Филарет Чернов «Белое Чудо (Весенняя симфония)»

… Вчера доктор долго качал головой:

— Да-с, господин поручик, проклятая немецкая пуля немножечко задела ваше легкое, но… не падайте духом…

Я, как по-писанному, читаю в его уклоняющихся от моего взгляда глазах свой смертный приговор.

— Милый доктор, я знаю, что я скоро умру, и… примиряюсь, но мать… матушку мою надо приготовить…

… Кажется, я так ему сказал. Это было вчера. У меня был сильный жар. Может быть, я бредил. Сегодня у меня, заметно, тоже высокая температура, но доктор скрывает, не показывает. Пусть. Не все ли равно! На душе легко как-то… нежная, ласковая печаль. Вероятно, потому, что сегодня такой солнечный весенний день. Весна! Весна! Солнце заливает всю комнату. Из сада целый хорал весенних звуков рвется в мое раскрытое окно. Весна! Весна!.. Боже, что делает со мною весна! Сердце полно невыразимой и сладостной грусти. Я вспоминаю нежные весенние зори моей далекой юности… Я вспоминаю вас — первые нежные трепета сердца… тебя — благоуханная, святая первая любовь. Я вспоминаю и плачу… да, плачу слезами горькой отрады, тайными слезами одинокого, уставшего от грубой жизни сердца. Пусть текут слезы моих нежных воспоминаний… Я не боюсь быть сентиментальным. Я хочу, чтобы слезы, слова и музыка души моей слились в нежнейшую и благоуханнейшую симфонию, которую я пропою, умирая… Я пропою весеннюю симфонию любви моей словами, слезами и музыкой. Я закрою глаза от кровавого ужаса, от тяжкого кошмара сегодняшнего дня, что восходит и заходит и опять восходит кровавыми зорями великой гибели и скорби. Пусть встанет предо мной благоуханный сон моей далекой золотой юности, и я пропою, да, я пропою, когда весь мир, обагряясь кровью, поет свою безумную, железную симфонию крови и смерти, — я пропою чистейшими слезами, словами и музыкой весеннюю симфонию первой юной невыразимо-сладостной любви моей…

… Боже, что делает со мною весна!..- Голова, как в огне… Сердце стучит, стучит…

… А!.. это ты, моя дорогая мама, наклонилась над моей постелью… смотришь в мои горячие глаза… Что ты говоришь мне, моя мама, мой тихий, печальный ангел?.. Почему твои слова, как печальная музыка?.. Почему в твоих глазах крупные слезы и такая бездонная материнская скорбь?.. Мама, положи руку на мое сердце: ты слышишь, как оно бьется скоро, скоро… Так бьется сердечко у пойманных раненых птичек… Но ты не беспокойся, мама… Улыбнись мне, как бывало… как улыбалась мне, ребенку, мама… Я тебе пропою слезами, словами и музыкой чудную симфонию моей первой весенней любви… Ты меня будешь слушать, мама?!. Ты меня будешь слушать?.. Слушай, мама…


… — Мама, ты непременно разбуди меня к светлой заутрени, — говорю я, с головой покрываясь мягким шерстяным одеялом. — Ах, как я любил в этой нежной, уютной и теплой тьме помечтать о том, что небо такое синее-синее, как глаза милой девушки. Я еще не любил, но уже чувствовал близко-близко, как розовое облако плывет в небе, а даль синяя, голубая, цвета нежной весенней влаги, окружает меня своим волшебно-манящим кольцом и зовет, и обещает столько нежнейших откровений жизни… Уже белоснежный образ ангелоподобной девушки стоял в моем воображении и чаровал, и звал невыразимыми улыбками… Мама, ты непременно разбуди меня к светлой заутрени, — еще раз говорю я, уже в глубине моего уединённого мира.

— Спи, не беспокойся, разбужу… — словно издалека доносится твой ласковый голос.

Всегда, когда я закрываюсь с головой одеялом, я уверен, что промечтаю долго-долго и сладко, что сумею бороться со сном столько, сколько захочу, но всегда обманываюсь. Здоровая юность, здоровый сон — как властны вы! Две-три минуты золотых мечтаний, и… мечты, как по мановению волшебной палочки, переходят в чудесный, сверкающий, сказочный узор грез-сновидений…


— Боря, вставай!..

Я на мгновение просыпаюсь и издаю глухой звук:

— А… — и сейчас же засыпаю.

— Вставай же, Боря! Прямо наказанье будить тебя…

Опять на мгновение просыпаюсь.

Твой голос так далек, словно за тысячу верст. Засыпаю…

— Вставай, вставай, вставай!..

И слышу, и чувствую, как меня с силой качают из стороны в сторону. А я в одеяле, словно в глухом мешке.

— А… мм-ы-ы…

— Невозможно так, ты задохнешься. Вставай, вставай!..

Опять качание.

— А? К заутрени? — я мгновенно освобождаюсь из-под одеяла, протираю глаза и весело кричу: — Встал, встал, мамочка! Не опоздал я?

— Одевайся скорее, а то опоздаешь.

— Еще не ударили?

— Сейчас ударят.

— Ой, что ж вы меня не будили?!. — я одеваюсь по-пожарному.

— Будила, будила… — жалуешься ты.

Через пять-десять минут я готов.


… У-у… какая темная ночь! Хоть бы звездочка! Небо мрачно, как сажа, как густо разведенная тушь. И страшно немного. А в воздухе весенняя теплота. Тьма и теплота. В теле разливается могучая бодрость. На душе огромная радость, но сдержанная, ожидающая…

Сперва мелькает белое, белое… Это в белоснежных скатертях и салфетках несут куличи и пасхи. А затем люди, как тени, идут быстро-быстро и страшно легко, словно летят. Необыкновенная радость в этом движении…

… Бу-ум-м-м… Бу-ум-м-м… словно с неба высокого и тёмного опускаются на землю могучие поющие звуковые волны…

Тени на ходу делают быстрые движения руками — крестятся… И я торопливо крещусь и почти уже бегом направляюсь к старому собору. Вот он сразу встал из-за зданий во всю свою величину, огромный, темный, но весь в разноцветных огнях. Сверкание огней и мощный гул колокола, что-то одно огромное, живое и страшно радостное.

Освещенные люди уже не тени: словно светлые духи слетелись к светлому Богу в гости. И Бог их принимает, широко раскрыв Свои райские врата…


… Церковь полна народа. Удалось только устроиться на паперти. Паперть большая с колоннами. В радостном озарении, она кажется продолжением самого храма, где совершается богослужение. Сюда долетают светлые, летающие, словно на крылах, чудесные пасхальные гимны…

Стою со свечей и все время побаиваюсь кого-нибудь подпалить или закапать воском. Боюсь и за свою копну пушистых каштановых волос, которой горжусь. Часто оборачиваюсь назад: не грозит ли опасность? Нет, кажется, сзади довольно внимательный старик с седой библейской бородой. Он уже стал улыбаться мне. Заметил мой страх.

