Иван Соколов-Микитов «На святки»

Такое знакомое все и родное: выметенная голяком платформа, наслеженный пол в зале третьего класса, снегом затоптанное и скользкое крыльцо в две ступеньки, высокая, темная водокачка и около неё уныло гудящий телеграфный столб. За станцией сопит паровоз, вот-вот свистнет и, вздохнув, тронется дальше выбрасывать в розовеющее небо снежно-белую вату. У изгрызенной коновязи, кучась задками, в ряд стоят запряжённые сани: маленькие, закиданные снегом, узкие лисички, тяжелый дубовый возок с высокой, синими цветами расписанной, спинкой, широкие толстополозые розвальни с ивовой, широкой плетухой, крепко набитой сеном, покрытым половиками. В узком передке, перед березовой вязаной грядкой, наскоро сколоченное, белеет кучерское сиденье.

Отросшая за зиму шерсть на лошадях покрыта на боках и спинах снежным, пушистым налетом. Вытянув из расклещенных хомутов длинные шеи и изредка переступая задними ногами и на ребро ставя копыта, лошади деловито жуют брошенное на снег сено, заворачивают хвосты, время от времени вываливая на затолченый снег грудки тёплого, дымящего навозу. И далеко слышен по морозному воздуху лошадиный фырк.

Надо надеть глубокие валенки и черный огромный тулуп, пахнущий овчиной и теплом жилья,

взобраться на розвальни, умяться половчее на сорок верст дороги, поглубже и потеплее уйти в тулуп, так, чтобы одним глазом, сквозь космы овчины видеть небо, армяк и драную шапку Герасима, сидящего впереди, косматые спины и прядущие, заросшие из внутри, конские уши.

— Ну, ну, — говорит Герасим, муздая и позванивая набором, — мила-ай! мила-ай!

Он продевает, подняв залубелые рукава, промерзший повод в колечко над дугою, затягивает ременный чрезседельник и, обойдя вокруг и тронув рукой подбитое сиденье, спрашивает голосом бабьим:

— Ладно сидеть будет?

— Ладно, Герасим, хорошо, — слышен из тулупа голос.

Подобрав армяк и перекинув через грядку тяжелую в кожей подбитом валенке ногу, он распутывает вожжи.

— Ну, с Богом! — и из бороды его идет пар.

Запряженный передом, деревенский рыжий и ретивый конек Фурсик топчется в длинных пеньковых постромках.

— Эй, шали! — говорит ему Герасим, щелкая длинным гуськовым кнутом. Застоявшиеся кони берут ходом и, зацепив соседний возок, розвальни с раскатом выезжают на широкую дорогу. Стучат копыта по мосту у водокачки, промелькнули два мостовых, друг к другу наклоненных столбца, и поплыли мимо знакомые постройки, вывески со связками баранок и сахарными головами, «Чай Высоцкий», прибитый к распахнутым наружным дверям, колодец у ворот постоялого с горкою жёлтого, обледенелого снега, березовые дрова, сложенные в длинную, заваленную сугробом кладку, разбитый фонарь и зеленая вывеска над казенкой и дальше, вдоль наезженной до блеска дороги и взрытой подковами, телефонные, грустно поющие, столбы.

А вокруг белое поле — море снеговое, окаймленное далеким лесом. Чернеет впереди под снегом притулая деревенька, а над деревенькой столбами замерзший, розовый на восходе, дым.

*

Далеко остался город, пыльные гимназические коридоры, инспекторовы сердитые очки, классный журнал, черная доска и желтая кафедра, облитая чернилом.

Покачивает сани, подбрасывает на ухабах, раскатывает на скользких раскатах.

И сами собою слипаются глаза.

… Приятно забраться под теплое одеяло, прижаться к широкой родной груди, слушать, как шумно бьется родное сердце.

— Сказку ! Ска-азку !

— Какую же тебе сказку, мой Сивый Зайка?

— Про плотик.

