Марк Басанин «Иллюзии»

Елки Горностаевы не собирались делать. Детей у них не было. Семья состояла из людей солидных и зрелых. Самым младшим членом ее была хозяйка дома, Зинаида Ипполитовна, Дзи-Дзи, как звали ее близкие. Горностаев был лет на двадцать старше жены и с первых дней супружества усвоил привычку смотреть на нее, как на милое, шаловливое дитя. Так же относились к ней и мать его, важная старуха, страдавшая подагрой и почти не покидавшая кресла, и сестра его, седая, величественная Марго, которую Зинаида Ипполитовна прозвала королевой в изгнании. В молодости у Маргариты Павловны был роман, кончившийся смертью жениха почти накануне свадьбы, после чего она обрекла себя на девичество. Все трое баловали и лелеяли Дзи-Дзи, как умели и как могли. Все трое были в восторге от ее красоты, молодости, грации, оригинальности. В этом большом, чинном и богатом доме, населенном важными пожилыми господами и старыми испытанными слугами, похожими немножко на автоматов своими заученными жестами и стереотипными фразами, Зинаида Ипполитовна в первое время производила впечатление случайно залетевшей пестрой бабочки. Потом к ее присутствию все привыкли, но очарование осталось.

Инстинктивно, бессознательно, с смешанным чувством затаенной грусти и умиленного восхищения эти отжившие и отживающие люди берегли и окружали попечениями в лице Зинаиды Ипполитовны свежесть, молодость, радость жизни, — все то, что было уже вне их, но что говорило им о далеком, невозвратном и потому таком милом прошлом, и наполняло смыслом и светом их настоящее. И мать, и сын, и дочь наперерыв друг перед другом тешили и ублажали молодую женщину.

Для нее неизменно устраивали в первые годы супружества елку под Рождество. Но с каждым разом Зинаида Ипполитовна выказывала все меньше интереса к традиционному вечнозеленому дереву, залитому огнями и разубранному блестящей мишурой, и лет семь уже в доме Горностаевых не было елки.

Время брало свое. Не прошло оно бесследно и над белокурой головкой Зинаиды Ипполитовны. Вышедшая из бедной малочиновной семьи, взятая замуж с институтской скамьи, Зинаида Ипполитовна вначале точно переживала волшебную сказку. Все ее радовало, вызывало наивное удивление или шумный восторг. Но постепенно она привыкла ко всему, и за последнее время все чаще и чаще напоминали о себе пресыщение и усталость от праздной, сытой, ничем не наполненной жизни.

Тоненькой, резвой, шаловливой девочки как не бывало. Была красиво причесанная, модно одетая, начинающая расплываться и увядать скучающая дама. Она смотрела на Дзи-Дзи из зеркала и по временам пугала ее.

Неужели это она? Но для мужа, его матери и сестры она все та же. Для них она не менялась. Они все только больше любили ее.

У женщин к этой любви присоединялась еще признательность. И мать и сестра обожали Горностаева. Сначала они боялись, что он женится слишком рано, потом, когда, по их мнению, ему уже следовало жениться, чтоб не остаться холостяком, они трепетали при мысли, что он сделает неудачный выбор, и жена будет недостойна его. Теперь они были спокойны. За все эти годы ни разу не явилось у них сомнения в том, что Николай Павлович счастлив, и что Дзи-Дзи и любит и ценит его. Что она тоже счастлива, для них было ясно, и над этим они даже не задумывались. Их отношение к Зинаиде Ипполитовне раз навсегда установилось, отлилось в определенные, законченные формы. И Зинаида Ипполитовна это понимала и чувствовала. С мужем и со старухами она держалась всегда одного тона прежней избалованной, немножко капризной, наивной девочки. С ними по привычке у нее выработалась особая манера говорить. Прежде она была искренне и заразительно весела. Теперь не было ни того ни другого. Но были уменье и долголетняя практика, и Дзи-Дзи играла свою роль в угоду зрителям, которые хотели ее такой, а не иной. Реже, но так же звонок был ее смех, так же шумно входила она, возвращаясь с прогулки или с визитов в дом, так же бросалась на шею мужу и душила его объятиями, когда он дарил ей новую дорогую безделку, так же поражала неожиданной выдумкой или оригинальной выходкой.

— Ах, эта Дзи-Дзи, — говорила ласково свекровь.