— Не беспокойтесь, милый юноша, — с мягкой, ласковой улыбкой сказал он, когда раз в двадцатый я повернул к нему голову и покосился на его большую красную свечу, ярко пылавшую…

Я густо покраснел и решил, что теперь не обернусь даже и в том случае, если гордость моя — мои роскошные, пышные волосы — зловеще затрещат на затылке.

После шествия вокруг церкви, в котором я тоже принимал участие, мне удалось вместе с хлынувшей толпой проникнуть в самый храм.

… Поют «Христос Воскресе»… Словно светлый дух летает в храме над народом. Радостное оживление. Золотистое марево от пламени свечей в воздухе. Душа — что-то бездонное, огромное, вмещающее целое море пламени, звуков, несказанной радости…


…Непостижимо! Чувствую, сзади меня что-то необыкновенное, что-то такое, чему я не могу дать названия, но это что-то — волшебно-прекрасное, таинственное божественное. Как будто моего слуха касается нежный шелест лёгкого платья. Как будто веет тонким волнующим ароматом. Как будто чудится нежное дыхание…

Я невольно оглядываюсь: — Боже! В ослепительно-белом одеянии стоял ангел. Белый, светозарный ангел. На мгновение, только на одно мгновение показалось — сверкнули два белоснежных крыла. Мелькнуло небесно-прекрасное лицо. Его красота ослепила меня. Все это продолжалось два-три мгновения. Её взор, ясный, младенчески-открытый встретился с моим взглядом и… с неимоверно забившимся от хлынувшего восторга сердцем, я уже смотрел перед собой и ничего не видел, не слышал… Мгновениями закрывал глаза и почти вслух шептал: «Белое Чудо»… «Белое Чудо»… Не знаю почему, но как-то совершенно непроизвольно в моем мозгу как бы отчеканились золотыми сверкающими буквами, именно, эти слова: «Белое Чудо»…

Только через несколько минут я пришел в себя и стал замечать окружающее.

Светлая заутреня отходила. Особое оживление чувствовалось в праздничной толпе. Многие выходили из храма, с трудом пробираясь в густой массе народа.

— Я думаю не стоять ранней обедни, — слышу за моей спиною мужской шёпот.

Оборачиваюсь и вижу: рядом с девушкой стоит знакомый благообразный старик.

«Откуда он появился?» — мысленно задаю вопрос.

«Девушка, очевидно, его дочь»… — мысленно отвечаю на другой вопрос.

Девушка слегка повернула голову в сторону говорившего благообразного старца.

— Хорошо… Пойдем… — нежный, нежный женский шёпот, как ароматный вздох первых весенних листьев.

Плотной стеной стоял народ. В одно мгновение, чувствуя, как сталью напряглись мои мускулы, я был впереди благообразного старца и белой девушки, вызывая ропот неудовольствия в толпе, и чувствовал, что у меня самсоновские силы. Скажи она — и я потрясу эти каменные неподвижные колонны… Впереди шла она — «Белое Чудо», за ней он — этот живописный, седой старик, а я впереди их обоих шел и расчищал путь, и такая властность была в моих движениях, что народ дружно теснился, уступая шествию дорогу…


Веселый, ликующий трезвон встретил нас, когда мы спустились с паперти на церковный двор. Но казалось мне, что ей, только ей поют эти серебряные колокольчики, гудит медь, ликующая, могучая, невидимого колокола… Я взглянул на небо: на темном небе, словно выглядывая из какой жуткой бездны, сияла нежным, мягким светом одна звезда. О, и эта звезда, мне казалось, зажглась для неё!

На темном фоне ночи, мелькая белым платьем, девушка казалась призраком, который вот-вот исчезнет, расплывется, как пар…

Я шел в нескольких шагах от них, как загипнотизированный, и чувствовал, что не могу оторвать глаз от белого призрака, что буду так идти за ним, пока он сам не скроется от меня, не растает на моих глазах…

— «Белое Чудо»… — с дрожью шептали мои губы…

Не помню, сколько мы шли, даже куда шли. Я не замечал ни дороги, ни встречающихся людей.

Раза три на меня оглядывался её седой спутник. Очевидно, они чувствовали странность моего поведения и как будто беспокоились.

— Все идет? — тихо долетел до меня спрашивающий женский голос.

— Странно… идет… — ответил более ясный мужской голос.

«Заметили», — подумал я, но все шел и шел, как зачарованный, не сознавая и не чувствуя неловкости своего положения…


Они остановились у небольшого одноэтажного флигеля с палисадником. Раздался звонок в глубине двора. Загромыхала цепью собака и тявкнула раза два.

— Гармиш, Гармиш, это мы!.. — как музыка, прозвучал женский голос.

Лай пса замолк.

Щелкнул железный засов, отворилась калитка. Скрылась белая девушка. Растаял белый призрак.

Еще несколько минут стоял я в глубоком очаровании.

Я знал хорошо наш небольшой уездный городок; знал большую часть его жителей, но почему я никогда и нигде не встречал этой изумительной девушки? Первый момент даже улица показалась мне незнакомой: так все преобразилось в моем представлении. Постепенно разобрался. Оказалось, я на самом конце города, в самой глухой уличке… Теперь я знал, что, от этой улицы, пройдя небольшую поляну, находится кладбище для бедных. Кладбище без ограды. Часть его уже захватывает лес, мрачный хвойный лес, который отсюда тянется на целые версты…

«Вот где она живет, она — мое «Белое Чудо», — воплощение весеннего аромата жизни, вечной благоуханной юности, — здесь — вблизи мрачного кладбища — города смерти и тления!..»

Возвращаясь домой, я ни на одну минуту не переставал думать о белой девушке у светлой заутрени и мгновениями казалось мне, что это не действительность, а сон… светлый пасхальный сон.


— Что ты какой странный? — спросила ты меня, когда я сидел за столом, на котором много было всего вкусного, и ни к чему не притрагивался.

— Мама, я видел «Белое Чудо», — сказал серьезно и восторженно.

— «Белое Чудо?»

Ты недоумевающе посмотрела на меня.

— Да, «Белое Чудо»… Лучезарного ангела, которого я назвал «Белым Чудом».

— Во сне, сынок, много хорошего снится, — спокойно сказала ты, уверенная, что, наконец, поняла меня.

Я тебя не стал разубеждать. Так лучше. Пусть никто не знает, что я видел в действительности белоснежного ангела, слетевшего на землю в светлую заутреню, и которого я назвал — «Белое Чудо».

Я не мыслил познакомиться с «Белым Чудом». Нет. Это казалось мне так же невозможным, как летать по воздуху или ходить по воде. Только издали видеть чудную девушку, её дивно прекрасное лицо; на одно мгновение уловить небесный взгляд её голубых очей и целый день у меня был бы наполнен до краев неизъяснимым восторгом; я чувствовал бы бесконечную полноту моего существования, неисчерпаемое богатство моей жизни.

