Николай Ашешов «Юные рыцари»

Из детских воспоминаний

I

Море близко…

Море шумит и ласкает. Под весенней синевой неба плещутся волны, играя с солнцем. Солнце играет с волнами, и чайки, вестники воли, простора и свободы, реют над волнами и, улыбаясь, кричат свои радостные песенки солнцу и морю.

Море близко. Волшебное, очаровательное море, с его тайнами, с его далью, в которой скрыты нега и обаяние, с его угрозами, в которых скрыты смерть и разрушенье…

Море близко…

И дети, живущие вблизи моря, любят его глубокою, как его воды, любовью.

С раннего утра, как только проснется большой двор, населенный беднотой, детвора, прежде всех проснувшаяся, стремительно бежит к морю.

Если солнце ласково светит, если нет ветра, или тихо и ласково веет он над землей, детвора радуется и, как у себя дома, располагается на берегу, купается, ловит рыбу, кричит, дерется, бегает, поет, плачет, смеется и заполняет морской простор всеми своими радостями и всеми своими маленькими, юными печалями…

Море гневно. Бросает оно волнами своими гнев свой на землю. Вздымается прибрежный песок. Трещат скалы, такие неподвижные и важные от века. Треплются лодки у берега и бросает их, как пух по ветру, на водах, седых и черных от гнева.

И дети стоят вдали. Боятся подойти близко к своему очаровательному морю. Боятся дохнуть, глядя на его гнев, робко смотрят они на волны, кипящие и дрожащие, точно от страсти. Робко жмутся они друг к другу. Робко ждут, когда море опять заиграет своими волшебными красками, и седые волны лягут мирно и тихо, как они, дети, на лоно вод и уснут до новой бури…

Волшебное море. И волшебники — дети. Сколько в детях этого волшебства!..

Знаете ли вы это? Понимаете ли, что и в детях Бог скрыл столько же волшебства, сколько дал он и беспредельному морю?

Нет?

Послушайте мой рассказ…

Большой двор, заселенный беднотой, сегодня озабочен. Никто с утра не побежал к морю. А море было спокойно и ласково. И ветерок дул нежный, как поцелуй матери первому ребенку…

И солнце пылало, как только может пылать оно на юге ранней весной…

Дети остались во дворе.

Громадный необъятный двор. Три флигеля, расположенных покоем, густо заселены массою нищей, скорбной людской мелкоты… А у мелкоты так много детей, так много детей, что хочется крикнуть этому красивому голубому небу и этому прекрасному тихому морю… крикнуть им жестокую правду и спросить их, почему солнце не сожгло крошечных детишек, а отдало их во власть голода… почему море не утопило их в своих прозрачных водах, а держит их во тьме и ужасах, которые только и может дать городская голь своим детям…

Дети не пошли сегодня к морю. Случилось такое большое и новое событие в их однообразной и унылой жизни, событие, которое перевернуло вверх дном все несложные программы их повседневного бытия.

На большом дворе есть только одна большая и красивая квартира, о которой детвора мечтает, как о дворце царя. Выходит квартира окнами на улицу, славную, шумную улицу, которую так любят дети. Потому что на этой улице много-много маленьких лавочек, а в них продают удивительные сласти старые-престарые старушки. Седые еврейки с большими длинными, лезущими наружу зубами. И на копейку они дают изумительно вкусные «маковки».

Жаль только, денег у детворы никогда не бывает. И она проходит мимо лавочек, постоянно снедаемая жаждой овладеть волшебными сластями, снедаемая завистью к тем богатым миллионерам, которые каждый день могут позволить себе роскошь — покупать на три копейки две маковки…

Те, кто живет в большой квартире, выходящей окнами на большую улицу, наверное едят каждый день маковки…

И случилось так, что хозяйка квартиры, — должно быть, очень красивая дама, настоящая царица, — вздумала завести себе лошадей.

И вследствие такой простой причины в глубине большого двора два дворника начали строить конюшню.

Сколотили несколько досок, сделали какую-то крышу, устроили стойла, отделили часть сарая под квартиру кучеру, вырезали крошечные оконца, и конюшня — готова.

Детвора жила всей жизнью этой строящейся конюшни. Ждала момента окончания постройки, ждала новых впечатлений бытия, ждала, наконец, тех таинственных прекрасных лошадей, которые, наконец, появятся в этом скверном, гадком, вонючем дворе, заселенном нищетой.

II

Сегодня в конюшне должны поселиться двое рысаков, кучер Орлов, его жена и маленькая дочь их Ольга.

Об этом детвора, по преимуществу еврейская, — во дворе жило только двое христианских семейств, — узнала от дворника Егора.

