Николай Брешко-Брешковский «Легендарный босяк»

Леонид Иванович Соломаткин

Благодаря певцу четвертого сословия Горькому, у нас за последние годы в литературе и в обществе стали особенно интересоваться этим классом людей. Босяк, прежде скрывавшийся в душных потемках ночлежных домов, теперь вышел на улицу и при сиянии дня показал публике свои лохмотья. И публика узнала, что под этими лохмотьями нередко бьется преисполненное высоких порывов сердце. Сердце, способное одинаково и на гнусность, и на подвиг великодушный.

Всякий раз, когда я читаю Горького или о Горьком, пред глазами встает следующая картина:

Это было назад лет двадцать. Окраина Песков. Керосиновые фонари, жалкие, тусклые, бессильны озарить хоть немного сырую, холодную осеннюю мглу. Моросит дождь. У одного из трущобных кабаков, из-за вспотевших окон которого глухо доносятся пьяные крики и возгласы, полиция находит труп человека. Ему лет сорок. Рваные калоши на босу ногу, рваное летнее пальтишко, рваные штаны — типичный костюм трущобника. Это — Леонид Иванович Соломаткин — талантливый, глубокооригинальный жанрист-художник.

Четвертое сословие, герои Горького никогда не имели более близкого себе художника кисти, чем Леонид Соломаткин.

Странствующие музыканты, трактирные забулдыги, бездомные кофейницы, уличные воришки, мрачные кутузки тогдашнего времени, где пьяным буянам-босякам ломали ребра, — все это нашло в Соломаткине прекрасно осведомленного поэта-изобразителя…

Леонид Иванович Соломаткин — этот несчастный алкоголик, этот легендарный, одаренный громадным талантом босяк, — явился в свое время олицетворением протеста — яркого, жгучего — против тогдашних академических традиций. В академии Соломаткин учился недолго. Ему там нечего было делать. Ему опротивели казенные чопорные классы с гипсовыми бюстами и статуями греческих богов; опротивели сухие педанты-профессора, отрицавшие натуру, которые сами весь свой век только и делали, что рисовали с гипса да копировали Рафаэля и Гвидо Рени. Если сам гениальный Брюллов не был чужд классических традиций, предлагая ученикам в натурщиках видеть не Петра, Степана, а Париса либо Антиноя, что же говорить о целом сонме остальных профессоров, большею частью тусклых посредственностей.

Разумеется, эта затхлая атмосфера была чужда поэтической, скитальческой натуре Соломаткина. Из академических классов его неудержимо тянуло на улицу с ее шумной жизнью, — в кабак, в трущобу, в извозчичий трактир. К тому же, это были шестидесятые годы — время, когда, помимо общественной жизни и вместе благодаря ей, в искусстве нашем произошел сильный перелом.

Но Соломаткина не надо смешивать с жанристами шестидесятых годов, художниками-гражданами вроде Перова, Корзухина, Журавлева, Пукирева, преследовавшими в картинах своих обличительные тенденции. Скромный, застенчивый, неизлечимо отравленный ужасным недугом, Соломаткин ничего не проповедовал, никого не поучал. Он был только художник.

Мы не хотим сказать, что русская живопись, кроме Соломаткина, не занималась четвертым сословием. Это была бы клевета. Достаточно, послужили четвертому сословию своей талантливой кистью и Федотов, и Прянишников и В. Е. Маковский. Но все эти художники, по условиям своего общественного положения, могли только поверхностно, чисто внешним образом наблюдать босяка и трущобника. Они проходили мимо рваной босой команды, как туристы, зарисовывая в свои альбомы — всклокоченные босяцкие головы.

Не то, — Соломаткин. Он, этот несчастный без роду, без племени, с громадным талантом, живописец, сам босячествовал, сам провел добрую половину своей тяжкой жизни в трущобах, ночлежных домах и кабаках. У кабака он и умер. Мутный рассвет петербургского дня не раз заставал его в кутузке, где грубый будочник ударом ноги вспугивал его пьяные грезы и призывал к действительности. Ужасная действительность!