Мечтать о ней было для меня равно, как вдыхать нежный аромат только что сорванного ландыша или душистой ветки сирени…


В первый же день вечером я отправился в глухую уличку, к милому флигельку, где жило мое «Белое Чудо».

Сердце сильно билось, дух захватывало, когда я остановился у её домика с палисадником в тайной надежде: не увижу ли белую девушку выходящей куда-нибудь из дома? Может быть, хоть мелькнет её тень в окне?..

…Я долго ждал, стоя поодаль от калитки. Бесплодно. Узкая улица быстро погружалась в густой сумрак. Тянулись тени от палисадников, широкие, странные. Боже, как здесь должно быть жутко, когда ляжет глухая полночь и придавит своей тьмой эти низкие домики-флигельки с палисадниками, а вблизи будет чувствоваться веяние смерти от близкого присутствия кладбища. Но я не чувствовал совсем страха. Я простоял бы здесь всю ночь до рассвета, если бы не боялся встревожить тебя, милая матушка, своим ночным отсутствием.

Глубоко грустный вернулся я домой.

— Что с тобой, Борис? — ласково спросила ты, когда я, отказавшись от чая, лег в постель и, по обыкновению, накрылся одеялом с головой.

Но я тебе ничего не ответил.


Ложился и просыпался я с одной мечтой о прекрасной, белой девушке. Её образ был со мною неразлучен. Он властно притягивал к себе, манил к смутным, но глубоко волнующим радостям, какие только возможны на земле…


Пасха была поздняя. Теплота стояла изумительная. Уже треснули почки на деревьях, и показался нежно-зеленый бархат первых листьев. С палисадников, которых было такое обилие у нас в городе, струилось благоухание. Особенно нежащий и сладостно-пьянящий аромат тополей наполнял воздух; грудь жадно вдыхала этот аромат, голова сладко туманилась и верилось во что-то необыкновенное и чудесное… О, как дивно-благоуханны были вечера и ночи!..

…Туманны были звезды. Их было много-много и чем дольше всматривались глаза, тем больше их выступало на фоне темно-синего и слегка туманного неба. Они роились, как пчелы, в этом бархате весенних небес, словно одна звезда родила другую, другая — третью, и так без конца… На крупных звездах лучились венчики, серебристые, золотистые, как на иконах… Мягкая, нежащая теплота сладко томила тело; глаза влажно мерцали томной негой жадного искания счастья, — счастья, как чуда, счастья, как сказки; не хотелось ничего буднично-реального, действительного, жадно хотелось сказки и верилось в сказку…


На другой день вечером снова я бродил у знакомого флигеля.

Я припадал к зубцам палисадника. Нежная, благоухающая весенняя зелень дышала мне в лицо. Сквозь её легкое кружево призрачным светом светились занавешенные окна…

«Бесценная царевна моя! Ангел мой светлый! Мое «Белое Чудо»! — в безумном экстазе шептал я… звал и томился, готовый зарыдать от боли, грусти и счастья ожидания…

И, как в храме, молился я сладостно-скорбной молитвой перед туманно-мерцающими звездами:

«Боже мой, неужели я никогда не увижу ее?! Неужели ты отпустил на землю своего белоснежного ангела, чтобы измучить меня, истерзать мое сердце тоской бесконечного ожидания?!»

И снова обращался к образу светлой девушки:

«Где ты, «Белое Чудо» мое? Отзовись, откликнись на зов мой! Неужели ты не чувствуешь, как порывисто бьется мое сердце, какою небесною музыкою любви и печали полна душа моя?!.»

…Я чувствовал, как жаркие, скорбно-сладостные слезы текут и обжигают мне лицо…

…О, эти слезы, что текли в благоуханном мраке весенней ночи, и, умирая, я вспомню о вас, святые, прекрасные слезы!.. Так только могут плакать ангелы… Так можно плакать только один раз в жизни… Только ради вас стоит родиться и жить на печальной земле… Только вами можно оправдать всю муку, весь кошмар грубой действительности.


Где-то что-то скрипнуло… Калитка палисадника?.. — Не знаю… Что-то где-то зашуршало легко-воздушно, как листьев шёпот… Сердце задрожало, замерло от смутного предчувствия какого-то чуда…

Я бросился к калитке. Калитка оказалась полуотворенной. Кто-то только сейчас, сию минуту должен был выйти из неё. Но куда? куда? Я бросаю взгляд вдоль пустынной улицы: никого. Но кто-то вышел, легко, как призрак. Боже, Боже, неужели я схожу с ума?!.

…Что-то зашуршало в палисаднике. Туда! Прильнул к зубцам решетки. Смотрю: мелькнуло белое, белое, как призрак, как весенняя греза.

Она, она — мое «Белое Чудо»!

Я схватился за сердце. Я перестал дышать. Я безумно боялся малейшим шорохом испугать это дивное видение…


Она шла вдоль узенькой дорожки через весь палисадник, мелькая белым сквозь нежную зелень кустов… шла так воздушно-легко, словно не касаясь земли…

Вдруг она повернулась, вся в белом, в мою сторону.

«Господи, она хочет подойти к решетке! Она меня сейчас увидит!»

Я стремительно метнулся в сторону, но так неосторожно, что произвел легкий шум.

Ночь была чуткая, как слух Моцарта или Шопена.

И вдруг донеслось пугливое, дрожащее, как нежная струна арфы:

— А!.. здесь кто-то есть…

Я прильнул глазом с другого угла решетки и увидел, как белый призрак поспешно и, так казалось, пугливо направился к выходной калитке, видимо, спугнутый незнакомым шорохом.

Если бы провалился весь мир на моих глазах, я спокойнее отнесся бы, чем к одной мысли, что дивное видение, образ неземной девушки, испуганный мною, уйдет… и, быть может, навсегда уйдет от меня…

И, не помня себя, почти не слыша собственного голоса, я заговорил… Я не знаю, сколько я сказал слов, — много ли их было, мало ли, — я даже забыл их содержание, — я только чувствую до сих пор их тончайший, благоуханнейший аромат, который трудно выразить словами, как дивное впечатление тонкого, волшебного сна. Здесь была мольба, здесь были слезы, здесь была неземная восторженная нежность. Эти слова были и безумны, и властны. Она почувствовала их притягивающую силу, и в моей душе зазвучал её голос, как непередаваемая музыка:

— Ах, это вы, что провожали нас от светлой заутрени…

В её голосе не было насмешки, хотя нежный смех чувствовался в нем, но он не оскорблял, а дивно ласкал душу.

Я сразу ободрился.

Я подумал, что если она вполне и не поняла меня и моих переживаний, то она все-таки чувствует что-то особенное во мне. Она уже не боится меня, а это самое главное.

