Мария Веселкова-Кильштет «Богомаз»

I
«Вымой кисти! Дай мне сурик!
Подмети скорее сор.
Погоди ужо, мазурик,
Надеру тебе вихор!»
И среди потоков брани,
Понуканья день-деньской
Все проходит детство Вани
У Софрона в мастерской.
Кто привел его в обитель,
Ничего не помнит он:
Мать ли бросила? Родитель?
Знает то один Софрон.
Натирает мальчик краски,
Моет кисти, сор метет,
Ни одной не видит ласки, —
В сердце вечный страх и гнет.
Лишь когда заходит в келью
Посидеть отец Абрам,
Он блаженному безделью
Предается по часам.
Сев на прорванном диване,
Поведет Абрам рассказ,
И тогда нельзя уж Ване
Оторвать от старца глаз.
С каждым словом только шире
Раскрываются они.
Славный был художник в мире
Авраам в былые дни;
Шумно пожил за границей,
Знал Италию и Рим,
С каждой был знаком столицей,
Посетил Ерусалим;
Русь же, матушку-родную,
Вдоль изъездил, поперек,
Но, познав тщету земную,
Вольной жизнью пренебрег.
Понял он, что искуситель
Покорил соблазном свет;
Скрылся в мирную обитель,
Строгий вымолвил обет
И порывы жизни страстной
В сане бедном и простом
Искупает ежечасной
Там молитвой и постом.
Лишь порой овладевает
Сердцем странная тоска,
Жар молитв оскудевает,
К кисти просится рука.
И былое вдохновенье
Вновь покоя не дает:
За видением виденье
Неотступное идет.
Очи влажные… улыбкой
Искривленные уста…
Стан нагой, упругий, гибкий…
Все восторг, все красота —
И разлитый на просторе
Полдня солнечного блеск,
И сверкающее море,
И волны жемчужный всплеск.
Ночи, дни проводит праздно
Пред иконами монах;
Побороть нет сил соблазна,
Нет раскаянья в грехах.
Лишь одним душа до боли
Все желанием полна:
«Дайте, — шепчет он, — мне воли,
Дайте красок, полотна!»
Были сразу по обету
Кисти, краски сожжены,
И потворствовать навету
Нечем, к горю сатаны.
Помогать не раз пытался
Он Софрону, но ему
Лик ничей не удавался
По старинному письму:
То уста слегка раскроет,
То зажжет огонь в очах,
То власы небрежно смоет
В бороде и на плечах.
Ноги стал писать, — сурово
Поглядел на них Софрон
И такое молвил слово,
Что совсем смутился он.
Но и запах уж оливы
С краской, сохнущей на ней,
Пробуждает бред счастливый,
Отклик прежних, славных дней.
И потоком льются речи;
Цепью длинною идут
Лица, образы и встречи
Перед взором Вани тут.
Говоря о фресках в храме,
Иль о статуях святых,
Углем чертит Авраамий
Смело каждую из них.
Страх забывши, мальчик рядом
На диване с ним сидит
И горящим, жадным взглядом
За его рукой следит.
Все запомнил он изломы,
Повороты плеч, голов,
Словно были век знакомы
Для него они без слов.

II
Идут годы. Краски в плошках
Бойко юноша месит,
Пишет ангелов в сапожках,
Весь угодников синклит,
Точно гребнем чешет, ровно
Волос к волосу кладет
И бесплотно, и бескровно
Лик святых передает.
Сам Софрон, ревнитель строгий
Древних греческих письмен,
Кончил счет с земной дорогой
И давно похоронен.
Авраамий принял схиму,
Удалился в тихий скит,
Где, убив тоску по Риму,
Ночью в узком гробе спит.
Мастерская процветает.
Кроткий инок Иоанн
Всех без брани обучает,
Кто ему в ученье дан.
Твердо он блюдет законы
И завет святых отцов,
И заказы на иконы
Шлют к нему со всех концов.
Но в душе у Иоанна
Вечно царствует разлад:
Берега ли Иордана
Пишет он, моря иль ад, —
Так и тянет дух мятежный
Дать руке вольней размах,
То камыш, то куст небрежный
Разбросать на берегах,
Или ж в огненной геенне
Грозно зарево разлить
И волну морскую в пене
Завитком не закрутить.