Егор был славный парень. Всегда пьяненький, он был всегда добр. Никогда не ругался «жидом». Но строго требовал, чтобы они давали ему на чай определенную плату в месяц. Женат он не был и старался при помощи довольно-таки антихристианского флирта войти в интимные отношения с дочерями еврейского народа. Это ему удавалось: много бедноты жило в большом дворе и много дочерей продавалось в нем для мужчин всех вероисповеданий…

Егор все рассказал детворе. И детвора ждала с раннего утра.

И вот наступил долгожданный момент. Ворота растворились. Торжественно распахнул их Егор, и во двор въехал экипаж, запряженный двумя прекрасными черными лошадьми.

На козлах сидел сам Орлов. В синей поддевке, с красным кушаком. А на «барских местах» поместились кроткая маленькая женщина и девочка лет одиннадцати-двенадцати.

И на девочку все засмотрелись.

Была она худенькой. Льняные волосы. И на щеках — румянец, полный, яркий, как весеннее солнце, красивый и, как весеннее солнце, греющий.

В глазах только было что-то тревожное. А глаза-то были синие, славные, добрые. О, эта девочка будет любить детей несчастного народа Израиля. Так, сказал старый Мойшеле, отставной меламед, который давно уже сошел с ума и теперь доживает свой век в каморке, которую ему бесплатно предоставила домовладелица.

Кучер Орлов спокойно подъехал к конюшне, остановил лошадей, снял все вещи с задка экипажа и ушел в конюшню.

Маленькая женщина, жена Орлова, лениво и неохотно вышла из экипажа и тоже пошла за мужем.

А девочка быстро выпрыгнула, огляделась, улыбнулась и, увидев вдали кучу детишек, резво побежала к ним.

Ребятишки сначала попятились. А потом смело приблизились к ней, к этой девочке, светлой, как весна, с весенними глазами и весенним румянцем.

— Как вам зовут? — спросил самый смелый из мальчиков, Хаим, по прозванию Хнёк-сопляк.

— Олечка…

Все засмеялись, всем сделалось весело. И солнце смеялось. И море недалеко шумело, точно баюкало.

— Будем играть, — мрачно сказал Митя, сын портного Клейменова, умиравшего от пьянства.

— Будем, — ласково отвечала Олечка.

— Может быть, вы имеете маковки вовсе? — спросила робко рыжая Рая, с третьего этажа, у которой мать прачка, а две сестры — проститутки.

— Я сейчас куплю, — отвечает, смеясь, Олечка. — Покажите, где?

Как стая воронья, срываются все дети большого двора и стремительно бегут к воротам. Бегут и кричат.

— Олечка, Олечка, я вам покажу, я вам покажу!..

И все вместе с Олечкой бегут на улицу и большой толпой останавливаются у первой лавочки, где хромая и полуслепая Ривка уже тридцать семь лет, слава Богу, продает маковки, и не только маковки, но и семечки, и бублики, и квас, и сельтерскую воду по копейке стакан, и «имеет много должников», потому что отдает деньги в рост.

Олечка купила маковок на двадцать копеек. Старая Ривка сделала ей большую уступку. И дала ей восемнадцать штук.

Радостной стаей воронье помчалось во двор.

Олечка остановилась и оказала весело:

— Ну, теперь давайте делиться.

Всем досталось по половине маковки. Какое счастье!.. Дети шумели, галдели, кричали. Радость царила во дворе. И детям улыбалось веселое весеннее небо. И тихо шумело издали море…

III

— Оля, где ты? С жидами возишься? Голос громкий, грозный и грубый.

Это — отец Олечки, сам кучер Орлов.

— Иди домой, стерва!

Голос звучит еще громче.

А издали уже бежит маленькая женщина, мать Олечки, и широко раскрывает издали руки и о чем-то кричит.

— Ты что, ведьма, раскудахталась? — оборачиваясь к жене, кричит резко Орлов. — Или мало тебе было сегодня?

Маленькая женщина остановилась и боится подойти. У нее лицо в крови. Синяк на правой щеке, густой синий, с кровавой точкой, из которой струится кровь.

А Олечка стоит, улыбаясь… И весеннее солнце играет у нее на губах и в светлых волосах, в ямках ее розовых щечек….

Кучер Орлов быстро хватает девочку за косу и также быстро тащит ее в конюшню.

Раздается слабый, сдавленный крик матери. И снова все тихо во дворе.

Орловы ушли в конюшню.

А через минуту раздается отчаянный вопль. Это кричит Олечка. Ее бьют. Детвора сбегается к проклятым дверям конюшни и слушает с мучительным трепетом в груди крики девочки.

