Петр Гнедич «Блины»
Из летописей масленичной недели
I
Невский проспект в ясный зимний день, когда солнце спустится к закату, удивительно хорош. Воздух чистый, морозный. Верхи зданий горят багровым золотом последних лучей, а снизу ползут по стенам голубые тени, смягченные снежною пылью. Деревья совсем сказочные: словно те узоры, что плетутся в завитки на замерзших окнах. Дым из труб кровавый, тяжелый. Народу на тротуарах, — особенно на солнечной стороне Невского, — бездна. Мохнатые шапки черкесов, розовенькие щечки барышень, до половины прикрытые боа, заледеневшие усы кавалеров, блестящие цилиндры статских, яркие фуражки гусаров, посинелые с холода газетчики, жидовствующие репортеры, собачки в попонах с вензелем и дворянской короной, — все это пестрым потоком перекатывается от Аничкина до Полицейского моста, мимо соблазнительных витрин магазинов. Полозья визжат о тугой снег, омнибусы со звоном катятся по рельсам, смутный говор стоит над толпою. Надо всем, — и над толпой, и над зданиями, — царит адмиралтейский шпиль, золотой иглою вспыхнувший на дымчатом небе… Да, Невский очень хорош в эту пору!..
Самый разгар движения — четвертый час, особенно в праздник. Если вы будете постоянно наблюдать за гуляющими, то заметите между ними вечных завсегдатаев, и в числе их, конечно — Ивана Ивановича Турухтанова. Да вы его, без сомнения, видели много раз. Это маленький человечек, лет под пятьдесят, с лицом самым незначительным, с пухленькими глазками, и очень добреньким выражением физиономии. Идет он маленькими шажками, закутавшись в огромный енот, и накрывшись огромной мохнатой шапкой. Он выглядывает из-под них очень смешно: словно моль сидит в меху. Он очень любопытен и не пропускает решительно ничего замечательного из того, что выставлено на окнах. Знакомых у него немного. Но зато если уж встретится ему знакомый, так он раскланяется с ним с таким наслаждением, точно его осчастливила судьба чем-то необычайным: издали начнет улыбаться, чем ближе подходит, тем улыбается шире, светлее, шапку не приподнимает, а совсем снимает с головы, причем оказывается, что у него мех на черепе, не в пример хуже, чем на шапке, — какой-то вытертый, пучками; даже когда знакомый пройдет, и давным-давно позабудет о встрече, лицо его все сохраняет блаженную улыбку, — и даже словно какое-то вдохновение светится в его глазах. Он никогда не толкнет никого, а если его толкнут, — он извиняется, что подвернулся. Он обходит даже собаку, заглядевшуюся в пространство, ставшую поперек дороги.
Теперь уж нет таких людей: новых таких не нарождается, прежние вымирают, делаются все реже и реже. Эта тонкая деликатность словно всосалась в них с молоком матери. Женщина для них такое божество, она стоит на таком недосягаемом пьедестале, что единственно возможное отношение к ней, это благоговейное преклонение, сознание своего ничтожества. Иван Иванович всегда влюблен во всех женщин, но никогда ни одним намеком не выкажет своей страсти. Хорошенькая ножка в плотно-обтянутом ажурном чулке приводит его в восторг; но восторг этот так и замирает внутри: он никогда не решится, не осмелится сам перед собою сознаться в этом восторге. В него никто никогда не влюблялся: он был слишком некрасив и робок в молодости. Годы его скрасили, но робость осталась та же. «Романа» у него не было. Платонические страсти не оканчивались ничем. Сердце его представляло какой-то пантеон, где были собраны всевозможные божества разных периодов его жизни. Тут были и актрисы, и соседки по квартирам, и барышни, и замужние, и вдовы, — всех он глубоко уважал, и изумлялся их качествам.
— Сколько достоинств, — вдохновенным шепотом говорил он собеседнику, указывая на какую-нибудь юлу, прыгающую по зале, — чудесная девушка, чудесная жена и мать семейства — в будущем.
