Евгений Чириков «Танино счастье»

I.

Никифор нашел себе, наконец, место: он поступил банщиком в торговые бани купца Вавилова. Когда у него взяли паспорт, он почувствовал, что «теперь дело уж крепко», и довольная улыбка озарила его красивое лицо с темной бородкой и с такими ясными синими глазами, какие бывают у нарядных и дорогих детских кукол. Оп тряхнул головой, покрытой темной шапкой завившихся по концам в кольца волос, и показал такие белые и свежие зубы, словно он никогда еще не ел ими. В конторе Никифору выдали по две смены красных рубах и белых штанов, два пояска, пестрые, с вытканными на них пословицами «без Бога ни до порога», старые опорки и медный гребень с редкими зубьями для ношения на бедре на тесемочке, как это полагалось всем банщикам в банях Вавилова. Потом ему велели снять лоснящийся от грязи полушубок, с дырами, чрез которые выглядывал пожелтевший овечий мех, размохрившиеся лапти с онучами и, оставив все это на отведенной ему тут же, при банях, квартире, идти в общее дворянское отделение за 10 к., хорошенько вымыться и надеть выданную ему форму.

Квартира помещалась в конце полутемного коридора нижнего этажа, где было мрачно, пахло вениками, плесенью и мылом, и всегда пели на равные тоны сверчки. Эта была крошечная комнатка, с окном в форме растянутого прямоугольника под самым потолком, и оттого, что окно это пропускало очень мало света и было затянуто переплетом железной решетки, — комната напоминала тюрьму. В одном углу ее были свалены беспорядочной кучей веники и они страшно шумели сухими листьями, когда их задевали; в другом углу стоял некрашеный липовый столик с табуреткой, а в двух остальных — нары: одна была пустая, гладкая и лоснящаяся, словно ее натерли воском, а другая — покрыта серым колючим байковым одеялом с красными поперечинами и забросана старым пальто, с прорванными петлями и вытертым плисовым воротником, жиденькой подушкой в цветной ситцевой наволочке и еще разным хламом из разных видов мужской одежды. Пустая нара и должна была поступить в распоряжение Никифора.

— Светится, — сказал он про эту пару, — видно, что достаточно на ней поелозили!..

И стал располагаться на новоселье. Снял свой полушубок и накрыл им нару мехом вверх; пещер со своим движимым имуществом повесил на стену, на гвоздик, а лапти с онучами снял и пихнул ногой под нару. Потом он сел на овечий мех и почувствовал себя очень хорошо… Лениво почесываясь, он прислушивался к нестройному банному шуму. Сюда доносился глухой и отдаленный звон медных тазов, шум воды, стремительно вырывающейся из открываемых кранов, гул бесчисленных визгливых голосов из простонародного общего женского отделения… Все это сливалось в пестрый, немолчный, какой-то странный хаос звуков, и казалось что весь этот большой каменный двухэтажный дом был пропитан какой-то бестолковой сутолокой, шумливой, кружащейся вихрем…

— Весело у вас! — заметил Никифор вошедшему в комнату Василию, его будущему сотоварищу и сожителю. Тот был чем-то озабочен, забежал только на минутку и, увидев Никифора, сделал недовольное лицо, потому что в комнате было и без этого Никифора очень тесно.

— Весело, говорю, у вас! — повторил Никифор.

— Как в, сумасшедшем дому! — вскользь бросил Василий и скрылся.

Посидев минут пять в приятном самочувствии, Никифор вышел из своей берлоги с бельем под мышкой.

— Куда, почтенный, идти-то? — спросил он у кассира.

— Наверх, прямо, потом налево, первая дверь! — крикнул ему кассир из своего окошечка и показал пальцем на лестницу.

Никифор защелкал каблуками опорышек по каменным ступеням лестницы и нашел дверь общего дворянского отделения.

В большом и высоком предбаннике стояли, как в больнице, в несколько рядов мягкие, накрытые простынями койки, блестели светло начищенные и сложенные в порядке тазы, белели новым деревом опрокинутые вверх дном и уложенные пирамидой шайки. Публики здесь было немного: на трех-четырех дальних койках сидели, как мертвецы в саванах, люди в белых простынях, а на некоторых — лежали в приятном изнеможении, закинув руки за голову. На сером, аляповатой работы деревянном диване спал, поджав ноги в стоптанных ботинках, цирюльник, Иван Павлыч, человек с рыжими торчащими щетиной усами, — и одной рукой на всякий случай держался за свои часы с цепочкой, а другую спрятал под голову. Около дивана возвышалось старое трюмо со столиком, а на столике лежала черная каучуковая гребенка с выломанными зубцами, в которых так много скопилось грязи, что никто из посетителей не решался этой гребенкой причесываться, и взяв в руки, сейчас же клал на старое место. Вдоль внутренней стены колыхалась похожая на широкий половик портьера, и за этой портьерой слышался смех и восклицания: там свободные банщики играли в карты и позванивали медными монетами. В узком пространстве между пологом и вешалками дремал Игнат, старый солдат, который хранил платье и вещи публики и был, кроме того, начальником над банщиками этого отделения.

Никифор вошел и осмотрелся. Первое, что было опять-таки очень приятно, — это теплота, а второе — чистота и обширность… Было похоже, что Никифор вошел к господам, а между тем он здесь — на своем месте. Однако, Никифор не решился сесть на мягкую койку, потому что все-таки сомневался… Он заглянул под «полог» — как он назвал мысленно портьеру — и, увидя людей в красных рубахах, понял, что это — свои люди и что их можно спросить насчет коек:

— Поигрываете? — спросил он.

Но никто не ответил: все были в азарте, сверкали белками глаз и стучали кистями рук по ящику, побивая «взятки».

