Ольга Шапир «Вспышка»

Почтальон позвонил в третьем этаже, квартира № 16.

Маленький гимназист, проходивший в эту минуту по коридору, с особенным удовольствием выскочил в прихожую и открыл дверь, раньше чем прислуга шевельнулась на кухне. Получив письмо, мальчуган отправился обратно в столовую, к чайному столу; описав конвертом замысловатый вензель над головой матери, он шаловливо опустил его перед нею на скатерть.

Над столом горела висячая лампа, освещая только что накрытый чайный прибор, с бойко кипевшим самоваром, и нестарую еще женщину в простом темном платье, с небрежной прической, отнюдь не украшавшей ее утомленного, бесцветного лица. И лицо, и прическа, и платье говорили, что женщине этой совершенно все равно — молода она или стара.

Сбоку у стола сидела за книжкой девочка лет тринадцати. Девочка с любопытством посмотрела на брата и на письмо.

Мать тревожно схватила конверт.

— Что опять… Господи! — зашептала она и долго не могла вскрыть конверта.

Дочь беспокойно смотрела на нее, сжав губы. Мальчуган усаживался и рылся в своих учебниках, брошенных тут же на стуле.

В письме были исписаны две страницы крупным, взволнованным почерком. Как только она увидала эти строки — ее худые руки начали дрожать, и лицо побледнело еще больше. Дочитав, она мучительно простонала и схватила себя за голову.

— Мама!.. Мама милая!.. — вскрикнула девочка и рванулась к ней со стула.

Женщина плакала, как плачут только привычные люди: готовые слезы в один миг хлынули целым потоком из глаз.

— Миша, Миша!! — приговаривала она отчаянно.

Мальчик и девочка переглянулись серьезным взглядом детей, которые видят близко горе: когда они понимают, что от одного мига жизнь целой семьи вдруг охвачена какими-то зловещими тисками.

Письма дяди Миши всегда заставляют маму плакать. Самым несчастным временем в памяти детей был приезд в Петербург этого милого дяди, которого мама так любила, так долго ждала. И они сами тоже горячо полюбили его с первого дня; но тогда началось вдруг столько неприятностей! Папа был все время сердитый, как никогда. Целыми днями большие запирались в кабинете или в спальне и спорили о делах.

Мама плакала и просила дать денег для дяди. Папа на всех кричал: на маму, на дядю и на тетю Надю. Ссорились еще из-за чего-то прежнего, старого… Они, дети, целыми днями сидели ни живы, ни мертвы, прислушивались и даже учились ужасно как скверно. А тетя Надя так рассердилась, что уложила свои вещи и непременно хотела уехать от них! Насилу-то они, дети, умолили ее не покидать мать. Но она так и объявила, что только ради детей она остается.

Они обрадовались, когда дядя уехал, хоть он и очень славный. Но потом мама плакала над каждым письмом из Москвы. Они чего-то очень боялись с тетей Надей… А папа долго, долго еще сердился и дулся на всех. Гадкая была зима! Неужели и теперь опять что-нибудь такое?

Дети боялись спросить мать, что случилось, и только стояли оба около нее с вытянувшимися лицами и ждали, когда она скажет что-нибудь ласковое, чтобы успокоить их.

Но она плакала все безутешнее… Так плакала, что силы быстро ослабевали, и она пошатнулась на своем стуле. Дочь схватила ее за плечи, и тогда она машинально поднялась с места и побрела в соседнюю спальню.

Девочка в темноте довела ее до кровати, а сама на цыпочках вернулась в столовую.

— Воды! — шепнула она, не отходя дальше порога.

Гимназист выплеснул в стакан воду из графина на буфете и подал ей.

— Дядя умер? — спросил он боязливо.

— Тише… как глупо!! — уняла она его сердито и опять скрылась за дверью.

Мальчик нехотя вернулся к своему месту, поглядывая на нетронутые чашки и на затихавший самовар. Ему вспомнилось, как он подшалил, передавая это несчастное письмо, вспомнилось рябое лицо почтальона. Он вздохнул и нетерпеливо опустился на стул.

«И отчего это, право, дядя Миша такой несчастный?» — подумал он с инстинктивным протестом всего своего юного существа перед надвигающейся новой полосой мрака.

Вдруг в прихожей опять позвонили. Гимназист так рванулся, что разронял книги, без всякой предосторожности стукнул стулом, а в дверях пребольно хватился плечом о косяк.

«Тетя Надя!.. Верно она — слава Богу!» — думал он радостно, потирая на бегу плечо и стараясь поспеть в прихожую раньше горничной. Разумеется, он добежал раньше! Убедившись, что это действительно тетя Надя вернулась с своего урока, он не дал ей опомниться и выложил важную новость тут же, на пороге.

— Мама не говорит, что случилось? Плачет? — повторяла озабоченно девушка, направляясь поспешно к себе в комнату.

Она только шубу сбросила в передней; у себя, не зажигая огня, она сложила на комоде теплую шапочку, муфту и какой-то сверток в бумаге. Гимназист стоял в открытых дверях.

— Я бы никогда не стал писать несчастных писем! — проговорил он вдруг сумрачно. — Зачем? Нам и так не очень-то весело.

— Должно быть, есть зачем! — отозвалась тетка из глубины комнаты. — С бедою только к своему пойдешь — чужим никому дела нет.

— И вы, все равно, тоже не поможете! — проговорил упрямо мальчик.

— Очень вероятно. Да знать все-таки хотим. Твои рассуждения, по обыкновению, очень черствые, Федя.

…«А вы только все плачете!» — подумал гимназист, пропуская ее мимо себя и пошел за нею по коридору

— Надя, Надя! Прочти ты это!! Что же я могу?! О, Господи, что я могу?!. — зарыдала сильнее старшая сестра, когда девушка вошла в спальню, где теперь горела свеча, заставленная зеркалом.

Девочка уныло сидела у изголовья постели на круглом табурете.

Надя отошла с письмом к туалету, и свет от свечи упал на ее темную голову с живым лицом, в эту минуту горевшим от мороза и от душевной тревоги. Она пробежала письмо и порывисто зажала его в руке.

Сестра смотрела на нее, приподнявшись на локте. Девушка круто повернулась и подошла к кровати.

— Маничка, ступай в столовую, милая… ты все сидишь тут? Уроки разве готовы? — спросила она девочку и провела ласково рукою по ее светлым волосам.

— Н-не… готовы… — вдруг всхлипнула девочка и начала целовать ее руку в ладонь.

— Ступай, ступай! Давно говорю, — простонала мать.

Маничка вышла, тихонько плача в скомканный платок.

Надя опустилась на ее место на табурет. Несколько секунд сестры молчали.

— Давно письмо принесли? — спросила девушка.

— Только что…

— Не вставал еще? Не знает, стало быть…

Надя уперлась локтями в колени и легла подбородком на руки. Она не плакала.

— Встанет сейчас. Самовар там… О-ох!.. Разбушуется, что простыл! Подогреть бы, — стонала другая страдальчески, перекатывая по подушке голову из стороны на сторону.

— Тысяча рублей — не состояние! — выговорила вдруг на это сурово девушка.

Та так и подпрыгнула на постели.

— Не состояние?! Для меня… Не грешно, не грешно тебе, Надя?!

— Нет, не грешно. Неужели же человеку погибать за тысячу рублей? И это теперь, в минуту успеха, когда он только и жил одним! Молодости не видал. Мы с тобой это знаем!

— На что надеялся, безумец? Мало, мало еще было муки!

— На себя, на свой ум надеялся и недаром! Разве ты не поняла, Катя? Ведь опыт удался вполне! Наконец, перед ним широкая дорога — не посмеют больше называть сумасшедшим сумасбродом. Ах, как я рада, счастлива! Разбогатеет — все отдаст, Боже мой, как не понять этого?! И в такую-то минуту, у берега, погибнуть за грош? Стыд и позор вместо всего. Вором сделают!

Она вскочила и забегала по комнате, хватаясь за голову.

— Как он мог, как он только решился взять эти деньги?! Безумец! На что надеялся? — зашептала в ужасе старшая.

Надя остановилась было; прислушавшись, что это все то же самое, она нетерпеливо вскинула плечами и подошла решительно к кровати.

— Вставай, пожалуйста, Катя!.. Предоставь негодовать Федору Иванычу. Пора подумать о том, как мы заставим его дать эти деньги.

Та всплеснула руками и осела в кровати:

— Не мучь меня, Бога ради, хоть ты не мучь! Разве могу я заставить, если всю жизнь ста рублей не могла для него вымолить? Точно ты сама еще не знаешь, что нельзя!

— Я знаю, что надо — необходимо — вот что я теперь знаю! Нельзя только тогда, когда нет. Если можно было говорить: пусть голодает, так, может быть, и не так просто сказать теперь: пусть умирает!

Катя больше не плакала. Она молчала от ужаса: тысяча рублей, когда муж дрожит над каждым гривенником! О, как она ненавидит праздные речи! Как она устала бороться, чтобы быть всегда побежденной — всегда!.. Не на что надеяться, не в кого верить. Точно Миша сам этого не знает! Все, все знают!

— Ты встанешь когда-нибудь? — спросила ее строго Надя.

Тогда она опять вспомнила про остывший самовар. Мужа разбудить давно пора! Проснулся или нет?

