничего не видать: справа — стена, слева — крыльцо, и двор загибается за угол. Слышались лишь голоса и крики, да стук молотков о шары.

— Ну, идем, что ли? — сказал Петров, шагнув в калитку и оборачиваясь к Павлову.

— А реалист?

— Ах, ты трус презренный, — ответил с сердцем Петров, вытаскивая обратно свою ногу.

Но — чу! Лелин голосок близко, близко… Слышен топот её ножек и хохот. Шар выкатился со двора в узкий проулок, ведущий к воротам. Петров моментально всунул свою голову в калитку, под цепь, и посмотрел.

— Ах! Кто там? — испуганно вскрикнула Леля, увидя просунутую в калитку голову с улыбающейся физиономией.

— В крокет играете, Алевтина Николаевна? — спросил Петров, еще более всовываясь в калитку.

— Ах, это вы, Петров? Что же вы не идете? Идите. Будем играть в крокет.

— Я не один. Тут еще есть!.. мой товарищ.

— Пусть и он идет!

Но — увы! — товарища уже не было у ворот, когда Петров обернулся, чтобы позвать его. Павлов, как только услыхал выкрик: «кто там?» так сейчас же представил себе «реалиста с палкой», и дал тягу.

«Дурак и трус!» — подумал Петров и смело вошел в калитку.

Запустив руку в карман мундира, он вытащил оттуда специально приготовленное им для Лели яичко, с нацарапанной на нем надписью:

Вытащил и, подавая яичко Леле и жадно смотря на нее своими черными глазенками, сказал:

— Христос воскресе, Леля!

Леля взяла яичко, смутилась, вспыхнула, как розанчик, потупилась и тихо ответила:

— Но… но я не христосуюсь… с мужчинами!

— Вот беда какая! — проговорил Петров и, моментально подскочив к Леле, обвил левой рукой её талию и стал целовать её щечку.

Фуражка с Петрова спала наземь и была смята ногами. Тщательная прическа «с пробором» спуталась.

Настойчивый Петров, вероятно, долго бы не выпустил из рук Лелину талию, если бы не раздался вдруг близкий окрик появившейся из-за угла девочки:

— Ай да Леля! Ай да Леля! — закричала эта девочка, захлопавши в ладоши.

Петров опомнился и выпустил Лелю. А из-за угла выскочил вдруг реалист и действительно с палкой…

— Ах ты, синяя говядина! Да я тебя, — закричал реалист, замахал палкой и побежал с явным намерением отдуть Петрова.

Петров подхватил с земли свою запыленную фуражку и весьма проворно выскочил в калитку.

«Ладно! Все-таки похристосовался!» — думал Петров, спасаясь от преследования реалиста, и, когда понял, что опасность миновала, обернулся к воротам, погрозил кулаком и прокричал:

— А тебе, яичница с луком, мы бока намнем! Погоди!..

V

Лето Петров провел в деревне Ольшанке, у дяди Гриши.

Сильно тосковал Петя первое время по приезде о Леле. Круглое одиночество чувствовал он в большом барском доме и тоскливо слонялся по комнатам, не находя никаких развлечений. В прошлом году здесь было весело. Тогда очень веселый был дядя Гриша: они с ним были большими друзьями, вместе ездили в лес и в поле, пускали змея, удили рыбу в пруду… Вообще, тогда дядя Гриша относился к Пете внимательнее, чем теперь. Теперь не то. Дядя Гриша женился на тете Дуне и все вертится около своей молодой жены… Дядя, казалось, позабыл о существовании на свете Петрова… Это обидно, но Петров не станет «навязываться»: не хочет, и не надо!.. Новая тетя тоже не особенно интересуется Петровым, да Петрову и не больно нужно… Идут в лес под руку, а Пете ничего не говорят… Уж когда вышли за ворота и стали спускаться под горку, тетя Дуня обернулась и крикнула торчавшему у ворот Петрову:

— Петя! Не хочешь ли с нами?

— Не хочу, — ответил громко Петров и тихонько прибавил: — давеча не звали, а теперь лезут…

И остался у ворот… Потом пошел в сад и срезал себе из вишни палочку. На коре он вырезал две буквы «л», что означало «люблю Лелю». В беседке Петя изрезал перочинным ножом весь стол и все подоконники вензелями «Л. Т.».

