Марк Криницкий «Они любят стены»

I.

— Надо ли? — в десятый раз спросила Елена.

В потухающем, красном свете камина она видела развитые, спортсменские плечи, кончик закрученных усов этого человека, который назывался её мужем. Его седина казалась розовой, но сам он был еще молод. Привычно она подавила легкий вздох. Правда, теперь они были почти чужие, но, когда живешь под одной крышей, всегда устанавливается интимность. Может быть; совершенно лишняя. Это создает вымученность.

И сейчас то, что они сидели без зажжённого электричества, вдвоем, хотя и в том доме, который считался их общим домом, мучило их. Но ни он, ни она не пожелали зажечь огня. Она — потому что потихоньку вынимала кончиками пальцев стоявшие в уголках глаз беспрестанно появлявшиеся слезы, он — потому, что ему было приятно, что её лицо в тени.

И еще: их охватило тепло камина мягкими, нежными воспоминаниями. Оба старались говорить сурово. О прошлом всегда лучше говорить так.

— Как хочешь, — сказал он после долгого молчанья.

Она сладостно впитала тембр его голоса. Точно их душ не разделяли больше эти восемнадцать лет. Голос человека не меняется. Не меняется и душа. Это вдруг чувствуешь через восемнадцать лет. И даже легкий оттенок раздражения и мужской обиды, как восемнадцать лет назад. Все сохранилось как «тогда».

Так как она молчала, он заключил:

— Не все ли мне равно. Ты посуди сама. Бобика я люблю. Я соглашаюсь на всю эту комбинацию ради вас троих.

Закурившись, он прибавил:

— Ведь, это — желание Михаила Сергеевича.

Он прислушивался к слабым дыханиям Елены. Она беспокойно перебирала на груди крупные янтари. К этой женщине у него было такое чувство, как будто они были в прошлом в чем-то сообщники. Они вынуждены были терпеть друг друга. Почему они не разошлись тогда. Вероятно, это были дети. А, может быть, и нежелание огласки. Наконец, ему было поздно ломать свою жизнь. Он привык к положению, к комфорту. Она считалась со всем этим. Это было благородно, и за это он навсегда остался ей благодарен. Даже деньгами распоряжался только он. Михаил Сергеевич вошел в их жизнь, чтобы занять постоянное место за обеденным столом. Все восемнадцать лет он там просидел на амплуа гостя. Но Бобик был все же его сын. Сын физический. Это ясно бросалось в глаза даже за столом. Он был выше ростом остальных, и смех, и манеры у него были, как у Михаила Сергеевича. Правда, об этом не догадывался никто. Даже сами дети, хотя они были уже все взрослые. Но все же в этом было что-то противоестественное. Кажется, Елена страдала тоже. Она думала об этом всегда. Даже когда спрашивала у Бобика за обедом, не хочет ли он еще котлетку. Голосом и глазами она извинялась перед ним. Она обращалась к нему так, как будто он тоже не должен был тут сидеть. Он был лишний. Она опутывала его предупредительностью, точно гостя. С Петром и Маргаритой она была проста и небрежна, как со своими. Но они переносили и объясняли эту снисходительность:

— Бобик младший. Ах, уж этот Бобик. В детстве к нему даже нельзя было притронуться пальцем.

Догоравшее пламя, снова, перебегало по золотым уголькам камина. Оба они в этот момент думали о том, что, может быть, самое лучшее было бы, если бы ничего не случилось тогда, восемнадцать лет назад. Восемнадцать лет Михаил Сергеевич загадочно молчал за столом и рассказывал анекдоты за кофе, когда детей отправляли играть. Теперь он почувствовал себя отцом.

Правда, об этом он заявил деликатно и мило. Он сказал;

— А ведь хорошо иметь под старость сына. Чёрт возьми, а?

Это свалилось, как катастрофа. Николай даже еще сейчас не мог забыть задрожавших рук Елены. Она — его оскорблённого лица. Ему показалось, что его выгоняют из дома. Он понял, что восклицанию Михаила Сергеевича предшествовали длительные и мучительные разговоры. Это был пробный шар. Испытывали его податливость. Он ответил скоро и резко, точно производя необходимую операцию:

— Что же, ведь, у вас есть.

Все восемнадцать лет они оставались на «вы». Это было желанием Елены.

Михаил Сергеевич покраснел. Его полное лицо стало жалким. Оно напомнило Бобика, когда тот в чем-нибудь провинится.

— Может быть, мое восклицание бестактно, — сказал Михаил Сергеевич: — Бога ради, простите.

Это уже было обидное лицемерие. Тем более, что вдруг заговорила и Елена:

— Друзья мои, в этом вопросе я тоже имею право голоса.

Она обратилась к мужу:

— Ника, рано или поздно это должно случиться.

Она убеждала его, утратив всякое чувство меры.

— Мальчик, может быть, не простил бы нам впоследствии этой прежней естественной маленькой неправды. Мы думаем так с Михаилом. Он уже достаточно взрослый. Как ты думаешь? Нам важно знать твое мнение! Как скажешь ты, так и будет. Я вас прошу, Михаил, это подтвердить.

— Разумеется, — сказал Михаил Сергеевич.

Он снисходительно улыбался. Тактично он ставил себя на его место и, вероятно, не хотел бы быть в его шкуре.