Она сползла с постели тяжелыми, разбитыми движениями. Машинально поправила волосы перед зеркалом, но с ужасом увидала свои красные глаза и припухшие губы. Федор Иванович терпеть этого не может!.. Она принялась примачивать глаза у умывальника.

Надя ходила по комнате решительными маленькими шагами. О! Она понимает каждое движение сестры: эту вялую, расшатанную походку тридцатипятилетней женщины; некрасивое, домодельное платье, перевернутое на все лады. Эти заботы о пустяках, когда в душе ужас… Боязливое, рабское усилие прятать свое горе. Господи Боже мой! Еще бы она не понимала всего этого! Бог весть, сострадания или презрения было в эту минуту больше в ее душе.

— Дать ему чаю напиться раньше или сейчас показать письмо? — спросила она сухо, когда Катя умылась и еще раз подошла к зеркалу.

У той поднятые руки снова опустились беспомощно, лицо дрогнуло.

…Просить бесполезно — все равно не вымолить! Скрыть от мужа — Надя не позволит. Ее повелительно толкали вперед навстречу муке, без искры надежды и веры.

— Как хочешь. Делай, как ты хочешь! — ответила она безжизненно.

Надя нахмурилась и несколько секунд пытливо смотрела ей в лицо. Катерина Петровна тревожно прислушивалась, но в столовой было тихо.

— Как я хочу? — повторила девушка иронически. — У меня ведь нет никаких прав просить у него.

— У меня тоже нет никаких прав. Ты это знаешь! — ответила жена.

— Не знаю и никогда не признаю этого! — протестовала та запальчиво. — Ну, теперь нам не до споров. Как я хочу, ты говоришь, да?.. Хорошо. Я… я, кажется, придумала, что делать!

Надя вспыхнула и как-то по-новому, умеряя шаги, прошлась по комнате. Катя испуганно следила за ней глазами.

— Ты только не мешай мне — согласна? — спросила девушка, понизив голос; глаза ее пылали.

— Что ты затеваешь? Надя, пожалей меня!

— Катя, Катя! Разве тебя теперь жалеть?! Мы должны деньги выслать завтра во что бы то ни стало! Хочешь? Ты не проси у него ничего… А всего лучше не выходи вовсе к чаю… Я скажу, что у тебя голова разболелась. Он по твоему лицу начнет допытывать, пусть не знает ничего до завтра! Ведь он уйдет после чая, не правда ли?

Надя говорила все быстрее и тише. Яркие щеки ее начали быстро бледнеть.

Сестра опустилась на табурет и тревожно смотрела на нее.

— Я боюсь, Надя… Что ты затеваешь?..

— Ах, да не повесят нас с тобой, в самом деле! — взмахнула нетерпеливо руками девушка. — Ведь ты раба, да? Ты так любишь повторять это! Ну и поступи, как раба, коли нет смелости требовать. Спаси, как можешь!

— Нет, нет, нет! Ты придумала что-нибудь ужасное, Надя! Оставь меня! Ты меня с ума сведешь!..

Катерина Петровна вскочила с табурета и сейчас же опять пригнулась к зеркалу, в инстинктивной боязни собственного расстроенного лица и заплаканных глаз.

Но Надя ее не слушала. Она кружилась по комнате, потирая лоб и закрывая глаза, чтобы лучше сообразить свой план. Разом, Бог весть каким путем, план этот возник в уме и приводил ее в восхищенье: только бы выслать эту проклятую тысячу! Ославят вором — судить будут за растрату! Погибло его дело!

Девушка вдруг почувствовала, что и ей это дело близко почти столько же, как сам Миша. Человек и его цель сливались в одно, в такой мере он весь ушел в это заветное, таинственное и недосягаемое создание своего ума. А они-то с Катей, сколько они мучились и надеялись, негодовали и гордились и вечно терзались своим бессилием помочь брату! Всю жизнь он убил на эти опыты — не жил вовсе. Каких лишений ни выносил, за какую только работу ни хватался, чтобы добыть денег! Каждый раз опыт не удавался только потому, что денег было мало. Оттого, что приходилось делать все наполовину, все с недоделками.

Он это объяснял. Кто ему верил?! Никто, никто не верил, кроме двух любящих женщин. А этот?.. Этот бездушный истукан не только отказывался помочь, но и жестоко вредил ему своим отказом.

«Помилуйте, да у него же зять богатый человек! Уж коли сестра родная рисковать не хочет, какая же тут достоверность? Мало ли убежденных фантазеров! Свои бы и помогли давно, кабы была надежды серьезная». Вот что говорили чужие.

А теперь, какой роковой ценой оно куплено: его торжество. Не стерпел — голову потерял!.. Деньги под рукою…

Надя не спрашивала, как сестра: «На что он надеялся, безумец?» Не раздумывая, не вникая, она каким-то смутным чувством понимала его поступок и не хотела судить его. Как голод!.. Да, это тот же голод нравственный: муки Тантала, по горло в воде… Годы, годы целые.

Сердце Нади разрывалось от жалости. Вдруг она увидала Катерину Петровну уже перед дверью в столовую. В один миг она схватила ее за руку и оттащила назад.

— Зачем?! Ведь я же сказала, чтобы ты не выходила! Ты все испортишь.

— Что, что ты затеяла? Я требую, чтобы ты сказала мне, Надя! — сопротивлялась та с силой, которой не было и которую придал вдруг порыв самосохранения.

— Узнаешь — потерпи. Ах, да не мешай хоть мне-то! Сама, все равно, ничего не можешь придумать!

В крике было столько бессознательного презрения, что сестра отшатнулась, снова вся ослабев…

Девушка быстро вышла в столовую и плотно затворила за собою дверь.

Катерина Петровна задула свечу и бросилась на постель. Сейчас же она почувствовала облегчение от того, что можно лежать тут, не выходить, не видеть никого… Слезы с новой силою хлынули из ее глаз.

В столовой Маничка сидела у подогретого самовара с чайником, тщательно укутанным толстой салфеткой. Раскрытый учебник только для вида лежал тут же, на уголке стола. Федя с сумрачным лицом засовывал последние книжки в свой ранец.

— Тетя, как ты думаешь, позвать папу чай пить? Он, кажется, встал, — спросила сейчас же девочка.

— Не без чаю же будем сегодня? Пора, давным-давно! — не выдержал вдруг гимназист и, не дожидаясь ответа тетки, решительно направился к двери.

— Пусти-ка, душа моя, я разолью чай, — отстранила Надежда Петровна ласково девочку. — Мама не выйдет, у нее голова разболелась.

— Ах, это лучше! — обрадовалась Маничка. — Я ей туда чай отнесу, да?..

Она робко заглядывала в лицо тети Нади… Но та сосредоточенно молчала.

Федя вернулся и уселся на свое место.

— Ну что? — спросила выразительно Маничка.

— А то, что на свете существуют часы! Коли опоздали на целый час, так верно не похвалят, — выговорил мальчуган наставительно.

Девочка начала смотреть на дверь.

В коридоре раздались мерные, тяжелые шаги. В столовую вошел тот, на ком были сосредоточены все помыслы.

Невысокий, коренастый человек лет под пятьдесят, с нахмуренным, заспанным лицом. Густая шапка жестких, коротко остриженных волос врезалась низким фестоном в невысокий лоб, изрытый глубокой поперечной морщиной. Проницательные глаза сердито окинули стол из-под сдвинутых густых бровей.

— Что у вас, праздник завтра? Праздновать собрались? — выговорил он нечистым, низким голосом.

— У сестры голова разболелась. Мы вас ждали, — ответила спокойно Надежда Петровна.

— Разбудить позаботился кто-нибудь? Великий труд — в дверь постучать в тот час, когда я этого требую. Глаза-то у вас есть или нет? — обратился он к детям, и через плечо ткнул пальцем в стенные часы.

Дети не поднимали глаз и молчали.

— Вы собираетесь куда-нибудь? — спросила Надя, ставя перед ним налитый стакан.

Она говорила сегодня как-то особенно бесстрастно, и в связи с общей виною всех перед ним это сердило его еще больше.

— Мои распоряжения делаются раз навсегда-с! Ухожу я или сижу дома, — ни до кого не касается.

— Захлопотались около больной мамы и не взглянули на часы, — возражала Надя тоном человека, не придающего значения собственным словам.

— Больны через день! Коли все обязанности забывать ради этого — так жить нельзя! Работа не ждет. От меня на службе отговорок не принимают.

«Ведь теперь вечер!» — подумала девушка иронически.

Но ему, по обыкновению, совершенно все равно, что именно говорить, как выразить свой гнев. Стоит ли труда соблюдать, чтобы это было всегда справедливо или хотя бы логично? Нужно одно: чтобы они знали, что он гневается: содержание слов безразлично.

Никто же и не пытается возражать ему. Даже Надя мало-помалу бросила свою дерзкую привычку возражать на каждое слово и доказывать, что сердиться из-за пустяков не стоит. И она предпочитает отмалчиваться с видом зрителя, до которого, слава Богу, прямо не касаются домашние бури.

Но сегодня, со своим отчаянным «планом» в голове, Надя разглядывала его с каким-то новым, любопытным чувством. «Вот ты тут куражишься из-за вздора и воображаешь, что нивесть как грозен — а я все-таки сделаю, как хочу, и не боюсь тебя!»

И ей было приятно смотреть в лицо тому, кого она не боится, сознавая слишком хорошо, какая это упорная и грубая сила.

Ее смелые взгляды раздражали его. Он не хотел с нею связываться и между глотками горячего чаю поглядывал сердито на закрытую дверь спальни.