— Вы — «Белое Чудо», вы — чудесный весенний призрак! — порывисто шептал я.

— «Белое Чудо?!» — прозвучал удивленно её необыкновенно музыкальный и юный, как сама весна, голос, — это красиво… и … — она на секунду смолкла, — и… оригинально, — добавила она уже с заметной усмешкой.

— «Белое Чудо», не сердитесь на меня, что я уже другой вечер вот прихожу сюда и жду вас… Вы знаете, я уже усумнился в вашей реальности; я почти решил, что вы только призрак, а я… я сумасшедший…

Нежный, нежный смех в ответ.

— Вы позволите вот так приходить сюда и хотя на одну минуту видеть вас? Ради Бога!.. — умоляюще сложил я руки.

— Но зачем?! Хорошо ли это? — с колебанием сказала она.

— О, не лишайте меня этого счастья! Я умру… Я не могу жить, не видя вас…

— Боже, какой вы странный! — удивленное восклицание.

— Да, да… как увидал вас, я стал странный… и за эту странность я не возьму никакие сокровища мира…

Скрипнула калитка.

Зловещий звук. У меня сердце упало.

— Идите… идите… это папа… — пугливо зашептала она.

— Боже!..

— Нет!.. Нет!.. — тихий, удаляющийся шёпот.

— Но завтра, завтра!.. в это время… — почти рыдал я.

— Завтра… — уже чуть слышно донеслось до меня.

Миллион арф звучало в моем сердце, когда я возвращался домой. Пели звезды… Пело самое небо… Пела земля… Пели деревья во мраке… Истекала душа божественной, неземной мелодией… Не было человека в мире блаженнее меня…


— Матушка! Матушка! я нашел его — мое «Белое Чудо»! — как сумасшедший, закричал я, влетая в твою комнату.

Я не мог, не был в силах скрывать моего счастья. Счастье переполняло душу, стесняло блаженной истомой грудь. Хотелось кричать о своем счастье…

— Что, что такое?! — ты испуганно и вопросительно посмотрела на меня.

Твой испуг и рассмешил и несколько охладил мой пламенный порыв. Я сказал спокойнее:

— Матушка, какая дивная весенняя ночь. Благоухают деревья… Синее, синее небо и… звезды… звезды… Ангельская нежность и теплота вокруг… Мне показалось, мама, что я видел, промелькнуло предо мной, как видение, белый ароматный призрак весны — «Белое Чудо»…

— Ты стал какой-то странный, Борис. Я не узнаю тебя. Ни ребенок, ни взрослый. Почему ты не ходишь к своим товарищам? Днем все один, один… исчезаешь по вечерам… приходишь поздно ночью… Я начинаю за тебя бояться, Боря.

Ты серьезным, внимательным взглядом посмотрела на меня.

Я весело расхохотался. Обнял тебя за шею крепко, крепко, как бывало обнимал в детстве.

— Милый мой мальчик… — гладила ты меня по моим пушистым, волнистым волосам…

И сладостный спазм слез сжал горло. Я силился сдержаться, чтобы не напугать тебя, и не мог: слезы обильные, счастливые, восторженные неудержимо текли из глаз и увлажняли мои щеки… падали на твои руки…

— Боричка, милый!.. я так и знала… с тобой что-то случилось… Говори, ради Бога, не заставляй меня так мучиться…

В глазах твоих стояли слезы.

Я опомнился.

— Мамочка, милая, не пугайся… это от счастья я плачу. Будь уверена. Я рад весне. Я рад, что благоухают деревья… что в мире живет, да живет, теперь я знаю, — «Белое Чудо» — мое счастье…

— Будет, милый… будет… Ты бредишь, ты пугаешь меня… Да, да, это весна на тебя так действует… Пойдем, пойдем-ка, я уложу тебя спать…

Помнишь, ты обращалась со мной уже как с ребенком, и мне это было невыразимо приятно. Мое впервые проснувшееся чувство любви к женщине, так нежно гармонировало с этим кротким убаюкивающим материнским чувством.

— Милая мамочка!.. — как ребенок, лепетал я, когда ты крестила меня, а я ловил и целовал твою руку…


На следующий день… впрочем, у меня не было дня — был год, длинный, томительный год. Он казался мне до того бездонным этот день, что я чувствовал, как все, что только ни задумывал я, чтобы скоротать время, все проваливалось, словно в бездну — бесследно.

В ту глухую уличку, к тому милому флигельку с палисадником тянуло меня неудержимо, но меня останавливало чувство какой-то тайной деликатности, робости, какого-то страха спугнуть, оскорбить дневным будничным светом мое дивное «Белое Чудо».

…Боже, как я ненавидел в этот день солнце, которое, так казалось мне, было нарочно неподвижно, как будто нарочно издевалось надо мною!.. Оно просто не хотело двигаться!..

Из своего маленького садика я следил за движением солнца. Открывался вид на соседние постройки; особенно выделялся один длинный сарай, за который всегда закатывалось солнце. Бывало, стоит зайти солнцу за этот сарай, как не успеешь докончить какой-нибудь интересной книги, — смотришь: уже ползут первые вечерние тени от деревьев… Еще немного, смотришь: тени заглядывают в мою книгу, таинственно сливаясь с её уже смутными строками… «Будет, будет читать тебе… — словно говорят они. — Смотри, какой чудесный закат, какой прекрасный вечер!..» — И захлопываешь книгу, и отдаешься нежному, благоуханному трепету вечерних закатов…

…Но теперь… Боже, вот солнце уже подошло к сараю! О, как оно долго шло к нему! Но, Боже, оно, кажется, так и остановилось на этой точке! Да, да, не двигается дальше…

«Солнце, солнце, да не мучь же меня, не смейся надо мною, скорее, скорее иди за свой глупый сарай и скрывайся — куда тебе нужно!.. Я хочу ночи, слышишь, солнце, — ночи!.. Я не хочу тебя, солнце!..»

…Слава Богу, вот солнце уже за сараем, только маленький, тоненький краешек его, как острое лезвие золотого ножа, поблескивает словно у самого карниза сарая.

Я говорю себе:

«Вот я еще три раза пойду этой аллейкой туда и сюда, и золотой кусочек солнца скроется совсем»…

Прохожу три раза. Смотрю: солнца кусочек продолжает высматривать из-под карниза, словно посмеиваясь надо мною…

— О, Господи! — восклицаю я вслух в мучительной истоме.

Я чувствую страшную изнеможенность во всем теле от истомы ожидания. И мне вдруг кажется, что ничего, ничего не будет… Не будет ночи, не будет встречи. И «Белое Чудо» — мой бред, мой обман…

Закрываю глаза и ярко представляю себе белую девушку, которая мне шепнула: «Завтра».

«Нет! она есть, и я ее сегодня увижу…» — мысленно утверждаюсь я.

