Николай Минский «Лючия»
|
Мои друзья! Когда умру я, Взрастите иву надо мной. Печаль ее ветвей люблю я И серебро листвы больной. Их тень легка земле сырой, И легким сном под ней усну я. Однажды вечером сидели молчаливо Мы с ней вдвоем. Она задумалась, слегка Поникнув головой, и белая рука По белым клавишам скользила прихотливо. И звуки таяли, журча, как взмахи крыл Зефира дальнего, когда над речкой темной Он всколыхнул камыш и птиц не разбудил. Из чашечек цветов дыханье ночи томной Струилось теплою и сладостной волной. Каштаны старые в саду чуть-чуть дрожали Под свежестью росы. Мы полночи внимали. Из окон веяло прохладой и весной. Был ветер тих, земля безлюдна. Мы сидели Одни, в мечтах, и нам пятнадцать было лет. Ей в бледное лицо глаза мои глядели. Нет, боле ласковых очей влюбленный свет Не видел никогда небес глубоких боле. От красоты ее пьянел я поневоле, Любил, ее одну любил я на земле, Но верил, что люблю лишь как сестру, бесстрастно: Так все стыдливостью вкруг нас дышало властно. Рука в руке, мы с ней молчали. На челе, Печалью и красой блистающем, следил я, Как думы девственной дрожали тихо крылья. И чувствовал тогда в сердечной я тиши, Как мощны разогнать все скорби, все ненастья Два знака родственных спокойствия и счастья — И молодость лица, и молодость души. Взошла луна и свод безоблачный одела В покров из трепетных лучей. В моих глазах Лючия образ свой узнала. На устах Улыбка ангела зажглась: она запела… О музыка, дитя печали! Талисман, Что нам Италией и небом ей был дан. Влюбленных гениев волшебные напевы, Святой язык любви, язык сердец живой, Единственный из всех, где мысли — эти девы Стыдливо-робкие — проходят пред душой, Застенчиво храня на лицах покрывала. Бог весть, о чем порой нам говорит дитя, Когда из воздуха, чем грудь его дышала, На девственных устах рождается, грустя, Твой мелодичный вздох, как детский голос, сладкий, Как сердце детское, печальный. Мы украдкой Подметим лишь слезу иль взор прекрасных глаз, Но остальное все неведомо для нас, Как шепот полночи, как бурный плач стихии. Одни, задумавшись, сидели мы. Лючии Светился кроткий лик. В душе звучал еще Умолкнувший напев. Она ко мне припала Отяжелевшею головкой на плечо. Не Дездемона ли в груди твоей стонала? Ты молча плакала, о бедное дитя. Ты мне позволила, безропотно грустя, Коснуться уст твоих, но приняла лобзанье Твоя печаль, не ты. Такой лобзал тебя Холодной, бледною я в горький миг прощанья, Такой сошла ты в гроб, два месяца спустя, Такой тебя в душе глаза запечатлели. Улыбкою, как жизнь, была и смерть твоя, К Творцу тебя отнес твой ангел в колыбели. О, прелесть крова, где живет невинность! Смех, Напевы, сон любви, на дне души сокрытой, И ты, священный страх, ты, сдерживавший всех, Сковавший Фауста пред дверью Маргариты, — О, где вы ныне, где? — Покой и благодать Твоей душе, дитя! Мир памяти заветной! Прощай! Твоя рука, белея, ночью летней По белым клавишам не будет уж порхать. Друзья мои! Когда умру я, Взрастите иву надо мной. Печаль ее ветвей люблю я И серебро листвы больной. Их тень легка земле сырой, И легким сном под ней усну я. |