— С чего опять голова так разболелась? За обедом не жаловалась. Лечатся, лечатся — все толку нет!

Никто не возражал.

— Да что вы онемели точно! Спрашиваю я или нет?! — крикнул он вдруг и неожиданно для себя так пихнул блюдечко, что оно подпрыгнуло до Маничкиной чашки.

Девочка быстро схватила его и подняла на отца испуганные глаза.

— Я не знаю… от чего… — пролепетала она.

— Лгать хорошо обучены! — прошипел отец сквозь зубы и порывисто поднялся с места, окончательно взбешенный глупым пассажем с блюдечком.

— Вам не угодно больше чаю? — спросила вдогонку свояченица, точно для того, чтобы еще поддразнить своим невозмутимым голосом.

Он хлопнул дверью и вышел.

— Ну, дети — скорее чай пейте! Отчего ты не ешь масла, Федя? — оживилась тетя Надя и начала намазывать себе кусок булки.

Но ее возбуждение не сообщалось детям. Они уныло глотали свой чай. Маничка понесла чашку в спальню; раньше она не решалась сделать этого.

В спальне слышно было каждое слово. Дерзкий тон Нади приводил сестру в отчаяние.

— Ушел? — спросила Катерина Петровна.

— Ушел, мамочка… Один только стакан выпил.

Федор Иваныч имел обыкновение выпивать три и четыре стакана крепкого и очень горячего чаю, а потому вечернее чаепитие было самой важной церемонией в дне, важнее даже обеда. И вдруг— один стакан! Четыре стакана, если чай приходился ему вполне по вкусу, всегда смягчали и разгоняли тяжелую хмурость долгого послеобеденного сна. А бессовестная Надя вздумала злить и бравировать! Кстати это! Сегодня еще разозлить его ко всему…

— Ах, не хочу… Ничего не хочу, оставь меня! — ответила мать раздражительно на нежные вопросы Манички, какого хлеба ей принести. — Надю ко мне пошли.

Надя пришла с чашкой в руках и допивала ее стоя.

Комната была слабо озарена только отблеском освещенных окон противоположного флигеля. Катерина Петровна начала с горькой обидой упрекать сестру за ее легкомыслие.

— Ты точно нарочно злишь его! — повторяла она трагически.

— Ах, Катя, как это скучно! — перебила нетерпеливо девушка. — Как будто его нужно злить! Чай подан часом позже — разве это не целое преступление? Сколько дней теперь нужно заглаживать и ходить по струнке? Удивляюсь, что ты можешь волноваться пустяками, когда на душе такая мука.

— Боже мой, Боже мой! Что такое ты собираешься делать?! — повторила опять свое Катя.

Но девушка не ответила и вернулась в столовую. Она послала Федю посмотреть, где отец? Она одного теперь трепетала: как бы Федор Иваныч, в пику всем, не вздумал, чего доброго, остаться на весь вечер дома.

Это был один из способов наказывать их. Он не мог не сознавать, что в такие дни его ухода ждут, как избавления.

Нет худа без добра, говорят забитые люди: получи Федор Иваныч свою законную порцию чаю, он, вероятно, не преминул бы отказаться от партии преферанса, для того, чтобы насладиться сознанием, что «на той половине» все подавлено, все не живет, а только прислушивается к кабинету. Но один стакан в такой мере раздражил аппетит, что теперь оставалось одно из двух: потребовать нового самовара или отправиться пить чай в клуб.

Опять эта дерзкая девчонка будет вертеться одна перед глазами? Уж лучше в клуб, хоть он и не любил клубного чаю.

— Папа одевается, — сообщил Федя для чего-то шепотом.

— Слава Богу! — вздохнула откровенно тетя Надя.

Вот в кухне хлопнула дверь, и горничная прошла в прихожую. Вот она вернулась, и дверь хлопнула во второй раз.

— Поди, Маня, — зови маму! Не выпьет ли она здесь еще чашечку? Может быть, легче голове теперь, — прибавила однако тетка, хоть должна знать, что никакие апарансы не спасались этой прибавкой.

Катерина Петровна действительно пришла в столовую. Сил нет лежать дольше! Ее тревога не уменьшалась, а еще усилилась, когда хлопнул кухонный блок. Теперь должно начаться что-то, чего она еще не знает, что было во власти этой отчаянной Нади…

Она машинально проглотила чай и смотрела на сестру умоляющими глазами. Но девушка сделалась вдруг очень серьезна и сосредоточенна.

— Ложитесь теперь спать, дети! — распорядилась она неожиданно, с внезапной сухостью.

Дети посмотрели ей в лицо и, не возражая, простились и ушли.

— Надя, не терзай меня дольше! — взмолилась сейчас же старшая сестра.

— Пойдем на ту половину, — ответила Надя своим странным тоном.

В решительную минуту возбуждение настолько сосредоточивается, что оно почти похоже на спокойствие.

— Зачем туда?! Разве нельзя здесь? — протестовала Катя безотчетно, оттого только, что она заранее боялась всего: каждого слова ее боялась.

Но девушка, не отвечая, вышла из столовой замедленной походкой.

На той половине было везде темно, в целом ряде прохладных, нарядных комнат — зала, гостиная и кабинет. Надя молча дошла до кабинета и зажгла свечу на письменном столе.

Комната вся темная. Черные с золотом обои, мебель черного дерева под темной кожей; даже небольшие картины на стенах в тусклых рамах выступали из них темными пятнами; старые копии фламандской школы. И все в комнате дорогое, солидное. Тяжелые канделябры на каменной доске, люстра на потолке, подсвечники и письменный прибор стола — все из массивной темной бронзы превосходной работы. За стеклами великолепного книжного шкафа кое-где блестит позолота на корешках переплетов. Комната пропитана въевшимся запахом крепких сигар.

Никто, познакомившись впервые с хозяином за чайной сценой в незатейливой семейной столовой, не мог ожидать у него подобного кабинета, в такой мере эта дорогая, благородная обстановка не вязалась с его вульгарной особой.

Гостиная и зал обставлены не менее богато. Правда, мебель пряталась под чехлами, но за нее говорили затейливые шелковые драпировки на дверях и на окнах, бархатные ковры как будто сейчас из магазина, дорогие зеркала, фарфоровые лампы и вазы. В зале стоял огромный концертный рояль под чехлом и много прекрасных растений у окон.

Надя взяла в руку темный подсвечник и медленно пошла по комнатам. Она останавливалась, поднимала свечу выше головы и вглядывалась — совершенно как будто она сейчас только откуда-то приехала и еще не знает, как устроилась семья.

Катерина Петровна плелась позади нее в досадном изумлении: чего Надя ищет? Что это за комедия такая?!

Дальше залы идти некуда. Здесь девушка поставила свечу на рояль и еще раз оглянулась на пройденную анфиладу, снова потонувшую во мраке. Потом она посмотрела в недовольное лицо сестры и усмехнулась печально.

— Ты, верно, думаешь, что я жестоко испытываю твое терпение? Нечего, Катя, испытывать, — оно слишком хорошо доказано!

Она облокотилась на рояль и уронила голову на руку.

— Катя!.. Я смотрю: что можно взять из этих комнат? — договорила она.

Катерина Петровна вздрогнула.

— Ну! Что же? — спросила Надя нетерпеливо и вскинула голову.

— Говори так, чтобы можно было понять.

— Эти комнаты битком набиты, напичканы ненужными, дорогими вещами. У тебя нет денег… Но ты можешь продать или заложить что-нибудь, для того, чтобы спасти брата!

— Надя!!! Кажется, не до насмешек нам теперь!

— Совсем серьезно, клянусь тебе! Хозяйка ты здесь или нет? Твой дом это или нет?

— Нет-нет-нет!.. Не знаешь ты этого?!— крикнула та с внезапным озлоблением.

— Н-нет? — повторила протяжно девушка, и глаза ее блеснули и сузились. — Что же ты такое, скажи на милость? Благородная прислуга — экономка на отчете?

— Да! Нет — хуже, хуже! Экономке платят жалованье, у нее есть хоть что-нибудь свое!.. Экономка может из этого скопить какие-нибудь гроши и отдать их кому хочет… А я к кухонным счетам приписываю гривенники, чтобы покрыть те несколько рублей, которых я не могу спросить!..

Она глухо зарыдала и повернулась, чтобы уйти.

Надя подскочила и обняла ее за плечи.

— Катя! Котик, бедненькая, не плачь! Перестань, Бога ради, Катя! Некогда плакать! Клянусь тебе, я говорю серьезно, и это вовсе не так ужасно, как тебе кажется…

Надя насильно усадила ее на стул, села рядом и прижала ее к своему плечу, как ребенка.

— Мы добудем эти деньги и пошлем ему — все остальное не важно! Неужели может быть выбор между его гневом и погибелью Миши? Смертью, может быть?

Она выпустила ее и всплеснула руками:

— Творец мой! Сидеть среди этой дурацкой роскоши, которая никому, ни для чего не нужна, и ждать, что тот размозжит себе голову! Катя, нельзя этого допустить, нельзя!.. Вырвать насильно, если невозможно иначе!.. Есть же у тебя привязанности, обязанности человеческие помимо него? Может быть твоя собственная личная нужда — крайность?!. Пусть ни желаний, ни фантазий не полагается вовсе, но совесть у тебя твоя собственная или тоже с ним общая? Сестра-богачка дала пропасть за грош — разве люди не скажут этого про тебя? Про тебя, Катя!