Скучно Пете… Брякнется он на траву, закроет глаза и начинает думать о Леле… Русая головка с вздернутым носиком встанет перед его мысленным взором, маленькое сердечко запрыгает от радости я тоски, и всем существом своим Петя устремится в город, где… где в сущности теперь и Лели-то нет вовсе… «Дяде весело, — думает Петя, — потому, что у него есть жена, а у меня нет жены, и потому мне одному скучно»… Хорошо бы привести сюда Лелю… Они ходили бы с ней под ручку как ходят дядя с тетей, и тоже не брали бы их с собой гулять.

Первую неделю Петя тосковал так сильно, что наводил тоску даже на тетю Дуню.

— Что ты ничем не займешься? — спрашивает с досадой тетя.

— Нечем заниматься…

— Читал бы!..

— Все давно прочитал…

— Ну, пошел бы играть…

— Не с кем…

— Пускай змея!

— Ветру нет…

— Так неужели же никакого дела так и не можешь себе придумать?

— Никакого дела здесь нет…

Но прошла неделя, другая, и Петина тоска стала понемногу утихать. Прошла еще неделя. Петя нашел себе столько дел, что решительно не успевал уже их переделывать. Он привык к новой тете и опять подружился с дядей Гришей. Впрочем, теперь и дядя, и тетя ушли на второй план, да, пожалуй, Петя не особенно опечалился бы, если бы их совсем и не было… У Пети завелись друзья-приятели из крестьянских ребятишек, и масса игр и развлечений поглотила его с головой. С утра до позднего вечера Петя носился по деревне, по огороду, по саду. Прибегал запыхавшись и раскрасневшись в кухню к Аграфене и наскоро пил воду, тыкаясь головой в ведро.

— Ковшик взял бы! Разя хорошо прямо мордой лезть?.. На!..

И Аграфена совала Пете ковш.

— Как ты смеешь!.. — произносил наскоро Петя, вынырнув из ведра, и быстро исчезал за дверью.

Как обедать, — начинаются поиски: Петрова, как говорится, собаками не сыщешь.

— Ба-ри-н!.. Петр Васил-и-ч!.. — орет Аграфена с кухонного крыльца. А Никита выйдет за ворота на косогор и кричит оттуда.

Каждый день новые игры и забавы. Одной из таких забав было сражение с крапивой.

Вдоль плетня по огороду росла высокая, густая крапива. Пыльная, колючая, с кистями желтых цветов, она представлялась большим препятствием при прямом сообщении с речкой через плетень. Петя считал эту крапиву врагом и порешил ее уничтожить. Из Прошек, Тришек, Мишек Петя составил воинственную армию, вооружил ее деревянными саблями и водил сражаться с крапивой.

— Сабли вон, — командовал Петя.

— Насту-пай!..

И начиналась атака.

Ребята с какой-то злобою и остервенением накидывались на крапиву и изо всех сил рубили ее своими саблями. Неприятельские головы так и сыпались, так и клонились долу под ударами храбрых воинов и частенько жгли руки своими колючками. Но это только еще сильнее воодушевляло бойцов:

— Колоться? Вот ты как!.. Так вот тебе! вот! вот! — кричал Петя и отчаянно махал на обе стороны саблей и ногами топтал неприятеля.

Армия утомлялась. Пот градом катился с героев, мускулы рук начинали ныть, а между тем неприятель стоял еще сплошной стеной вдоль плетня с гордо поднятою головою, — и Пете вдруг надоедало «сражаться».

— Будет! Прошка. Не стоит, надоело… — лениво говорил он неутомимым соратникам и валился на траву отдыхать.

VI

Купанье на «яру» было так же приятно, как и сражение с крапивой.

— Петя, пойдем купаться! — кричал Прошка, ежедневно в полдень появлявшийся у решетки палисадника барского дома.

— Сейчас! Дозавтракаю!.. — звонко отвечал Петя, выставляясь в открытое окно.

— А ты, — скорей!..

Петя быстро кончал с завтраком и галопом вылетал на крыльцо.

— А где Тришка и Мишка? — осведомлялся он о своих приятелях, наскоро прожевывая хлеб с маслом…

— Уж купаются…

И Петя с Прошкой отправлялись в огород, а оттуда, через плетень, за околицу, к новому мосту. Здесь речка Ольшанка — пошире и поглубже, и почему-то называется «Яром», хотя глубина этого яра не больше аршина…

Вот к этому-то «Яру» и бегут Петя с Прошкой.