— Надо мыться, — произнес Никифор, желая подойти к решению вопроса издали. Ему не хотелось, чтобы новые его товарищи поняли то затруднение, в которое он поставлен своим невежеством, но так как никто не ответил и на это «надо мыться», то Никифор спросил уже прямо:

— Чай, на этих мягких-то местах нельзя раздеться?

— Валяй! — небрежно бросил кто-то.

Тогда Никифор, уже с сознанием права, расположился на одной из коек и начал раздеваться.

— Мягко! — произнес он, и опять улыбка удовольствия набежала на его лицо. Но очнулся от сладкой дремы Игнат и закричал на Никифора:

— Куда залез? Вот где ваше помещение! Деревня!

Никифор собрал свою одежду и пошел за портьеру,ьа проснувшийся цирюльник, Иван Павлыч, первым делом справился рукой, не проспал ли он часов с цепочкой, а потом, потягиваясь, спросил:

— Что такое за крик?

И когда Игнат объяснил, в чем дело, — то Иван Павлыч опять прилег на диване и, подбирая свои ноги, сказал:

— Посади свинью за стол, она и ноги — на стол!.. А я сплю и вижу, будто брею господина и обрезал ему щеку, а он закричал…

— Мочалку возьми! Деревня! — ворчливо крикнул Игнат шедшему мыться Никифору и бросил ему комок желтой спутанной мочалы.

— А мыло у тебя есть? — спросил он опять сердито.

— Нет! Обойдемся… — ответил Никифор.

— Обойдешься… Вас надо скребком лошадиным, а не то что без мыла… На! Возьми! Вымойся, как люди!.. Деревня!

В бане Никифор удивлялся, как хорошо все прилажено и пригнано: если тебе надо кипятку, — отверни один кран, если надо студеной воды — отверни другой… Дождем можно себя облить.

Пол был здесь асфальтовый, гладкий и мокрый, и было так хорошо ходить, что Никифор без нужды, а лишь для удовольствия, расхаживал из конца в конец и все думал: «десять цалковых и квартира — жить можно». Примостившись около кранов, он начал, наконец, мыться. Обмылок, который ему дал Игнат, был из хорошего сорта, и Никифор все удивлялся, какой хороший дух идет от этого мыла.

Когда Никифор вымылся, надел свою форму и подошел к зеркалу, чтобы сделать на голове пробор, то цирюльник долго смотрел на него и потом сказал:

— А ты, братец мой, имеешь вид настоящий, приятный! И здоров ты, верно, как бык?!

— Здоровье ничего себе, слава Богу, не хвораем…

— А доктор тебя смотрел уж? — спросил Иван Павлыч.

— Нет… Нечего нас смотреть-то, — ответил в смущении Никифор и стал рассматривать медный гребень на бедре.

— В наших местах народ гладкий, красивый, здоровый, как яблочко с дерева — без одной червоточинки! — похвастался из своего уголка Игнат.

— А вы с ним разве из одних краев? — полюбопытствовал Иван Павлыч.

— Соседских губерний: я — Ярославской, а он — Нижегородской…

— Разница между вами, однако, есть! — иронически воскликнул Иван Павлыч.

Игнат был плюгав и невзрачен, и потому цирюльник имел основание ухмыльнуться…

— Теперь уж, конечно, стар, износился, — пояснил Игнат, — а раньше был тоже и я этакий…

Никифор пошел к товарищам за «полог». В карты здесь уже не играли, а кто лежал, кто стоял или сидел, и тихо разговаривали о разных удивительных случаях, какие бывают в жизни. Разговоры были занятные, и Никифор со вниманием входил в каждый такой случай. Вся эта жизнь, из которой рассказывались разные случаи, была для Никифора новой, полной интереса и немножко страшной, — и Никифор неподвижно останавливал свои синие кукольные глаза на рассказчике, раскрывал рот и весь уходил в положение героев повествования.

День прошел незаметно. К вечеру банный шум стал усиливаться; стеклянная дверь на блоке то и дело хлопала и звенела, посетители в нее лезли и лезли, и мягкие койки начинали кишмя-кишеть от одевающихся и раздевающихся, которые беспрестанно кричали повелительно и громко: «банщик!» Дело шло бойко, суетливо. На стул, к зеркалу, то и дело присаживались люди, — и Иван Павлыч, нагнувшись, ходил вокруг и звонко пощелкивал ножницами… Большой раздевальный зал был наполнен разговорами соседей, звонкими голосами детей, приведенных чадолюбивыми отцами, шумом, который врывался сюда из бани и состоял из смешанных звуков от стука тазами, шайками, плеска воды, кашля и кряхтения… Никифор немного растерялся от всей этой суматохи, хотя и она ему нравилась. Он подавал тазы, шайки и мочалки публике, свертывал уходящим разбросанное белье и приводил в порядок освободившиеся койки. День, однако, кончился для Никифора не совсем ладно: с ним стряслась беда, которая испортила ему приятное настроение. Позвали банщика, а все они были заняты, и Игнат послал Никифора.

— Кто требовал? Кого мыть? — спросил Никифор, довольный, что и он попал в настоящее дело.

— Сюда, голубчик! — ответил сидевший на лавке человек.

— Ложись! — сказал Никифор…

— Дурак! Невежа! Как ты смеешь мне так говорить! Я — полковник!

— Ну, сиди… можно и так устроить, — сказал оторопевший Никифор.