— О, скажут, конечно, скажут! Да ты разве можешь это сказать, Надя?

Надя посмотрела ей в глаза.

— Я говорю, что по совести ты имеешь право взять эту сумму в такой ужасной крайности. Принадлежит же, наконец, что-нибудь жене во всем этом? Стоишь ты тысячу рублей, Катя? Вся, со всеми твоими силами и способностями… Вечная даровая работница во всех ролях: экономка, швея, гувернантка, нянька, любовница. Любовницам платят, и очень дорого! Только жену можно водить в тряпках, учитывать в грошах и в насмешку обставить роскошью, которая ей не принадлежит. Сторож чужого добра! Жену можно заставить быть бездушной, бесчестной и жестокой… О, какая низость все терпеть! Да, да, низость! Никто не уверит меня, что так должно, что это семейная добродетель…

Девушка вне себя вскочила со стула. Катя дрожала.

— Христос с тобою! Я вещи вынесу из квартиры? Ведь это ж его, а не мое! Ты с ума сошла, Надя!

— Неправда, все твое столько же, как и его. Какая же ты жена иначе? Погоди — подумай сама!

Надя схватила ее за руку:

— Ведь если б он был беден или вдруг все потерял, разорился — никто не стал бы голодать с ним, кроме тебя. Ты одна обязана голодать, выносить все, — и в этом доказательство твоих прав: пойми, пойми это! Или только нужду и беды они делят с нами по-братски, а на удачу, на богатство у нас нет прав? Это нам дарят из милости, из великодушия, если им угодно, если они добры и щедры! Ну а если нет? А если нет? Тебя называют богатой женщиной — я богаче тебя!

Катя опять оттолкнула ее руку.

— Да, да, у меня ничего нет! Он обязан кормить меня и пустить жить в свой дом,— ничего больше! Никаких желаний, чувств, привязанностей я не могу иметь, если он их не признает. У него, говорят, есть сто тысяч, а я все-таки нищая! Я не могу распорядиться тремя рублями по своему усмотрению, не могу книжку подарить своим детям… У меня трех рублей нет! Все, что проходит через мои руки, подсчитано до последней копейки… Но все-таки это дается мне, как будто для меня! На насущное я должна просить, выбирать благоприятную минуту, выслушивать воркотню и попреки.

— И мы все рвемся выйти замуж!.. — рассмеялась презрительно девушка.

— Меня можно заставить поступать жестоко и недостойно. Моя сестра по урокам бегает, а я с нее беру деньги! Я деньги беру за каждый кусок. Я, — супруга господина Яновского, у которого прекрасное место и капитал в сто тысяч!

Катерина Петровна истерически смеялась и мерно раскачивалась всем туловищем из стороны в сторону. Надя покачала головой.

— Ну, еще бы! Еще бы сестра твоя согласилась жить иначе! Гораздо хуже, Катя: кормить себя каждый человек должен сам, — но есть же случаи, когда близкие люди, даже чужие приходят на помощь друг к другу? Не на кутежи ведь Мише нужны деньги, он это знал. На твоих глазах бился, как рыба об лед! Он не верил, — да ведь мы с тобой, Катя, всегда в него верили? Теперь гибнет, совсем гибнет! Что стоит спасти? Он так богат!

— Да, богат. Говорят, что он богат. Я его дел не знаю вовсе. Я не смею интересоваться: что же есть у моих детей, если он умрет завтра? Может быть, он давно разорился! Что знаем мы, жены?! Вот когда нет ничего — это мы знаем хорошо! Каждый наш собственный шаг на виду, каждый час наш на счету. Мы ничего скрывать не смеем и не можем. Но ведь их жизнь, их дела, не в этих же стенах!

— Жены, жены! — повторяла с бесконечным презрением девушка. — И мы все-таки соглашаемся даже и при таких условиях величать себя женами!

Катерина Петровна больше не плакала. Усталые глаза раскрылись во всю величину и горели. Глубокая ирония светилась в этом лице, и оно стало как будто моложе и привлекательнее; в нем появилась живая краска.

Надя то опускалась перед нею на колени и брала ее обе руки в свои, то опять вскакивала на ноги. Длинная тень металась по белой стене. Одна свеча мерцала уныло в большой, холодной комнате.

— Да, я богаче тебя! — повторила горячо девушка. — Я могу не проживать своих заработанных пятидесяти рублей, если жить не так роскошно, как живет богач Яновский, а так, как живут студенты. Я в год могу скопить до двух сотен, — я в три года выплачу ему половину этих денег! Да, да! Пусть он вексель с меня возьмет в пятьсот рублей, да, да! Какая прелесть! На твою долю только пятьсот рублей, Катя, — пятьсот! Неужели же ты не заработала бы их в пятнадцать лет, если бы не отдавала ему всего твоего времени?!

Кого они тешили этим разговором? Им не нужно было убеждать друг друга! Но они никак не могли кончить: одна кончала, другая начинала, и волнение их все росло.

В этих безжизненных парадных комнатах, обыкновенно вовсе не освещавшихся по вечерам, они чувствовали себя одинаково чужими, — девушка и жена, обходившая их каждое утро с тревожной заботой: все ли в порядке? Достаточно ли бережно охраняется эта великолепная обстановка, нужная… для чего? Для того только, чтобы два раза в год, когда пустые комнаты наполняются получужими, едва знакомыми людьми, люди эти говорили, что Яновский живет роскошно, что это человек со вкусом.

И у хозяйки для таких случаев есть парадный наряд, на который муж не жалеет денег. Есть и кое-какие бриллианты, приобретенные случайно, как и все почти в этих комнатах. И все думают, что болезненная, разряженная женщина живет богато и беспечно…

…Разве ей не все равно, что они думают?

Она вся поглощена своей нескончаемой задачей: поддерживать в доме мир, угождать. Но на свете нет задачи более невыполнимой, как обязанность одного человека угождать другому!

Катя давно сама забыла, с чего она начала. Какие были ее понятия, надежды и требования в двадцать лет? Она чувствовала только, что от нее ничего не осталось: ее личность давно не существует. Не только она делает — но даже чувствует она не то, что должно, а только то, что можно…

Давно ее горести и радости — только чужие. Когда все благополучно у ее милых, у детей, брата и сестры, тогда и для нее наступает покой. Покой — это возможность отдаться глубокой непроходящей усталости. Бродить автоматом среди нескончаемых мелочных дел и забот, среди неминуемых столкновений и дрязг.

Ее они почти уже не задевают. Это Наде все представляется трагически! Это детки пугливо съеживаются и уныло блекнут! Ей жаль детей, жаль Надю. Она чувствует себя виноватой перед всеми, потому что только она одна может умиротворять…

Катя не любит думать о своей жизни. Но ей кажется, что она не может жить без сестры Нади, которая насильно заставляет думать и не устает протестовать и возмущаться…

Страх Катерины Петровны прошел. Надя наэлектризовала ее этим разговором, поднявшим на высоту, откуда жизнь расстилалась такой мизерной. Она необыкновенно отчетливо почувствовала, что за себя бояться она уже не может.

— Я не знаю, как можно это сделать, Надя? — проговорила она, охватывая тревожно взглядом комнату.

Девушка встрепенулась.

— О! Это мы сообразим в одну минуту! Ты только скажи, что ты согласна. Я… я не хочу против воли вынуждать у тебя согласие, Катя! Я это придумала и, конечно, так ему и скажу. Я буду защищать, отстаивать — но ведь сделать можешь только ты! Он обрушится на тебя, Катя…

Надя, на коленях, прижалась щекой к ее рукам и смущенно смотрела снизу в ее лицо.

Прошло несколько минут. Катерина Петровна смотрела в пространство: она думала о брате.

Как все ликовали, когда она выходила богато замуж! Теперь уж сироты обеспечены: Катя поставит на ноги брата, Надю выдаст замуж. «Теперь вам и умереть можно спокойно», — говорили радостно ее матери в день свадьбы.

Поставит на ноги!.. Перед нею промелькнуло все, что она вытерпела за этого мальчика: за «фантазера», отказывавшегося идти по торной дорожке и осмеливавшегося верить в какие-то свои идеи… Ему жестоко мстили за то, что не удалось сломить его детской воли. Какую нужду терпел этот брат богатой сестрицы, которой его поручила умирающая мать!..

— Да, да — я согласна! — проговорила Катерина Петровна поспешно и отстранила Надю, чтобы встать. — Это неправда: я не краду у него, чтобы он ни сказал. Беру насильно — пусть, пусть! Бог простит меня! Бриллианты и серебро, не правда ли? Не вещи же выносить из комнат…

Глаза лихорадочно блестели, щеки горели.

— Ты думаешь, что хватит?.. — спросила Надя.

— Почем я знаю! За бриллианты семьсот пятьдесят заплачено, я помню. Кажется, за бриллианты много дают?..

Они обе в этом ровно ничего не понимали. Хуже всего, что надо спешить.

— Часы ты не носишь никогда, — подсказала Надя.

— Да, да! Соберу сначала все свое… Все-таки это как будто больше мое!..

— Ну а платье на плечах — тоже не твое? — не удержалась Надя.

— Ведь пришлось бы вместо него покупать другое!

— Ну а кормят тебя не из милости? Обед свой ты заработала?

— Перестань, Надя! Бриллианты, часы, два браслета и медальон… Мало?

