Николай Минский «Город смерти»

Есть город мировой, земным прослывший раем, Где наслаждение всевластно, как закон, Где гордый вольностью народ стал управляем Искусством поваров и сладострастьем жен. Привлечены молвой о таинствах разврата, В тот город с давних пор за счастьем люди шли, Там золото и стыд губили без возврата, Чтоб разнести порок по всем концам земли. А город процветал. Потоком все растущим Он разливался вдаль, шумнее с каждым днем, Все ближе подходил к предместиям цветущим, Все выше к небесам. И стало тесно в нем. Тогда народ взглянул с тревогой на кладбища: К чему такой простор для праздных мертвецов? Не все ль равно, где спит бездушный прах отцов? И было решено встревожить их жилища. Под шумным городом, глубоко под землей, Прорыли тихий ад, объятый вечной мглой, Все кости грудами свезли на новоселье И вместе заперли, навеки разлучив С землей родных могил, с корнями грустных ив. Раз в месяц вход для всех свободен в подземелье. И любопытные, за провожатым вслед, Со свечками в руках, толпою похоронной, Вступают медленно в обитель смерти сонной, Где ждет их наяву ужасный сон иль бред. Далеко под землей зияют переходы, Сплетаясь, расходясь, как длинный ряд гробов. Оттуда веет ночь удушьем погребов. А там, где наверху течет река, чрез своды Сочатся капли слез на позабытый тлен, На кости желтые, лежащие вдоль стен. Тем грудам нет числа. Их строй однообразный Поднялся с двух сторон, как в просеках у нас Дрова в поленницы слагают про запас. И груду каждую пестрит крестообразно Узор из черепов. Чреда забвенных лет На них кидает пыль — единственный свой след. К стенам прикреплены, там надписи повсюду Ведут ненужный счет изгнанникам гробов. Порою проводник укажет вам на груду, Где вместе сложен прах героев и бойцов. Вот пришлые враги, вот витязи отчизны, Здесь спят мятежники, а там их палачи. Казалось, их вражда сильнее самой жизни, Весь мир дрожал, когда стучали их мечи. Теперь они — друзья. Их вечному досугу Соседство не грозит. Обращены друг к другу, Их черепа глядят, слепые, в мрак слепой, Смеясь беззвучно друг над другом и собой. Другие надписи, но полные значенья, Темнеют вдоль пути на мраморных досках, — О смерти, о судьбе стихи иль изреченья Всех мудрецов земли, на разных языках, — (Затея зодчего, кто строил эти своды). То вечный плач людей о бренности природы, О том, что под луной все — суета сует, Что всех счастливей тот, кто не родился в свет. При жизни тем словам беспечно все внимали, Как грому дальнему, как ропоту валов. Теперь взирает смерть на скорбные скрижали, Безмолвно вопия о правде страшных слов. Но посетители, проводнику внимая, Проходят мимо них, не глядя, не читая. Спешат, чтоб облегчить и мысль, и взор, и грудь. Случалось, тишины не выдержав и страха, Вдруг песню резвую затянет кто-нибудь. Ей эхо вторило, дробясь о груды праха. Все ускоряли шаг, спеша от мертвецов К сиянью дня, где смерть — лишь слово между слов. Однажды в этот ад, средь прочих, в день урочный Спустился юноша с подругой молодой, — Художник наших дней, усталый и порочный, Лишь необычное считавший красотой. Увидев смерть кругом, дыша сырой могилой, Он в ужасе умолк, но, победив испуг, С улыбкою шепнул: «Здесь холодно, мой друг. Сильней прижмись к руке своею грудью милой. Как хорошо теперь… Не странно ль! Смерти вид Не испугал меня, а будит и живит… Как за стеной мятель возобновляет сладость Привычной комнаты и ласку камелька, Так, может быть, и смерть рождает жизни