Кругом все перестали мыться и, обернувшись, смотрели на полковника и Никифора. Полковник долго ругал Никифора, а потом растворил дверь в раздевальный зал и начал шамкающим беззубым ртом ругать всех: и купца Вавилова, и Никифора, и самую баню. Никифор потихоньку прошел за «полог» и, сев на кушетку, стал усиленно думать, чем он не угодил этому старику и что теперь будет? Время от времени «полог» раздвигался, и в отверстие заглядывало сердитое лицо Игната:

— Дурак! Деревня! Олухи! — говорил Игнат, и «полог» закрывался, потому что Игнату было некогда хорошенько поругать Никифора и он пользовался для этого только свободными минутами.

Когда банный день кончился, общие отделения опустели и были приведены в порядок, — банщики разошлись по своим конурам. Войдя в свое помещение, Никифор зажег спичку, чтобы на что-нибудь не наткнуться в темноте, и увидел, что Василий уже лежит под своим серым, с красными каймами, одеялом и смотрит в потолок.

— Не спишь еще? — спросил Никифор.

— Долго мне не спится… Все шум в ушах, тазами бренчат и, как стану засыпать, то чудится все, что банщика кричат… О Господи Иисусе! Как сверчки верещат, окаянные!..

Чрез окошечко под потолком падал свет от ближайшего уличного фонаря и дрожал на сухих листьях веников. Глаз мало-помалу привыкал к темноте, и когда Никифор улегся и, вытянув ноги, завернулся в свой овечий мех, — то ясно уже стал различать потолок и стены.

— За что он меня? — произнес Никифор.

— Кто? Полковник-от?

-Да.

— Вспыльчивый он… даром, что отставной!.. Гар-рячий!

— Вот како дело-то! — прошептал Никифор.

— Господам должен ты сказать: «вы, ваше благородие» или еще можно: — «ваша милость», а чтобы прямо — ложись! — этого нельзя, деликатность не дозволяет…

— Конешно.

— Охо-хо!.. Хотя оно, наше дело, с виду, и легкое, а все-таки надо присноровиться, — позевнув, сказал Василий, — самый разнообразный народ у нас: и благородные, и купцы, и из простых, и чиновники, и из духовного звания… Хорошо, ежели ты его знаешь, если уж известно тебе, как к нему подойти и как за него взяться… А ведь много и новых бывает… У всякого своя привычка, свой карактер… Охо-хо! Господи Иисусе!..

Василий опять позевнул и, понизив тон, опять заговорил с каким-то умилением:

— Боже ты мой, сколь я на своем веку людей перемыл и перепарил! Пропасти! Легионы людей!

— А давно служишь по этой части?

— Давно уж… Годов пятнадцать, если не больше… Спервоначалу каждому трудно бывает. Боишься, конечно, что не угодишь, и смелости в руках нет. Либо больно стараешься, либо слабо берешь, а это — кто как любит. Опять же эта духота одолевает: весь день — в жару, мокрый, спать — охота, голову клонит… Да уж и бел больно! Одним словом — банный человек!..

Никифор слушал, и ему делалось все страшнее и страшнее: дело, по рассказам Василия, казалось теперь Никифору таким сложным, запутанным и трудным, что тревога и беспокойство начинали овладевать им, и в душу прокрадывалось сомнение: справится ли он с этим трудным делом?..

II.

К Рождеству Никифора перевели в номера. Перевод этот был вызван не заслугами Никифора, как банщика, а тем, что он был видный, красивый и не пил водки, ходил опрятно и расположил в свою пользу управляющего простотой и честностью. Товарищи завидовали Никифору и ругали его «стерьвой», потому что всем им хотелось попасть к номерам и все этого добивались и вели по этому поводу интригу друг против друга. Попасть туда было выгодно, потому что, хотя жалованье оставалось и то же самое, но было много доходов посторонних и, при умении и сноровке, можно было заработать рублей тридцать-сорок в месяц.

— Вот счастье стерьве проклятой! Без году неделя служит, а к номерам попал, окаянный! — говорили между собой банщики.

Но сам Никифор не понимал еще хорошенько преимуществ своего нового служебного положения и думал, что все они заключаются в большем спокойствии и в том, что дело при номерах — чище и благороднее…

У номерных банщиков была в коридоре комната с большим настоящим окном на улицу, без железной решетки, и жили они, вообще, с большими удобствами и комфортом, чем все другие. К этому времени Никифор успел немного оправиться от бедности: он завел сапоги и крытый черным солдатским сукном полушубок, купил коричневый войлок для подстилки и подушку из сена. Он был очень аккуратен и любил, чтобы постели были прибраны и чтобы не было на полу сора и окурков. С ним вместе жил теперь новый товарищ, по имени Петр, который ходил не в красной рубахе, а в парусиновом пиджаке и в летних старых брюках сиреневого цвета; поэтому Никифор на первых порах относился к нему с почтением и называл его «вы, Петр Петрович». У Петра были серебряные часы с эмалью на крышке и цепочка с массой самых разнокалиберных брелоков, и это обстоятельство сильно поднимало Петра в глазах Никифора.

— Сколько дали? — спрашивал он, покачивая в руке тот или другой из брелочков, показываемых ему товарищем.

— Три рубля!

— А энтот?

— Пять! — врал нагло Петр Петрович, а Никифор проникался уважением и убирал постель своего сожителя и ставил самовар, который тоже принадлежал будто бы Петру Петровичу и тоже действовал, как часы с эмалью и цепь с брелоками.

Но это продолжалось недолго. Никифор был все-таки человек неглупый и сметливый: видя, что управляющий называет Петра Петровича — Петькой, а его — Никифором, Никифор стал сомневаться в правильности установившихся отношений и, когда Петр Петрович начинал на него покрикивать, — Никифор начинал говорить: «а вы потише! Не страшно!» Часы с эмалью и цепь с брелоками как-то тоже перестали импонировать, а про самовар и говорить нечего. Мало-помалу Никифор стал выходить из-под власти сожителя и начинал чувствовать себя ничуть не хуже. Постепенно он спускал в разговорах с сожителем тон почтительности и с «Петра Петровича» перешел на «Петра», с «вы» — на «ты», а затем и на «Петьку».