Еще три раза прохожу по аллее.

Смотрю: «Ура!» — противный кусочек солнца исчез совсем за сараем. Но что же я радуюсь? Еще так долго, долго ждать до позднего вечера, когда будут потухать последние зорные краски и густой сумрак одевать улицы…

Мне прямо хотелось плакать… хотелось по-ребячески пойти к тебе, матушка, и пожаловаться на солнце, на противное длинное время… О, как бесконечно длинно человеческое время!..

С остервенением взял книгу и начал читать.

Конечно, ничего не понимаю!

Фразы, фразы бессвязные, нанизываются одна на другую. Пробегаю их механически глазами, а в мыслях только одно: скорее, скорее бы наступал полный вечер, когда загораются звезды и мерцают огни в домах, а пешеходы становятся все реже и реже…

…Гляжу на маленькие карманные часики — твой подарок: — скоро восемь…

«Слава Богу! Первые вечерние тени, приветствую и благословляю вас!»

Теперь только умыться, освежиться холодной водой, попышнее и поживописнее взбить свою шевелюру и… сердце перестает биться от невыразимо-блаженного предвкушения встречи…


О, сегодня ночь темнее вчерашней! Ночь безлунная. Звезды еще туманнее и тем еще прекраснее в небе. Невыразимая мягкость ночи и кротость. Еще сладостнее благоухание тополей, льющееся из множества садов и палисадников.

…Вот он заветный флигелек, словно темный призрак, выступающий в глубоком вечернем сумраке из гущи пышно распускающихся кустов палисадника. Прижимаю руку к сердцу, словно боюсь, как бы оно у меня не вылетело из груди, как птица из клетки. А в голове стучит и стучит пугливо мысль: «Придет ли? Правда ли я расслышал: «Завтра»?..

…На цыпочках приближаюсь к палисаднику, приникаю к решетчатой изгороди и всматриваюсь жадно в смутное кружево нежной весенней зелени: не мелькнет ли её белое платье? Чутко слушаю: не зашуршит ли оно где-нибудь невидимо в густом сумраке вечера за кустом?..

Ни шороха, ни звука.

«Господи, неужели я не увижу ее?!.»

При этой мысли, острой, нестерпимой тоской сжимается сердце. Мне кажется невыносимым не увидеть ее. Целый день, как в бреду, томился я одним желанием, одной мыслью — увидеть ее, и так сжился с этим, так впитал в себя эту уверенность, что мне казалось, что если этого не будет, мне невозможно жить тогда…


Опять тихий скрип калитки, как в прошлый раз.

Чуть не вскрикнул от хлынувшей в сердце радости. Метнулся к калитке, в надежде застать девушку при входе в палисадник. Нет, исчезла, как призрак… О, какая изумительная воздушность! Разве позвать тихо-тихо: — «Белое Чудо»!.. Нет, страшно, боюсь испугать ее, боюсь оскорбить. Тихо пойду вдоль палисадника. Быть может, кашлянуть робко, чуть слышно? Она поймет, что это я… Чу! шорох… шорох её платья… задевает за кусты… Хруст… Вероятно, сорвала ветку акации. Смотрю напряженно, припав к решетке палисадника… Но что же ее не видно? А все шорох… шорох…

«Ах!» — внутренно вскрикнуло сердце от неожиданности, но мне показалось, что это я так громко вскрикнул: стояло «Белое Чудо» передо мною, как-то незаметно выйдя из-за кустов. Я даже различил в сумраке, как блеснули её глаза, устремленные в мою сторону. Я чувствовал, что и она меня заметила.

— Это вы? — услыхал я тихий вопрошающий шёпот.

— Я… — радостным вздохом вырвалось у меня из груди, и я почувствовал, что спазм блаженных, умиляющих слез сдавливает мне горло.

— Вы пришли… а я думала, вы не придете…

Странно-родной голос, такой, как будто я его слушал со дня моего рождения.

— Боже мой! Не приду… Я умирал от страха не увидеть вас — «Белое Чудо»… Позвольте мне называть вас так…

— Ах, да, Белое Чудо!.. Я вчера долго думала об этом названии. Скажите, это вы меня потому так назвали, что я в белом платье?..

— Да… Нет! Нет!.. Не знаю… Вы вся прекрасная, светозарная, как ангел, как невыразимое весеннее Белое Чудо…

— А вы, кажется, боялись, чтобы мой папа не спалил вам волосы?.. У вас большие, большие волосы, как у Авессалома… — сдержанный, но такой милый детский смех.

Он безумно меня радовал, не оскорблял ничуточки, но я с притворной горечью сказал:

— Вы, кажется, смеетесь надо мной?..

— Ах, нет, нет! не думайте… Только немножечко смешно…

Детски-невинные нотки слышались в её голосе, и в душе моей они звучали, как музыка.

— Сегодня опять выйдет ваш папа и… — в моем голосе была неподдельная грусть.

— И?.. — Она стояла в густом сумраке, белая, близкая и далекая, и в этом вопрошающем «и» было столько очарования и какого-то тайного обещания, надежды…

— И вы опять уйдете так скоро… А такая дивная ночь! Я бы вечность вот так простоял с вами…

— Папа сегодня утром уехал в другой город… дня на два… Я одна… Впрочем, с Машей, с прислугой…

— Одна?! — воскликнул я с такой ребяческой несдержанной радостью, словно получил какой-то необыкновенно-волшебный подарок.

— Тс-с… — погрозила она пальчиком. — Маша услышит… Знаете, за этой противной изгородью вы мне кажетесь немножечко страшным, словно за тюремной решеткой… Уж лучше идите сюда. Только тише. Идите к калитке… Я вас встречу…

Зашуршало белое платье… Замелькало между кустов «Белое Чудо»…

В два прыжка я был у калитки, не чувствуя ног под собою… Минута непередаваемого блаженства…

Уже вечер переходил в ночь. У калитки, ярко выступая в сумраке ночи белым одеянием, стояла стройная и в первый момент казавшаяся высокой, благодаря стройности, девушка. Мне казалось, что вся она светится каким-то особенным, глубоким, чарующим, завораживающим светом. Так светит луна в июльские жаркие ночи, ночи полных и глубоких озарений. В первые мгновения плохо верилось в её реальность: казалось, стоит прикоснуться к ней, как она исчезнет, растает, как призрак. Но так ясно, таким живым блеском сияли её глаза, большие и внимательные. Они рассеивали сомнения в её призрачности.

— Скорее и тише… Ах, что я делаю, что я делаю…

Девушка говорила в странном волнении; голос её, дрожа, звучал, как струны дорогой арфы…

— Если бы вы знали!.. — Я не в силах был выразить того, что хотел, но чувствовал, что девушка меня поняла: она тихо притворила калитку за мной и, приостановившись, прямо, прямо посмотрела в мои глаза.