Частенько исполненная достоинства барышня, выйдя замуж, на второй же год брачной жизни, бросала своего супруга, и удирала за границу с отставным гусаром или художником. Тогда Иван Иванович изумлялся, терял на несколько дней аппетит, бродил как потерянный, сонно, вяло.
— Непонятно! — повторял он. — Каково брожение умов…
Ребенок приводил его в какой-то священный трепет. Он давно примирился с мыслью, что у него нет детей и не будет. Но видя толстощекую, здоровую полуторогодовую девочку, балансирующую по ковру пухлыми ножонками, — он весь расплывался в одну улыбку. Он, затаив дыхание следил за каждым движением живого бочонка, пугался каждому толчку в сторону. Глаза его были мокры от слез; а дети его не любили, и не шли к нему.
— Сделай дяде ручкой, сделай, — усовещивали младенца няньки. Но младенец упорно мотал головой, отворачивался, махал рукой и говорил «бя-бя»… А дядя манил его, сюсюкал, чмокал.
И чтобы он был за прелестным мужем, если бы за него пошла замуж какая-нибудь барышня! О, да за него многие бы пошли, — я в этом нисколько не сомневаюсь, ни одной минуты. Как бы он холил, нежил, как бы бесконечно был предупредителен перед своею богиней! Он боялся бы кашлянуть ночью, чтобы не обеспокоить, смотрел бы в глаза как преданный песик, по одному намеку угадывал бы желание, работал бы до последней капли сил, только бы доставить удобство, комфорт ей, — этой милой, прелестной, чудной женщине, что оставила семью, отдалась ему, живет тут, с ним, хлопочет по хозяйству, любит его… Господи, да что же это за блаженство!..
II
А между тем вот он — одинокий холостяк… Он гуляет по Невскому в праздник, смотрит на тех счастливцев, что под руку с дамами открыто и смело идут в толпе, кланяются знакомым, покупают дорогие вещи, рядятся, веселятся, ездят по театрам. Когда он сидит в задних креслах театральной залы, он с упоением вдыхает запах духов случайной соседки, боится толкнуть ее локтем. А на сцене, там, в этом упоительном, волшебном мире, люди и женщины так хороши, так полны поэзии, игривости, любви, правды… Он глаз не отрывает от них, — они мешают ему спать, их светлые образы преследуют его. Как далек, как хорош этот мир! Как действительность буднична, прозаична…
Он служит в своем министерстве давно, он считается хорошим чиновником, директор его часто зовет к себе, он несколько раз приходил к нему по вечерам. Он не держит себя низкопоклонно, хотя не иначе называет его, как «ваше превосходительство». Он более чем приличен в обществе, хотя говорит мало. Если судьба сведет его с соседкой, он покраснеет как рак, но не потеряется: очень тонко и мило занимает, говорит о вещах возвышенных, материях важных. Он много читал, следит за новостями, — но барышни находят его скучным… Он не обижается: «Что я такое? Нуль! Пигмей! Ничтожество». По-французски он говорит плохо, по-немецки лучше. Он нюхает табак, но ото всех это скрывает.
Квартирка у него чудесная, в две комнаты. Она наполнена статуэтками, чучелами, изображениями из гипса и папье-маше животных. С потолка спускается розовый фонарь, которым его стыдят немногие знакомые: «Что это, Иван Иванович, — вы словно барышня». Он краснеет, но фонаря не снимает. Он считает себя счастливым, спокойным, — и это отражается и на его лице, и на фигуре, и в походке.
Смотрите, как он идет по тротуару. Как доволен сознанием, что сегодня праздник, и можно нейти на службу, а завтра будний день, и идти надо. Он отлично сознает, как приятно занимать место хоть с маленьким жалованием — в 1600 рублей, но все-таки ведь с определенным аккуратно получаемым доходом. Для холостого человека, лишенного всяких претензий, этого довольно. Ведь живут же студенты на двадцать пять рублей в месяц — да еще с семействами! А он счастлив, очень счастлив!..