Петька был шустрый и хитрый, и всеми силами старался отстранить Никифора от доходных банных предприятий, охотно уступая ему право мыть, парить и получать за это «на чай». Но и такое положение дел не могло продержаться долго. Сперва Никифор думал, что Петька ленится мыть людей и что он — зажиточный, потому что, когда он раскрывает свой большой замшевый кошелек, то там всегда есть кредитки. Но потом и в этом стал сомневаться. Как-то раз прежний сожитель Никифора, поймав его на лестнице, спросил:

— Скоро ты за ум возьмешься?

— А что?

— Вчера Петька пятерку получил, а дал ли он тебе хоть двугривенный с дырой?

Они поговорили, и Никифор понял, почему у Петьки всегда деньги в кошельке.

И с этого дня Никифор стал оборонять свое право на участие в доходах.

— Это что же означает? — спросил он раз Петьку. — По какой причине ты людей мыть не хочешь? Ты думаешь, дурака нашел? Мы это очень хорошо даже понимаем!

И когда вышел такой случай, что потребовали банщика, а Петька хлопотал по специальности, Никифор уперся:

— Поди, мой вон энтого стрикулиста в 6-м номере! Требует банщика. Я сейчас вымыл одного, теперь ты ступай!

Петька сперва прикрикнул, но видя, что крик не действует, стал заискивать:

— Никифор! Или не видишь, что я не могу? Нешто товарищи так делают?

— Не вижу и видеть не хочу! Пойду к управляющему, — пусть он скажет, почему я один всех парить должен.

Дверь из номера отворилась: в коридор вышел пьяный господин в одной жилетке и стал кричать Петьку. Петька подбежал, о чем-то они тихо поговорили между собой, и потом Петька взялся за картуз.

— Ты куда? Я захворал, не могу.

— Как это «не могу?»

— А очень просто! Я сегодня четверых вымыл, а ты ни одного… Пойду к Михал Павлычу и скажу…

Петька постоял, произнес «эх!» и, отозвав Никифора в сторонку, сказал:

— Постарайся уж! Я тебе пару пива выставлю.

— Не надо пива… Не пью. Мой людей!

— Да ведь видишь, — мне ехать, надо? Как это ты понять не можешь?

— Понимаю, очень даже хорошо понимаю… И я, брат, съездить-то могу. Не велика тут мудрость.

Когда Петька увидал, что ничего не поделаешь, — он сказал: «ну поезжай ты! Все одно! Потом разочтемся»… и подробно рассказал, куда ехать.

— Вот давно бы так! — ухмыляясь, сказал Никифор и отправился.

У бань всегда стояли извозчики до самого свету и все они знали, зачем теперь выскочил из дверей Никифор в накинутом на плечи полушубке.

— Куда тебе?

— На Мокрую.

— Садись!

Никифор вскочил в санки, и извозчик погнал лошадь. Город уже спал, на улицах было пусто и тихо; изредка стучали ногами по обмерзшему тротуару запоздавшие пешеходы, иногда тянулись шажком пустые и рысцой — занятые извозчики; магазины и лавки были заперты, караульщики звонко постукивали своими трещотками, и порой резкий полицейский свисток прорезал тихий морозный воздух. Ночь была ясная, звездная, — снег визжал под санками и казался усыпанным синими огоньками… Никифор ехал так быстро, как ездят только на пожар, и в глазах его мелькали окна и фонари, и замирал дух. Когда лошадь уморилась и пошла шагом, Никифор стал думать, хорошо ли он сделал, что вмешался в это мерзкое дело. «Все-таки, что ни говори, а мерзость всегда мерзостью останется!» И был момент, когда Никифор готов был выпрыгнуть из санок. Но извозчик опять пустил лошадь быстрой рысью, и санки опять полетели словно на крыльях.

— Тпру!

Извозчик разом осадил лошадь, и Никифор чуть не вылетел из саней.

— На этом дворе… Иди прямо, мимо помойной ямы, а потом — налево, увидишь там домик маленький с крылечком…

Никифор вылез и пошел отыскивать. Двор был тесный и грязный, с лабиринтом тропочек и закоулков между хлевушками и амбарушками. Нашел Никифор и маленький домик с крылечком. В одном окне светился огонек. «Надо быть, тут». Никифор осторожно пошел к огоньку и посмотрел в окошко: видит — стол, на столе лампа с зеленым бумажным абажуром и круглое зеркало; перед зеркалом сидит женщина в белой кофточке и расчесывает длинные волосы; видно, что она собирается спать: постель раскрыта. Когда эта женщина стала заплетать косу и повернулась, Никифор увидал молодое и красивое лицо; лицо это было задумчиво и таким оставалось все время, пока женщина заплетала свою русую косу. «Не больше семнадцати лет… вот она мерзость-то!»… — подумал Никифор и продолжал стоять и смотреть, потому что ему было очень любопытно посмотреть со стороны, что это за люди такие и как живут и что делают, когда сидят дома одни. Когда женщина кончила заплетать косу и отбросила ее рукой за спину, то облокотилась на стол и опять стала о чем-то думать. «Пригорюнилась», — подумал Никифор, а он никак не думал, чтобы такие люди тосковали, и ему стало жалко эту женщину. «С виду совсем барышня, молоденькая, хорошенькая… Ей бы за хорошего человека замуж выйти, счастье свое найти, а оно-вон что!» — подумал Никифор. Особенно заболело у него сердце, когда он увидал, что девушка встала и начала молиться Богу; помолившись, она перекрестила подушку, загасила лампу и задернула занавеску. Никифору стало неловко и стыдно чего-то. Тихонько ступая по снегу, он отошел от окна и начал в раздумье похаживать около крылечка. И все он не решался стучаться: в его голове осталась эта картина, как молилась девушка и как она перекрестила свою подушку, и это отнимало у него смелость.