И слышит детвора грубый и резкий голос:

— Я вам покажу… я тебе задддддам… Пьян, ты говоришь… харашшшшо… я по-ккажу, как пьян…

Вопли увеличиваются. Два женских голоса кричат и рыдают.

Солнце весело смеется с высоты. Море вдали плещется тихо и ласково.

IV

Каждый день, почти каждый день повторялась та же история в большом дворе. Кучер Орлов ранним утром чистил и мыл лошадей и нещадно бил их, потому что лошади, боясь скребниц, брыкались и извивались, как змеи. А потом бил свою жену и дочь, потому что за обедом напивался пьян. После обеда он спал, а вечером уезжал, отвозя барыню в театр или к знакомым.

И каждый день детвора большого двора мучилась мыслью о том, что маленькая светлая и свежая Олечка томится и страдает от какого-то, — евреи говорили — «гоя» и «мошенника», «настоящего шейгеца», а русские говорили — «от пьяной сволочи».

А Олечку все полюбили. Правда, после того первого знаменательного дня, когда она накормила всю детвору «маковками», не удавалось больше встречаться с Олечкой. Днем пьяный отец ее бил. А вечером, когда отец уезжал, Олечка с матерью ложилась спать и никогда не показывалась во дворе. Дворник Егор рассказывал, что Орлов грозил убить и жену, и дочь, если только когда-нибудь увидит их во дворе «с жидами».

Детвора, однако, не успокоилась. Олечка произвела в первый день такое неотразимое на всех впечатление, что весь двор единогласно сошелся в ее оценке. И сама собою явилась мысль освободить Олечку от того плена, в котором она находилась.

И это решение окончательно окрепло с того момента, как однажды дети увидели Олечку ранним утром. Она бежала по двору стремглав. Лицо у нее было в крови. И она на бегу спрашивала: «Где доктор, где доктор? Папаша убил мамашу»…

Орлов не убил своей жены, но сильно ее искалечил. Приходила даже полиция. Но на глазах у всех Орлов всунул в руки околоточному пять рублей, и дело заглохло. За стенами конюшни тянулась мученическая жизнь, и дети большого и несчастного двора чувствовали точно свою большую и тягостную ответственность за то, что творится там, за дверями этой проклятой конюшни…

Надо освободить Олечку.

Первый сказал это Хаим. Его поддержал Митя. Рая смеялась и в глазах ее светилось недоверие, ранний скептицизм много видевшей девочки. Но зато остальная юная гвардия пришла в полный восторг…

Олечку надо освободить. И Олечка этого хочет. Она вчера вечером сказала об этом Хаиму, когда он после отъезда Орлова храбро пробрался в конюшню.

В этот решительный день солнце уже давно скрылось на горизонте. Уже спустились сумерки. Старый и грязный двор покрылся туманом от вонючих испарений, шедших волной из помойных ям. А дети не расходились по домам. Они шушукались в углу. Обсуждали большой и серьезный план. Волновались и кипятились. И только тогда, когда голоса родителей из всех окон, раздавая щедро ругательства и проклятия, стали настойчиво звать детвору по домам, — она разошлась, спокойная и уверенная в себе… Потому что на завтра предстоял интересный и решительный день…

V

Утро только-только показалось на черно-синих небесах, как в окно сумасшедшего Мойшеле, отставного меламеда, кто-то постучал.

— Ашмоде! — крикнул старый Мойшеле.

Мойшеле боялся Ашмоде-дьявола. Ашмоде мог обмануть самого Соломона и несколько лет занимать его царский престол. Чего он хочет теперь от бедного Мойшеле?

Стук повторился.

Мойшеле осторожно выглянул в окно и увидел за ним маленькую, робкую фигурку Хаима.

Хаим сделал ему знак головой. Мойшеле сразу успокоился и понял мальчика.

Через минуту они сидели вместе на узкой кровати Мойшеле, от которой остро пахло клопами и потом. И оба беседовали быстрой скороговоркой, перебивая друг друга и волнуясь так, что их руки ходили ходуном.

Хаим вышел от Мойшеле и начал прохаживаться по двору.

Чутко прислушивался он к тому, что происходит в конюшне. А там уже начиналось движение.

Топот сильных ног. Тихое ржанье. Какой-то шелест. Потом грубый крик.

Это Орлов пришел. Должно быть, задает овса…

Стихло все. И опять веселый шум. И топот ног. Точно лошади играют…

Орлов, как всегда, всклокоченный, мрачный и растрепанный, выходит во двор.