— И мой браслет. Что есть у меня еще? Книги… Дорого стоят, а получить ничего нельзя!

Они всячески усиливались набрать нужную сумму из своих личных вещей; но приходилось взять еще часть серебра.

Среди этих тревожных совещаний в прихожей грянул резкий звонок.

Обе женщины вскочили на ноги, бледнея. Прочь отсюда скорее, скорее! Подсвечник поставить на место в кабинет!

Надя прежде всего бессознательно задула свечу, и они в темноте добрались до кабинета. Через маленькую дверку бросились в коридор и в комнату Нади.

— Какая досада!.. Новое серебро в сундуке… в темной комнате… придется до завтра!.. — шептала Катерина Петровна.

Горничная быстро прошла мимо по коридору, но сейчас же опять вернулась.

— Барыня, вы здесь? — спросила она, остановившись за дверью.

…Он зовет! Зачем, почему??

Огня они не успели зажечь, так и стояли в темноте, прислушиваясь.

— Депеша! — проговорила горничная.

— Ах, это что-нибудь ужасное, ужасное!.. Кто-нибудь о нем телеграфирует. Опоздали!.. Боже мой! — заметалась по комнате в отчаянии Надя, не находя спичек.

Депеша оказалась на имя Надежды Петровны.

«Умоляю, телеграфируй, есть ли надежда. Миша».

— Слава Богу! Слава Богу!..

Надя заплакала и крестилась. Сейчас же она села писать ответ:

«Высылаем деньги завтра».

Она прочла вслух. Катерина Петровна кивнула головой в знак согласия. Надя стала одеваться, чтобы ехать на телеграф.

Сестра думала о сундуке в спальне мужа, который ей придется открывать одной… Вдвоем не так ужасно! Но ей стыдно было сознаться.

— Так я еду. Ты тут все приготовишь? — сказала озабоченно девушка.

— Постой!.. А если позвонят опять, когда я буду там? Я, пожалуй, и не услышу. Или Феня войдет на огонь.

Она забывала, что она хозяйка, что она может быть во всех комнатах и делать, что ей угодно. И Наде тоже сейчас же показалось, что так нельзя. Они озабоченно смотрели в глаза друг другу.

— Хорошо… пойдем вместе — скорее только, Катя! Ах, как я испугалась этой депеши!..

Катерина Петровна сходила к себе за ключами, и они вошли вместе в полутемную комнату, где Яновский устроил свою спальню. Надя называла ее «берлогой» и никогда еще не была в ней.

Довольно просторная комната; только с каким-то непонятным возвышением на половине пола, с окном, упирающимся в кирпичную стену. Впрочем, Надя нашла, что к ее зятю эта комната подходит гораздо больше, нежели нарядный кабинет, где он сидит точно гость, наблюдая, чтобы ни одна вещь не сдвинулась с своего места.

Пока жена, стоя на коленях, открывала небольшой, окованный сундучок, девушка приглядывалась с смешанным чувством брезгливости и вражды… Тяжелый, спертый воздух… Те же противные сигары! Она повела плечами и подумала, как она счастлива, что ей этот человек чужой… Катя несчастная!

Катя дрожащими руками рылась в вещах. Она сама укладывала, но теперь от волнения не узнавала их и путалась.

Где-то стукнула дверь. Катерина Петровна вздрогнула.

— Ну, и для чего ты пришла, чтобы так стоять?! Идут!! — прошептала она гневно.

Надя открыла дверь и высунула голову.

— Тушить? — спросила Катя едва слышно, опуская крышку, готовая вскочить.

— Нет, нет это в кухне. Скорее же Катя!.. Ведь ты хотела взять ложки — где же ложки?

— Не знаю где! Все заворочено…

— Сама укладывала и теперь не знает! Вон ложки — вон!.. Правее — длинное!

— Нет! Да нет же — это ножи! Ах, да не мешай ты мне!..

Наконец, она нашла ложки и без всякой предосторожности бросила их на пол. Быстро защелкнула ключ и придвинула сундук, как он стоял около шкафа.

Надя подняла с пола сверток. Катерина Петровна сидела на полу и нервно рыдала, зажав лицо обеими руками.

— Катя! Какое ребячество!..

— Уйди… Поезжай… Оставь меня…

— Ты будешь сидеть и рыдать? Он вернется и найдет тебя здесь.

Она не могла думать о нем — ни о чем не думала. Бесконечная жалость к себе, бесконечное отвращение к своей жизни поглотили ее всю.

Девушка отвела ее в ее комнату.

Утром, в восьмом часу Катерина Петровна вошла к сестре. Надя крепко спала. На дворе еще не вполне рассвело; со спущенными шторами здесь было почти темно.

Девушка сейчас же почувствовала, что над нею кто-то стоит.

— Ты не спишь? — спросила Яновская, как только она шевельнулась.

Сама она была одета и причесана по-вчерашнему. Она не спала вовсе.

— Катя… что ты?.. Зачем?.. — бормотала Надя, усиливаясь что-то вспомнить.

— Я хотела сказать тебе — пора!.. Скоро восемь часов, — проговорила она, почувствовав угрызение перед одолевающим Надю сном.

Надя опять упала лицом в подушку и не слышала.

— Надюша! Делать нечего — проснись, пожалуйста. Я измучилась. Не лучше ли сейчас поговорить с ним? Да Надя же!

Девушка отчаянно встряхнулась и села на кровати, протирая глаза.

— Я сейчас… сейчас…

Она спустила ноги на холодный пол, и это помогло немного.

— Ах, как рано! Совсем темно! Зачем ты так рано, Катя? — твердила она жалобно, вся содрогаясь.

— Восемь часов уже… Восемь! — повторяла Катя с тоской человека, который только что насилу-насилу домучился до этих восьми часов. — Надя, он встал. Как ты думаешь, если поговорить теперь?.. Конец какой-нибудь!

Надя с недоумением смотрела на нее.

— Ты рехнулась! Сказать, ничего не сделав? Чтобы он помешал — отнял! Ведь он способен деньги вырвать из рук. Как ты могла это придумать?!

Девушка вскочила на ноги и быстро одевалась.

…Как могла придумать! Это не было рассуждение — какие-то инстинктивные порывания, метанье какое-то… Она потеряла рассудок за эту ночь. Что он с нею сделает? Она еще никогда не была серьезно виновата перед ним. Гнев его она хорошо знала, но собственную вину сама она признавала в первый раз. Как он это перенесет? Что будет?

Когда они обсуждали это вдвоем с Надей, в зале — это было что-то отвлеченное, далекое… Тогда она видела перед собою только свою горькую жизнь и молодую жизнь того, кого нужно спасти. Пылкое негодование Нади поднимало всю пережитую горечь, сосредоточивало в одном порыве ее разбитые силы… Это была не она! Она была на какой-то высоте, откуда ее сбросил звонок. С той минуты к ней вернулся страх и все возрастал без конца…

Теперь она видела себя лицом к лицу с ним. Ничего больше. Она ждала света, как спасенья: «Сейчас пойду!.. Скажу… не могу ждать!» — твердила она вне себя всю ночь.

— Катя, подумай сама, что ты говоришь?! — вразумляла ее Надя. — Ты верно не спала вовсе? Ну, так я и знала! Неужели ты так боишься? Как странно, что ты после всего еще можешь бояться его. Вот я (она коротко засмеялась), я, по правде сказать, не бывала еще в такой переделке!.. На меня никто еще не кричал! Когда я скажу, что это я придумала, я распорядилась его добром — успокойся, Катя! Ведь я гораздо, гораздо больше виновата, чем ты!

Катя слушала молча.

— Который час? Когда открывается ломбард? Поеду скорее, иначе ты, чего доброго, натворишь чего-нибудь!

Надя была почти одета и наскоро причесывалась.

Катерина Петровна присела на ее кровать. Бодрые речи сестры разгоняли ночной кошмар, освобождали натянутые нервы. Она чувствовала страшную усталость.

Но Надя боялась ее. Она решила лучше и кофе не пить, чтобы поскорее улизнуть со своим черным саквояжем.

— Ради Бога, только ты ничего тут не выкидывай без меня! Не начинай одна, Катя — худо будет! — припугнула ее девушка на прощание.

В столовой, между тем, дети пили кофе при одной свечке, уныло освещавшей настывшую за ночь комнату.

— Когда же завтрак? Я опоздаю! — ворчал Федя, поглядывая на часы.

Все для завтрака было приготовлено, но Катерина Петровна не являлась исполнять свою обязанность.

— Не стану ждать, уйду без завтрака! — грозил мальчуган с обидой и негодованием.

Он знал, что мать у тети Нади: мало у них времени для разговоров!

— Не кричи! Я сделаю тебе завтрак, — решила, наконец, Маничка.

Но едва она успела приняться за холодную говядину, как ее накрыли на месте преступления.

— Это что еще за выдумки?! Пальцы хочется порезать, чтобы писать нельзя было? Кто тебе позволил распоряжаться? — прикрикнул на нее отец. — Мать где? Или опять встать не может?

— Мама встала… Она сейчас… — забормотала девочка, краснея от испуга.

— Я позову маму! — вызвался Федя и выскользнул из комнаты.

Когда Катерина Петровна явилась в столовую, поняв свою оплошность, муж должен был поверить в ее болезнь. Но именно это и раздражало его: вечные болезни и слезы — слезы и болезни. Ничего другого! Сколько денег за леченье брошено. Нервы! Сидя в теплой комнате, хворают! А как же другие-то по морозу сами на рынок тащатся чуть свет? Нервы!