Труд нерадостный, постылый
Все сильнее тяготит.
Бродит инок днем унылый,
По ночам без сна лежит,
И рассказы Авраама
Цепью длинною летят.
Вон опять на крыльях храма
Изваяния стоят:
«Сколько жизни в нас и мощи!»
Словно шепчут их уста…
Веет ландышем из рощи;
С отдаленного куста
Соловей свой гимн хвалебный
Льет в открытое окно,
И неясной, и волшебной
Грезой сердце смущено.
Чей-то нежный голос милый
Тихо вторит соловью:
«О, зачем ты тратишь силы,
Губишь славу ты свою?!..»
Весь измученный, с постели
Иоанн опять встает
И из душной, узкой кельи
На заутреню идет.
Ввысь отвесною стеною
Поднялся иконостас,
И с него глядят толпою
Лики взглядом строгих глаз.
Сквозь кадильный дым сурово
Прямо в душу смотрит он.
Иоанн, за слово в слово
Не вникая, спел канон, —
Мысль в стране витала дальней.
Но едва лишь на простор
Вышли иноки, печальный
Загорелся счастьем взор.
Восходящее светило
Выплывало из-за туч;
Гору, крест позолотило;
Соскользнул на главы луч.
По стенам прошел дозором,
Вот сверкнул в верхах алей
И причудливым узором
В них плетет уж сеть теней.
В блестках светлых задрожали
Изумрудные поля;
Посерела, как скрижали
Взбороненная земля,
А у ног горы покатой
Быстрый, пенистый ручей
Заметал алмазы, злато
В честь вернувшихся лучей.
Песня жаворонка льется,
Тонет в светлых небесах.
У монаха сердце бьется,
Слезы блещут на очах,
И весенней красотою
Очарован, поглощен
Лишь одной своей мечтою,
Все забыл на свете он…
Но пора и в мастерскую
Возвратиться наконец.
Оказалось, там тоскуя,
Ждет его давно купец.
С чудным прибыл он заказом:
«Не давал нам Бог детей,
А теперь послал вдруг разом
Близнецов, двух сыновей.
Мне на радостях велела
В монастырь к вам ехать мать
И икону для придела
В новом храме заказать». —
«В чью же славу?» — «Не сказала,
Лишь взяла с меня обет
И мне крепко наказала
Передать такой завет:
После первого же взгляда
На икону пусть сойдет
В душу каждого отрада,
Рана в сердце заживет;
Каждый пусть тут вспомнит младость,
Ласки матери своей
И разделит с нами радость
И молитвы за детей.
Да еще велела строго
Срок назначить в шесть недель…»
И, оставив для залога
Полный золота кошель,
Купчик спешно удалился.
Деньги взяв, приняв заказ,
Иоанн душой смутился,
Словно пробил грозный час.

III
Дни идут, бегут недели,
А в иконной мастерской
Бродят мальчики без цели,
Иоанн болит тоской.
Сохнут доски и олива,
Краска нежная гниет,
С полок смотрит молчаливо
Книг толковых переплет.
Все иконы перебрали:
«Рождество», «Введенье в храм»,
«Утоли моя печали», —
Не нашлось пригодной там.
Взволновались братья, стонут.
«Как же быть? — идет совет. —
Ведь залог уже затронут,
А не выполнен обет?»
Вот и месяц истекает.
Всякий: «Что же твой заказ?»
Иоанна попрекает,
«Сгубишь нас ты, богомаз!..»
Лишь один отец игумен
Дряхлый, сгорбленный, седой,
Потому ль что слабоумен,
За него стоит горой.
«Ни к чему твердит забота!
Иоанн уважит мать, —
Будет кончена работа,
Как молитву ей принять».
Звон к вечерне призывает,
Новый день опять истек.
В храме юношу пугает
Братьи выслушать упрек.
Чтоб избегнуть встреч и толка,
За ворота он спешит.
Молодая богомолка
На краю пути сидит.
Спущен край рубахи белой,
Обнажилося плечо,
И лоснящееся тело
Луч лобзает горячо.