Мы не знаем биографии Соломаткина. Да и знает ли кто-нибудь ее в точности? Теперь, сквозь призму двадцати лет, он кажется каким-то легендарным гениальным босяком, который неведомо откуда явился в Петербург, оставил после себя около двухсот холстиков, приводящих в восторг любителей, и… ушел.

Соломаткин был всегда искренним. Он запечатлевал своей чудною кистью действительность, как она мерещилась его творческому воображению, без всяких прикрас и вымышленного поэтического ореола. И в то же время в самых неблагодарных сюжетах он бывал поэтичен, озаряя свои картинки каким-то странным, душу волнующим светом.

По манере письма, широкого, свободного и вместе изящного, по густым теплым коричневатым тонам, по юмору и экспрессии — Леонид Соломаткин удивительно напоминает старых голландцев, вроде Адриана Ван Остаде и Броуэра. Так же, как они, он не был тенденциозен, не желал быть моралистом; так же, как они, выписывал он сцены кабачков, погребков и трактиров.

У каждого серьезного любителя вы найдете одного, а то и нескольких Соломаткиных, которыми он особенно гордится и на которых указывает с большою любовью. Можно найти Соломаткина и в антикварных лавках. Маленькие картинки его (больших этот не имевший угла скиталец не мог писать) ценятся от полутораста до четырехсот рублей.

Одно время, когда на Соломаткина был сильный спрос, явились предприимчивые подделыватели его. Но опытный, наметавшийся глаз без труда узнает подделку. Талантливый, мало-мальски уважающий себя художник не унизится до такого дела. Возьмется ничтожество или полу-ничтожество. И поэтому копии соломаткинских работ писаны всегда робким пунктиром. Мазок же Соломаткина густой, сочный, смелый.

Года два назад у одного антиквария я видел типичную картину Соломаткина. На первом плане, у гостеприимно распахнутых дверей трактира, сплетничают о чем-то две кофейницы. Они ходили в трактир за кипяточком. Одна — положительно старая ведьма. Фигура ее — удивительно интересное и мастерское пятно на фоне облупившейся наружной стены трактира. Написана эта ведьма прямо с силой Кнауса. Пространство от дверей внутрь трактира пленяет глубиной тонов. В этом пространстве подвыпивший мужчина откалывает у стойки самого забубенного трепака. Надо ли говорить, какой жизни полна фигура танцора!

Но особенной популярностью пользуется картина Соломаткина «Славильщики». К старосветскому купцу явились с праздничным поздравлением будочники. И купец в длиннополом кафтане с медалью и красноносые архаровцы-будочники с моржовыми усами — верх типичности. С этой картины сделано много репродукций в гравюре и красках.

Никто почти из русских жанристов не достигал такого мастерства, в экспрессии пения. И тем поразительней это, что Соломаткин при самых сложных композициях не пользовался натурой ничуть. Помогало ему чрезвычайно яркое, болезненное воображение.

В Третьяковской галерее есть одна картина Соломаткина: «В погребке». В музее Александра III Соломаткина нет вовсе, а между тем, для характеристики русской школы, Соломаткин необходим, как глубоко самобытный художник, никогда никому не подражавший.

У другого антиквария я видел «Странствующих актеров». Ночь. Край деревни. У хаты на лужайке колоритным красивым пятном расположилась группа странствующих лицедеев. У высокого треножника с котелком варящейся каши стоит в трагической позе длинноволосый актер и декламирует. На нем пестрый подпоясанный халат. На траве сидят две актрисы и с ласковой усмешкой слушают товарища, завернувшись в алые, пышно-убогие шали. Поодаль выпряженный фургон. У колес, на животе, опершись локтями в землю и взяв лицо в ладони, лежит деревенский мальчишка. Он весь — внимание, весь обратился в слух. Рот его полураскрыт. А из-за дальних, окутанных мраком деревьев, показывающих, что и в пейзаже был силен Соломаткин, подходит женская фигура с полными ведрами. Актеры собираются пить чай, — нужна вода для самовара. Оторваться нельзя от этой вещи. Видишь теплую летнюю ночь, видишь жизнь неунывающей актерской богемы, которая успела уже заронить какую-то смутную искорку в душу впечатлительного мальчика…