— Что же, долго я буду ждать? — спросил извозчик, похрустывая снегом под ногами.

— Да все не знаю, куда стучаться… Как бы тут кого не обидеть…

Тогда извозчик крупными, решительными шагами подошел к крылечку и начал сердито стучать в дверь сперва кнутовищем, а потом железной защелкой. Стук этот звонко разносился по двору, и Никифору было неловко, и он чего-то боялся.

— Кто там безобразничает? — спросил, наконец, голос изнутри.

— За Таней! — ответил извозчик. — Дома она?

— Дома-то дома, да, пожалуй, что не поедет… Скучает она сегодня.

— Из этого ничего не выходит, что скучает… Ты — куфарка, твое дело сказать, а не разговаривать…

Никифор стоял в стороне и, слушая эти переговоры, чувствовал себя так, словно он в чем-то был виноват, и он думал опять, что не следовало бы впутываться в это мерзкое дело. Отворив дверь, кухарка убежала, потому что была в одной юбке.

— Стерьвы! — вслух подумал извозчик и сказал, обращаясь к Никифору:

— Иди!.. Скажи, — порядочный господин требует, а не то, чтобы шваль какая, — скорее соберется…

Появился огонек и в другом окне: это кухарка принесла в залу лампу и пригласила войти туда Никифора. Никифор вошел и начал с любопытством осматривать помещение: чисто, прибрано, стульчики по стенкам расставлены, на столе вязаная скатерть, на окне — кисейная занавесь, у порога половичок… В переднем углу — образ… Все, как у людей… На стене висела картина: старик со звездой у борта фрака стоял рядом с молоденькой девушкой под фатой, и лицо у девушки было печальное, а у старика — важное и довольное. Никифор рассматривал эту картину; он понял, что это — за немилого замуж отдают… Где-то торопливо стукали маятником маленькие стенные часики, а чрез стену был слышен разговор:

— Не хочется, Ариша… Смерть не хочется!

— А коли так, — нечего томиться…

— А ничего, Ариша, не поделаешь… Верно, уж ехать, что ли…

Никифор вздрогнул и кашлянул.

— Скучно вам дожидаться? — спросил женский голос из соседней комнаты.

— Ничего, подождем! — ответил Никифор.

— Может быть, пива выпьете?

— Много благодарны, не употребляю…

— Соскучитесь, покуда я стану одеваться — опять сказала Таня и сладко позевнула, шурша крахмальной юбкой.

— Спать бы теперь, а уж что касается пива, окончательно не могу…

В это время вышла кухарка и заметила с досадой Никифору:

— Вы думаете, только вам одним спать-то хочется?.. Она вон третью ночь отдыха не видит!

— Надо бы себе спокой дать! — ответил Никифор, а в оправдание свое добавил: — посылают нас, ничего не поделаешь…

— На том свете всем спокой будет, — сказала Таня, появляясь в дверях.

Никифор встал и опять ему стало неловко. Он смотрел на Таню и думал: «шубка, шляпка, мухта в руках!.. Настоящая барышня и красотка!»

— Вы от кого?

— От Вавилова прислан…

— А Петр разве не служит уж там?

— Служит, а только его нет… Меня послали, — немного смутившись, ответил Никифор.

— А вас как зовут?

— Никифор… Миколаич по батюшке.

— Смотрите, Никифор Николаич, я только рубль посыльному даю. Чтобы не было потом неприятностей — я этого не люблю! — сказала Таня, а Никифору так стало вдруг стыдно, что у него загорелись уши.

— Что вы! Мне ничего не надо… Я не возьму ничего…

— Зачем же ничего! Я даром не хочу. Как обыкновенно, рубль… Вот еще какой добрый. Петр все торгуется и все недоволен, а вы — даром! Добрый человек нашелся…

Они пошли и, пока проходили двором, Таня говорила:

— Добрый человек нашелся!.. А то все норовят кусок изо рта вырвать: извозчику плати вдвое, за квартиру — вдвое, коридорному дай, посыльному дай!.. Больше половины вырвут… Вот добрый человек нашелся!

— Совсем лошадь застыла… Этак ждать — рубля не возьмешь! — заворчал извозчик, когда они вышли из ворот и стали усаживаться в санки.

Лошадь рванула с места, сделала крутой поворот и помчалась, играя селезенкой. И опять стало захватывать дух, огоньки замигали кое-где по окнам, и фонари побежали назад длинной цепью… Никифор сидел и сбоку посматривал на соседку: она дремала, уткнувшись лицом в муфточку, и покачивала пером шляпки. На одном ухабе их сильно подбросило: Таня ахнула и отняла от лица муфточку.

— Сон видели? — спросил Никифор.

— Мочи нет, как спать хочется… Так бы, кажется, ехала и ехала, чтобы и конца не было.

— А зачем поехали! Надо бы себе передышку дать, — сказал Никифор.

— Нельзя. Нынешний месяц совсем плохо… Жить тоже и нам надо…

— Это конешно!

— В субботу срок за квартиру, — десять рублей надо, а у меня в кармане-то всего полтинник… Маменьке в среду красненькую послала… Трудно очень жить…

И Таня замолчала и опять спрятала лицо в муфточку. А Никифору стало ее жалко, и он думал: «хорошая девушка! Богу молится, мать родную помнит — сердце, значит, доброе; а вот поди же! От мерзости человеческой живет, сама кормится и родительнице помогает», — и это ему было непонятно, и он тупо смотрел на снег, скользивший под санками… Некоторое время они ехали молча; а потом Таня спросила:

— Вы мне скажите, Никифор Николаич, по правде: к трезвому или пьяному гостю меня везете?