Глаза мои были обращены к световой стороне, и в них стояли крупные слезы.

— Нет, нет, вы не беспокойтесь!.. Я вас пугаю… но я сама не понимаю, что со мной… Это первый раз так… все так странно… Вы хороший, хороший!.. — Она вдруг стремительно протянула мне руку.

И в каком-то волшебном тумане, в каком-то неземном экстазе, я опустился перед ней на оба колена, благоговейно взял её обе руки и не обычные слова любви произнес я, а слова самой благоговейной, самой нежнейшей молитвы, какой когда-либо я молился в жизни. Не помню всех слов, — их было немного:

— Господи, прими мою благодарность Тебе за ту неземную радость, которой Ты награждаешь меня… Я преклоняюсь перед ангелом Твоим белым… Ты на землю послал светлое «Белое Чудо»…

С молитвенным трепетом в сердце, я нежно касался губами её протянутых рук и орошал их обильными, счастливыми слезами…

— Вы хороший, вы славный!.. Не надо… Зачем?! — с удивлением и бесконечной нежностью говорила девушка, но стояла, как очарованная, не шевелясь, не отнимая рук…

Неизъяснимое и неповторимое блаженство в жизни…

Чтобы одно мгновение пережить такое блаженство, стоит родиться на свет, а там пусть страдания хоть тысячи лет…


Держась за руки, мы тихо-тихо, словно скользя над землей, пошли по узкой дорожке палисадника в самый укромный уголок его, где в густых кустах белой акации утопала, почти скрывалась от глаз маленькая скамья.

Шли в глубоком и блаженном молчании… Странный и дивный экстаз любви и весны очаровал нас стихийно, и мы не желали и не умели ему противиться…

Сели на скамью. Я, не выпуская её руки, жадно стал смотреть в её лицо. Она, полузакрыв глаза, блаженная, Как зачарованная, не отводила лица, сидела неподвижно, почти не дыша, как дивное изваяние…

Такой небесной красоты я уже не встречал на земле. Всякое описание её дивного ангельского лица было бы пошлой банальностью… Не знаю, может быть мое юношески-пламенное воображение все преувеличивало в то время. Пусть так. Но твердо могу сказать, что редким людям на земле удается видеть такие лица, полные божественной красоты, — лица как бы с другой планеты, более совершенной и возвышенной… В глазах её сияло таксе ангельское доверие, нежность, ясность и какая-то особенная правда и чистота… В выражении губ, благородно изогнутых, было лучезарное, святое целомудрие… Охватывал душу благоговейный мистический трепет… Хотелось плакать и молиться на эту красоту… Хотелось прямо идолопоклонства…

Девушка подняла на меня длинные ресницы, открывшие всю глубокую бездонность её лучистых глаз. Она улыбнулась мне. Боже, что это была за улыбка!..

— Все это, как сон… так странно… — словно пробуждаясь от какого-то колдовства, тихо прошептала она.

— Да, сон… — как эхо, ответил я, не отводя от неё глаз и не выпуская её нежной, маленькой, воздушной, словно невесомой ручки…

— Весенний сон… — Снова небесная улыбка. Совсем закрыла глаза.

— Ангел мой белый!.. «Белое Чудо» мое!.. — лепетал я, как в бреду.

Она свободной рукою провела по глазам, как бы окончательно свевая с них сон и очарование. Открыла глаза и в испуге сказала:

— Домой… Маша… хватится… Пора, пора!..

— «Белое Чудо»! «Белое Чудо»! не уходи!.. Мне страшно!.. Я боюсь, что ты — сон, призрак!.. — в исступлении шептал я, опять прильнув поцелуем к её руке, которой она не отнимала.

— Завтра… в это же время… Да?! — В голосе была нежность, девическая чистая ласка.

— Да, да… О, как грустно расставаться!..

— Мы еще не знаем имени друг друга, — спохватилась она.

— Ах, да! — воскликнул я.

— Тише, тише… — она робко оглянулась по сторонам. — Ну, говорите ваше имя… скорее, скорее… Я боюсь, выйдет Маша…

— Борис, — сказать я дрожащим голосом.

— А мое — «Белое Чудо», — со смехом сказала она.

Я чувствовал, как она уже освобождается от очарования неземного экстаза, но, и опускаясь на землю, становится столь же дивной, нежной и прекрасной…

— Нет, нет, скажите… — умолял я.

— Зовите «Белое Чудо»… Мне нравится… Это так красиво… Имя… после, после…


Я задыхался от блаженства, когда возвращался домой. И, странно, в эти минуты наивысшего земного счастья, наряду с охватывающим душу, всю без остатка, блаженством, меня охватывал и глубокий, томящий страх, как бы от близкого веяния смерти. Как будто здесь, рядом с этим земным блаженством, ради которого и ради его одного, пожалуй, стоит прийти в мир, где-то близко, близко стоит смерть, жадная, завистливая, темная, ждущая вырвать у нас из рук наше счастье. Счастье и смерть! в эти минуты я так близко ощущал вас, вашу страшную близость. Счастье дрожало за свое завтра. Наступит ли это — завтра? Не придет ли смерть и не отнимет ли желанное завтра? Ощущалась томительная неуверенность в завтрашнем дне…

…Еще долго я бродил в своем садике по темным, шепчущим аллейкам. От лёгкого касания ветерка ночного я останавливался и, запрокинув голову, подолгу смотрел на смутно-светлые точки далёких звезд, словно плавающих гам — в туманной бесконечности… И мне до физической близости казалось, что моя связь с этими звездами так непреложна, так несомненна… Звезды и мое счастье, моя любовь, чистая, первая трепетная любовь — это какая-то одна дивная, божественная симфония, которая звучит в моей душе небесной музыкой… Но почему в эту музыку, в эту божественную симфонию, как из какого-то другого тёмного мира, врываются диссонансы гибели и смерти?! Я чувствовал, блаженствуя и грустя, что нераздельна смерть с любовью; что в нежнейшей симфонии любви — и величайшее блаженство, и величайшая скорбь…


С утра небо оделось непроницаемыми, плотными туманами. Не оставалось надежды, чтобы небо скоро освободилось от них. Невыносимая тоска сжимала сердце, когда я выходил в сад и смотрел на небо: сплошная пелена тумана, из которой непрерывно шла мелкая, тягучая, противная изморозь… Казалось, ей не будет конца…

…Вот и вечер наступил. Скоро заветный час свидания, а небо безнадежно-пасмурно и мелкий дождь-изморозь еще сильнее, и вдобавок — холодный, пронизывающий ветер…

«Боже, Боже!..» — плакала моя душа… Мне казалось, что все потеряно. С такой блаженной тревогой я ждал завтрашнего дня и… не увижу ее — мое дивное «Белое Чудо»… И, казалось, не хватить больше сил дожить до следующего вечера…


