Игнатий Потапенко «Доверие»

I.

— Не ездите туда. Вас убьют! — говорил фабриканту Киселеву химик Теслер, только что явившийся с фабрики, где происходило нечто, казавшееся Киселеву необъяснимым.

— Почему? За что? — восклицал он. — Я решительно ни в чем не виноват перед ними.

— Они и не считают вас виноватым. Но там теперь так настроены, что пойдут с дубиной на виноватого и на правого.

— Да в чем дело, наконец? Чего они хотят? Зачем им разбивать фабрику, которая их кормит? Не понимаю, не понимаю, хоть убейте меня, не понимаю. Я сам держусь передовых взглядов, я поставил своей задачей гуманное отношение к рабочим, я всегда признавал их права. Я не эксплоататор, черт возьми! Я тысячу раз доказал им это. Нет, позвольте! Где вы найдете на фабрике такие спальни для рабочих, такую столовую, такой театр, читальню, наконец — такую пищу? Черт возьми, черт возьми! Приходишь к мысли, что все это сентиментализм, не более, и что ничего этого не нужно. Без этого и с этим — все равно на тебя будут смотреть, как на врага.

— Вы не увлекайтесь, Александр Данилович. Прежде всего, то, что вы говорите, не относится к делу.

— Так что же относится к делу, да и, в чем дело, наконец?

Теслер, с свойственным его немецкой натуре спокойствием и основательностью, начал объяснять ему, в чем дело.

Беспорядки на ситценабивной фабрике Киселева начались три дня тому назад, но брожение было заметно гораздо раньше. Всему виной был директор фабрики, Зборовский, который решительно не умел ладить с рабочими. У него не было никаких администраторских способностей.

Он нервничал, раздражался или впадал в излишнюю мягкость. То вдруг допустит такие послабления, что рабочие считают себя вправе чуть ли не сидеть сложа руки, то начнет производить египетские казни и замучивает штрафами.

Кроме того, еще его заедал фаворитизм. Он не мог обойтись без того, чтобы не иметь среди рабочих, а особенно среди мастеров, любимцев, которые, сделавшись таковыми, сейчас же начинали злоупотреблять своим положением: наушничать — и этим вызывать несправедливость со стороны директора.

И главными врагами Зборовского были именно мастера, то есть фабричная аристократия, имевшая большое влияние на рабочих. Они давно уже точили на него зубы, но до сих пор не было хорошего повода.

Сам же Киселев, наоборот, пользовался расположением рабочих. Это правда, что он принимал все меры к тому, чтобы удовлетворять все их справедливые требования. И, когда он приезжал на фабрику, ему даже делали овации. Но вдруг все это запуталось, перевернулось вверх дном, и не было возможности разобраться — кто друг, а кто враг.

И Киселев, живший от фабрики верстах в пяти, в своей красивой усадьбе, потерялся. Попытка явиться среди рабочих и личным влиянием умиротворить их, ему не удалась. Он не доехал до фабрики, так как встретил партии рабочих, которые не только не сделали ему овации, но проявили угрозы.

И фабрика уже три дня стояла, что причиняло серьезные убытки. Наконец, вырвался оттуда Теслер, буквально как из плена, приехал к фабриканту и все объяснил ему. Он удержал его от опасного порыва: во что бы то ни стало поехать и лично уговорить рабочих, и освободить Зборовского. И затем, как по писанному, он изложил ему все обстоятельства дела, и Киселеву вдруг стало ясно все.

Вся суть была в мастерах. Они хотели допечь Зборовского и заставить его отказаться от директорства. А, так как он подобного намерения не обнаруживал, то они решили повлиять на него иначе и устроить так, чтобы Киселев был вынужден отказать ему. Им нужен был другой директор.

Рабочие, в сущности, очень мало имели против Зборовского, но мастерам удалось настроить их враждебно, — а поводом явился праздник, который рабочие устроили себе сами, в противность обычаю и без согласия администрации фабрики. Ближайшая деревня праздновала храмового святого. Рабочие присоединились к ним и весь этот день никто не являлся на работу. Это было во вторник. Затем они заявили требование об уплате за прогульный день. Зборовский ответил, что без Киселева не может решить, — а Киселев был в этот день в Москве.

И вот на этом-то мастера и сыграли свою игру.

— Подождите до субботы; если Киселев согласится, то и получите правильный расчет, — сказал рабочим Зборовский.

Но мастера объявили это уклонением. «Просто не желают платить, вот и все; требуйте, братцы, своих правов!» И братцы требовали.