Он идет по Невскому и думает: «Нынче неделя о блудном сыне, а потом будет масленица. Отчего это блудный сын пришелся перед масленицей? Случайно это или нет? Интересно было бы прочесть где-нибудь об этом… И отчего блины пекут? Языческий это обычай, что ли?..»
Он начал припоминать: кто его позовет на блины? Он терпеть не может блинов с паюсной икрой, сметаной, или яйцами… Блины должны быть или со свежей икрой, или с отличной жирной семгой… Да икра чтобы была не серая жижа, что продают во фруктовых лавках, а настоящая, черная как смоль, в жестянках… Черт возьми, это вкусно…
Мечты о блинах так заняли его, что он раза два облизнулся. Он ускорил шаги, уткнув нос в воротник своей шубы; вдруг знакомый голос раздался над ухом:
— Иван Иванович!
Он вздрогнул. Это был его генерал. То есть в сущности не генерал, а действительный статский советник, — ну да это все равно. Это был его директор — Илья Платонович Дедулин.
Он сжимал его руку и улыбался с недосягаемой высоты своего необъятного роста Глаза его улыбались; к сожалению нельзя того же было сказать про его рот: он совершенно был закрыт чудовищными усами, которые обындевели до того, что напоминали собою пару годовалых баранов.
— Иван Иванович, что с вами? Вы влюблены?
— Ваше превосходительство, — что это вам вздумалось?
— Задумчивы! Никого не замечаете. Вероятно, перед вами носится ее образ?..
Иван Иванович забормотал что-то в ответ.
— Погодите, вот я вас женю, — у меня невеста есть на примете. Вот что: вы завтра свободны после службы? Приходите ко мне: будем пробовать блины. Знаете, у меня обычай: перед масленицей попробовать — чтоб не сразу налечь на них… Вы мало бываете в обществе, вам надо больше развлечений: встретите у меня хорошеньких женщин. А! Это много! Очень много! Нынче как-то редко встречаются хорошенькие женщины. Будете?..
Он опять пожал руку. Он таким казался огромным перед ним, как та нормандская лошадь, которую выводили в цирке вместе с клепером! Иван Иванович кланялся, показывая свои вытертый мех.
— Женю, повторил генерал — и пошел своей дорогой.
III
Наступило завтра.
Иван Иванович быль очень доволен зовом. Во-первых, он всегда с удовольствием ходил к генералу: все-таки аристократ. Почему в понятии Ивана Ивановича генерал был аристократом — тоже трудно сказать. Во-вторых, Иван Иванович, как уже замечено выше, — несказанно любил женщин, а тем более хорошеньких. Его несколько смущала фраза Дедулина: «Женю!» Серьезно, или шутя это сказал он? Шутя, — ну, конечно, шутя!
Он надел самый новый сюртук, который сидел на нем прекрасно. Пригладил височки фиксатуаром, брызнул на себя духами. «Давно я не шел с таким удовольствием на обед!» — повторял он.
В темной столовой сияли канделябры, сверкал хрусталь, блестели симметрично расставленные вина. В углу, у закусочного стола, толпились гости. Стоял говор живой, словно в улье. Иван Иванович опоздал немножко. Его стали знакомить.
— Зоя Павловна Верн.
Боже мой, что за красавица стояла перед ним! Личико беленькое, матовое, глаза черные, огненные, губки пухленькие, на подбородке ямочка… У Ивана Ивановича даже на сердце захолонуло.
— Ведь бывают же такие, Господи!
Барышня подала ему руку, улыбнулась. Зубки крохотные, перлушки такие… А его превосходительство наклонился к ней да и шепчет:
— Это вот что я вам говорил… Господин Турухтанов…
Та опять как блеснет улыбкой, — словно молния мелькнула, озарила…
— Валентин Павлович Верн.
Toже красавец, и как похож на сестру. Забрал руку Ивана Ивановича — и жмет, а сам глядит такими добрыми-добрыми глазами.
— И что такое говорил его превосходительство Зое Павловне? Неужели?..