Без малейшей надежды, полный слез и печали, пошел я к заветному флигельку, чтобы взглянуть на милый палисадник, на то место, где мы сидели; чтобы быть поближе к ней, без которой, я чувствовал, для меня нет жизни…

…Неприветливым шумом, весь во мраке и в дождливой холодной мгле, встретил меня её милый, милый палисадник. Сразу чувствовалось, что безумна была бы всякая надежда встретить ее здесь…

— Милая, милая, ангел мой дивный, «Белое Чудо»!.. — как в бреду, шептал и звал я, приникнув к решетке палисадника, всматриваясь в темную чащу кустов и видя только сквозь зелень бледный свет занавешенных окон. — О, если бы только приблизиться к этим окнам! Прильнуть к стеклу. Хотя бы увидеть её милую тень на занавеске и, мне казалось, я уже был бы счастлив… Она там, там, вот за этими окнами читает, вышивает и, может быть, думает обо мне… Нет, не думает… О, если бы она хоть чуточку думала обо мне, она пожалела бы меня!.. она бы почувствовала, как я бесконечно страдаю… Неужели она думает, что я не приду?! Неужели она может подумать, что меня в силах остановить какая-нибудь погода?! Милая, милая, нет, ты не знаешь ни меня, ни моей любви к тебе, ты еще не знаешь, на что способен я… Вот сейчас за одну минуту быть с тобой, взять твою белоснежную ручку, прикоснуться к ней губами, пить её аромат, сказать только одно слово тебе «люблю», я бы отдал, не задумываясь, мою жизнь… Вот эту мою юную, только начинающуюся жизнь. И это было бы для меня счастьем — отдать тебе мою жизнь…

Слезы градом катились из моих глаз. Я уже представлял себе, как я прощаюсь с ней — с моей юной жизнью с улыбкой на устах, прильнув в последний раз к руке чудной девушки… да, да, к её руке!.. о большем я не смел мечтать…

…Так я ходил у палисадника, и плакал, и мечтал…

Но вот вдруг погас и последний огонек в окнах и весь флигель погрузился во мрак…

«Вот, вот, она легла в постель… рано… от погоды… Она спокойна. Она не думает обо мне. Она не чувствует, какими слезами истекает мое сердце, как я люблю ее — мою неземную девушку, моего белого ангела, мое «Белое Чудо»!..


Но что это? Словно знакомый скрип калитки? Я галлюцинирую? Что за шорох знакомый и незнакомый по кустам палисадника! Боже, что это мелькнуло там белое между кустами?!. Нет, у меня помутились глаза от слез… Я брежу… Я схожу с ума!..

— Вы здесь, Борис?

Тихий, тихий голос, прозвучал в моей душе, как дивная музыка.

«Боже мой, неужели это наяву?!. Может быть, это сон?..»

Слезы застилают мне глаза… В горле еще дрожит спазм рыданий…

— Я здесь!.. вот… — сквозь рыдания кричу я и, как безумный, не помня себя, одним непостижимо-стремительным прыжком перескакиваю изгородь палисадника и, не чувствуя, как по лицу, по глазам моим хлещут мокрые прутья кустов, бросаюсь к ней — к стоящему неподвижно белому призраку девушки.

Боже мой, вот она в одном легком белом платье с ярко-голубым поясом вокруг тонкой, изящной талии, с открытой головой и распущенными, как у русалки, русыми волнистыми волосами!..

«Призрак! Призрак!» — мелькает в моем воспаленном мозгу. Я на секунду задерживаюсь и кричу:

— «Белое Чудо»!

— Тише, тише, что вы делаете?! — её испуганный шёпот.

Подбегаю, как сумасшедший, к ней; беру её влажные от дождя и трепещущие от волнения ручки, безумными глазами смотрю в её расширенные глаза и не могу проговорить ни слова. Опять спазм слез, но блаженных и бесконечно благодарных слез душит горло.

— «Белое Чудо»! «Белое Чудо»! — с трудом, сквозь рыдания, тихо восклицаю я.

— Я чувствовала, что вы здесь, Борис… Я не могла не прийти… Мне жаль было вас… — нежный, прерывистый шёпот. — Но я только на минуту… на минуту… Маша не спит.

Я прихожу в себя; в испуге стремительно срываю с себя мой дождевой длинный плащ и накидываю на её тихо вздрагивающие от холода плечи.

— Боже мой, вы простудитесь!.. Я тогда не прощу себе… Легче умереть… Наденьте, наденьте, умоляю вас!..

В моем голосе было столько бесконечно нежной мольбы, что белая дрожащая девушка без сопротивления покорно закутывается в мой плащ с головой. Только личико милое, нежное, с мерцающими во тьме большими глазами, остается свободным. Я под плащом держу её холодные, маленькие, зябкие руки, стараюсь согреть их моими руками. Тихо веду ее, кроткую и покорную, туда, на заветную скамеечку. Мы идем, как зачарованные, молча…

Садимся на скамью. Крепко обвиваю её талию одной рукой, а другой продолжаю согревать её руки…

Дождь усиливается. Я ничего не чувствую. Хотя бы целый ураган дождя, молнии и грома обрушился на мою голову, я не смутился бы за себя. Через бездны, через все стихии, казалось мне, я пронес бы эту белую, чистую девушку, моего ангела, мое «Белое Чудо»…

— Светлая, прекрасная, дивная, волшебная!.. — Нежно глажу её согревшиеся руки.

— Ах, Борис, простите меня!

Я вздрагиваю.

— Видите, какая я нехорошая. Отняла у вас плащ, а смотрите какой дождь… Вас промочит… Ах, Боже мой, ступайте скорее домой!.. Берите плащ…

— Ни за что! — горячо восклицаю я — около вас мне хорошо, как в раю. С вами мне никогда ничего не будет, а без вас…

— А без меня? — прошептала она.

— Умру… не буду жить!.. — со страстной убежденностью воскликнул я.

Я почувствовал, как дрогнула её рука в моей руке под плащом.

— Не будем говорить о смерти… я боюсь… — сказала она и, вдруг, не успел я опомниться, она распахивает на себе мой широкий плащ и одной половиной его одевает меня.

— Я не могу, чтобы вы мокли из-за меня… — шепчет она, такая бесконечно близкая, родная, как сестра.

Я без слов замираю и только стараюсь, как бы больше в её сторону натянуть плащ, чтобы больше сохранить ее от дождя и ветра. Неизъяснимое блаженство разливается в моей душе от этой тесной, братской близости к белой девушке. И такой целомудренной чистотой веет от неё, такой ангельской безгрешностью и воздушностью, что мне казалось, если бы она захотела и сказала: «Летим!» — мы, как птицы, взвились бы и полетели высоко, высоко к небу, далеко от темной земли, туда, где вечно горят звезды, летают ангелы в голубых просторах, слились бы с ними, сами стали бы ангелами, чистыми и безгрешными…


Как голубку выпустил я из-под плаща мое «Белое Чудо» у калитки.