— Elle est unique, notre Dzi-Dzi! — поощрительно восклицала Маргарита Павловна.

И даже серьезный, чопорный Николай Павлович не выдерживал и, обращаясь к матери и сестре, спрашивал:

— Нет, вы мне скажите, mesdames, у кого есть такая жена, как моя Дзи-Дзи?

Зато наедине становилось так тяжело. Особенно по утрам.

Зинаида Ипполитовна вставала в доме раньше всех. Старый барский особняк в эти утренние часы, казалось, был погружен в волшебный сон. И Зинаида Ипполитовна сама себе казалась пленной принцессой.

Бесшумно бродит она по обширным, высоким, сумрачным покоям. Торжественная тишина. И почему-то вспоминается о смерти. Жутко и пусто. Углы тонут в какой-то голубоватой мгле. А может быть, это — колеблются призраки. Рядом с нею тоже призрак. Он все время тут, не отстает ни на шаг и теперь уже не уйдет никогда. Это — скука. Холодная, серая скука.

Со стен смотрят портреты чужих и несовременных людей. Зинаида Ипполитовна всматривается в их лица, и они кажутся ей странными до дикости. Некоторые мрачны, угрюмы и жестоки. Почти у всех слишком длинные носы, а нижняя губа выдается вперед. На женских лицах, белых и розовых и до того похожих друг на друга, точно все списаны с одного оригинала, нет ни мысли ни чувства, и только в углах губ притаилась фривольная усмешка. Люди ли были такие странные тогда, или художники еще не вполне владели тайной своего искусства? Мужчины все в кафтанах с голубыми и красными отворотами, с белыми жабо. Дамы в белых платьях декольте, иная с розой на груди, — и с такими тонкими талиями, что у Зинаиды Ипполитовны невольно встает вопрос: неужели у этих женщин могли быть дети? Но детей здесь не видно. Вот сколько картин и портретов, и ни одного ребенка, мальчика или девочки. Почему это? Почему в этом доме вообще даже не говорят о детях? Ну, Марго девушка, она считает это неприличным. А свекровь? Ведь у нее же были дети. Почему она ничего никогда не расскажет о том, как они были детьми? Может быть, забыла. Да, конечно, она забыла. А вот она, Дзи-Дзи, даже не знает, что значит быть матерью. Ах, если бы у нее был ребенок. Как она любила бы его! Тогда она не бродила бы по этому дому, не зная, к чему приложить руки и куда деваться от тоски…

Знакомый офицер, вернувшись из далекого путешествия, привез Зинаиде Ипполитовне персидского котенка. Три недели она нянчилась с ним, укладывала спать с собою, сама кормила и мыла его. Но котенок вдруг заболел чумой и околел. Зинаида Ипполитовна несколько дней ходила с опухшими от слез глазами. Николай Павлович подарил ей зеленого попугая. Дзи-Дзи утешилась. По целым часам простаивала она перед клеткой в столовой, забавляясь попкой и разговаривая с ним.

— Lorita, Lorita, da mi un besito! Un besito! — твердила она.

И, перебивая ее, попугай, картавя, выкрикивал:

— Lorita, Lorita! Da mi un besito!

Попугай тоже просуществовал недолго. Он объелся виноградом и орехами. Его поместили в лечебницу, где через две недели он околел. К мысли о его смерти Зинаида Ипполитовна привыкла за время его болезни и не очень огорчилась. После попки долго никого не заводили.

Потом купили на выставке двух премированных болонок-лилипутов. Они скоро надоели всем в доме, и уж перед самым Рождеством Зинаида Ипполитовна подарила их своей приятельнице, княгине Чхеидзе, которая открыла школу для молодых и странноприемный дом для престарелых собак.

Зинаида Ипполитовна даже рада была, что избавилась от них. Да и не до собачонок было перед праздником. Надо было позаботиться о туалетах, делать покупки, ездить к портнихе. Почти полдня приходилось проводить вне дома, и за суетой совсем не видно было времени.

Незаметно подкрался сочельник, промелькнул короткий зимний день, и настал вечер. Зинаида Ипполитовна выехала с утра и еще не возвращалась. Ее долго ждали к обеду, наконец сели без нее. И только уж тогда, когда убрали со стола и внесли кипящий самовар, она приехала, вливая с собой, как всегда, струю оживления и шумного беспокойства в тихое, застывшее величие старинного важного дома.

— Господа, — воскликнула она, входя, — объявляю вам: у нас будет елка.