Жена поспешно приготовляла завтрак под эти давно знакомые, давно прислушавшиеся попреки.

— Иди, иди скорее… — помогала она сыну запихнуть сверток в ранец.

— Опоздал? Разумеется, опоздал! Запишут — и поделом! Сам чего смотрел? Мать с сестрицей давно не видались, а тебе заботы нету?

Федя на лету поцеловал у него руку. Но уже в дверях, по неискоренимой детской беспечности, он успел-таки сказать Маничке:

— А тетя Надя куда-то уехала! Я видал, как она ушла с саквояжем.

— Изволили уехать? Куда это? — удивился Яновский.

Этого Катерина Петровна не ожидала. Ее лицо помертвело. Муж подозрительно смотрел на нее.

— Что с тобой? Какие еще дела у вас?

— Надя никуда не уехала — вздор какой!

— Да ты-то чего зеленеешь? Дурно? Господи твоя воля! Ну, начинай, начинай сначала: посылай опять за доктором — лечите ваши болезни без названья!.. Горячка, — так горячка, рак, — так рак. Нет-с, у нас нервы! Канитель для выматыванья денег и для препровождения времени!..

— Нет, нет — никакого доктора не нужно, я совсем не больна! Я здорова! — умоляла она. — Маничка, родная, чего же ты ждешь?.. Ступай с Богом.

Маничка действительно пугливо ждала чего-то. Ее сердечко поворачивалось в груди оттого, что надо уходить. Неправда, больна мама! Что они придумали?! Где они возьмут тысячу рублей?

Столько девочка расслышала из вчерашних разговоров, и ее душа была полна ужаса. Наверное тетя Надя в Москву уехала. Зачем только мама скрывает! Хуже будет, когда узнается.

Но ее сердито погнали, и она вышла в коридор, точно к смерти приговоренная. Опять она в классах не будет в силах слушать и ей достанется… Потом увидят дурной балл…

«Если б можно было не ходить в гимназию сегодня!.. Спрятаться в тетиной комнате… как будто больна… побоялась сказать… И правда — голова болит! Нет, лучше живот болит, это важнее».

И Маничка вдруг, совершенно для себя неожиданно, повернула не в прихожую, а в дверь налево, и всю ее кинуло в жар от сознания, что решительный шаг сделан. Она положила сумку на стул и вышла на цыпочках в кухню, чтобы предупредить Феню.

Феня заботливо уложила ее сейчас же на теткину постель.

— Ничего, ничего, барышня! Папаша уйдет, тогда барыне скажемся… Не догадаются! — уговаривала она рыдавшую девочку.

Маничка вовсе не боялась, что ей попадет. Душа ее полна была другого, большого, хоть и смутного страха.

Федор Иваныч уехал на службу. Он любил трагически называть себя «крепостным» человеком; но, в сущности, он с удовольствием уходил каждое утро из этой унылой, прекрасной квартиры, где вяло течет тусклая, мелочная жизнь, всегда одна и та же. Для него эта жизнь была тем сереньким фоном, на котором ярче выделяется живой узор всего остального: служба, знакомства, финансовые комбинации, клуб, аукционы и распродажи, к которым у него развилась настоящая страсть. Все то, одним словом, что не касается «дома» и на что расходовался весь запас живых сил.

В той умеренной пропорции, в какой он принимал успокоительный эликсир домашней жизни, он находил в ней как раз то, что ему нужно: строго установленный режим, примененный к требованиям отдыха, и сознание своей бесконтрольной власти над этим миром.

Это был человек мало общительный. Все его чисто внешние отношения с людьми слагались вне дома: на службе, в трактирах, в клубе. В своих стенах он не любил чужих лиц. Он вполне довольствовался парадным банкетом раза два в год, когда можно щегольнуть во всем блеске парадной обстановкой и закатить знатный ужин из хорошего ресторана. Дорого-то оно дорого, разумеется, да по крайней мере хоть за один раз отбывать.

«Ну, слава Богу! Надолго опять с плеч долой!» — радовался он каждый раз вновь водворившемуся порядку.

Тишина и порядок для него неразрывно связаны с представлением о доме, и потому радости и печали его обитателей всегда являются как бы посягательством на его личный покой. Вечно у них из-за пустяков сыр-бор горит! Жена болеет, хотя никакой болезни пока, слава Богу, не открылось еще. Вечно она о чем-нибудь да сокрушается, чего-то добивается. Дети шумят, ссорятся, что-то затевают. Надежда Петровна все и вся критикует и возмущается. Неужели в самом деле нельзя жить мирно и не нарушая порядка? Удивительный дар раздражить человека, едва он глаза откроет!

Федор Иваныч уехал сердитый. Он не сознавал, конечно, что и эта порция раздражения входит в его привычный обиход, как доза возбуждения, после которого особенно приятно очутиться на свежем воздухе и отдаться всецело своим личным интересам. С годами доза возбуждения растет сама собой, по мере того, как натура тяжелеет и становится инертнее.

Дурно начавшийся день редко бывает удачным. На службе его сердили. На аукционе, которого он давно выжидал и облюбовал для себя заранее удивительные штучки, — у него оказался пренесносный, азартный соперник. Все штучки прошли мимо носа. Положим, и соперник зато здорово влетел! Переплатил втридорога. Уж извините-с, в этом его никто не перещеголяет — нюх есть особенный: он хоть кого «посадит», а сам дорого не купит!

Сегодня за ним осталась всего одна круглая вертящаяся этажерка. Положим, надо сознаться, что она, в сущности, не стоит этих тридцати восьми рублей, да и вещь довольно-таки бесполезная… Однако, после напряженного состязания нескольких часов, после целого ряда ценных вещей, которые так легко могли за ним остаться — эти тридцать восемь рублей не заслуживали никакого внимания.

В этом заключался весь интерес аукциона: вначале он жадно стремился приобрести заранее намеченные вещи; потом не менее страстно усиливался отделаться от них, но не иначе, как «посадив повыше» своих противников.

Яновский ехал домой сердитый, отослав этажерку с артельщиком. В его ушах уже звучало стереотипное восклицание жены: «Еще новые вещи?! Бога ради, для чего тебе это?»

Все его замечательные приобретения жена встречает именно этим восклицанием. Пора бы, кажется, убедиться, что бесполезно, да и не ее это дело — так вот нет же! Можно ли упустить случай досадить, благо на язык узды не накинешь!

Он ехал сердитый. И, как всегда в этих случаях, он думал не о своих делах, где обвинять, пожалуй, пришлось бы себя самого, но о делах домашних, где легко найти ответчиков. Вообще о собственных промахах, хотя бы и очень крупных, он никогда не вспоминал; он не жалел нелепо рассоренных денег, тогда как он же был в доме мелочно придирчиво скуп во всем необходимом.

«Посылали ли за доктором, любопытно? — занимал себя дорогой Федор Иваныч. — Вот кабы нужно было каждый день, хочешь не хочешь, отправляться на службу, так небось живехонько нервы всякие вывелись бы!.. Если б приходилось изворачиваться на все лады, из года в год грызться с кем-нибудь вежливым манером и на законном основании, как грыземся вот уж третий год со стариком-делопроизводителем, кабы сидела на шее годичная ревизия да приходилось отвечать собственной шкурой за всяких дураков и мерзавцев — вот тогда, небось, постных лиц не корчили бы и в обморок бы не хлопались здорово живешь!..»

Он ехал сердитый. Он далек был от сознания, что и в этих четырех стенах несут бессменную службу; что и там враждуют из года в год — только без «законного основания»; и вечно ждут, но только не годичной, а ежедневной ревизии!

Федор Иваныч молча снимал шубу, потому что спрашивать Феню было решительно не о чем. Гостей быть не могло. Писем он ни от кого не ждал. Этажерки еще не могли принести. Про доктора он хоть и помнил, но нарочно не спросил, чтобы не ослаблять впечатления. Вот Федя не оставлен ли? Опоздал сегодня должно быть.

Федор Иваныч вступил из прихожей в зал в особенном, хоть всегда бессознательном настроении человека, которому хочется сердиться. «Ничего, ничего! Посмотрим что-то дальше!» — говорит это притаившееся злорадное чувство.

В зале и гостиной все было совершенно так же парадно и безжизненно, как всегда. Хозяин шел медленным, тяжелым шагом, уверенный, что никакая мелочь не может укрыться от его привычных глаз.

Но — он увидел только один желтый лист на роскошном кусте филодендрума у среднего окошка. Он с чувством сорвал этот лист и вошел с ним в кабинет.

Зато то, что ждало его в кабинете, было поразительно: на оттоманке сидели рядом Катерина Петровна и Надя. И по тому, как эти женщины сидели — прямо и безжизненно — даже и постороннему человеку было бы очевидно, что им тут не место, что явление это необычайное.

Желтый лист вылетел из рук Яновского. Он дошел до середины комнаты, остановился и смотрел на них глазами, которые не могли передать его чувств.

Но сейчас же это перестало быть его задачей, так поразило его самого лицо Нади: бледное, как мел, с черной тенью вокруг глаз и у рта. «Умирающий» вид Катерины Петровны был слишком хорошо знаком.

— Извините, что здесь… Мы вас ждем, — проговорила девушка с очевидным усилием и поднялась с оттоманки.