Вся суть именно в том и была, чтобы поставить Зборовского в затруднительное положение. Денег у него не было; на фабрике никакой торговли не производилось. Торговая контора была в усадьбе, и в Москве, Деньги для расчета привозились на фабрику по субботам.

Зборовский, видя зловещее настроение, снесся с конторой в усадьбе, а оттуда ответили, что деньги все сданы Киселеву.

Телеграфировали в Москву, — вышла какая-то неясность, или Киселев отнесся к делу небрежно. Но ответ его только подлил масла в огонь: «в пятницу приеду и все выясню.»

— «Не хотят платить, и баста!» — объяснили мастера, и после этого шум среди рабочих сделался грозным.

Экстренно вызвали Киселева. Он приехал в четверг. И деньги у него были в совершенно достаточном количестве, но положение сделалось уже безвыходным. Зборовский был уже точно в плену. С ним уже нельзя было сноситься. Рабочие стояли стеной и никого к нему не подпускали.

Да и трудно было найти охотника передать деньги. Кому охота быть прибитым до полусмерти? На фабричном дворе и всюду в окрестностях фабрики появилось вино, бродили пьяные и потрясали кулаками в воздухе. Было в этом что-то бессмысленное.

Среди рабочих кристаллизовалась мысль, что Зборовский ни за что не хочет платить денег. Не могли допустить, что в кассе денег нет. Мастера это знали, но нарочно поддерживали заблуждение…

Дело в том, что если бы деньги сейчас были выданы рабочим, волнение само собой прекратилось бы. Мастера же задались целью изжить директора фабрики.

И вот Киселев получил известие, что собираются громить фабрику и портить машины. Зборовскому был поставлен ультиматум: если к шести часам вечера деньги не заплатят, начнется разгром.

Сельская полиция показалась, было, на фабрике, — но, услышав нешуточные угрозы, с позором удалилась.

— Зачем им портить машины? — спрашивал Теслера Киселев.

— Затем, чтобы дискредитировать в ваших глазах Зборовского,

— Ведь это же глупо!

— Очень глупо. Но убедить их в этом нет возможности. Знаете, что я вам посоветую: телеграфируйте в губернский город и требуйте от губернатора войск.

— Что? Войско? Никогда, ни за что! — воскликнул Киселев.

— Разгромят фабрику.

— Пусть громят. Но я свои принципы ставлю выше выгоды. Вы научите лучше, как передать деньги Зборовскому.

— Решительно не могу этому научить вас. Все это так глупо.

— Ну, так я сам поеду…

— Я вас не пущу.

— Так, может быть, вы возьмете на себя?..

— Покорно вас благодарю. Я не желаю получить удар поленом по голове.

— Значит, положение безвыходное?..

— По-видимому.

— Слушайте, по-моему надо вот что: надо отыскать какого-нибудь честного рабочего и солидного человека — и через него передать,

— Можете быть уверены, что деньги тогда попадут к рабочим, но будут считаться не платой, а военной контрибуцией.

Киселев только развел руками. Положение действительно было невозможное. Он согласен был заплатить за прогульный день, деньги были готовы, а передать их не было возможности. Зборовский сидит в фабричной конторе, которая окружена стражей из рабочих. К нему никого не допускают. Только рабочие могут проникать в контору.

И вот теперь — в каких-нибудь двухстах шагах от усадьбы, где пролегает дорога, которая ведет на фабрику, — каждую минуту шмыгают рабочие, большею частью нетрезвые, потому что идут они из трактира, который помещается в селе. Киселев знает их всех поименно. Между ними есть люди, вполне умеренные, но теперь у них такой воинственно-враждебный вид, что в самом деле нет охоты вступать с ними в переговоры.

Было уже четыре часа дня. Срок ультиматума истекает через два часа. Киселев был вне себя от беспокойства. Разгром фабрики, порча машин, — ведь это же разорение. Он готов был заплатить за этот проклятый прогульный день двойную плату.

День был весенний, теплый. Они с Теслером сидели на террасе, выходившей в сад. Вдруг со стороны двора послышался какой-то неспокойный говор нескольких голосов. Из их среды вырывался чей то зычный протестующий голос.

На лице Киселева выразилась тревога. У него явилась мысль, что фабричные рабочие пришли сюда, чтобы действовать лично против него.

Он хотел сойти в сад, чтобы через калитку пройти во двор и узнать, в чем дело. Но в это время шум уже приблизился к самой калитке. Человек шесть усадебных рабочих возились с каким-то субъектом, тащили его, а он вырывался и протестовал. Они вошли в калитку.

— Что это? — спросил Киселев, который, увидев, что это усадебные рабочие, значительно успокоился.