С головы ее склоненной
Соскользнул узорный плат,
И у груди утомленный
Мальчик щурит сонный взгляд.
Мать, прижавши с умиленьем
Сына трепетной рукой,
Вся дышала выраженьем
Лучшей радости людской.
И взволнованный, и бледный
Цепенеет Иоанн.
Этот лик крестьянки бедной,
Этот юный, гибкий стан
Целым миром откровенья
Вдруг на юношу пахнул,
И в порыве вдохновенья
От восторга он вздрогнул.
Встрепенулась мать со страха,
Подняла в испуге взгляд,
И на дерзкого монаха
Очи кроткие глядят.
Но стоит уж он спиною,
Свесив голову на грудь;
За высокою стеною
Повернул в обратный путь
И твердит, забыв уставы,
Позабыв отцов завет:
«Будь прославлен, Боже правый,
Ты мне в душу пролил свет!»
Возвратившись в мастерскую,
Дверь спешит он запереть;
Доску лучшую, большую
Алебастром стал тереть,
И пока там известковый
Слой на ней белел и сох,
Из груди за новым новый
Вырывался сладкий вздох.
Он в волнении глубоком
Счастье творчества постиг
И духовным видит оком
Чудный, нежный женский лик.

IV
Ночь. Удар грядущий звона
Возвестит предельный срок.
Вот и кончена икона.
Нет, еще один мазок!
Братья ждут нетерпеливо,
Скоро ль двери отопрут,
Но пока хранит ревниво
Иоанн свой новый труд.
Завтра все для обсужденья
Узрят в трапезной его.
Ждет ли тягость униженья?
Или славы торжество?
Пусть их шепчутся лукаво!
Что ему за горе в том?
Но — его нарушат право
На святую связь с трудом,
Дерзко смеряют очами
Эти милые черты
И безжалостно словами
Обнажат его мечты!
Не греховным вожделеньем
Сердце юноши полно, —
Безотчетным сожаленьем
Все сильней болит оно.
О, какие две недели,
Что он пережил, узнал!
В мягкой, теплой колыбели
Вновь младенцем он лежал,
И его, склонясь с улыбкой,
Окликала снова мать,
«Голубком» звала и «рыбкой»,
Вновь учила ворковать;
Тихо пела песни, сказки,
Навевая сладкий сон,
И всю прелесть нежной ласки
Испытал впервые он.
У груди он, лежа, трепет,
Радость чувствовал и страх
Той, которой дорог лепет,
Дорог первый детский шаг;
И теперь он вновь ланитой
Ощущал ее тепло,
И в душе его убитой
Становилось вдруг светло…
Вереницей входят длинной
Братья в трапезную дверь
И, столпясь перед картиной,
Видят все ее теперь.
То венец ли золоченый,
Иль вечерняя заря
Окружает лик склоненный,
Светом трепетным горя?
Мягко скруглена ланита,
А в улыбке уст живых
Столько кротости разлито,
Столько нежных чувств святых!
Складка ризы темно-красной
Спала с белого плеча;
У нагой груди атласной
Жмется щечкой отроча;
Щуря заспанные глазки,
Ловит материнский взгляд,
Где от радости и ласки
Слезы росные блестят.
В умилении сердечном
Все глядят на чудный лик:
О младенчестве беспечном
Каждый вспомнил в этот миг
Слышит голос позабытый,
Колыбельное «баю»
И спешит с печалью скрытой
Отереть слезу свою.
«О, как образ сей прекрасен!»
Раздался хвалебный клир.
Иоанн взволнован, красен;
Он готов обнять весь мир.
«Также будут в новом храме
Всех пленять ее черты», —
Мыслит он. — О, Аврааме,
Что б сказал, узрев их, ты?»

V
Звон вериг вблизи раздался;
Кто-то стукнул в дверь рукой,
И у входа показался
Старец с острою клюкой.
Очи юные блестели
Под морщинистым челом,
Словно годы пролетели,
Не коснувшись их крылом.
Расступилися монахи,
Земный отдали поклон.
Иоанн, белей рубахи,
Замер нем, душой смущен.
Стан увидя обнаженный,
Старец вдруг затрепетал
И, как громом пораженный,
Долго глаз не отрывал.