— Великолепно, — отозвался Николай Павлович.

— Il n’y а que Dzi-Dzi pour avoir de ces idées si promptes! — умилилась королева в изгнании. — Вы слышите, maman?

Старуха приветливо закивала головой:

— Поцелуй меня. Дзи-Дзи. Но отчего ты не сказала раньше? Ты избавила бы себя от лишних хлопот.

— Сейчас я вам покажу его.

С этими словами Зинаида Ипполитовна скрылась, повергнув в недоумение маленькое общество.

Нельзя сказать, чтобы это недоумение уменьшилось, когда она вернулась, ведя за собою или, вернее, таща маленькое упиравшееся существо, путавшееся в длинной черной суконной шубе.

Неожиданному гостю можно было, судя по росту, дать не более семи лет. Серая ушастая шапка, валенки и длинная шуба делали его похожим на увальня-медвежонка. Это сходство еще усилилось, когда, предоставленный самому себе, он опустился на пол и уселся посреди комнаты на ковре, сопя и отфыркиваясь.

— Это что же такое? — нашелся наконец Николай Павлович.

— Это я его нашла, — с торжеством ответила Дзи-Дзи. — Пусть сидит, отогревается. Я взяла его с угла улицы. Он был в одной рубашке, босой, — да, босой, и просил милостыню. У него нет ни отца, ни матери. Он мог простудиться. Я посадила его к себе в автомобиль. Нельзя же было оставить ребенка гибнуть на улице. Кругом было много народу. Они говорили: «Добрая барыня, дай Бог тебе здоровья». А одна старуха даже заплакала, и я дала ей двугривенный. Я, впрочем, многим дала. Там было много нищих, и все просили.

— Где же это было? — с оттенком недовольства перебил торопливую и несвязную речь жены Горностаев.

— Где-то около Сенной.

— Не следует ездить по таким местам, — сказал Николай Павлович, — Я сделаю замечание шоферу.

— Он не виноват. Напротив, он очень помог мне. Мы сейчас же заехали в лавку, он взял с собой мальчика и одел его. Шубу, шапку, валенки — все это купил он. Марго, налей ему, пожалуйста, чаю или какао. Надо раздеть его.

Старшая горничная, толстая седая старуха, принялась расстегивать на госте пальто и, когда сняла его и шапку, — валенки мальчик решительно не дал снять, с брезгливым негодованием вскричала:

— Господи! Да его хоть вымыть да одеть надо! Этакого разве можно с господами посадить?

— После, после, Степанида. Посадите его к столу. Он страшно голоден. Купить платье я ему не успела. Вот вам деньги. Поезжайте, пожалуйста, в Гостиный. Купите ему английский костюмчик, простенький, но приличный.

— Да уж понимаю-с.

— Ермолаю прикажите, пожалуйста, затопить ванну.

— Кушать вам подать и затопить?

— Я обедать не буду. Пусть затопит сейчас: мальчика необходимо вымыть.

— Да пошлите на цирюльником, — сказал Горностаев, — пусть он обреет молодца. Он, кажется, незнаком ни с гребенкой ни с щеткой.

Теперь, когда мальчик был раздет, можно было хорошо разглядеть его. Дикое впечатление производил он за этим столом, накрытым белоснежной скатертью, заставленным серебром и саксонским фарфором, под хрустальной электрической люстрой. Надеты на нем были лохмотья. Иначе нельзя было назвать эту ситцевую, потерявшую цвет, рубашку, эти короткие серые штаны в заплатах и дырах. Едва прикрытое детское тельце было худо и тоще, углами обозначались узкие плечи, резко выделялись косточки худеньких голых рук и суставы пальцев, гибких, тонких и цепких.

Лицо было несколько полнее. В нем даже замечалась одутловатость. Несмотря на грязь, на беспорядочно взъерошенные рыжеватые волосы, оно не лишено было приятности. Черные, большие глаза, с наивным любопытством оглядывавшие комнату, были хороши. Они глядели умно и бойко.

В мальчике вообще незаметно было робости. Напротив.

Судя по тому, как он отстоял свои валенки и как уписывал поставленные перед ним яства, он совсем не казался смущенным или сконфуженным. Со времени своего появления он не произнес еще ни слова. Ел он жадно и много, с прожорливостью волчонка, макая большие куски в чашку какао, громко чавкая, все время бегая любопытным взором по сторонам и прислушиваясь к тому, что говорилось.