— Я даю вам полное право, — сказал он, обращаясь к Михаилу Сергеевичу. — Я, господа, совершенно согласен с вашими доводами. Поступайте, как вам будет удобнее.

Потом он подумал о Бобике. Но мысль о нем облеклась в подлую, эгоистическую форму :что подумает о нем и скажет Бобик? Не станет ли он его презирать?

Эта мысль нестерпимым жаром залила ему шею и уши. Когда кто-нибудь делал попытку нанести ему оскорбление, он испытывал именно то же. Но сейчас он должен был сидеть прикованным к стулу за обеденным столом и катать в пальцах хлебный шарик. Сочувствие Елены оскорбляло его вдвойне. Ему давали понять, что он здесь больше не муж, а приживальщик, и жалели его. По его понятиям, он должен был просто встать и молча уйти. Уйти из этого дома совсем. Впрочем, это было второстепенное, что должен сделать с собою он. Это не касалось никого. Он старался сохранить наружное спокойствие и принял из рук Елены чашку кофе.

Оба они следили внимательно за его поведением. Они желали прочесть в оттенках голоса его настоящее решение, внутреннее, интимное. Но он его, разумеется, скрыл. Он только слегка улыбнулся, показывая, что вопрос не так прост. Елена, мучаясь, посмотрела на Михаила Сергеевича. Тот сидел неподвижно, показывая своим видом полную готовность принести себя в жертву.

Это вывело его окончательно из себя и он сказал, быстро проглотив кофе:

— Вы оба смотрите на меня так, как будто я что-то значу в этом вопросе. Это меня определенно обижает, я прошу не считаться со мной.

Он дружески сам ловил руку Елены, любезно кивнул Михаилу Сергеевичу и вышел,

— Ника, — услышал он из темноты, — ты в этом вопросе благороден. Ты отбросил все личное, и мы оба с Михаилом оценили это. Ты сделал для меня… для нас… столько, что этого нельзя никогда позабыть.

— Ах, не надо, — попросил он.

Голос Елены был фальшив. Сейчас она говорила не свои чувства. Он знал, — в особенности сейчас, у камина, — что в чувствах и мыслях она — его союзница. Ей вовсе не было нужно, чтобы Бобик считал или, тем более, называл себя сыном Михаила Сергеевича. Не она ли так заботливо стремилась сохранить в продолжение всех этих восемнадцати лет внешнюю декорацию их жизни. «Нападение» было направлено против них обоих.

— Нет, нет, Ника, выслушай. Ты сейчас поймешь меня. Я думаю не о том, что Бобик подумает о нас, а что он должен будет пережить сам с собою. Ведь, подумай, ни я, ни ты, ни Михаил никогда в своей жизни не переживали ничего подобного. Это, наверное, так… мучительно-странно. Я представила себе на миг, что если бы ко мне пришла когда-то моя мама и сказала, что не она моя мать. Это… жестоко. О, об этом лучше заботиться раньше. Это жестоко. Я не согласна с этим. Как мать, я не согласна. Я — против.

Он видел вытянутые по коленям её худые руки, на которых обозначились напряжённые сухожилия. Пальцы её рук были беспорядочно переплетены в пароксизме подступившей душевной боли. Острый профиль её лица некрасиво выражал раздражение.

— Это — сентиментальности, — наконец, сказала она резко и встала.

Угли в камине рассыпались и погасали. Она отошла к двери и щелкнула электрическим выключателем. Вспыхнул желтый абажур лампы, возвращая их обоих к действительности.

— Михаил думает, что у Бобика какое-то, как он выражается, обманутое детское чувство. Он говорит о голосе крови.

Она с выражением пренебрежения положила руки на спинку кресла. Её музыкальные пальцы двигались отчетливо и принужденно, точно она выделывала трудный пассаж. Она рассчитывала на поддержку мужа, но он сказал:

— Может быть, это и так.

— Во всяком случае, я — против. «Он» желает, чтобы ты подготовил Бобика, Я передаю тебе его просьбу.

Она все еще надеялась на его поддержку. Он сказал корректно и просто:

— Хорошо, я это сделаю.

Жалкая, она скрылась за портьерой. Некоторое время он еще слышал её шаги, Потом все смолкло.

II.

— А где же арбуз, — спросил капризно Бобик, покончив с котлетами,

Вопрос был в особенности смешон, потому что он исходил из уст молодого человека, облечённого в свежий, белоснежный, только что принесенный от портного студенческий китель. Но Бобик об этом не думал. В глазах его было искреннее негодование,

— Почему со стола приняли арбуз? — строго сказала Елена и вышла.

Она не хотела присутствовать при сцене «подготовки» Бобика мужем. Горничная внесла остатки арбуза.

— А ты разве не будешь? — спросил Бобик отца, питая надежду, что тот ответит: нет.

— Я не буду, — сказал тот,

— Мне больше достанется, — весело заржал Бобик.

Голос у него «переходил», и в басовая нотки вплетались

остатки детского, мальчишеского. И весь он был уродливо-крупный, с несоразмерно-выпуклым лбом и неприятными темными обозначившимися баками на щеках. Он принялся жадно поглощать арбуз.

Вдруг он услышал голос отца:

— Бобик, приготовься услышать приятную новость.

— Ты купил мне новую ракетку?

— Ну, нет,

— Врешь! А я думал, ракетку.

— Новость серьезную.

— Врешь! — повторил Бобик, и ему не понравилось выражение отцовского лица.