В который раз начинается та же сказка: два слепых мальчика, Сережа и Петя, строят плотик, спускают в реку и мимо полей, гор и лесов плывут к синему морю. И каждый раз новые приключения ждут храбрецов, новые встречи. Кланяются им с берега, из дремучего леса, разные звери. «Возьмите меня!» — кланяется заяц. «Меня возьмите!» — просит серый волк. «Меня!» — мурчит медведь.

Все на плотик, все к синему морю!

— А белку?

— И белку возьмем на плотик!

— А кота Ваську?

— И Ваську.

Все тут, мурчат и мурлычат: и заяц, и волк, и медведь, и кот Васька — и так приятно дремать под их ласковый мурк. А в углу, освещая знакомый лик, теплится лампадка — синий стаканчик. Стоит прижмурить веки, и бегут от лампадки к векам золотые, быстрые стрелы. . .

— Э-эй! Мила-ай!

Ни плотика со зверями, ни теплой постели, ни тихой лампадки… В распахнувшийся воротник тулупа забрался мороз, крепко щиплет за щеки, а в глаза светит невыносимо яркий свет.

— Эй ! Эй ! — кричит Герасим, щелкая кнутом.

Фурсик, одернутый вожжою, соскочил с дороги, завяз по брюхо и остановился. Розвальни накренились и засели в снег.

Проходит мимо обоз порожняком на лисичках. На мешках с сеном, спиною к ветру, сидят, спустив обледенелые лапти, мужики в армяках и полушубках, идут пешие, догоняя друг друга и соскакивая в снег с дороги, ведут беседу, курят, и по морозу расходится приятный запах махорки. Бороды и усы у мужиков в белой сметане.

Без конца обоз: маленькие, заиндевелые, проходят, покачивая головою, лошаденки. Отставшая последняя нагоняет обоз неспешной рысью.

Прошел обоз — можно ехать дальше.

Весело, бежит передом Фурсик, натягивая постромки, выбрасывает ноги, и видно, что под копытами у него набился толстыми клубками снег.

Повстречалась закутанная в платок баба — глаза видны у бабы да красный кончик носа, — отступила по колено в снег и поклонилась.

По снегу подмерзла шероховатая корка — серен и снег, как белая, замерзшая зыбь, и легкий ветер гонит по белой зыби алмазную легкую пыль.

По сторонам дороги стоят склонённые, припорошённые снегом, тёмные еловые вешки, и от дороги к вешкам напутан собачий след, видны под вешками жёлтые пятна.

Вот и лес — притихший, в белом, кружевном наряде. Точно в чудесные хоромы въезжаешь и сразу же иной, елью насыщенный, травит ноздри воздух и, как в храме, немая тихость. Слышно, как срываются со спящих ветвей и падают в снег снежные комья. Нагие березы и осины стоят в прозрачных кружевах. На ветвях елей тяжёлые снежные шапки, а вершины их в гроздьях темно-розовых молодых шишек, по которым, покачиваясь, прыгают серо-белые синички.

Через дорогу протянулся и ушел в ельник разгонистый заячий след: два очка впереди и два сзади. Лисий строченый, лапка в лапку, ниточкой вьется вдоль дороги. Белка прошмыгнула, подняв хвост, сиганула на елку.

Под березами ходят по снегу грудастые, красно-зобые снегири. Взлетели разом, всей стаей, и, точно бусы, расселись на голые ветви.

*

За лесом, через кусты и поле, — деревня. Первая на отлете, чуть видная, кузня, а дальше, по огородам, овины и занесенная сугробом изгородь, на которой торчат растрепанные ветром, зазимовавшие конопельные снопы.

На деревенской улице тихо, пахнет дымом. У затворенных ворот, подергивая хвостом, ходят по навозу сороки. Жалобно чирикают промёрзшие, опухшие на морозе, воробьи.

Маленькие, подслеповатые окна, заткнутые тряпьем и опушённые инеем, жалко смотрят на волю.

Бегают по улице закутанные ребятишки, таская за собой салазки.

У обледенелого колодца и обросшей льдом комяги Герасим останавливает поить.

Спуская бадью, он перебирает руками по длинному, измызганному шесту, и, скрипя, высокий колодезный жоров клонится и высоко подымает над деревней свой тяжелый хвост.