— Надо правду сказать: выпимши, хотя не так, чтобы окончательно…

— Если бы раньше сказали, — я, может быть; и не поехала бы…

— Этого я не знал, а то, конечно, почему не сказать… В другой раз буду знать…

— Мука-мученская с пьяными… Очень уж противно!.. — сказала Таня.

— Пьяный человек — охальник… это правильно…

— Некоторые, если пьяные, добрее бывают… Но уж очень трудно! Скандалистов я очень боюсь. На прошлой неделе один такой — еще чиновник! — все платье изорвал… А платье новое, только к праздникам шила, шерстяное…

— Тпру! — фальцетом выкрикнул извозчик, и санки остановились.

— Приехали, — со вздохом произнесла Таня и стала вылезать из саней.

Долго в эту ночь не спал Никифор. Он все думал о Тане и о человеческой мерзости, а когда он закрывал глаза, то пред ним светилось окно, а в окне было видно, как молится девушка в белой кофточке с косой и потом крестит подушку…

— Фу ты, Боже мой! Нет сна — и кончено! — тихо говорил он, поворачиваясь с боку на бок.

А Петька храпел, и вся комната наполнялась его сопеньем.

«Не гребтится человеку» — думал Никифор и отдувался.

III.

Один раз Никифор встретил Таню на улице. Он бежал из бани, без шапки, в портерную за пивом, а Таня проходила по панели.

— Никифор Николаич! Постойте-ка! Я вам рубль должна… Куда-то вы тогда пропали, и я не могла вам заплатить… Извините меня!..

— Я не возьму, — сказал Никифор и отмахнулся рукой, — я так считаю, что мне не за что!..

— Вот добрый человек нашелся! — сказала Таня и весело засмеялась, с удивлением оглядывая Никифора своими карими глазами. — Когда-нибудь зайдите ко мне так, по знакомству — я буду очень рада, если зайдете посидеть…

— С большим удовольствием! Отчего же не зайти, если вам мое знакомство неприятности не сделает.

— Что вы, Бог с вами! Чем же это мне гордиться перед вами? Нечем, Никифор Николаевич!

— Так-то оно так, а все-таки интересу я для вас мало имею! — ответил Никифор.

— Напрасно так думаете! Я без всякого интереса вас зову… Хороший человек мне очень приятен, потому что у меня нет вовсе таких знакомых, которые бы так, без интереса, меня знали…

— В таком разе зайду… Весьма благодарен, Татьяна Семеновна, что не гнушаетесь моим знакомством!

— Будет вам! Какие пустяки говорите! Ну, до свиданья! Буду ждать вас! — сказала Таня и подала Никифору руку в лайковой перчатке. Никифор пожал эту руку, и опять у него скользнула мысль, что Таня похожа на настоящую барышню… Он долго смотрел ей вслед, пока не вспомнил, что в бане ждут пива…

В первое же воскресенье Никифор отпросился до обеда. Светло начистив свои сапоги со сборками и нарядившись в пиджак, купленный им за целковый у Петьки, он сперва пошел к обедне, а оттуда отправился с визитом к Тане.

— Вот это вы хорошо сделали, что пришли! — встретила его Таня. — Вы меня извините, я не успела еще и голову причесать… Присаживайтесь! Я — сейчас…

— Спали долго?

— Какой наш сон!

Кухарка Ариша принесла и поставила на стол самовар, поздоровалась с Никифором за руку и спросила:

— У Вавилова служите?

— У него.

— Много ль получаете?

— Пустое! Всего десять цалковых, — ответил Никифор, которому теперь десять целковых не казались уже такими большими деньгами, как сначала, когда он поступил…

— Сбегай, Ариша, за булками! На вот тебе десять копеек, — сказала Таня, выходя из спальной, а потом поклонилась еще раз Никифору и подсела к столу, с другого края.

— Кофием я вас угощу, Никифор Николаевич… У обедни, верно, были?

— Был, у Спаса, поют там очень хорошо…

— А я не помню, когда уж и в церкви-то была!.. Где уж нам! Некогда о Боге-то вспомнить, — произнесла Таня и поджала губки…

Она была нарядная. На ней было голубое платье с белыми кружевцами по вороту и обшлагам рукавов, в русых волосах алел воткнутый искусственный цветочек от летней шляпки, а в руках она держала носовой платок и обмахивалась им, как веером… Глаза у ней оставались как-то прикрытыми, а когда она приподнимала веки с ресницами, и карие глаза останавливались на лице Никифора, то он смущался и не знал, о чем бы еще поговорить.

— Сегодня морозит порядочно… Все деревья, как будто мукой, обсыпаны!

— А у меня, слава Богу, тепло! Я очень довольна своей квартирой, а только вот хозяйка очень уж неделикатная, навязчивая…

— Дорого платите?

— Десять.

— Дороговато…

— Кушайте кофий, пожалуйста! — сказала Таня и, положив в стакан очень много сахару, подала Никифору и спросила:

— Может быть, вы — без молока привычку имеете?

— А как сказать? Не доводилось этого кофию пить, — смутившись, ответил Никифор.

Когда Таня доливала кофейник из самовара, то держала мизинец на отскочке, и рука ее, белая и маленькая, с колечком на безыменном пальце, удивляла Никифора: «как барышня», — думал он и опять начинал стесняться перед Таней. В момент такого стеснения он смотрел на висевшую на стенке олеографию, где был изображен старик со звездой и девушка под фатой, и, заметив это, Таня сказала:

— Очень уж печальная эта картина! Называется «неравный брак». Видите, он старик, лысый, а она — совсем херувим…

— Что же, родители силком выдают? — спросил Никифор, подходя к картине.