— Вора поймали! — ответил один из рабочих.

Они всей группой двинулись в сад и приблизились к террасе.

II.

— В чем же дело? — досадливо повторил Киселев, находивший, что рабочие подняли эту возню совсем несвоевременно.

Но когда он увидел в центре группы невысокого, сухощавого малого, с рыжеватой бородой, с растрепанными волосами, — то сейчас же понял все.

Это был Семен Брусков, рабочий с фабрики, работавший на красках.

На нем был надет кожаный фартук, своим разноцветным видом напоминавший большую палитру. Руки его были тоже измазаны в краске. Краски впились в его пальцы и ладони — и никогда уже не отмывались.

У него была самая определенная репутация вора. Не раз его ловили на месте преступления. Но он был не глуп, умел хорошо отговориться, а если уж не видел никакой возможности, выпрашивал помилование. К тому же, он был искусный работник.

Рабочие, которые привели его, объясняли Киселеву, в чем состояло его преступление. Оказалось, что Брусков забрался в контору в усадьбе и стащил костяные счеты, стоившие рублей семь. Его поймали с поличным. Счеты нашли у него под фартуком, когда он из конторы направлялся в трактир. Пьяницей он не был, но любил потрактирничать.

Во время беспорядков он держался самой крайней, самой непримиримой группы. Теперь же у него вид был подавленный. Для него было очевидно, что нет никакой возможности увильнуть. Поэтому он стоял молча и смотрел в землю.

Киселев рассеянно слушал объяснение рабочих. В голове у него было совсем другое — и ему хотелось послать всех их к черту.

Но вдруг в глазах его точно блеснула молния и он поднял голову:

— Хорошо… довольно… Все это пустяки; идите! — сказал он рабочим, а затем обратился к Семену Брускову. — Слушай, Семен, ты пожалуйста останься на минуту, мне нужно сказать тебе кой-что… Ступайте! — внушительно повторил он рабочим.

Те с некоторым удивлением разошлись, унеся с собой и улику — костяные счеты, которые фигурировали в качестве вещественного доказательства.

Семен Брусков тоже не без удивления на лице стоял. Он никак не мог понять, что собственно может быть нужно от него фабриканту.

— Вот что, голубчик, — сказал ему Киселев: — вот там за кустами есть скамейка, поди туда и посиди минут десять, мне надо кончить разговор с господином Теслером, а потом мы с тобой поговорим.

— Слушаю, Александр Данилович, — сказал Брусков, и быстро, очевидно желая угодить так милостиво обошедшемуся с ним хозяину, пошел в указанном направлении.

Киселев выждал, пока он скрылся, затем взял стул, и, поставив его близко около Теслера, сел.

— Вы знаете, какая у меня мысль? — сказал он тихо. — Вы очень удивитесь. А я это сделаю.

— Не могу судить, — откликнулся Теслер.

— Я поручу Семену Брускову передать деньги Зборовскому.

— Что-с? Брускову? Этому известному вору? — воскликнул Теслер, все-таки, однако, стараясь говорить тихо.

— Да, да… Этому известному вору… И именно, может быть, потому, что он известный вор. Вот вы этой психологии не чувствуете, а я чувствую и я нахожу, что это прекрасная мысль…

— Не понимаю.

— А между тем это очень просто. Во-первых, у нас нет никакого выхода. Никто из нас — ни я, ни вы, ни за что не решимся рисковать, если не жизнью, то целостью своей шеи. Никого другого, кроме рабочего, в контору не пропустят… Следовательно, если Брусков не доставит, то я поплачусь всего-навсего тремя тысячами рублей. Это не Бог знает что, а если он доставит — фабрика спасена. А он доставит.

— Вот этого я никак уразуметь не могу, — сказал Теслер. Почему вы думаете, что он доставит, а не понесет в трактир и там эти деньги будут пропиты в огромной компании?

— Никогда. Да вы подумайте: он вор, у него репутация вора и вдруг я, Киселев, сам хозяин, доверяю ему такое важное поручение… Да нет, это же ясно… Доверие на три тысячи рублей тронуло бы и связало бы всякого порядочного человека, но вора оно изумит, потрясет, оно тронет его и свяжет в десять раз больше. Не знаю… Но для меня это удивительно ясно: что именно Семен Брусков самый пригодный человек для этого поручения и я это сделаю, сейчас же сделаю.

— Как хотите! — с глубоким пессимизмом сказал Теслер. — Вы рискуете только тремя тысячами. Для меня это треть годового жалованья, а для вас, конечно, плевое дело.