Зинаида Ипполитовна рассказывала, что елку заказала сама и сама выбрала украшения. Ей так хотелось порадовать этого несчастного, заброшенного ребенка.

— Он, однако, неразговорчив, твой protégé, — сказал Николай Павлович. — Я слышал, как он сопит и даже рычит, но я сомневаюсь, умеет ли он говорить.

— И ошибаешься. Он всю дорогу болтал со мной, рассказал всю свою историю, и очень хорошо рассказал. Это он тебя боится.

— Ты что же однако намерена с ним делать?

— Я хочу оставить его у нас. Пусть живет.

— Где? В людской?

— Почему же непременно в людской? Я бы хотела…

Но тут мальчик, опорожнив свою чашку, неожиданно поднял голову и, пристально глядя в лицо сидевшей напротив Зинаиды Ипполитовны, произнес отчетливо и с оттенком суровости:

— Он что ж, муж тебе будет, али нет?

Все были поражены. Поразила и эта фраза, то значение, которое сумел вложить в нее ребенок, и еще больше поразил его голос. В нем было что-то больное, надтреснутое и нервное. Звенели детские стеклянные нотки и вдруг падали, точно разбивались и терялись, и слышались другие ноты, низкие, сиплые, хриплые, в которых уже не было ничего детского.

— Это «али кто» восхитительно, — сказал Николай Павлович.

— Муж, — серьезно ответила Зинаида Ипполитовна.

— А ребятенки ваши где ж? — так же строго продолжал мальчуган.

— Детей у нас нет.

— Как же так? Это не модель. Баба ты здоровая.

— Что такое он говорит? — произнесла старуха Горностаева.

— Он назвал Дзи-Дзи бабой, maman, — объяснила Марго и наставительно прибавила: — Так не говорят, мальчик. Это невежливо.

Тот с недоумением посмотрел, на нее, но тотчас же перевел взгляд на Николая Павловича.

Николай Павлович высоко поднял плечи.

— Сколько тебе лет? — спросил он.

— Кому? Мне, што ли?

— Ну да, тебе.

— В обед сто лет, а в ужин сто дюжин.

— Ты однако думай, что говоришь, — строго сказал Николай Павлович.

— Какой сердитый. Без пяти минут генерал.

— Я не шучу с тобой. Выдеру за уши, если еще…

— А ну-ка попробуй.

И мальчишка принял вызывающий вид, и глаза его засверкали.

— Laissez le, Nicolas, — вступилась Маргарита Павловна.

— Так сколько же тебе лет? — настаивал Горностаев.

— А тебе хочется знать?

— Да.

— Восьмой, чать, пошел, а только что я на своих крестинах хоша и был, да запамятовал.

— Как тебя зовут?

— Крестил поп Николаем.

— А фамилия твоя?..

— Не выбирал я еще пачпорта-то.

— Вот как. Мать у тебя есть?

— Была да сплыла. Умерла в запрошлом году.

— Отчего?

— Спилась, известно.

— А отец?

— Жив. Только, чать, не отец он, а так. Вместе работаем.

— Что же вы работаете?

Мальчик хитро и длинно усмехнулся:

— Много будешь знать, скоро состаришься. Чего пристал?

— Мальчик, ты хочешь учиться? — полюбопытствовала Маргарита Павловна.

— В городском, што ли? Как не хотеть. За битого двух не битых дают.

— А ты твердо убежден в том, что в школе бьют? — продолжала свой допрос Маргарита Павловна.

— Известно. Кошелька слямзить и то без учебы не слямзишь, а не то что в книжку читать.

— А тебе, пожалуй, случалось, брат, кошельки-то таскать? — спросил Николай Павлович.

Ему положительно начинал не нравиться «этот хулиган», как назвал он его про себя.

— С меня, брат, взятки гладки, — бойко отпарировал мальчуган. — Я и украл да не вор. Мне не шешнадцать лет.

— Однако и субъекта подобрала ты, Дзи-Дзи, на улице, — сказал жене Горностаев. — Я думаю, ему не восемь, а двенадцать лет этому заморышу.

— Ванна готова, — доложил Ермолай.

— Пожалуйста, вымойте его сами хорошенько, Ермолай, — обратилась к человеку Зинаида Ипполитовна. — Иди, Коля. Ты надеюсь, сыт?