В руках у него — два ведра. Он идет к колодцу. Колодец недалеко. Но Хаим знает — давно он это изучил — что Орлов будет идти медленно, медленно вращать ворот, медленно вытаскивать ведра.

Время есть.

И, когда Орлов удаляется на достаточное расстояние от своей конюшни, Хаим, как змея, тихо крадется по двору, осматриваясь на Орлова, и подбегает к конюшне.

Вот высокое окошко. Там, наверху, аршина три. Но Хаим все обдумал заранее, при участии детского парламента большого двора. И заранее была припасена и поставлена у окошка большая скамейка.

Хаим быстро вскакивает на нее. Он на уровне окошка. Заглядывает и, вздрагивая, отшатывается. Стоит недвижно, но его черные блестящие глаза все же не перестают следить за Орловым, лениво вытягивающим ведро воды.

Хаим опять припадает к окну и что-то кричит.

Орлов оборачивается.

— Ах ты, сукин сын, жид, что тебе там нужно? Да я тебя…

Грубый голос, как буря, стремится по двору.

Хаим соскочил со скамьи и бежит в другую сторону двора, не упуская ни на минуту из глаз Орлова. А Орлов снова лениво качает воду и никуда не смотрит.

Хаим опять, как кошка, крадущаяся за мышью, тихо двигается по двору, и опять он — у окна. А около окна уже мелькает заспанная, но прекрасная фигурка Олечки.

Она протягивает руки. Хаим ловко подымает ее, вытаскивает из окна и ставит на скамью.

Но в этот момент Орлов обернулся и, забрав в свои сильные руки два ведра, идет к конюшне, мрачный, угрюмый, растрепанный, опустив голову.

Олечка теряется. Но Хаим молча кивает ей головой и мимикой своей показывает, что бояться нечего и почти силой сбрасывает ее со скамьи.

И увлекает ее за выступ, которым оканчивалась стена дома у конюшни.

И оба они скользят, как юные змейки, только впервые почуявшие опасность.

Через минуту Олечка была в квартире сумасшедшего Мойшеле.

Она смеялась и плакала.

Когда она плакала, она просила привести к ней мамашу, которая так мучится, потому что ее бьет каждый день отец. Когда она смеялась, она целовала старого Мойшеле и благодарила его, и резко кричала, что она ни за что и никогда не вернется домой. Ее бьют каждый день. Отец каждый день пьян. Мать только плачет. Она, Олечка, уже давно задумала убить отца. Но нет сил. И страшно. Да и потом, — что будет…

Старый Мойшеле что-то бормочет себе под нос. Хаим не сводит глаз с Олечки. Он весь обратился в ожидание.

Кажется, если Олечка прикажет ему броситься в море, он в него бросится. Если Олечка скажет ему, чтобы он убил кого-нибудь, он убьет. Но только гоя, гоя, а не еврея…

Подымается солнце. Шумит море. Близкое, красивое море. Как оно шумит сегодня. Даже Хаим вздрагивает. Шумит загадочно и грозно.

Двор просыпается. Уже вывел Орлов нервного жеребца, который боится чистки. Дрожит жеребец, вздрагивает крутыми боками и вьется, и шарахается в стороны. Злой Орлов берет в руки палку и бьет благородную лошадь. Лошадь мечется. Лошадь бросается к конюшне. Но крепка цепь. Лошадь топчется на одном месте. И бьет ее Орлов своей дубиной спокойно и размеренно. А потом опять скребет ее этой отвратительной скребницей…

Дети сегодня поднялись раньше.

Но они не шумят.

Тихо расползлись по углам двора. Кое-где соединились по двое, по трое в кучу и тихо шепчутся, поверяя друг другу секреты сегодняшнего дня.

И весь двор полон ожидания. Дети, конечно, не выдержали. Большинство из них рассказало своим матерям про похищение Олечки. Матери кивали головами, бранились, недоумевали, — но в глубине души сочувствовали. И приняли участие в заговоре: никто из них при всем прирожденном любопытстве не проронил ни слова соседке, которая, тоже зная все, жадно ждала, когда, наконец, откроется эта большая тайна и прорвется плотина молчания.

Старый Мойшеле глядит слепыми глазами на Олечку и шепчет молитвы охранения от зла. Хаим впился в Олечку своими черными глазами. Олечка сидит, закрывши глаза. Ей хочется спать.

Солнце взметнулось выше. Солнце зовет и шлет радость. Вдали шумит грозно море.

Хаим боится. Всегда бывает буря, когда море начинает так говорить быстро и шумно, при тихом ветре и при ясном солнце…

VI

Орлов ушел к себе. И весь двор замер. Сотни горящих глаз устремились к конюшне. И все ждали и ждали со страхом и ужасом.