Она отошла к шкафу и облокотилась на него. Катя проводила ее своим страдальческим взглядом.

— Я не слеп еще, вижу-с! — ответил он уже со своей ядовитой усмешечкой.

Он не спеша уселся на свое обычное место — в деревянное кресло перед столом.

Девушка смотрела на него с другого конца комнаты, и ее глаза удивительно горели в темных кольцах.

Для него было уже очевидно, что придется иметь дело с нею, а Катя тут только для вида посажена. Он, не стесняясь, говорил жене, что сестра вертит ею, как хочет — добрая половина всех неприятностей исходит от нее. Очевидно, сегодня они собрались чем-то не шутя донимать его…

Не в первый раз уж он чувствовал злобную досаду на себя за то, что терпит в своем доме эту сумасбродную девчонку.

— У нас большое несчастье, — проговорила опять Надя и не опустила глаз.

— Вижу-с! — повторил опять и он. — Ведь только с несчастиями вы удостаиваете обращаться ко мне. Надо полагать, что вы также и веселитесь когда-нибудь, только уж это, должно быть, для других предназначается!..

— Вчера было письмо из Москвы! — вставила неожиданно Катерина Петровна.

Ей показалось, что так они никогда не дойдут до дела; она не в силах была говорить обиняками.

— A-а! Из Москвы?!!. Добро пожаловать давненько не было! — рассмеялся и раскашлялся вместе Яновский.

Он сразу покраснел, и его всего передернуло.

«Так и знала, что напортит!» — ужаснулась мысленно Надя и кинула на сестру гневный взгляд.

Но Катя не смотрела на нее. Ее лихорадочные глаза были бесстрашно прикованы к лицу мужа.

— Федор Иваныч!.. Вот когда погибель — последняя погибель!!. Он мне умирающей матерью поручен. Вспомни, я перед Богом за него отвечу!!.

— Слыхал — не один уж раз слыхал! И вам ответ мой достаточно должен быть памятен. Для того, чтобы беседовать наново о сумасбродствах Михаила Петровича, вы с сестрицей напрасно беспокоились поджидать меня здесь — совершенно напрасно-с!

Он пристукнул кулаком по столу, будто припечатал свои слова, и поднялся из кресла.

— Позвольте! — вмешалась Надя. — Конечно, нам все известно, и ваш ответ. Мы не ждали бы вас здесь, если б надо было еще обсуждать, что делать.

Он не понял этих слов и невольно остановился на своем пути к двери.

— Сегодня деньги отосланы в Москву, — сказала сзади него жена.

Он быстро перевернулся на каблуках и вперил глаза в нее.

— Да, я это сделала!! — воскликнула она отчаянно и тоже вскочила на ноги. — Это тысяча, когда у меня нет и трех рублей! Я должна спасти его! Просить бесполезно — хоть бы я в ногах у тебя валялась. У тебя нет жалости ни к нему, ни ко мне… Пускай пустит себе пулю в лоб — ты, может быть, даже порадуешься! Но мне он брат, единственный, все равно, что сын! Я за сына, Бог милостив, столько мучиться не буду — так своей жизни не прокляну…

Она заломила руки и опять упала на оттоманку, головой в подушку.

— Что?!. Где?.. Тысяча! Где ты взяла тысячу? Где ты могла взять?!. — твердил он в одно время с нею, не слушая ее. — Вздор, вздор! Лгуньи!! А!.. Вы вот как поддеть меня надеялись! Новенькое изобрели?! Какой сумасшедший даст тебе тысячу?!.

Он схватил ее за плечо и заставил опять сесть.

— Оставьте ее! — крикнула Надя. — Я вам скажу. Это правда, правда! Деньги высланы. Я… Да слушайте же вы меня!

— Вы? Ты?! — не дал он ей договорить — подскочил и схватил за руку.

Надя вырвалась.

— Не смейте трогать! Да, да — это я придумала. Я сама заложила вещи, ее собственные вещи… Принадлежит жене хоть то, что вы сами дарите?

— Бриллианты?! — догадался Яновский и трагически вытянул вперед руки. — Воры, воры!.. Вещи тащат из дома!.. А! Вы вот что затеяли?!. Он же и научил, конечно! Нет, лжете! Там нет столько — за бриллианты не дадут тысячи… Что еще вы украли? Создатель мой, вот до чего я дожил!..

Он схватил себя за волосы.

— Да! Еще ложки твои взяла — украла, ты сказал? Так я должна была допустить, чтоб брат застрелился, оттого что я не помогла? Скажи — говори! Должна я?! — спрашивала жена, вся дрожа.

— Поймите же, это чужие деньги, казенные! — говорила Надя. — Их необходимо пополнить!.. Но зато его опыт удался, наконец, — понимаете вы, что это значит? Ведь он отдаст, вернет вам их, подождите немного!

Яновский, казалось, перестал слушать. Он кружился от стола до двери, заложив руки за спину и быстро перебирая пальцами.

— Казенные деньги?.. А!.. Растрата — дорожка торная!.. Для своих сумасбродств и перед воровством не остановился, сестрицам сердобольным путь показал… Превосходно!! Лучше не надо!

— Если он не сможет вернуть, так я сама обязуюсь в три года выплатить вам половину этих денег, — возвысила голос Надя. — Я молода, авось не умру! Вы знаете, я зарабатываю пятьдесят рублей в месяц и могу прожить на половину. Могу, наконец, и больше заработать. Возьмите с меня вексель.

Яновский остановился.

— Ха! Ваш вексель! Как вы смеете еще издеваться надо мной?!. Я лица вашего видеть не желаю — вы мой дом завтра же оставите — нет, сейчас! Я не хочу держать своих детей под одной крышей с вор…

— Не смейте повторять таких слов! — крикнула Надя. — Это ваша жена, законная жена! Хозяйка этого дома! Помощница она вам или нет? Пятнадцать лет ее труда стоят тысячи рублей? Прислуге вы платите жалованье! Судомойка последняя не станет работать для вас из-за одного хлеба!

— Ступайте вон и не развращайте мою жену вашими мерзкими понятиями! — выговорил он, задыхаясь.

— Нет, и жена вон, и я с нею вместе! Воровкой я здесь не останусь!

Он оторопел на миг, лотом рассмеялся.

— А! Как угодно, насильно удерживать не стану! От таких дел бегут! От стыда бегут!

Они вышли.

В коридоре у самой двери Маничка кинулась к матери.

Ей не удивились, ее не упрекнули, что она слушала. Втроем вошли в комнату Надежды Петровны.

Девочка бросилась на колени и припала головой к матери.

— Мама!.. Мама, дорогая!.. Уезжай с тетей, да, да! Не бойся, мы уж большие. Я буду смотреть за Федей, я все умею. Не надо для нас, не надо!..

Ее бледное личико трепетало. Сухие глаза горели.

— Я всегда, всегда мучаюсь, что ты из-за нас… Не надо больше! Тетя, ты возьмешь маму к себе? Мама, душечка, он раскается, он вернет тебя, вы скоро вернетесь!..

Катерина Петровна, рыдая, покрывала ее лицо и руки поцелуями. По лицу Нади струились слезы.

— Вот она, крестница моя, моя золотая девочка!.. Да, ты большая, Маня, ты можешь понять. Мама должна спасти брата, это ее право и ее долг. Все уладится, потерпите для мамы. Я денег оставлю, в гимназии нам пиши. Мы придем к тебе в гимназию. Ты большая, ты должна Федю беречь.

«Большая» кивала головой и вытирала рукою сухие глаза.

Надя подошла к сестре. Она положила обе руки ей на плечи, отклонила ее назад и заглянула в залитые слезами глаза.

— Итак, на волю против воли?!. — выговорила она с нежной насмешкой, и на лице, как молния, сверкнула радость. — Катя! Да встряхнись же хоть теперь-то! Жизни еще много впереди, не на век расстанетесь! Пусть же и он опомнится, на себя оглянется, поймет, что он делает…

Но Катя не глядела ей в глаза. Она похожа была на живого мертвеца.

Девушка вздохнула и провела рукой по лбу.

— Ну, голубчики, а на нежности все-таки времени у нас нет! Теперь живее укладываться, ведь мой ультиматум до вечера. Ах, как хорошо, что людей хоть необходимость заставляет быть храбрыми и сильными! Сердце разрывается?.. Да! Но есть же своя личность человеческая, которую нельзя дать попирать ногами? Катя! Депеша в Москве получена — Миша воскрес теперь!!

…«А я умерла», — говорило все существо Катерины Петровны. Повинуясь Маничке, она встала и перешла в свою комнату.

— Укладываться, укладываться! — твердила в лихорадке девочка. — Я помогу тебе! Мы с Феней одни все сделаем. Ты сиди спокойно… Не уставай, мамочка моя ненаглядная!..

И мать покорно сидела там, где ее усадила Маня.

Девочка открыла сундук и быстро разбиралась в нем, как будто привычными руками.

— Это мое… Федино… опять наше! — приговаривала она, откладывая в сторону попадавшиеся детские вещи, сортируя то, что всегда было вместе.

— Феня потом привезет, что останется… правда, мамочка? Какое платье взять? Одно только черное, я думаю… А подушки в узел связать?.. А твои вещи из стола куда же?..

— Да оставьте вы в покое мамашу, барышня, — вмешалась Феня, — как сами знаем, так и будет ладно. После успеется!.. Да и не придется ничего этого, так, для виду! Вернутся же завтра или послезавтра…

— Неправда, не для виду! — оскорбилась Маничка. — Мама не вернется до тех пор, пока папа сам не придет за нею.