— А уж это неизвестно… Может, родители, а может — и сама, для выгоды… Нужда заставит — выйдешь за всякого, — вздохнувши, сказала Таня.

— Случается, — ответил Никифор, присаживаясь опять к столу.

Потом они стали разговаривать о родине.

— Летом домой собираюсь съездить… Маменька уж старая, умереть может, так и не увидишь… Только все с деньгами не соберусь… Буду вот каждый месяц по рублю откладывать… Как уехала, — не видала маменьку. Три года, четвертый… Пятнадцати лет не было, меня увезли…

Таня покраснела, потому что вспомнила что-то, и замахала платочком.

— Жарко очень! — сказана она.

Вам бы вместе с матерью жить надо…

— Этого никак нельзя… Она не знает, что я такая стала… А узнает, не дай Бог что будет!..

Никифор напился кофею, вытер красным платком пот с лица, потом еще посмотрел картину и стал прощаться. Таня стала его упрашивать, чтобы посидел.

— Служба не дозволяет. Только до часу отпущен… Зайду в другой раз, а теперь счастливо оставаться, покорно благодарю на угощении!..

— Будемте знакомы! Я вас буду ждать… Не обманете?

— Зачем же…

Таня вскинула на Никифора свои карие глаза и улыбнулась ему.

— Возьмите вот этот цветочек, — сказала она, вынув из волос алый бутончик с двумя листочками. — Когда увидите его, вспомните обо мне и придете…

— Я и так буду помнить, — ответил Никифор, взял бутон, рассмотрел его со всех сторон и положил в карман пиджака.

— Счастливо оставаться!

— Ну, смотрите: я буду ждать!

Никифор ушел, и Тане стало скучно. Она подбежала к окну и увидела, как Никифор, мелькнув на мгновение, исчез за хлевушком. Таня села на стул, и лицо ее сделалось печальным.

— Что пригорюнилась? — спросила Ариша, убирая со стола посуду.

— Так что-то… Сердце что-то скучает… Когда, Ариша, с хорошим человеком поговоришь, то всегда тоска нападает…

— Пошла бы погулять! Праздник, на улице весело…

— Не хочется, Ариша… Что ходить одной!.. Никто не подойдет, точно к гадине какой…

Потом Таня пошла в спальню, легла в постель и стала тихонько плакать…

Когда наступил праздник, Таня, как проснулась, так сейчас же вспомнила, что, может быть, сегодня придет Никифор Николаевич. Она принарядилась и долго смотрела в зеркало и поправляла волосы, потому что ей все казалось, что не выходит прическа… До двенадцати часов она была веселая, напевала «За рекой на горе лес зеленый шумит», а после двенадцати стала нетерпеливой и все смотрела в окошко. Но Никифор не приходил, и Тане было так скучно, что она опять стала тихонько плакать…

Зато в следующее воскресенье ее ожиданья не были напрасными: Никифор пришел, и ей было почему-то смешно и хотелось шутить. Она опять напоила его кофеем, а потом принесла бутылку вишневки, колбасу в ломтиках на тарелке и две рюмочки.

— Выпейте, Никифор Николаич?

— Одному как-то не выходит…

— И я с вами за конпанию выпью! Ну, за наше знакомство с вами!

Они чокнулись и выпили, а когда Никифор поставил свою рюмку на стол, то на скатерти осталось красное пятно.

— Экий грех! Изгадил вам вещь!

— Пустяки! Оставьте! Ничего не составляет, — успокаивала Таня и смеялась звонко и весело над Никифором, который был очень обескуражен промахом и все старался как-нибудь ослабить пятно, а оно только шире расползалось по скатерти.

— Вы не были в моей комнате? Подите-ка посмотрите, как у меня мило! — похвасталась Таня, и когда Никифор вошел туда, ему очень понравилось. Над круглым зеркалом был приколот японский бумажный веер, стол накрыт кумачом до самого пола, а на столе разные безделушки, пузырьки и коробочки. И все это в порядке.

— Одеяло новое купила, — сказала Таня, видя, что главного-то Никифор и не замечает.

— А чьи это патретики? — спросил Никифор, показывая рукой на стену, где была целая коллекция старых выцветших фотографических карточек.

— Кто их знает! — Это так! Для виду…

— А я думал сродственники или знакомые…

— Кто нам даст свою карточку? Никто. Нехорошо… И вас, если я попрошу, тоже ведь не дадите?!

— Почему не дать? Нет только у меня.

Таня стала упрашивать, чтобы Никифор снялся и чтобы подарил ей карточку.

— Я вас на столе у себя поставлю в спальной и буду на вас каждый день смотреть.

С тех пор Никифор начал захаживать к Тане каждый праздник, а иногда забегал ненадолго и буднями. Когда не удавалось вырваться из бани, Никифор сердился и начинал ворчать: «нет никакого спокою человеку… даже в праздник отдыху не знаешь!» и кому-то потихоньку грозил, что как только получит жалованье, то сейчас же сойдет с места. А когда он получил это жалованье, то первым долгом отправился в фотографию и снялся, заказав две карточки: одну для Тани, а другую решил послать в деревню, к своим… Потом когда Никифор получил эти карточки, то долго смотрел на себя и все удивлялся, что он такой красивый вышел… А с карточки смотрело какое-то испуганное лицо, с черными, словно вылезавшими с картона глазами, и было похоже на то, что в то время, когда фотограф снимал Никифора, то его кто-то крепко и неожиданно ударил в спину. Когда Никифор показал свою карточку Петьке, тот завистливо ухмыльнулся и сказал:

— Больно уж тут ты красив вышел!