радость. Кто знает, не ее ль холодная рука, Желая оборвать, натягивает струны Страстей и разума, и грезы вечно юной? На черном ужасе перед могильным сном, Как звезды в тьме ночной, невидимые днем, Сильней горит любовь, мерцает светоч веры. Быть может, нужно так, чтоб смерть была без меры Страшна, уродлива. Не то бы замер смех, Исчезла б праведность, а вместе с ней и грех. Представь: здесь, под землей, цветной альков открытый. Лампадки скудный луч… Я спал, проснулся вдруг И вижу — этот свод и стены… Склад забытый Костей и черепов, грозящих мне вокруг. Молчанье вечности над ним отяготело… А рядом — ты! Блестит твое нагое тело, Как теплый мир любви, в который Бог вдохнул Стыдливость и соблазн, обвеяв ароматом… О, как бы жадно я к тебе в тот миг прильнул! И тишина, и мрак, и праха каждый атом, — Все гнало бы меня в объятия твои, И я бы скрылся в них, бежал в забвенье счастья. Во след за нами смерть замкнула б рай любви, И стала бы сама на страже сладострастья…» Так юноша сказал. Потом, замедлив шаг, Стал надписи читать: «Взгляни на доски эти И письмена прочти. Печальный бред столетий! Над грудами костей приличный скорбный стяг! Та лож, что все твердим, как мертвецов хороним, — Про суету земли, страдание и зло. Послушай… Кровь мою желание зажгло… Дадим толпе пройти, — мы после их догоним. Хочу средь этих стен прильнуть к твоим устам, Хочу прославить жизнь любви лобзаньем звучным, Хочу счастливым быть назло всем мудрецам С их изреченьями и опытом докучным!» Так говоря, они отстали от других. И проводник с толпой ушли, не видя их, И скрылись за углом. Тогда он, дерзновенный, Прижавши грудь к груди, уста с устами слил, И жгучим, медленным лобзаньем возмутил Безмолвье катакомб и смерти сон священный. Кругом молчало все. Бесплотные уста Сливали на стене две трепетные тени. И надпись древняя гласила в отдаленьи: «Суетствие сует и все есть суета». Подруга первою очнулась от объятья. Пригладив волосы, поправив складки платья, Воскликнула: «Стыдись!» — и бросилась вперед. Но на распутьи ждал их случай и в проход Извилистый повел неверною дорогой. Сначала шли они, смеясь, рука с рукой. Но, долго никого не видя пред собой, Насторожили слух и стали звать с тревогой. Ответа не было. И кинулись назад Они к распутию, но в сторону попали. И каждый шаг их вел все глубже в темный ад, Все дальше от людей. Они на миг привстали, Вперив друг в друга взор, в надежде на совет. Но каждый на лице другого, как ответ, Увидел ужас свой. И первый крик испуга Чужими сделал их. Как молния стрелой Два деревца сразит, расцветших друг близ друга, И, почернев, лежат, разлучены землей, Когда-то в воздухе сплетенные вершины, — Так ужас, налетев, развеял в миг единый Их долгую любовь. Бежать, догнать скорей! И оба ринулись, но он бежал быстрей И вскоре был один. Прикрыв свечу рукой, Крича и голоса пугаясь своего, Он мчался в дальний мрак. И все вокруг него Преобразилось вдруг и связью роковою Глубоко с ним срослось. То был не прежний свод, Теперь давил он грудь. И мрак висел не тот, Он пленника сжимал в объятиях тлетворных. Напрасно он бежал по сети склепов черных, Метался в стороны. Бежал во след за ним Подземный лабиринт и с злобным постоянством Дороги все вели к распутиям глухим, И разбегались вновь, смеялись над пространством. Как выход отыскать? Как различить пути? И мысль мелькнула в нем: по надписям идти. Он первую прочел и отшатнулся с криком: «С надеждою простись, вступающий сюда!» И снова он бежал, слабея