И вдруг раздался нечеловеческий вопль, вопль жены кучера.

Орлов выбежал из конюшни, остановился, осмотрелся и побежал к воротам.

А за ним выбежала маленькая, худенькая женщина и остановилась в дверях, пытливо смотря на своего мужа.

Хаим не выдержал. Он, как молния, выскочил из квартиры Мойшеле и помчался к матери Олечки. Шепнул ей несколько слов, и оба они побежали к Мойшеле.

А во двор уже входил страшный для всех обитателей городовой Иван Смердяк, маленький, худой, тощий, с длинными седыми усами. Старый городовой, который никогда не церемонился с жидами. Брал взятки и грозил постоянно, что будет брать еще больше, если жиды будут противиться правительству.

Дети двора почувствовали, что наступает решительная минута. Они незаметно сгрудились у квартиры Мойшеле. И стояли бледные, трусливые, трепещущие…

За Смердяком, торопливо шагая, шел Орлов. Он в руках нес штоф водки и пару пива. И почему-то смеялся…

Смердяк окинул взором двор и громко закричал:

— Во имени закона, здесь есть преступление. Жиды похитили дитё. Значит для употребления христианской крови. Если дитё сейчас не отдадут, сейчас придет военная сила…

Во дворе тихо. У окна квартиры Мойшеле заметались две женские фигуры…

Но вдруг среди детворы раздался какой-то отчаянный крик. И мигом мальчишки и девчонки стаей бросаются на городового, сбивают его с ног и потом волокут за ворота.

Все это произошло так неожиданно для Смердяка, что он не сопротивлялся.

Хаим выскакивает от Мойшеле и кричит что-то истеричным голосом. Орлов бледный стоит и раскачивается. И вдруг он бросается в кучу детей и с неистовой силой начинает разбрасывать их во все стороны. Через минуту около городового нет никого.

Смердяк быстро подымается на ноги и добродушно смеется:

— Вот чертовы диты!..

А Орлов кричит диким голосом и требует «настоящей» полиции…

С улицы входят прохожие. Жмутся у стенки евреи. Приказчики из соседней мясной идут впереди всех, и их белые фартуки с кровавыми пятнами мелькают, как призраки.

Кто-то крикнул:

— Жиды зарезали русского…

И двор заволновался. Женщины попрятались. И через окна квартир понеслись тревожные голоса, зовущие и ждущие. Дети бегом устремились домой.

Наступила жуткая тишина.

VII

Мать умоляла Олечку.

Олечка рыдала, взвизгивая, и отказывалась идти домой. Она приткнулась, маленькая и хрупкая, к старому Мойшеле и точно впилась своими тонкими ручонками в его старческое тело.

С расширенными от ужаса и сознания неминуемости кровавой расплаты глазами, мать сидела у дверей каморки, и ее желтое лицо позеленело от страха.

Во дворе все стихло. И от этого становилось еще страшнее.

Олечка всхлипывала и вздрагивала на руках у Мойшеле, как былинка.

Сильная рука открывает дверь каморки, и Орлов, красный, с дикими глазами, не входит, а вскакивает в комнату.

И, когда обе женщины неистово заверещали, он выругался непристойными словами. И с каменной силой его мощный кулак опустился на голову Мойшеле.

Олечка упала на пол. Мойшеле оставался неподвижным. Кровавая струйка заскользила по лицу. Полуслепые глаза не мигали, остановились неподвижные и скорбные. Второй удар и третий. Кровь широкой полосой залила обе щеки.

И Мойшеле тихо сваливается на пол. Без звука, без стона, сваливается, как труп…

Еще одно движение рукой, и Олечка с матерью вылетают из комнаты во двор. И падают на камни, и их головы звонко стучат, точно они — пустые…

Но сейчас же подымаются обе женщины и бегут к конюшне. Орлов идет спокойно за ними. Смердяк поджидает его у дверей и, смеясь в усы, замечает:

— Ото гарно…

И оба идут в конюшню пить водку.

А через час полупьяный Смердяк обходил все еврейские квартиры и собирал дань, беря с каждой семьи по гривеннику. За то, что жидочки оказали сопротивление правительству и пытались убить христианское дитё для добывания крови. Иначе, — грозил Смердяк, — сейчас придет военная сила. И евреи плакали, но гривенники отдавали…

А из конюшни опять понеслись отчаянные вопли и крики.

Солнце смеялось. Радостная весна дышала счастьем даже на этом дворе, приюте нищеты, голода и мук.

Море шумело сегодня грозно.

Плакало ли море? Скорбью ли звучал шорох волн? В тоске ли оно билось о прибрежный песок?