У Ивана Ивановича чуть не вывалился сыр изо рта при этой мысли. Нет! Не может быть!..
Он толкнул настоящего генерала, что стоял возле. Это был не только генерал, но и князь. Он не без достоинства пережевывал что-то.
— Ваше превосходительство, виноват.
— Виноват! — повторил в свой черед князь.
— Блины, блины простынут! — кричит хозяин.
Задвигали стульями, зашуршали платьями… Ай, что же это? Кажется, возле… Возле Ивана Ивановича садится Зоя Павловна… Однако.
Но зато с другой стороны какая харя! Худосочная англичанка, да ведь какая! Во французских журналах таких рисуют, а мы, поглядев на карикатуру, говорим:
— Ну уж и хватил же француз! Что значит национальная вражда!
Блины, блины какие! Икра-то, икра! Та самая, о которой мечтал Иван Иванович… Блины шипят в масле, — как подрумянились, какие рыхлые, тоненькие, легкие… Сотню съешь и не почувствуешь! Отовсюду раздались похвалы.
— Однако и блины, ваше превосходительство.
— А ваше имя, можно сказать, довольно редко и неупотребительно, — решился начать разговор Иван Иванович.
Барышня неторопливо проглотила кусок блина и повернула к соседу голову:
— Вам оно не нравится?
Тот даже ногами завозил под стулом.
— Помилуйте, это, можно сказать, прелестное имя. Такое романическое. Я говорю, что оно, к сожалению, так редко употребительно. Я думаю, такое имя должно счастье принести.
— Почему это? — возразила она, глотая новую порцию.
— Зоя… как бы это выразить… Самый звук имени, такой дымкой окутан, таким благоуханием от него веет…
Она широко открыла испуганные глаза…
— Что это вы какой? Это вы нарочно?
Он совсем сконфузился и стал кланяться в тарелку: помилуйте, я… как же я смею…
Между ними просунулась рука лакея с миской блинов. Иван Иванович отказался.
— Нет, благодарю, довольно.
— Скушайте еще, — попросила соседка, — ну, пожалуйста, — за мое здоровье.
Он не смел противоречить, и взял новую грудку.
— Мне Илья Платонович говорил, что вы холостяк? — спросила она.
Он подтвердил слова Ильи Платоновича.
— Отчего же это вы? Разве вы так не любите женщин?
Он с укоризной взглянул на нее.
— Помилуйте! Напротив!
— Напротив? Значит очень любите?
Он поперхнулся блином.
— Вот вы какой! Я думаю, в молодости вы сколько романов имели! Сознайтесь. Да?.. Ну, налейте-ка мне хереса…
Его рука дрожала, он с трудом лил из горлышка, стараясь попасть в рюмку.
— Господа, еще блинов! — предлагает хозяин.
Все наотрез отказались: были сыты вот до сих пор.
— Господа, — говорил Илья Платонович. — Вы говорите, что все сыты, — ничего есть больше не можете… Даже суп тяжел, правда?
— Правда! — подтвердили голоса…
— Суп тяжел, — согласился хозяин, — после блинов он противен. Но вы знаете, что теперь хорошо пройдет? Стерляжья ушица! Правда?
Все согласились, что стерляжья ушица теперь как раз на месте.
— Отчего вы не занимаете соседку? — спрашивала Зоя Павловна Турухтанова.
Он с опасением глянул на англичанку.
— Я думаю, — сказал он, — они по-русски плохо понимают, и притом… они не желают…
— «Они» из воскового музея, что в Пассаже, — подтвердила она, — вы не верите? Попробуйте. Троньте ее пальцем тихонько, чтобы не заметили…
— Вы где изволили кончить курс? — старался замять разговор Иван Иванович.
— Вы хотите сказать, что я не умею держать себя? — спросила она.
Он в пятнадцатый раз покраснел.
— Помилуйте… Я вижу вы такая… Такая прекрасная.
— Я кончила в Смольном два года назад… Я ведь родственница Агриппине Иларионовне.