— Щей бы поел, кабы дала, — ответил тот, сползая со стула.

— После ванны тебе дадут еще покушать. А теперь нельзя. Ты знаешь ведь, что перед ванной вредно есть.

— Ну, уж это дудки. Есть никогда не вредно.

— Поцелуй, дурачок, ручку-то у барыни, — шепнул Ермолай.

— Еще чего? Что она, поп, что ли?

— Положительно не знаю, что мы будем делать с этим мальчишкой, — сказал Николай Павлович, когда Ермолай увел ребенка. — Он в конец испорчен.

— А мне он нравится. У него умное лицо, и он очень понятлив для своих лет, — с жаром стала на защиту своего фаворита Зинаида Ипполитовна.

— Так ведь из этого не следует же, чтобы мы его взяли к себе в дом.

— Почему? Ведь это — ребенок. Он быстро забудет все дурное. Я буду воспитывать его. Марго поможет мне.

— С радостью, — отозвалась Маргарита Павловна. — Бедный мальчик. Сколько он должен был выстрадать. Голодный, холодный, без ласки, без доброго слова и один. Такой маленький и уже один. Ужасно! Ужасно!

— Однако я не понимаю, — сказала старуха-мать, — что делают все эти наши общества, как их там называют, покровительства детям или еще как? Ведь ты, кажется, Николай, сам член даже нескольких таких обществ? Что же вы не принимаете никаких мер?

— Ах, maman! До того ли мне? Я даю деньги. Пусть делают, что нужно. Деньги — самое главное. Без них ничего не сделаете. Вы так вот даже и членом не хотите быть.

— И не хочу. Зря брошенные деньги. Говорят много, а толку никакого. По-моему, если уж такие общества завелись, раздетых детей на улицах быть не может. Всех подберут и устроят.

Старуха рассердилась и взволновалась.

— Maman, не надо горячиться, вам вредно, — сказала дочь.

— Не стоит волноваться, — сказал Николай Павлович. — А мальчика, по-моему, завтра накормить, дать ему рубля два да и отправить восвояси.

— Да ведь я его взяла с угла улицы, дома мы его не знаем, — возразила Зинаида Ипполитовна. — И наконец ведь это я для него делаю елку, не для себя же.

— Бог с тобою, Nicolas. — поддержала ее старуха. — Ребенок не щенок. Раз мы его взяли, мы обязаны что-нибудь для него сделать. По-моему, пусть останется. Можно будет его пристроить в какой-нибудь приют. Но выбросить ребенка на улицу я не могу этого позволить.

— Ну и нянчитесь с ним! На улицу! Да он на улице, как рыба в воде.

А виновник этой размолвки, вымытый, выбритый, чистый, уложенный в мягкую теплую постель, тотчас же заснул, как убитый, не дождавшись обещанного ужина.

На другой день с утра начали украшать доставленную накануне поздно вечером кудрявую елку. Весь дом принял горячее участие в этом занятии, и, когда герой торжества наконец проснулся, с убранством было кончено, комната заперта, а ключ взяла себе в карман Степанида.

Если б кто-либо из знавших увидел сегодня Колю, он не узнал бы его. Одетый в темно-синий суконный матросский костюм с голубым воротником, стройный, тоненький, с худеньким личиком, на котором зажегся бледный румянец, он не являлся таким разительным диссонансом среди окружающей его обстановки. Дитя улицы уже не заявляло себя грубыми и дерзкими ответами. Оно смирилось и притихло. Молча присматривался мальчик к окружающим, внимательно приглядывался и прислушивался. Смышленый взор его больших черных глаз подолгу останавливался на окружающих его лицах, и бледное личико не покидала задумчивая, строгая складка. Можно было принять его за изнеженного, болезненного барчонка, скучающего среди надоевшей ему роскоши.

Зинаида. Ипполитовна торжествовала.

— Он неузнаваем. — говорила она. — Maman, поглядите, не правда ли, есть что-то благородное в его лице?

— У него чудные глаза, — говорила Маргарита Павловна.

— Нравится тебе у нас, — спросил Николай Павлович за завтраком.

— Да.

Он отвечал теперь односложно.

— Хочешь остаться у нас?

Ребенок задумался.

— А что делать? — спросил он.

— Что велят.

— А почем?

— Что такое почем?

Мальчик вдруг съежился и молчал.

— Ты что хотел сказать?

— Ничего. Я так.