— Но я уверен, что даже не рискую… Ну, да это все скоро будет выяснено. Я решил. Пожалуйста, не уходите отсюда. Я хочу, чтоб это было при вас. Я только схожу в кабинет за деньгами.

Он очень уверенными шагами человека, вполне избавившегося от сомнения, отправился в дом и через минуту вернулся. Деньги были у него в кармане.

— Брусков! — крикнул он по направлению к кустам. — Семен! Иди-ка сюда!

Брусков подошел с видом нерешительным и исполненным недоумения.

— Иди, голубчик, сюда, на террасу… Дело есть, и притом важное. Садись, если хочешь.

Но Брусков не сел. Он почти с выражением опасливости выжидал, какое направление примет дело: «черт его знает, думал он, — может еще бить станут.»

— Ты был там сегодня, на фабрике?

— Бывал-с, Александр Данилович, — ответил Брусков.

— Ну, что? Дело, кажется, дрянь?

— Не ладно.

— А в чем же собственно суть?

— Известно, в мастерах, Александр Данилович, — мастера мутят. Знают, что денег у директора нету… Ну, вот, по этому самому… Когда б деньги у него были, да расплатился бы за денек за этот… То прямо как рукой сняло бы…

— Вот, вот… Значит, надо ему деньги доставить.

— Вот это самое, Александр Данилович.

— Так вот что, Брусков… Ведь меня туда не пускают, и никого из нас.

— Это точно. Потому мастерам желательно, чтобы скандал был… Оттого и не пущают…

— Так не можешь ли ты меня выручить, Брусков? Ведь фабрика станет, а она всех нас кормит… Понимаешь?

— Понимаю, как не понимать, Алексанр Данилович, — с лицемерной любезностью сказал Брусков, который еще час тому назад кричал на фабрике с поднятыми вверх кулаками. Впрочем, то, что он говорил сейчас, было его искреннее убеждение. В сущности, когда он оставался один, он был благоразумен и умерен. Но нахождение среди раздраженной толпы действовало на него опьяняюще.

— Так не можешь ли ты доставить деньги Зборовскому? — спросил его Киселев.

— Деньги? — каким-то странным голосом промолвил Брусков. — А много ли?

— Не мало. Для полного расчета за день. Три тысячи рублей…

— Три тысячи, — не воскликнул, а скорее пробормотал Брусков, и повторил: — три тысячи… Деньги большие!

— Да ведь все равно нести — большие или малые… Не в весе дело…

— Это точно…

— Так можешь?

— Три тысячи… — еще раз повторил Брусков: — а ежели я потеряю?

— Зачем же терять, Брусков! Ты хорошо уложи их кармане. Ты понимаешь, я доверяю ведь тебе, так уж ты постараешься… Ну? Думай же, думай скорей, а то времени у нас мало. Пять верст ведь придется тебе идти.

— Да уж это что! Добежать можно живым манером, — сказал Брусков и как-то необыкновенно-глубоко задумался.

Что-то ужасно-трудное было для него в этом деле. Может быть, он боялся своей воровской натуры, или очень уж крупная это была для него сумма, так что ее украсть нельзя. А с другой стороны, в сущности, он не только ничего не имел против хозяина, но даже уважал его и оказать ему такую большую услугу, спасти фабрику, — было лестно.

А Киселев торопил его. — Решай же, решай, Брусков, дело горит… Выручай, брат, выручай хозяина!

И вот это-то «выручай» и решило дело. Удачное слово подвернулось. «Выручай хозяина» — это очень хорошо. Это соблазняло Брускова и он вдруг заявил каким-то почти торжественным голосом:

— Что ж, Александр Данилович… Коли такое доверие оказываете, что ж, пожалуйте… Снесу… Предоставлю…

— Ну, вот, спасибо… Вот деньги. Ты можешь мне поверить. Здесь счетом три тысячи рублей.

Он вынул из кармана пачку денег, завернутую в платок и завязанную узелками, и передал ее Брускову. Брусков принял ее бережно и с таким видом, как будто в ней он чувствовал пудовый вес.

Затем он начал пристраивать ее. Карманы в штанах оказались у него ненадежны. Из них пачка могла вылететь. Он расстегнул куртку, потом рубаху, и засунул сверток за рубаху, прямо к голому телу, а затем все застегнул. Для непосвященного глаза ничего не было заметно.

— Ну, вот… Иди же, Брусков, иди… — сказал Киселев. Спасибо потом скажу тебе. Когда все устроишь, приходи уведомить меня…

— Слушаю-с, Александр Данилович. Покорно вас благодарю! — с необыкновенной живостью ответил Брусков и сейчас же спустился по ступенькам в сад, прошел в калитку, и скрылся.