Дождь перестал, но ветер порывами налетал на нас, словно завидуя нашему счастью и желая разлучить нас.

— Милая, завтра опять… — с напряженной мольбою смотрел я в её голубые большие глаза, теперь такие влажные и таинственные.

— Завтра приедет папа… Смогу ли выйти к вам, Борис?.. — в её голосе слышалась глубокая грусть.

Мучительно сжалось мое сердце от тёмного, неясного предчувствия.

— Господи, но разве я могу хоть день один не видеть вас! — вырвалось у меня страстно и скорбно.

— Борис, Борис!.. — печально шептала девушка, — как мне нравится ваше имя, и как все странно, что с нами происходит…

Она взяла мою руку, нежно потянула ее и высоко положила к себе на грудь. Грудь её часто и прерывисто вздымалась. Глаза были бездонно-печальны.

— Слышите, как больно бьется мое сердце?

Мой слух уловил смутные рыдания в её голосе.

— Теперь прощайте… завтра — не знаю…

Она быстро опустила мою руку, и не успел я опомниться, как белая девушка исчезла в калитке.

— «Белое Чудо»! «Белое Чудо»! — с рыданиями рванулся я за нею, но она, как призрак, исчезла.

И радость, и горе, и восторг, и тайная грусть наполняли душу… музыка восторга и печали… нежная, таинственная, восторженная и скорбная симфония любви…

…Дождевые тучи медленно рассеивались. Кое-где в просветах туч выглядывали робкие, словно испуганные звезды и светились неясным, туманным светом…


… — Борис, я с тобой пришла поговорить серьезно, — помнишь, мама, с грустной строгостью начала ты, входя в мою комнату, когда я поздно вернулся домой.

Я зажег свечу на ночном столике, снял мокрый плащ, благоговейно поцеловал его и бережно повесил на стену. Этим плащом я окутывал ее — мое «Белое Чудо».

— О чем же, мама? — спросил я рассеянно, весь поглощенный мыслями о ней, о нашем прощании, о завтрашнем вечере…

«Придет ли?» — все время сверлила мозг болезненно-беспокойная мысль.

— Ты, наконец, должен мне сказать, что с тобой. Я мать… Я вижу и чувствую, что с тобой делается что-то странное… Я не могу понять, но я мучаюсь, я боюсь за тебя. Ты посмотри на себя: бледный, глаза горят… Ничего не ешь… Ты болен?.. Скажи…

У тебя глаза наполнились слезами.

Мне стало бесконечно жаль тебя, мама… В сердце я ощутил такой прилив глубокой-глубокой сыновней нежности и откровенности…

— Мамочка, не беспокойся, ради Бога!.. Чтобы успокоить тебя, слушай, я признаюсь тебе: я люблю девушку… Нет, нет, не простую девушку, каких много… нет! Я люблю дивного ангела… Я люблю «Белое Чудо»…

— Вот, вот, ты бредишь… Ты болен!.. — с тревогой воскликнула ты.

— Я здоров, как никогда, мама… и я говорю тебе правду. Я люблю одну девушку, которую я увидел у светлой заутрени. Она так прекрасна, так лучезарна, как ангел белоснежный. И назвал я эту девушку «Белое Чудо».

— Расскажи мне… все расскажи… Кто эта девушка? Может быть, я знаю…

— Нет, мама, ты не знаешь ее. Она с отцом. Они, кажется, недавно в нашем городе… Живут на краю города, знаешь, у кладбища…

— И ты туда ходишь?.. Ночью!

Ты в изумлении и испуге всплеснула руками.

— Ах, мама, какая ты странная!.. Я пошел бы к ней, к этой девушке куда угодно… Спустился бы на дно бездны… За нее пошел бы на казнь. Бросился бы в пучину моря с высокой скалы.

Я почувствовал, как пылает мое лицо и горят мои глаза лихорадочным блеском.

— Подожди, ты говоришь, что они недавно приехали?.. Живут близ кладбища?.. У ней отец…

Ты что-то силилась сообразить, припомнить…

— У ней отец, мама, высокий, высокий, красивый старик, с огромной белой бородой; что-то есть библейское в нем. Здесь и нет таких в городе…

— Так, так… И с ним девушка, которая и зимой ходила во всем белом… белый сак… белая шапочка…

Лицо твое стало грустным и озабоченным.

— Ты знаешь их, мама?! — обрадованно воскликнул я.

— Борис, дорогой мой мальчик, я теперь знаю, знаю… да, это они, они… Ох!

— Что с тобой, мама? — воскликнул тревожно я, чувствуя, как болезненно тоскливо сжалось мое сердце от ожидания чего-то жуткого для меня.

— Борис, ты должен забыть эту женщину, — сказала печально и серьезно ты.

— Как! что ты говоришь, забыть?!

Горячей волной застучала кровь в моих висках.

— Да, забыть…

— Я ничего не понимаю, мама…

— Ах, Боже мой, Боже мой! Бедный мой мальчик, так пойми: ты любишь не девушку, а женщину… не свободную… Она не дочь, а жена того старика…

Я почувствовал, как огонь свечи запрыгал у меня перед глазами, умножился на тысячи ярко-пламенных язычков… Я зашатался, как пьяный, и, чтобы не упасть, схватился за стул.

Ты бросилась ко мне.

— Это неправда, неправда! Ты меня хочешь обмануть… — исступлённо кричал я и бился в истерических рыданиях.

Помнишь, всю ночь ты ухаживала за мной, давала мне успокоительных капель. Я на минуту забывался сном и бредил милой девушкой в белом платье… Я звал ее и всхлипывал во сне, как ребенок…


Боже мой, как хорошо у ней в палисаднике! Голубые деревья, голубые кусты… нежный, голубой сумрак — и томное, одуряющее благоухание тополей…

«Милая, несравненная, чистая моя, небесная, скажи, взгляни только на меня своим небесным взором и — все рассеется… Нет, нет, я не могу верить, я не могу думать… Слишком глубоко я чувствую твою неземную чистоту, чтобы допустить, что ты — жена старика»…


Я рыдал, рыдал исступлённо, безумно в твоих объятиях. Я говорил странные слова, как в бреду… Я безумно хотел умереть… Смерть казалась мне счастьем… Я рыдал и умолял тебя, бедную, обезумевшую от горя, чтобы ты позволила мне умереть… Мое горе было так беспредельно, что чуткая родная душа твоя поняла, что всякие слова утешения были бы пошлостью… Ты только с бесконечной и молчаливой нежностью прижимала меня к своей груди, как малого ребенка, и плакала вместе со мною… Материнские слезы скорби и бесконечной жалости сливались с моими слезами неутешной любви и невыразимой боли вечной разлуки…

Филарет Чернов.
«Пробуждение» № 4, 1917 г.
Эдвард Мунк «Разлука».