Случайно, и к большому удовольствию моему, я познакомился с человеком, знавшим Соломаткина довольно близко. Это — художник — по фамилии Трифонов. Что-то трогательное есть в этом пожилом ребенке. К своему покойному другу он относится с теплой задушевностью. Он жалеет и любит его. Двадцать лет не выветрили его чувства. На мой вопрос, не осталось ли после Соломаткина его портрета, он ответил отрицательно:

— Леонид Иванович не любил своего лица и не хотел сниматься. Да и где уж ему было сниматься…

Трифонову, как и мне, Соломаткин мерещился всегда каким-то легендарным скитальцем. Откуда он, кто его родители, где протекли его детство и юность? О себе, о своем прошлом Леонид Иванович не говорил никогда. Судя по фамилии — от слова «соломата» можно предполагать, что он украинец. Он был невысок ростом, худощав. Глаза глубоко сидели под большим выпуклым лбом. Мне почему-то кажется, что лицом Соломаткин напоминал Достоевского. Неужели так и не осталось его изображения? Какая жалость!

Он был чудный товарищ и горячо, бескорыстно любил искусство. В трезвом виде Леонид Иванович отличался необычайной мягкой кротостью. Угла своего он не имел никогда. Картинки писал у товарищей на чужих холстиках, чужими красками и кистями. В денежных делах это был настоящий ребенок — бескорыстный, наивный. Свои картинки он уступал за гроши и охотно раздаривал разным случайным собутыльникам. Под конец жизни, когда он спился окончательно, торгаши и «шакалы» из рынка эксплуатировали его возмутительнейшим образом. Сгорая от жажды опохмелиться, он за бутылку водки писал в несколько часов картинку, которая продавалась потом за сто, за полтораста рублей!

После двух-трех дней трезвенной жизни, проведенных у какого-нибудь приятеля- художника, Соломаткин исчезал вдруг на несколько недель. Исчезал относительно прилично одетый, с заработанными деньгами, возвращался — без гроша и в лохмотьях. Нередко, бесчувственно пьяного, мазурики обирали его догола.

Он был щедр, один не пил никогда и любил угощать своих собутыльников, которые потом его же и обкрадывали. Как все типичные алкоголики, Соломаткин почти ничего не ел. Он только пил, бедняга!

У Трифонова он бывал часто. Приходит. Муж и жена обедают.

— Леонид Иванович, садитесь кушать…

Покорно садится, но ничего не ест.

— Леонид Иванович, может, вам наш обед не нравится?

— Нет, ничего, обед хороший.

— Так отчего же вы не едите?

— Спасибо… не хочется.

— Скажите, что вы любите? Я велю завтра приготовить…

— Уху люблю.

Но приходит завтрашний день, подают уху, и тарелка Соломаткина остается нетронутой…

Про свою последнюю встречу с Соломаткиным некто Христлиб рассказывает так:

— Иду я раз осенью по Большому проспекту. Грязно, холодно, дождь льет. Смотрю — Соломаткин. Я его месяца два не видел. Боже, в каком виде! Посинел весь, трясется. Только и одежонки на несчастном, что штаны да летний пиджак, на голое тело надетый; рубашки нет. Я даже руками всплеснул:

— Где твое пальто, Леонид?

— Заложил.

— За сколько?

— Пять целковых.

— Пойдем скорей, выкупим…

— Дай денег, я сам выкуплю…

— Нет, голубчик, пойдем лучше вместе.

Пошли. Но у входа в ломбард он так слезно стал просить дать ему на руки деньги, что я не выдержал и дал. Подожди, говорит, у входа — я сию минуту. Жду пять минут, десять, пятнадцать, — нет моего Соломаткина. Наконец, иду сам в ломбард. Был такой и такой? — спрашиваю. Был, — говорят, — но только ничего не выкупал, а пошел на черный ход. Больше я его не видел. Спустя несколько дней на Песках нашли его труп…

По словам же наиболее близкого Соломаткину человека — симпатичного Ивана Трофимовича Трифонова, — Леонид Иванович умер в больнице.

Каков бы ни был конец Соломаткина, одинаково безотраден он и одинаково мучительно больно за этот несчастный талант, которого не успело и не хотело сберечь наше равнодушное общество…

1901 г.