И говорил он тихим, сдержанным полушепотом.

После завтрака он обошел все комнаты, останавливаясь у каждого окна, и подолгу смотрел на улицу.

— Что притих, волчонок? — окликнула его Степанида.

— А ты куда мою шубу с шапкой дела, — отозвался он. — Я гулять пойду.

— Незачем. Нагулялся. Вот ужо елка будет.

У запертой двери, за которой стояла елка, они остановились.

— Сюда нельзя? — спросил мальчик.

— Нельзя.

— Почему?

— А потому, что заперто.

— А почему заперто?

— А вот отворят, тогда узнаешь, почему.

— А когда отворят?

— Когда нужно будет.

— А я хочу теперь.

— А теперь не велено.

— А я знаю, что там.

— Ну-ка скажи.

— Там, что наворовали, все складено.

— Дурак. У нас воров нет. Сам вор, либо с ворами жил. Тут краденого нет.

— Ан врешь. А это что? Откуда все?

— Поговори у меня еще. Я не посмотрю, что тебя, паршивца, барчонком одели, так отшлепаю.

— Молчи, старая. Видно, стусана захотела. Эх, жаль финки нет!

Но вошла Маргарита Павловна, и мальчик отвернулся от Степаниды, будто и не говорил с ней.

— Чего бы тебе хотелось, милый? — вздумала приласкать его королева в изгнании.

— Дали бы мне шапку с шубой, что барыня подарила, — сказал он просительно и осторожно.

— Гулять сегодня нельзя. Ветрено. И тебе надо отдохнуть.

— А эта шуба моя?

— Конечно, твоя.

— И шапка?

— И шапка.

— Ну, так я продам ее.

— Как продашь?

— Не годится она мне. Побежишь упадешь. Я и покупателя знаю.

— Потом тебе купят другое пальто, лучше. А продавать ничего нельзя.

— А уйтить когда будет можно?

— Зачем же тебе уходить? Разве тебе плохо у нас? Ты останешься у нас жить. Мы заявим в полицию, что берем тебя к себе.

— Нет, уж в полицию зачем же. Ну ее!

Маргарита Павловна погладила его по гладко-выстриженной голове.

За обедом он почти ничего не ел и сидел скучный и молчаливый. Только когда подали пирожное, и Николай Павлович закурил, он оживился и повеселел.

— Покурить бы и мне дали, дяденька, — вырвалось у него, — больно давно не курил. Сосет.

— Извольте полюбоваться, — изумился Горностаев. — Да разве такие ребята курят? Это вредно.

— Мне бы только затянуться разок.

— Надо отвыкать от дурных привычек, дитя мое, — сказала Маргарита Павловна.

Мальчик вздохнул, и лицо его потускнело.

Тотчас после обеда зажгли елку.

— Коля, пойдем на елку, — сказала Зинаида Ипполитовна, беря мальчика за руку и заранее предвкушая его восторг.

Но елка не произвела на него заметного впечатления. Вся фигура его выражала недоумение, и в глазах читалось разочарование.

— Разве тебе не нравится елка? — с беспокойством спросила Зинаида Ипполитовна.

— Чего в ней. Денег-то, небось, что ухлопали.

— Выбери себе, что хочешь, и сними сам.

— Не надо мне.

— Ну, хочешь конфет? Пряника?

— Не люблю я. Мутит меня со сладкого.

— Вот тебе пистолет, — сказала Маргарита Павловна, уверенная, что эта игрушка должна понравиться мальчику.

Коля взял пистолет, повертел в руках и тихонько положил на стол.

— Ненастоящий. Куда его? — произнес он.

— Ну, выбирай сам, — волновалась Зинаида Ипполитовна, огорченная тем, что елка не произвела желанного эффекта. — Хочешь книжку с картинками? Или саблю? Или вот хлопушку? Мы разорвем ее и увидим, какой в ней сюрприз.

Но и хлопушка не привлекла внимания Коли. Небрежно дотронулся он до сюрприза — красной кардинальской мантии из папиросной бумаги — и ни за что не позволил надеть ее на себя.

Зинаида Ипполитовна была в отчаянии:

— Посмотри, Коля, как красивы эти фонарики, эти бусы. Вон почтовый ящик. Вон серебряный паровоз. Хочешь паровоз?

— За дерево-то сколько дала? — прервал ее мальчик.

— Пять рублей.

— Фью! Сказала бы мне я б тебе за полтинник целую сосну приволок.