— А я что и говорю? И придет! Как же без мамы жить? Сундучище какой вздумали — чемодана бы за глаза довольно на первый случай! — критиковала Феня, все исходя из своей уверенности, что сборы эти только для виду.

— Федя! — произнесла вдруг Катерина Петровна свое первое слово.

Она расслышала далекий звонок.

Маничка сейчас же отправилась в прихожую. Лицо девочки вдруг стало сосредоточенно и ужасно печально. До этой минуты оно все светилось страстным волнением.

Федя, не спеша, раздевался с своей недовольной миной.

— Ну? Чего ты опять такая постная? — спросил он, когда сестра остановилась около него.

— Федя! Мы теперь одни будем жить, мама уезжает с тетей Надей…

Нет! Она не так это хотела сказать! Ее уязвил жалобный и робкий звук собственного голоса. Слезы вдруг подступили и схватили за горло.

— Вот и на! В Москву? Ну, конечно! Для дяди Миши мама с тетей никого не пожалеют!

Федя покраснел и сердито бросил свой ранец.

Маничка, уже рыдая, торопливо объясняла ему, что именно случалось. Но Федя хотел знать все категорически: ведь она подслушала? И молодец! Вздор, это вовсе не так стыдно с большими… Но Маничка «мямлила», — она ни за что не хотела повторить всех слов, какие папа говорил маме и тете Наде.

Мальчик не понимал: на что же они так на отца разобиделись? Еще бы! Конечно, папа страшно рассердился, коли они без спроса взяли да продали вещи!..

Отец называет дядю «бездонной пропастью». Называл с видимым правом, хотя, собственно говоря, он ведь вел счет только одним просьбам и нуждам, отказываясь их удовлетворять. Это не уменьшало его возмущения. А в детском уме всякое возмущение оставляет впечатление правоты.

— Ведь ты понимаешь — это его изобретение еще вовсе не наверное! — толковал мальчуган. — Может быть, еще из него ничего не выйдет… На это можно сколько угодно денег истратить! Отец строг во всем.

— Так ты за него, за него? — накинулась Маничка. — Он их прогнал! Мама сказала: «И я вон вместе с Надей!» — а он: «Я не удерживаю…» Это из-за денег, из-за такой га-адо-сти!.. — рыдала девочка.

Федя нахмурился и не мог разобраться в такой путанице. Гнев отца он признавал, но и ухода матери он не признавал. По его мнению, это было чересчур. Набедили, так и надо терпеть!

Но младший брат умел кое-что придержать про себя, и он не стал изливать своих ощущений перед Маничкой. Он назвал ее плаксой и очень решительно ушел из прихожей, волоча на ремне свой ранец.

Однако, посреди разгрома внутренних комнат, — среди раскиданных знакомых вещей, снующих взад и вперед заплаканных женщин, перед убитой фигурой матери — Федина решительность не выдержала. Отъезд, который он мог обсуждать издали, здесь предстал перед ним во всей своей очевидности. Он вдруг увидал себя и сестру одних в этой самой квартире, с ее двумя «половинами»…

— Мамочка! Зачем, зачем ты это делаешь?! — крикнул Федя отчаянно и повалился головой ей в колени.

Надежда Петровна уложилась и поехала узнать, не удастся ли захватить одну комнату, откуда недавно выехала ее подруга. Очень тесно для двоих, но зато десять рублей, и хозяева порядочные.

В кармане у нее было всего только двадцать рублей. За заложенные в ломбарде вещи не хватило еще девяносто шести рублей до тысячи. Торопясь сдать сегодня же на почту, Надя решилась на поступок едва вероятный для нее: прямо из ломбарда она отправилась к их старому знакомому, Сочугову, и взяла у него взаймы сто рублей на один месяц.

Для Нади одолжаться Сочугову — нож острый! Но, во-первых, он наверное не мог ей отказать; во-вторых, он знает Мишу. Надя не обманулась, но теперь этот неожиданный долг жестоко осложнял положение. Сочугов, конечно, никогда не потребует этих денег — да она-то скорее умрет, чем просрочит ему хоть один день! Надя была уверена, что, в конце концов, Яновский возьмет с нее вексель.

Разумеется, она не ожидала, что обе они с Катей очутятся на улице. Это-то именно Надя и торжествовала теперь всем своим существом. Не пропадут! Катя, несчастная, по необходимости соберется с силами и станет опять прежняя. И притом, хоть Надя и не думала, подобно горничной Фене, что «все это только для виду», однако и она в душе не сомневалась, что в отъезде сестры нет ничего бесповоротного. Она видела в этом превосходное и единственное средство заставить Яновского опомниться и относиться к жене иначе.

Ему хороший урок, а Катя стряхнет с себя принижающий гнет рабства. Почувствует себя опять человеком — вздохнет вольной грудью — о! — это даром не пропадает!

В воображении девушки носилась крошечная комнатка, где они с Котиком устроились по-девически, куда как-нибудь украдкой и детки забегут. Маничка трогала и восхищала ее до слез. Эта будет надежная! Недаром мать столько унижали на ее глазах… Ну и ее меда есть в этом капля: ее ежеминутные протесты, ее смелые речи что-нибудь да значили. Не совсем же даром, стало быть, прожила она целых три года под кровом ненавистного человека и не находила в себе решимости покинуть их на его полный произвол.

…Детки бедные, бедные!.. Ну… перетерпят как-нибудь! Маня все понимает — это главное. Пусть закаляются; пусть выстрадают на себе человеческие понятия — победят свой ребяческий эгоизм; пусть в себе совесть почувствуют… Всякому своя судьба!

Торжественно настроенная, полная надежды и самоотверженного мужества, девушка быстро обделала свое дело. Слетала в Семеновский полк, наняла комнату, в восторге, что захватила ее, и сейчас же вернулась назад.

Кухарка без нее успела окончательно увязать ее вещи, а Надя по дороге и ломовика наняла.

— А как барыня? Готова ли? — спросила она, прежде всего, Феню, все еще бегавшую по коридору.

Вопрос прозвучал невесело, конечно, но в нем звучала энергия, новая жизнь, перемена! Он пронесся безжалостным контрастом среди хаоса и уныния разоренного гнезда, где вся горечь выпадала на долю беспомощных…

Феня не ответила, заплакала и прошла дальше.

Катерина Петровна сидела все на том же стуле в спальне. Маничка заставила и Федю помогать себе. Они вдвоем напрягали все свои способности, чтобы сделать как следует большое, необычайное дело, так внезапно свалившееся им на руки. С разгоревшимися, напряженными лицами, с сияющими глазами и отуманенной головой дети собирали в путь свою маму… Забываясь, они больше не плакали.

Тетя Надя пришла в неописанный восторг, застав в спальне эту оригинальную сцену.

— Ай да молодцы! Вот так помощники! Так, так, детки: мужественные люди не плачут и носа не вешают, пока есть дело. Маничка, золотая ты моя!

Девочка бросилась ей на шею, впопыхах расцеловала ее и опять вырвалась.

— Я завтра же в гимназию приду — я сама до дому тебя доведу. А к тебе послезавтра, Федя… Так и будем чередоваться с мамой!

…Гимназия, уроки! Ведь еще сегодня придется готовить уроки!..

Все разом вспомнили об этом. Во взбудораженных, разгоряченных головах детей мысль об уроках пронеслась какой-то смутной, невероятной угрозой… да, невероятной! После того усесться по обыкновению под лампой в столовой — уже одним — и начать долбить, как будто ничего не случилось… Неужели так бывает? Так может быть?..

Мать за несколько часов, которые просидела она, как неживая, на своем стуле, видела перед собой минута за минутой жизнь этого дома, этих двух существ, после того, как она уйдет защищать свои человеческие права…

Надежда Петровна подошла к сестре.

— Пожалей их, Катя… Пора кончить! — проговорила она вполголоса.

Она не понимала, что творится в понурой, безжизненной фигуре, только присутствовавшей покорно при собственных поступках. Она инстинктивно не заговаривала с нею, боялась потревожить…

Пусть бы только Катя дала увезти себя так же пассивно!.. Будет день и завтра! Очнуться придется…

Катерина Петровна медленно поднялась на ноги, перекрестилась и спокойным, широким жестом обняла сестру.

— Спасибо тебе, спасибо, родная, за все! — заговорила она твердым, полным голосом. — За них спасибо! От тебя они научились быть мужественными и великодушными. Ты своим примером в них силу воспитывала. Для жизни сила нужна — одна сила! Себе и другим… Без сил шагу не сделаешь! Прощай, моя заступница — тетя Надя, наша милая! Будем как-нибудь жить без тебя, а уроков твоих они не забудут.

Надя отскочила от нее, точно надеялась лучше разглядеть издали.

— Что ты говоришь? Ты что говоришь, Катя?!

Она боялась понять. Катя утвердительно качнула головой.

— Я осталась. Поезжай с Богом… Нет больше сил — без сил разве могу переступить этот порог? Жить, бороться за себя — поздно… Нечем! Могу одно: быть при них.

Дети с плачем кинулись к ней.

— Слава тебе, Заступница! Умягчила сердце матери! — произнес громко в столовой голос горничной Фени.

Тетя Надя беспомощно разводила руками и твердила только одно слово:

— Катя! Катя! Катя!..