Она показала на хозяйку, которая на другом конце занимала двух почтенных старушек — у одной была бородавка под губой, а у другой красный бант на темени…
— Там прекрасно учат, — заявил Иван Иванович.
— В Смольном-то? Да ничего — учат… Вы из налимов уху любите?
— Да… отчего же…
— По-моему, из налимов лучше, чем из стерляди… Вот Валентин тоже любит…
Она показала головой на брата.
— Какие Валентин Павлович красивые… — заметил он глубокомысленно.
— Он прежде лучше был. Я его подростком помню: ведь мы росли вместе. А теперь он кудластый да трепаный…
Она с любовью на него посмотрела, тот заметил ее взгляд и улыбнулся.
— Хорошо тебя сосед занимает? — спросил он через стол.
— Ах, восхитительно! — ответила она.
— Эге, Иван Иванович! — заметил директор.
На этот раз Иван Иванович так сконфузился, что у него покраснела даже шея.
IV
Когда встали из-за стола, и Иван Иванович благодарил соседку за приятно проведенное время, — они были уже друзьями. Она порядком заставляла его пить, выдумывая разные предлоги. Он чувствовал, что все как-то пестрит в глазах, язык как-то странно ворочается, и хорошо, и вместе с тем усталость какая-то. Прилечь бы теперь на диванчик — так на полчасика, не больше! Он привык отдыхать после обеда. Да где же — здесь нельзя, невозможно… Теперь на воздух бы хорошо, прокатиться…
Черный кофе очистил вкус от всех вин и ликеров. И во рту, и в голове, и в желудке — прекрасно. Такое послеобеденное расположение: все такие милые, хорошие, картины по стенам славные, лампы светлые, материя такая чудесная на портьерах, пол натерт чудесно…
— Мы с вами танцевать будем, — заявила Зоя Павловна, проходя мимо него под руку с братом.
— Как, разве будут танцы? — спросил он.
— Да, на Каменном острове, — все туда едут.
Валентин Павлович не ехал, ему надо было в какое-то заседание. Он поцеловал сестру, опять также мягко пожал руку Ивану Ивановичу и с улыбкой сказал ему:
— Так уж вы будьте кавалером Зои…
Кровь опять ему бросилась в голову. Ой, сказал им Илья Платонович что-нибудь! Чего они все так на меня смотрят и улыбаются?..
Иван Иванович вдруг почувствовал какую-то смелость. Что бы он мог сделать? Все что угодно! Переплыть Босфор, взойти на Гималаи, — жениться даже. Им овладело какое-то жениховское настроение. Будут танцы: он ничуть не прочь потанцевать, да не какую-нибудь кадриль, а настоящую мазурку. Он, правда, никогда ее не танцевал, да это все равно, это не мешает. Вот генерал стоит, которого он чуть не толкнул. Ну и что же? Ведь и он мог быть генералом. Немножко связей, прислужиться там, тут — и дело кончено. Что ему генерал!
Накурено это должно быть? Все в тумане, в синем тумане таком плавает. Говорят, говорят много, шумно, а не разберешь что. Илья Платонович трясет сигарой и хохочет… Ему очень весело. Да, блины хорошая вещь, очень хорошая, хотя они ведут начало из язычества…
Очень уютно на диване, мягкий такой уголок, — валик под рукой… Очень хорошо…
— Так вы как думаете? — раздался голос над его ухом.
— О чем?
Он знает, что это голос Зои. Он чувствует ее теплоту, аромат.
— О женитьбе.
— О какой женитьбе?
— Ну, полноте притворяться, что уж тут. Ведь я вам нравлюсь, очень нравлюсь? Да?
— Конечно-с… Я не спорю…
В какую-то истому, в какое-то блаженство погружается Иван Иванович. То самое ощущение, которое он испытывал ребенком, когда его опускали в теплую ванну: такая мягкая, душистая пена кругом… Тепло, хорошо. Вокруг шеи обвились нежные руки… Боже мой, да что же это такое?
— Вы милый, хороший, — говорит она. — Я буду очень счастлива с вами. Так когда же свадьба, когда?..
