Наталия Грушко «Макс и Никс»
Мой муж ворвался ко мне в будуар, взволнованный, бледный, и сделал мне потрясающую сцену. Первая сцена после семилетнего безмятежного счастливого супружества.
И все это было так, как в театре или в бульварном романе. Задыхающийся голос, уничтожающе презрительный смех, тисканье моей руки до боли и этот внезапный переход на вы и чуть что не «сударыня».
— Вы — продажная женщина… Между нами все кончено… Я требую развода…
И при этом прямо мне в лицо полетела пачка писем, моих писем к Стречко, достоверных свидетелей и предателей, против которых я не могла возразить ни слова. Но все же я попыталась вывернуться — глупо и неудачно. Я, например, сказала, что все это было сделано ради него… Ну, можно ли придумать что-нибудь, более подливающее масла в огонь? Сказать мужу, что жена изменила ему ради его пользы… Разумеется, после этого он полез на стену.
Для него? Какая наглость! И это говорит «порядочная женщина». Моя жена…
Обманывать его, Максима Ржевского, с каким-то проходимцем Стречко. О… о… И со стоном истекающего кровью раненого льва выбежал из комнаты.
Следующий шаг моего мужа был тоже… как по писанному. Конечно, он внезапно, потихоньку от меня, уехал в Москву…
И я страдала. Я чувствовала себя несчастной, покинутой женой и искренно думала, что этого не переживу. Ах, в жизни все спутано, все, все.
История же была вот какая.
Когда мы поженились с Максимом Ржевским, я была курсистка, он студент-путеец. Его родители, богатые помещики О. губернии, нашли его поступок нетерпимым и отказались от него. По их мнению, я была неподходящей партией для их сына: кроме хорошенького личика и весёлого нрава, у меня, действительно, ничего не было. Макс же находил очаровательными то, и другое. Мы жили на пятьдесят рублей, которые я получала от моей матушки, ютились в одной комнате, обедали в студенческой столовой, а изредка, когда мне удавалось подработать какие-нибудь гроши на «Ремингтоне» (я владела этим изнурительным искусством), мы покупали немного фруктов и это у нас называлось — «кутеж». В общем, однако, в ожидании лучшего, нам жилось сносно.
Но Макс привык к другим условиям жизни и был слишком изнежен, чтобы долго переносить такие лишения.
Он стал грустить и хиреть и, глядя на него, я должна была думать, что не принесла ему счастья.
Он почти перестал заниматься и, очевидно, ждал, когда родители переменят гнев на милость. Но они оказались устойчивы и слишком долго крепились. Приходилось крепиться и нам. Товарищи Макса сочувствовали нам и старались облегчить нашу участь.
Один из них как-то раз забежал к нам и сказал мне.
— Вы, Марья Александровна, можете ваше ремингтонное искусство применить с большей пользой. Вот у этого господина всегда бывает работа и он недурно платит. Сходите к нему в любой день от четырех до пяти. И он положил на стол карточку, на которой был обозначен адрес какого-то Николая Петровича Стречко. Я с восторгом ухватилась за предложение, но Макс презрительно пожал плечами и лицо его выразило почти негодование.
— Как? Моя жена будет работать у какого-то господина…
Но товарищ без всякого сожаления срезал его.
— Э, брат… Эти аристократические тенденции будут тебе к лицу, когда ты получишь от родителей три тысячи десятин чернозему… А теперь пользуйся благородным искусством Марьи Александровны и молчи.
Когда он ушел, Макс взял карточку и пробежал ее глазами.
— Вот еще чего недоставало! Господин Стречко, известный аферист. Ты не пойдешь туда, Marie, — с энергией заявил Макс. — Мне не хотелось бы, чтобы ты даже была знакома с такими людьми.
Но энергия его протеста скоро смягчилась. На следующий день при упоминании о работе он только молчал, а еще через день пожал плечами и сказал:
— Как хочешь, это твое дело…
И после этого я отправилась к Стречко. Мне посчастливилось. Господин Стречко был дома и тотчас же принял меня. Это был человек среднего роста, брюнет, на вид лет сорока пяти. Волосы, слегка седеющие на висках, хорошо сохранились, в холодных стальных глазах уже чувствовалась легкая усталость.
Все на нем, начиная с воротничка и кончая концом ботинка, было безукоризненно… Но в этом не было видно того внутреннего изящества, которое так пленяет нас, женщин. В этой изысканности чувствовалась нарочитость. Мне он не понравился.
Когда я вошла, он окинул меня внимательным, быстрым, едва уловимым взглядом.
— Перепишите вот эту бумагу, — лаконически предложил он, после того, как я несколько смущаясь, объяснила причину моего посещения.
Я быстро застучала на машинке. Через несколько минут несложная бумага была готова и я подала ее Стречко.
— Хорошо-с. Должен, однако, предупредить, что у меня работа серьезная, от одиннадцати до четырех, без перерыва. И притом временная, месяца на три. А плата семьдесят пять рублей в месяц.
Я признала плату достаточной. Я была принята. Когда об этом узнал Макс, им овладел опять пароксизм гордости — на этот раз не аристократической, а чисто мужской. — Что же это? Я буду у тебя на содержании!.. — Только пока, милый Макс, — нежно успокоила его я. — А потом… потом это будет моя привилегия.