Медленно пьют лошади из обледенелой бадьи холодную воду, время от времени отрываясь и опять припадая. На их мордах, на волосинках, повисают прозрачные капли.

— Фью-ю-ю! — ласковым свистом свистит лошадям Герасим.

Подходит мужик, ведя в поводу двух гнедых, пузатых, обросших космато, коней.

— Со станции? — спрашивает. — Здравствуй!

— Со станции! — отвечает Герасим.

— Издалече?

— Архамонские, — отвечает Герасим, отпуская опорожненную бадью и подбирая поводья.

А мужик глядит, улыбаясь приветно: знает.

*

Через дрему и бодрствованье незаметно пролетела длинная дорога, — теперь уж не до сна: через поле, через замерзшую реку, окруженный садом и высокими липами, уж виден родной дом.

И замирает у Зайца невольно сердце: кто-то первый его встретит?

Мимо деревни, к мельнице, под накатанную ребятишками гору, ближе и ближе. Узнает и кланяется из мельничных ворот, весь в муке, мельник Емельяныч, шумит под мостом вода.

Дальше — склонившиеся надо льдом знакомые, плакучие ивы. И напрямик по льду. От дома весело лает — узнал! — белохвостый, косматый Чубрик.

Чубрик первый встречает Зайца.

А на высоком крыльце стоят — впереди мать в накинутом на голову шерстяном платке, позади, высокий и плечистый, с радостной улыбкой — отец, блестят очки Ивана Никитича, а из самых дверей две головы: Акулька и Наська.

— Приехал Сивый Заяц!

— Сивый Заяц приехал!

Трудно подняться и слезть с саней в тяжелом, огромном тулупе, — затекли ноги и руки, но весело, хочется смеяться.

Знакомые сени, знакомая дверь с железной ручкой, знакомый запах. В комнате жарко натоплена лежанка. Прежде всего на лежанку—отогреваться. От волнения и мороза немного бьет дрожь.

А на столе кипит самовар — высокий, круглый. Нарезан пахучий, горячий черный хлеб. Стоит малиновое варенье.

После морозу и дороги чайку с вареньем!

*

Перед праздником толкучие, беспокойные дни. В комнатах девки, нагнувшись, моют полы, собирают паутину. Ивану Никитичу некуда приткнуться с «Русским Словом». Сергей Никитич на улице круглый день.

А в кухне с утра жарко топится русская печь: видно, как огонь охватывает и лижет сложенные в крестец поленья. У стола, ощипывая гуся, баба Настасья рассказывает между делом сны:

— Вижу, поехали мы из ворот в чистое поле, по гладкой дороге — высматривать сыну невесту. И вижу, идет по холмам гробница, а впереди несут знамены и чащ накидан. А я знаю, несут кузнеца Богданенка, помер, думаю, угомонился. А гробница впереди, то на горочку, то под горочку. Мы на невестин двор, а они на погост… Тут я и поняла…

Жарко топится печка, а у печки, с засученными рукавами, действует ухватом проворная Акулька.

— Нась, что-ж тебе невестка пишет?

— Хлеб у них дорогой. Пишет сердешная: прилетела бы птушкой на родимую сторонушку…

Ручьем течет бабий тихий разговор. Жарко топится печка.

Завтра великий праздник: бабам хлопот до утра.

А мужики — в баню.

*

Эта ночь не такая.

Как никогда, ярки звезды.

И сон не тот.

Тихая горит лампадка.

А за окном — мороз.

Ходить мороз по двору, постукивает, погромыхивает. Ночь звездная, окна синие, на окнах мороз ледяные цветы нарисовал — никому таких не вырисовать.

— Ай да мороз!

Ходит мороз, то в стену стукнет, то по воротам щелканет, то стряхнет иней с березы и вспугнет задремавших галок.

Скушно морозу. От скуки пойдет на реку, стукнет по льду, станет звезды считать, а звезды лучистые — божья золотая озимь.

— Ай да мороз!

Бегут по улице ребятишки, скрипят по морозу, за носы держатся, — в руках звезда.

— Ай да мороз!

— С праздничком!