иногда И силу черпая в своем порыве диком. На перекрестке двух проходов он задел За шаткий холм костей и грохнул прах истлевший. И, кинувшись к свече, на землю полетевшей, «О счастье!» — крикнул он: огонь еще горел. Там, лежа на земле, очнулся он впервые. В ушах носился звон, и круги огневые, Рождаясь, расходясь, пестрили темноту. И молот бил в груди, и желчь была во рту. Он закрывал глаза, желая впасть в забвенье, Но ужас, вглубь души ныряя на мгновенье, Опять всплывал на ней — и снова в сердце стук И вихорь в голове. И он, обняв колени, По-детски всхлипывал и бился в исступленьи, И сам себе грозил… Но вот неясный звук Послышался вдали… Припев ли песни странной Иль смех раскатистый… С надеждою нежданной Он шел, уставясь в мрак. Все ближе, все слышней… Он повернул в проход и подошел — к подруге. Ни разу до сих пор не вспомнил он о ней. С улыбкой на лице она сидела в круге Разбросанных костей. «Не тронь! Мои, мои!» И смехом залилась и крикнула: «Уйди! Ты сделался седой… Когда мы были дети, Ты погубил меня… Бери игрушки эти…» Он слушал бред ее и бредил сам, шепча. Вдруг сделалось темней. Из двух одна свеча Погасла, зашипев, другая догорала. И долго тот огонь боролся с темнотой, Метался, вспыхивал и чуть мерцал звездой. Казалось, то душа, страдая, умирала. И тени черные, родной почуя мрак, Зареяли кругом бесшумными крылами. И человек глядел безумными очами На страшный спор, и знал, что одолеет враг. Вот пламя пред концом взметнулося высоко. Так, пригвожден к одру болезнию жестокой, Больной, завидя смерть, остаток сил сберет, Поднимет голову, всех взором обведет И грузно падает, покорствуя недугу. В последний раз огонь и человек друг другу Послали долгий взор, бессильные помочь. В последний раз они с томленьем несказанным Упились зрелищем — увы — теперь желанным. И вот огонь погас и воцарилась ночь. И в тот же миг в тиши могилы непробудной Раздался сдавленный, протяжный, долгий крик. То юноша кричал — теперь уже старик. Он силы все напряг в надежде безрассудной, Что к людям, через свод, дойдет призывный стон. Но не достиг земли призыв из подземелья. А если б и достиг, то был бы заглушен Немолчным грохотом столичного веселья. Весенний день тогда на небе догорал И сыпал золото на площади и зданья. Прощаясь, низкий луч фронтоны озарял, Вливая кровь зари в немые изваянья. Про Божий храм твердил призыв колоколов. Но слитный гром колес, бичей и голосов, И ранние огни, и светлые наряды В двойном сиянии зари и фонарей, Улыбки женских лиц и вкрадчивые взгляды — Все предвещало ночь соблазна и страстей. И город мировой, тревожный и порочный, Перестилал альков для оргии порочной… Чрез день в подземный мир служители вошли И там безумную и рядом труп нашли. По бреду женщины и жалобам смущенным, По виду юноши, по следу ног в пыли И по чертам лица, от крика искаженным, Ищейки новостей страданья их прочли. Два дня об их судьбе газеты все вещали, И любопытные тот угол посещали, Где юноша погиб. И был на месте том Воздвигнут столб с доской и надписью поэта, В том крае славного: «Таинственным путем Судьба нас привела в обитель тьмы из света. Нам дан был проводник — мы от него ушли. Подруга нам дана — ее мы развратили. Два ярких светоча сияют нам вдали, Но сами — прах, они лишь прах нам осветили. Безумец бредит вслух, и, населяя тьму Детьми своей мечты, во тьме не жаждет света, А мудрый вопиет неведомо к кому. Но глух нависший свод — и нет ему ответа».

«Северный вестник» № 11, 1894 г.