— Не огорчайся, Дзи-Дзи, — стал утешать жену Николай Павлович. — Этого джентльмена, видно, ничем не удивишь. Лучше посмотри, что я тебе приготовил на елку.

Зинаида Ипполитовна раскрыла футляр, в котором лежал браслет с сапфирами и брильянтами.

На этот раз подарок не порадовал ее, и, поцеловав мужа, она хотела передать его Маргарите Павловне. Но вдруг протянулась маленькая худенькая ручка.

— Покажи-ка, — попросил Коля.

Все лицо его преобразилось. В глазах загорелось жадное восхищение. Он наклонял футляр то в ту, то в другую сторону, любуясь игрой камней, заставляя их переливаться под огнем.

— В позапрошлом году, — заговорил он, захлебываясь и с живостью, — когда на Петербургской на Большом часовщика громили, — я тогда в фортку лазил, — вот точно такой камушек в одном кольце был. Сто рублей, говорят, кольцо стоило. Мне тогда да Вавилке Косачу — тоже форточник — по хорошим часам дали. Серебряные были, дорогие, тяжелые. Я свои на рыбном корпусе сенновцу тогда продал. Жила-человек, а трешницу дал, — стоили.

И вдруг осекся и угрюмо замолк, заметив, какую он произвел сенсацию.

Браслетом полюбовались. Потом Зинаида Ипполитовна положила футляр с подарком на стол и занялась мальчиком. Его безучастие и сердило ее и заставляло страдать.

А она так живо представляла себе его радость, его восторг. Какой удивительный, необыкновенный ребенок.

Никогда бы она не поверила, что могут быть такие дети. С понятием о ребенке у нее всегда являлось представление о маленьких розовых щечках, невинных глазках, а главное — о том, во что обыкновенно одевают детей: нарядные платьица, щегольские костюмчики, что-то милое, кукольное, игрушечное.

А этот? Она нашла его почти голым, в лице его что-то жестокое, совсем не детское, серьезное и такое затаенно-грустное, что без глубокой жалости она не может смотреть на него. И как остро и проницательно глядят его глаза. Видно, что он уже знает жизнь и много страдал. Как заставить забыть его прошлое? Что сделать, чтобы дать ему детство, счастливое, довольное, беспечное, вот такое, как было у нее детство? Она сделает это. Она перевоспитает этого несчастного маленького пария, согреет его застывшее, ожесточенное сердечко, а главное исполнит свой долг, долг каждого взрослого обеспеченного человека к встреченному им на улице под открытым небом, обездоленному, заброшенному, полураздетому, низведенному до уровня звереныша ребенку.

— Посмотри, Дзи-Дзи, он дремлет. Он устал от обилия впечатлений.

Зинаида Ипполитовна обернулась. Коля, глубоко уйдя в кресло, откинул на спинку кресла голову. Глаза его были закрыты.

— Его надо уложить, сказала Маргарита Павловна. Коля, иди спать.

Мальчик лениво поднялся с места и вышел.

Елка продолжала стоять в своем великолепии, и только свечи начинали там и сям догорать. Было что-то грустное и больное в этом постепенном, медленном потускнении блестящего образа. Казалось, на глазах зажглась, просияла и безнадежно угасла чья-то жизнь. Чуть слышно потрескивали свечи, в безмолвии сидели люди. И большая, залитая светом, красиво убранная комната с пышной елкой, вокруг которой носился легкий синеватый дымок погасших огарков, была похожа на храм, в котором свершается печальная панихида над безвременно усопшей красавицей, в последний раз наряженной в дорогие уборы.

Зинаида Ипполитовна первая решила прервать молчание:

— Nicolas, усыновим этого мальчика.

— Это дело серьезное, Дзи-Дзи. Мне кажется, ты увлекаешься. Ребенок, по-моему, плох.

— Он и не может быть лучше теперь, в его условиях. Ты не ответил на мой вопрос.

— Ты хочешь все-таки оставить его у нас? Не лучше ли отдать в приют, как советует maman?

— Я хочу иметь его подле себя. Ребенок мне нравится. Он жалок, но он здоровый, красивый и умный мальчик.

— Обыкновенный уличник. Ты увлекаешься.

— Пусть. Но лучше увлекаться, чем… чем… Ты не понимаешь, совсем-совсем не понимаешь, Nicolas…

— Отлично понимаю. И ничего не имею против твоего нового каприза. Но усыновлять — извини. Это не делается так. Это надо обсудить. Что вы скажете, maman?