Это очень понравилось Максу, и мы оба рассмеялись.
Семьдесят пять рублей, которые я получала в конторе Стречко, сейчас же расширили наш бюджет, — как-то незаметно выступили и заявили свои права новые потребности, и оказалось, что мы ни на йоту не стали богаче. Я экономила изо всех сил, стараясь, чтобы Макс не заметил этого. Он усердно готовился и держал экзамены, а я от одиннадцати до четырех стучала на машинке.
Стречко, однако, сейчас же выделил меня из ряда других переписчиц. Он часто звал меня в свой кабинет и предлагал писать под его диктовку. Мне нетрудно было заметить, что переписчица занимала его гораздо больше, чем то, что он диктовал. Он часто останавливался и в упор глядел на меня, делая вид, что думает. Один раз сказал:
— Какие у вас красивые руки…
Я промолчала и больше с его стороны никаких попыток не было. Но для меня было ясно, что они будут.
Как-то зимой, с одной из товарок по курсам, мы пошли в Мариинский театр послушать Лоэнгрина.
Я пришла немного раньше, и, стоя у подъезда, рассматривала экипажи и автомобили, подъезжающие к театру. Вдруг вижу: в автомобиле — Стречко и с ним какая-то блондинка. Мне бросились в глаза соболье манто и крупные бриллианты в ушах.
«Ба… Да у него любовница», — подумала я, глядя, как он лебезит перед нею.
Сидя на галерке, я, при помощи бинокля, отыскала ложу Стречко и внимательно разглядела его спутницу. Она была бесспорно красива, но в том возрасте, когда каждый лишний день чувствуется, как год.
Тем более странным показалось мне, что мой патрон начал явно проявлять усиленную нежность по отношению ко мне. В его движениях появилась какая-то особенная вкрадчивость и взгляд стал мягче. Я видела, что он почти влюблен — и это меня забавляло.
Я чувствовала себя окруженной атмосферой внимательных взглядов, многозначительных недомолвок и подсматриваний. Потом началась почти открытая атака. Я защищалась с отчаянием и мужеством, достойными жены Максима Ржевского. Но трехмесячный срок моей службы истекал, в конторе поговаривали о сокращении штата служащих и было совершенно ясно, что мне, проявляющей такую упорную нетерпимость, Стречко откажет в первую голову, и Макс, мой бедный Макс будет страдать от недоедания. Увы, родители Макса не сдавались и… я сдалась.
За несколько дней перед этим я, получив из конторы мои семьдесят пять рублей, зашла в цветочный магазин и купила Максу белых лилий, которые он очень любил. Тогда я уже решилась и это был как бы последний вздох моей верности Максу. Помню, как я бережно несла их домой. Как улыбнулся Макс моему подарку, как он ласкал меня в тот вечер, последний вечер добродетельной жены накануне измены!..
Мне неприятно рассказывать, как это случилось. Мною овладели ужас и отвращение… Нервы были расшатаны. Несколько дней я не ходила в контору, и Макс, занятый своими экзаменами, мучительно недоумевал, не зная, чему приписать мою болезнь.
Несколько раз я порывалась рассказать ему все, но что-то удерживало меня… И я стала лгать… Право, это трудно только в начале… В последствии я не задумывалась над этим.
Когда я, наконец, решилась пойти на службу, Стречко, обеспокоенный моим отсутствием, встретил меня ласково. Он заботливо осведомился о моем душевном состоянии и, когда я наговорила ему дерзостей, сокрушенно покачал головой.
А через несколько дней мы дружно вырабатывали план кампании. Через третье лицо Стречко дал объявление о постоянной чертежной работе для студента-путейца. Нечего и говорить, что эту работу получил Макс. И он исправно чертил блестящие проекты мостов, которым суждено было никогда не осуществиться, получая за это больше трехсот рублей в месяц. И, бедняжка, как он гордился этим!
У меня появились вечерние занятия, срочные работы, и Макс, вначале ворчавший на меня, принужден был уступать, когда я приводила ему несокрушимый доводы
— У нас не хватит денег.
Да, как это ни странно, с увеличением доходов, потребности удваивались.
У нас уже была своя небольшая квартирка, изящная мебель, купленная в «рассрочку», мы уже не могли довольствоваться одной прислугой. Стречко засыпал меня деньгами. Он дарил мне старинные кружева, к которым я питала страсть, и, осторожно показывая Максу какую-нибудь дорогую тряпку, я лгала, что по случаю купила ее в Апраксином рынке. Макс смотрел, качал головой и обыкновенно говорил:
— Прости, Marie, я ведь в этом ничего не понимаю. По всей вероятности, тебе будет к лицу. Мне нравится, что ты просто одеваешься. Это признак хорошего вкуса.
И, надевая мои «простенькие», стоившие больших денег, платья, я чувствовала себя прекрасно. Моя совесть, в первое время слегка бунтовавшая, была усмирена без всяких хлопот с моей стороны.
Наконец, Макс одолел институт и его родители сдались. Произошло примирение. Старики переехали в деревню, а мы поселились в особняке.