И потом Петька смотрел на себя в зеркало и все думал, что и ему тоже надо сняться.

Тане карточка не особенно понравилась.

— В натуральности вы, Никифор Николаич, много лучше, чем здесь! — застенчиво сказала она, но все-таки была так довольна подарком, что сейчас же сбегала в кухню показать карточку Арише:

— Кто это? — спросила она с улыбкой Аришу.

— Кто! Конечно, Никифор!.. Как живой!

Потом она вернулась и то и дело вынимала карточку из кармана, смотрела сперва на нее, потом на настоящего Никифора и смеялась.

Когда через неделю Никифор пришел к Тане, она вынесла на подносе белую расшитую по воротнику и рукавам розами рубаху и шелковый пояс с кисточками.

— Это примите от меня в знак памяти! — сказала она и добавила:

— К брюнетам белое очень идет…

— За что это, Татьяна Семеновна? — смущенно произнес Никифор.

— Ни за что, а так!.. Хорошего человека приятно подарить… Я этим себе удовольствие делаю…

Однажды Никифор вечером зашел к Тане и увидел в передней на гвозде пальто с светлыми пуговицами, а на полу резиновые полуботинки на красной фланелевой подкладке с медными буквами на пятках. И как только он это увидел, то ему стало обидно, и лицо его сделалось недовольным и серьезным. Войдя в залу, он осмотрелся: здесь было очень светло, потому что горели две лампы, одна на столе, другая — на стенке; Таня была не одна. Сама она сидела в одном углу, в том самом голубом платье, в котором впервые принимала Никифора, и опять у ней в руке был носовой платочек; а в другом углу, около окна, сидел студент в тужурке и пьяными глазами смотрел на Таню. Он развалился и, сдерживая икоту, что-то, говорил.

Увидев Никифора, Таня встрепенулась, покраснела и улыбнулась виноватой улыбкою.

— С праздником поздравляю! — сказал серьезным тоном Никифор.

— Садитесь, гостем будете, — смущенно ответила Таня, поправляя одной рукой — юбку, а другой — волосы.

— У вас, Татьяна Семеновна, и так гости. К гостям-то кстати! — произнес Никифор, но руки не протянул.

— Тань, а Тань! — бурчал пьяный студент.

— Что вам?

— Тань-встань! Тань-встань! — повторил пьяный студент и стал манить ее рукой.

Верно, ему очень понравилось это «Тань-встань», потому что он повторял его много раз.

— Ну, что вам? Вы мне прискучили! — раздраженно воскликнула Таня.

— Поди сюда и сядь! Тань! Встань и… сядь! —клоня голову и указывая себе на колени, пробурчал студент.

— Ровно при людях-то и нехорошо, господин! — злобно сказал Никифор. — А еще студенты!

— Что такое? — грозно спросил студент, поднимая голову.

— А вот то же самое! — сказал Никифор, тряхнув кольцами волос. — А между прочим, дело Татьяны Семеновны… Может, они и сядут, а мне прикажут вон уйти.

Таня вскочила с места и скрылась за дверью спальни, а потом шепотом позвала Никифора.

— Что скажете? — холодным и недовольным тоном спросил Никифор, войдя к Тане.

— Что это вы, Никифор Николаич! Бог с вами! Разве я вас на кого-нибудь променяю?! Как вам не стыдно! Только как он гость, так приходится терпеть… Мое дело такое…

— А в таком разе мне уйти? Хорошо, я уйду.

— Не пущу! Ни за что не пущу! Сиди тут! — прошептала Таня, и не успел Никифор опомниться, как Танины руки обвили его шею. Оторвавшись, Таня вышла в зал и притворила за собой дверь, а Никифор сел на постель и был похож теперь на свой портрет, как две капли воды. Он очнулся лишь тогда, когда услыхал стук в зале и сердитый голос Тани «оставьте!» Тогда он выбежал, как зверь, схватил студента в охапку и поволок его к дверям. Затем он пихнул дверь ногой и, когда дверь с шумом раскрылась, ткнул студента в спину, и он стремительно застучал по сеням ногами.

— Никифор! Опомнись! Что с тобой? Ведь — гость он!.. — сказала Таня.

— Я здесь гость! — закричал Никифор и, схватив с гвоздя форменное пальто, а с полу галоши, выкинул их в сени. Потом вернулся, сел и стал тяжело дышать.

— Какой ты ревнивый! — прошептала Таня и стала смеяться нервным смехом от страха и непонятной радости.

— И стоит того, ревновать ихнего брата! Плюнь и все тут! На-ка выпей водицы!..

Покуда Никифор пил воду, Таня смотрела на него пристально своими карими глазами и, улыбаясь, говорила:

— Чисто бешеный ты! Право! Стоит ревновать! Я так даже их и за мужчин не считаю… Что вот этот стол, что они — для меня все равно…

Потом Таня наклонилась к Никифору и прошептала:

— Тебя я, бешеный, люблю… А эти… все равно, что нет их! Слышишь?

— Как-то не ладно будто, Танюша, выходит… — произнес Никифор.

— А чего не ладно-то? Ты — мой предмет, а они — гости! Им моя любовь не нужна, а мне на ихнюю — наплевать… А ты… Тебя буду любить всем сердцем… Одного только! Понял?

Когда, поздно ночью, Никифор возвращался домой — и, похрустывая крепким снегом, шагал по дороге, то он думал о Тане и о том, что случилось, и совсем не удивлялся этому, будто так и должно было быть… Ему казалось, что он любит Таню очень давно и что только любовь эта не выходила наружу, а сидела где-то внутри и пряталась…

— Где шатался? — спросил Петька, когда Никифор вошел в комнату.

Но Никифор не ответил, а поскорей разделся, лег и стал думать о Тане…