Теперь здесь дым коромыслом: крик, гам, смех, плач и ругань… Парнишки и девчонки бултыхаются в грязной взбаламученной воде и проделывают всевозможные фокусы: и «березку ставят», и «блины едят», и в чехарду играют, и с моста вверх тормашками кидаются, плавают и по-бабьи, и по-собачьи, и по-лягушечьи, стараясь перещеголять друг друга…

Петя с Прошкой моментально сбрасывают одежонку и бултыхаются в речку. В воде масса русых головок, голых рук и ног. Трудно разобраться и рассортировать их по принадлежности. Вдоль берега сидят измазанные с ног до головы жидкой грязью ребята, — отдыхают. По перилам моста восседают рядком, как птицы, такие же фигурки.

— Прошка! А Прошь! Поставь березку!

Прошка кувыркается, скрывается в грязной воде, и через несколько секунд оттуда выставляются Прошкины ноги.

Это и есть «березка».

— Ширну-мырну, где вымырну!

— Огашка! Огашь!

— Чиво?

— Глядь, сколь блинов съем! — кричит, выходя из себя маленький карапуз, с большой головой.

Карапуз кидает по воде черепок. Черепок подпрыгивает и оставляет на воде круги, все шире и шире расползающиеся на поверхности.

— Один, два три… четыре!.. пять!..

— Пять только!.. А вот гляди, — я!..

Общество с каждой минутой разрастается. То и дело подходят новые партии ребятишек, торопливо сбрасывают рубашонки, бегут на мост и, перекрестившись, бросаются вниз головой, поднимая при падении целый каскад грязных брызг…

Своим примером новички увлекают выкупавшихся и успевших уже обсохнуть ребят… Стараясь опередить друг друга, они тоже сбрасывают рубашонки и кидаются в речку.

Петя совсем «опростился» он так сроднился с этим новым обществом, что чувствовал себя теперь равноправным членом его. Ребятишки успели к нему привыкнуть и скоро стали называть его Петькой; никакого почтения к нему они теперь уже не чувствуют и, вообще, обращаются с ним запанибрата. Впрочем, такое отношение Пете кажется теперь совершенно правильным, так как он давно уже отвык разделять мальчишек, как собак, на две категории: уличных и комнатных.

День проходит быстро, незаметно… А каждый новый день приносит новое удовольствие, новое наслаждение.

Леля совсем вылетела из памяти. Петя уже не только не тосковал о ней, но даже перестал думать… Некогда было: с утра до позднего вечера — на улице с друзьями и приятелями; домой возвращается утомленный, ложится и спит, как убитый, без просыпа до следующего утра… А там опять — дела…

Незаметно пролетел и вакат… Был уже август в начале. Погода стояла прекрасная, но вечера сделались уже прохладными, и в саду начали желтеть листья. Невольно мысль останавливалась на городе, на гимназии, а, главным образом, на «вакационных работах»… Ничего не готово, и нет никакой охоты браться за книги…

Однажды, за несколько дней до отъезда в город, дядя Гриша получил вместе с газетами письмо, на конверте которого было написано старательным детским почерком: «с передачей ученику III класса Н-ской гимназии Петру Петрову». Дядя долго дразнил Петю. Подняв руку с письмом кверху, дядя не давал Пете письмо, а Петя прыгал около дяди и старался вырвать его. Петя покраснел, как рак, и уже готов был обидеться и сказать: «не больно нужно», но тут в дело вмешалась тетя Дуня и, выхватив у мужа письмо, отдала взволнованному адресату.

Убежав в сад, в беседку, Петя дрожащей рукой разорвал конверт. Оттуда выглянула голубая почтовая бумага… «От Лели», — подумал Петя и жадно впился глазами в развернутое письмо.

«Здравствуйте, Петров! Как вы поживаете, а я, слава Богу, ничего. Ваше яичко я подложила под наседку, потому что очень хотела, чтобы из него вышел цыпленок, а оно оказалось вкрутую, и его съел противный петух. Мы уже приехали в город, и в понедельник я пойду в гимназию. Больше писать нечего, до свидания, всего вам хорошего.

Алевтина Троицкая».

Внизу была сделана приписка:

«Приезжайте скорее, будем играть в крокет».

Воспоминания хлынули в Петину душу и разбудили там прежнее, померкнувшее, было, чувство… Опять Леля встала перед ним, как живая, и опять его потянуло в город. Все ему вдруг здесь надоело, и все стало казаться таким пустым и неинтересным.

— Петенька! Пойдем с крапивой сражаться, — предлагает Прошка.

