Михаил Первухин «Подруга»
Нюра, испуганная до последней степени, совершенно сбитая с толку, — запирается в своей спальне, и объясняться с Пашенькою предоставляет Всеволоду Владимировичу. Тот несколько смущается выпавшею на его долю миссией, но, все же, не теряет бодрости духа и приступает к переговорам.
— Видите, — говорит он, — по всем признакам, тут происходит какое-то недоразумение!
— Хорошо недоразумение?! — саркастически смеется Пашенька. — Лазарь Соломонович прямо говорит…
— Какой Лазарь Соломонович? — осведомляется Соболевский.
— Что? Вы Лазаря Вейнтрауба не знаете? Знаменитого цивилиста? Ну, хорошо! Он говорит, что тут — все признаки уголовщины, и что если вы станете упираться, не согласитесь принять вину на себя…
— Вину на себя? — изумляется Всеволод Владимировича — Какую это?
— Да что вы дурака валяете?! Младенец вы, что ли? Так теперь, после процесса Арцыбашева, и гимназисты приготовительного класса отлично в вопросах о прелюбодеянии разбираются!
— Стойте, ради Бога! Какое прелюбодеяние? Причем прелюбодеяние?
— А при том! Ведь, без этой комедии бедной Нюрке развода не получить! И она не сможет легализировать свою связь с любимым человеком!
Всеволод Владимирович чувствует, что у него из-под ног куда-то выплывает пол и стены начинают коситься. Перед глазами пляшут красные и зеленые огоньки. Тошнит. И почему-то хочется зевать, зевать.
— Нюрке нужен от меня развод? — не своим голосом выговаривает он. — Чтобы легализировать свою связь с…
— Да, да! — горячо отзывается Пашенька. — Чего вы на меня глаза таращите? И, наконец, — вам же лучше! Ну, вы прогуляете год-два холостяком, а потом сможете жениться хотя бы на этой вашей сообщнице, Дуняшке… Или хоть на этой, как ее… ну, на вашей любовнице, Грушеньке… Ведь, не женитесь же вы на старом крашенном чучеле, на Амалии Карловне?
Всеволод Владимирович бежит, хватает графин с водою, не заметив стоящего возле стакана, — припадает прямо к горлышку графина, жадно пьет. Шатаясь, возвращается в кабинет. Садится. Отдувается. Пашенька победоносно смотрит на него и говорит:
— Что? Вы думали — со мною вам будет так же легко справиться, как с этою гусыней, Нюркой? Жестоко ошибаетесь, милостивый государь! Вы думаете, я вам все наши карты показала? Ага! Нет, ошибаетесь! Я была бы плохим игроком, если бы тузов не приберегла! Если вы только осмелитесь упираться, — я тогда вам таких тузов покажу, что… Нюрка знала, к кому за помощью обратиться! Нюрка отлично сделала, что мне это письмо покаянное прислала!
— Нюра? Вам? Письмо?
— Чему вы удивляетесь? Может быть, не верите? Думаете, что вы до того несчастного ребенка терроризировали, что она и пикнуть не осмеливается?! Но, ведь, про существование Романа Семеновича вы не должны были забывать!
— Ккак-кого Ро-романа Васильевича? — пугается Соболевский.
— Агронома! Что? Это вам не нравится? Ага! Я так и знала! Но вы еще подождите! Я вам таких сюрпризов приготовила! Вы у меня попляшете!
— Письмо! Ради Бога, — покажите письмо! — стонет в изнеможении Всеволод Владимирович.
— Если вам так угодно… Не вздумайте, что я боюсь вам показать это письмо!
Прасковья Ивановна Чигирь роется в своем желтом чемодане, извлекает из него старый корсет с поломанными планшетками, третий том какого-то романа, пустую коробочку от пудры. Сама пудра рассыпана по дну чемодана. И, наконец, торжественно показывает Всеволоду Владимировичу измятое, засаленное письмо. Штук десять листков, исписанных разгонистым, совершенно незнакомым почерком.
— Что, видите? — торжествуете Чигирь, помахивая письмом перед самым лицом Соболевского.
— Да это… это письмо…
— Ну?
— Да это письмо не от Нюры! — восклицает он.
— Врите больше! Не от Нюры! Нюра! Иди сюда!
Вечером Пашенька Чигирь сухим голосом говорит ходящей как во сне Нюре Соболевской:
— Странно! От кого же это письмо, если не от тебя, Нюрка?
— Ей-Богу — не знаю! — откровенно признается Нюрочка.
— Гм, странно! Главное — я собиралась на публичную лекцию, а тут это письмо. Я начала читать вижу, — долгая и неприятная история. Суть-то я ухватила сразу! Ну, сунула в карман. Где-то посеяла последний листок но ведь, суть-то я ухватила! Ну, и вот… Но ты уверена, что это не ты писала?
— Ей-Богу, не я! И почерк даже не мой!