— Мне кажется, ребенок — слишком большая ответственность. Я бы не взяла на себя воспитание чужого и уже испорченного ребенка. Не знаю, как справится с этой задачей Дзи-Дзи. Она еще так молода.

— А ты, Марго?

— Взять и спасти.

— Коротко и ясно. Но ведь тут масса формальностей. Мы даже не знаем, кто имеет на него права.

— У него нет никого, он сам говорит.

— Ему верить нельзя. Этот мальчишка — прехитрая бестия, извини меня. Я бы ни за что не оставил его у себя.

— Хорошо, Nicolas, но могу же я…

Тут вошла Степанида:

— Барыня, а ведь мальчишка-то убежал. Раздела я его, велела ложиться. Вернулась посмотреть — нет. И когда успел?

— Не может быть. Поищите его, — сказала Зинаида Ипполитовна.

— Да помилуйте, чего уж искать. И шапку и валенки взял, надел, видно. А пальто осталось. Курточку тоже оставил. Так раздетым и ушел. Только бы не стянул чего.

— Надо послать за ним, искать его, — сказала Зинаида Ипполитовна.

— Где его сыщешь такого!

— Дзи-Дзи, не волнуйся из-за пустяков. Собственно, ничего не случилось. Ну, накормили, обогрели маленького хулигана, и будет с него. Ты так занялась им, что даже не обратила внимания на мой подарок. Посмотри, какие сапфиры.

Николай Павлович раскрыл футляр и вскрикнул:

— Браслет украден!

— Он украл, больше некому, — сказала старуха. — Надо немедленно сказать по телефону в сыскное.

— Нет! Нет! Бога ради, нет! — вскричала Зинаида Ипполитовна. — Ведь ты подарил мне браслет. Он мой. Я не хочу искать его. Мне тяжело его видеть. Ты не знаешь, ты не знаешь, что я передумала, о чем я мечтала… как… как… необыкновенно… как полно я была счастлива… И теперь нет ничего… ничего…

И Дзи-Дзи неудержимо разрыдалась.

— О чем ты? Что такое? — хлопотал около бившейся головой о спинку кресла жены Николай Павлович. — Я ничего не понимаю.

— И никогда не поймешь, — поднимаясь, ответила Зинаида Ипполитовна. — Никогда не поймешь, как пуста, как холодна, как бесцельна, как никому не нужна моя жизнь… И я мечтала, я надеялась. Ах! Ты говоришь, это — уличник, хулиган. Пусть. Но он принес мне с собой мечты и надежды. Он принес счастие. За это можно простить все.

Она стояла около елки, которую с такой любовью убирала, и крупные слезы катились по ее лицу, и руки судорожно рвали кружевной платок.

— Отчего, отчего он ушел? — вырвалось вдруг у нее с таким отчаянием, что Маргарита Павловна испугалась и бросилась к ней.

— Оттого, что, как волка не корми — он в лес смотрит, — сказал Николай Павлович.

— Нет! Оттого, что он не поверил мне. Все это не то. Ни елки, ни игрушек ничего было не нужно. Это не то. Марго, милая, почему, почему он не захотел остаться? Почему?

Но Марго и сама заливалась слезами. Внезапно с глаз ее точно слетела пелена. Как же раньше она не замечала этого? Неужели это — маленькая, хорошенькая баловница Дзи-Дзи? Это она и не она. Когда успела она так измениться? Это серое, напудренное жирной розовой пудрой и теперь омытое слезами лицо разве ее лицо? И как раньше не бросились ей в глаза эти предательские морщинки на висках и под глазами? Откуда взялись они?

— Дзи-Дзи! Милая! Не плачь! Не плачь! Мне жаль тебя. Бедная! Бедные мы с тобой!

И обе, обнявшись, рыдают безутешно и горько. А елка все тускнеет. Догорают последние свечечки.

— Дзи-Дзи, — говорит старуха, — мы найдем маленького ребенка от здоровых родителей, и вы усыновите его. Марго, не плачь же хоть ты. Не стоит плакать об этом мальчике, совсем неизвестном и притом таком дурном.

— Ах, maman, — отвечает Дзи-Дзи, — все это не то. То прошло. Догорела моя молодость. А вчера, вчера я еще этого не знала.