— Вот больно нужно, — рассеянно отвечал Петя.

Теперь он уже не находит более удовольствия в этих «сражениях» и лелеет в душе одну встречу с милой Лелей…

VII

По приезде в город Петя прежде всего отправился к Павлову.

Встреча была самая простая, без волнений, словно они вчера только виделись:

— Сделал вакационную задачу? — спросил Петров.

— Сделал, только по ответу не выходит… Верно в задачнике наврано?…

— Все равно… Дай, голубчик, содрать!

— Сдирай! Приходи завтра!..

Пете хотелось поскорее узнать о Леле, но что-то мешало ему спросить о ней Павлова.

— В крокет играешь? — спросил он издалека.

— Вчера играли…

Петя хотел спросить, где играл Павлов в крокет и играла ли Леля, но опять спросил обходом:

— Много народу играло?

— Много… Леля ловко играет…

Петя вздрогнул и вспыхнул.

— Как-нибудь надо сразиться, — произнес Петров, как бы мимоходом.

— Пойдем сейчас! — предложил Павлов. — У них, наверно, теперь играют… Они переехали на новую квартиру, и теперь двор у них большой… Лужок… Теперь только в крокет играют редко, а больше — в ловилышки…

— Что же, в ловилышки тоже весело…

— А реалиста помнишь? — спросил Павлов.

— Ну?

— Я с ним помирился… Вместе теперь играем…

— Не стоит обращать внимания…

— У Лели есть двоюродный брат Кукушкин… Он к нам в гимназию поступил, прямо в третий… Живут на том же дворе…

Петя слушал с некоторой завистью. Он видел, что Павлов успел все узнать и, видимо, хорошо познакомился с Лелей: Павлов говорит о ней, как о товарище…

— Ты, верно, влюбился в Лелю-то? — высказал Петя с умыслом: он хотел узнать, как отнесется к такому предположению Павлов.

Павлов обиделся:

— Ты сам втрескался, так думаешь, — и все…

Павлов надул губы. Товарищи замолчали. Павлов, пожалуй, и совсем рассорился бы с Петровым, да дело в том, что Петров написал перевод из латинского, и придется у него содрать…

— Так я тебе завтра принесу из латинского, а ты мне дашь списать задачу, — желая порвать неловкое молчание, произнес Петров.

— Хорошо, — ответил Павлов и подобрал губы.

— Ну, идти, так идти, — сказал Петров.

— Куда?

— Как куда? Сам звал, а теперь…

Павлов долго искал свою фуражку.

— Вот она! — сказал Петров, поднимая фуражку из-под стола и таким образом стараясь смягчить нанесенную товарищу обиду.

На козырьке фуражки у Павлова было написано чернилами: «Кто возьмет се без спросу, тот останется без носу…»

Петров и Павлов отправились.

Сильно волновался Петя дорогой. Ему было приятно и как-то страшно; то хотелось дойти поскорее, то подольше не приходить и оттянуть минуту свиданья с Лелей…

Выдался теплый августовский вечер. Приятная прохлада носилась в воздухе, и кое-где из окон вырывались аккорды пианино.

Какое-то новое неведомое чувство проснулось в душе Петрова. Какая-то восторженная радость овладела им всецело, и так хорошо было дышать и слушать музыку, и смотреть вокруг. Так давно уже он не был в городе, и теперь все ему кажется новым: и громыхание пролеток, и выкрикивание разносчиков, продающих лимоны, и вся эта городская сутолока….

Петя несколько раз поправлял блин своей фуражки: ему хотелось, чтобы фуражка выглядела молодецки, браво, как у офицера, а не так, как она выглядит у Павлова… Несколько раз он вытаскивал пальцами белые рукавчики и воротничок крахмальной рубашки, чтобы их было виднее; несколько раз вынимал платок и отирал выступивший на лбу пот; несколько раз оправлял прическу на голове…

Но вот дошли!..

Дом — большой, двухэтажный и смотрит как-то особенно важно и торжественно. Какой-то дымкой таинственности и привлекательности окутан этот дом для Петиного взора… «В этом самом доме, где-нибудь там, внутри, живет Леля», — думал Петя, и дом казался дорогим, близким, родным, а отчасти и святым даже. И все в этом доме как-то иначе, чем во всех других домах: и окна, и выглядывающие через них цветы, и ворота, и трубы для стока дождевой воды… Вон, например, одна труба кончается раскрытой пастью какого-то зверя, не то дракона, не то крокодила.