В красоте неотразимой
Зрит жену он пред собой.
Плоть! Ты не убита схимой
И молитвенной борьбой?
«Прочь от дьявольской картины! —
Грозно крикнул он. — Слепцы!
Или сладкий плод змеиный
Соблазняет вас, отцы?
Разве Деву Пресвятую
Пред собой здесь видим мы?
Не блудницу ли нагую,
Порожденье князя тьмы?»
И, подняв свой посох длинный,
Он торжественно изрек:
«Если принял брат невинный
Незаслуженный упрек,
Ты яви нам, Боже правый,
Чудо дивное Твое,
И пусть каплею кровавой
Обагрится острие!»
Взмах, — и взвизгнуло железо,
В молодую грудь впилось,
Но из дерзкого пореза
Вызвать кровь не удалось,
Не точит и мира рана.
Кончен наважденья сон, —
И из уст у Иоанна
Рвется тяжкий, скорбный стон.
Отшатнулись в страхе братья,
Мерзок им блудницы лик,
Богомазу шлют проклятья…
Но безмолвствует старик:
Точно старше став летами,
Весь он немощь и печаль
И потухшими очами
Смотрит в призрачную даль.
Перед ним, мрачнее тени,
Иоанн, как столп, молчал
И вдруг, рухнув на колени,
Горько, горько зарыдал.
Обливался слезами,
Он с тоскою произнес:
«Авва отче Авраамий!
Грешен аз, смердящий пес.
Соблазнил меня лукавый,
Поборол мой слабый дух
И плотской греховной славой
Возмутил мой взор и слух.
Положи мне наказанье —
Цепи, пост, епитимью!
Дай скорей ценой страданья
Искупить вину мою!
Пусть слезами в склепе смою
Мной нарушенный обет!
Авва отче, я не стою
Больше видеть Божий свет!»
Улыбнулся старец чудный,
Просветлели все черты,
И он молвил: «Сыне блудный,
Сам разрушь, что создал ты!
Ни к чему вериги, склепы:
Принеси скорей топор
И сруби помельче в щепы
То, чем тешил грешный взор.
Ночь придет, — вне палисада
Разложи костер и в нем
Там сие исчадье ада
Опали святым огнем.
Да развеется в пустыне
Твоего соблазна след,
И искупишь, блудный сыне,
Ты нарушенный обет».
Преподав благословенье,
Посох в руки взял старик,
И замолкнул в отдаленье
Вскоре звон его вериг.
Все молчат, но в сердце братьи
Осуждения змея
Громко ропщет: «Где-ж проклятье
В чем же тут епитимья!
Даром что ль обет дается?
Как же нам с залогом быть?
Возвратить его придется, —
Лучше в землю бы зарыть!..»

VI
Ухнул раз топор и дважды,
Глухо ухнул в третий раз,
И размах железа каждый
Отрубал то перст, то глаз.
Мелко скрошена в лучины
Вся огромная доска,
И от дьявольской картины
Не осталось и вершка.
Только в сумраке лиловом
За звездой звезда зажглась,
Связан старца вещим словом,
Инок вышел в срочный час.
На горе, вне палисада,
У дороги на краю,
Где явился аггел ада.
Сбросил ношу он свою,
Выдул взятый из кадила
Раскаленный уголек
И, чтоб ветром не гасило,
Хворост снизу им поджег.
Змейкой вьются струйки дыма,
Огоньки трещат, ползут.
«Купина неопалима!» —
Иоанн помыслил тут.
Пламя вспыхивает ярко,
Завивается в язык,
У огня стоять уж жарко. 
Вдруг раздался страшный крик:
Языками, точно славой,
На костре окружена,
Разливая свет кровавый,
Появляется жена.
На груди зияет рана,
Скорбно поднят кроткий лик,
И безумца Иоанна
Ищут очи в этот миг.
Горьким и немым упреком
Полон их печальный взор,
И в отчаянье глубоком
Инок кинулся в костер.
Но не лик жены прекрасной
Наклоняется над ним;
Ярче вспыхнул пламень красный
И черней клубится дым:
Их с усмешкою злорадной
Раздувал нечистый дух…
Труп обугленный и смрадный
На заре нашел пастух.