— Странно! Очень странно! Но я была почему-то вполне уверена, что это ты волком воешь, испытав все прелести семейной жизни! Да, да! Теперь вспоминаю — только начала читать, прочла обращение ко мне, и сразу решила: «Это — несчастная Нюрка Астахова! Это только с нею, белорыбицею, беспомощною, беззащитною, бестолковою такие чудеса в решете могут происходить! Надо спасать погибающую! Что делать?!». Я, видишь ли, человек общественный! У меня слово с делом не расходятся! Я там же, на этом концерте… Да, да! Припомнила! Это был концерт вундеркинда одного! Такой талантливый сопляк! Конечно, еврей! Ну, и там же, конечно, был Лазарь Соломонович. И я, недолго думая, подцепила его под жабры!
Пашенька хмурит брови, потирает лоб.
— …Да! — говорит она. — Последний листок, с подписью, он исчез. Но я была так уверена… Постой! Где-то должен быть конверт! Я его, торопясь, сунула в… куда я его сунула? Ах, вот он!
Она извлекает из какой-то сумочки, кажется, предназначенной для сапожных щеток, измятый конверт. Смотрит на него. На её лице появляется выражение недоумения.
— Странно! — цедит она сквозь зубы. — Очень странно! Почему на этом конверте — адрес этого… как его? Кандидата на судебный должности, Тихона Постояльцева?? Ну, положим, он, действительно, жил в тех же меблирашках «Эксельзиор», где и я, но… Разве эта растеряха, эта идиотка, эта кретинка деревенская, Матрена, принесла его, Постояльцева, письмо по ошибке в мою… в мою комнату? Гм! Действительно, очень странно! А я была так уверена, что это письмо адресовано мне, и что пишешь именно ты… Гм, гм! Ага! Теперь припоминаю: он, Постояльцев что-то говорил о своей сестре… Гм, гм! Но ее звали, насколько помню, не Нюрою, а Мурою… Да, да! Теперь все разъяснилось! Неприятно: я даром проехалась! Но… но, думаю, мое присутствие здесь не будет бесполезным! Не возражай, пожалуйста, Нюрка! И ты, и твой муженек, вы оба проговорились мне кое о чем! Я чувствую, чувствую, что и у вас тут далеко не все идет, как следует! Но ты не падай духом!
На что я здесь? Я, Нюрка, все расследую! Я его, твоего благоверного, насквозь вижу! Мы с тобою должны только действовать осторожно! Положись на меня! Прежде всего, — кто такая эта Грушенька, к которой твой супруг питает такие нежные чувства? Постой, постой! Я его выведу на свежую воду! Ты мне дай только оглядеться, принюхаться, уцепиться за ниточку!.. И эта ваша фарисейка, Дунька, — она мне тоже ох как не нравится!
Дня через два, утром, Всеволод Владимирович говорит Прасковье Ивановне Чигирь:
— Нюра, знаете, очень извиняется! Ей так совестно, так совестно… Но телеграмма пришла ночью… Мы вас не хотели тревожить… Я сам проводил Нюру на вокзал. Во всяком случае, — она у своей тетки пробудет до нового года!
— Нюрка уехала? — изумляется Прасковья Ивановна.
— Да. И я… я тоже сегодня вечером уезжаю! Нельзя, знаете: служба! Командировка! Но вы, конечно, можете располагаться у нас, как дома! Правда, Дуняша тоже уезжает к себе в деревню! Но какую-нибудь женщину на это время можно найти…
Прасковья Ивановна соображает что-то. Потом поднимается и решительно говорит:
— Ну, так и я уеду! Жалко, что все так вышло! Нюрка была так довольна, что я приехала к ней! Но, ведь, я человек деловой! У меня слово с делом не расходятся! Я из-за Нюрки и то потеряла столько драгоценного времени! Воображаю, как у Муратовых досадуют, что я не приезжаю?! У них это нелепое дело со сватовством к Манечке этого, как его… Да вы его, наверное, знаете! Ну, он еще такой высокий, костлявый, выдает себя за отставного ротмистра… Боюсь, если я опоздаю, они, Муратовы, — они, ведь, такие растери!.. — они могут погубить дуру Манечку, выдав ее замуж за этого проходимца!
…Всеволод Владимирович в этот день пропускает все уроки в гимназии. Но зато он провожает Пашеньку Чигирь на вокзал, собственноручно добывает ей билет, усаживает ее в вагон, тычет подачки кондуктору, умоляя того — предоставить Пашеньке возможно большие удобства.
И когда поезд трогается, он снимает фуражку, отирает лоб платком и облегченно вздыхает. А Пашенька, высунувшись из окна вагона, — деловито говорит ему:
— Адрес мой записали? А то, ведь, вы такой растеря… Чуть что, — непременно дайте знать мне! Я, знаете, привыкла, что ко мне все обращаются в затруднительных случаях! От личной жизни я давно отказалась! Что такое — личная жизнь?! Я презираю людей, способных жить только личною жизнью! Ну, прощайте!
Ettore Tito — Raggi di sole.