— Иван Иванович, Иван Иванович, — пристает Илья Платонович, — что же вы, а?
— Что?
— Вздремнули? Собирайтесь, едем.
Как же это? Ап-ап! Он вздремнул в кабинете его превосходительства, прикорнув в уголке дивана.
— Я и не знал, что вы любите соснуть после обеда, — шутил генерал.
— Блины, ваше превосходительство, — оправдывается Иван Иванович. — Тяжелое кушанье, языческое…
— Едем… Все готовы…
— Да, так это я вздремнул! — сообразил Иван Иванович. — Да, — ну слава Богу… кхе…
И он почувствовал себя совершенно свободным, холостым, ничем не связанным… и пожалел о своем сне…
Очень хорошо было… Какое-то неизъяснимое ощущение…
V
На лестнице Зоя продела свою руку под толстый рукав шубы Ивана Ивановича и громогласно заявила:
— Это мой кавалер!
У подъезда стояло четыре тройки.
— Нас четырнадцать, — сосчитал Илья Платонович… — Как же мы разместимся?.. По четверо в сани… А на одну тройку парочку…
— Нашу! — крикнула Зоя, — и впрыгнула через откинутую швейцаром полость в сани. — Иван Иванович, ну!
Иван Иванович неловко пролез, швейцар застегнул, генерал со смехом крикнул: «Трогай!» Лошади рванулись, комья снега полетели в лицо седокам, морозный вихорь закрутился вокруг, — и все тройки остались позади с возгласами и аханьем обычного усаживания.
Трах, трах, трах! Бьются сани о выбоины, режут рельсы встречных путей. Извозчики сторонятся, фонари мелькают. Литейная назади, вот Гагаринская, Нева, тропка съехала на лед.
— Э-эх! — гикнул ямщик, копи подобрались, бубенцы заговорили чаще, пристяжные пустились карьером, коренник во всю рысь трясет своей узорной дугою, ветер так и зарезал лицо, забрался за воротник. Зоя прижалась, притиснулась к нему плотно, кажет из-за муфты свой плутовской черный глаз, поводит им как зверек…
Бац! Какой-то чухонец подвернулся. Розвальни его в сторону, оглобли пополам. — Тише ты! О, да он пьян кажется!
Э-эх! Одно шипенье, свистенье какое-то, — прыгает дуга, пристяжки кажут сбоку свои испуганные морды…
— Хорошо?.. — спросила Зоя.
Иван Иванович замычал что-то в ответ… Он был совсем в чаду.
— Слушайте, Иван Иванович, — мне говорили, что вы холодный Чайльд Гарольд. Правда?
— Я-с, я-с! Что вы, я напротив…
— Говорят, вы никого, никого в жизни не любили… Правда?
У Ивана Ивановича даже выступили слезы.
— Ведь вот… за что же, за что же в самом деле так, — ну когда же я давал повод так думать, говорить… Нет Зоя… Нет… (Он вдруг забыл, как ее по отчеству зовут). Нет Зоя… Николаевна, я ни за что…
— Вы любите хорошеньких женщин?
— Все прекрасное я обожаю.
— Ну, это чересчур обще. Все!.. Вот сегодня были прекрасные блины — так вы и их приравниваете к нам…
— Вы… ужасно как ловите на словах. У вас очень острый ум…
Она вдруг повернула к нему лицо, совсем освободив его от боа и муфты.
— Я вам нравлюсь!
Что это было за лицо! Освещенное туманным, лунным светом, слабо прорывавшимся из-за серых туч, оно, казалось, само испускало сияние. Белизна кругленьких щек, носа и подбородка оттенялась глубокими черными глазами, бездонными, сулившими бесконечную негу. Беленькая шапочка надвигалась на лоб, так кокетливо мило, — взгляд был такой вызывающий, и бархатный, бархатный…
— Ну? Что же вы молчите!..
— Ах, что же мне отвечать, — прошептал он.
Она хихикнула и опять спряталась в муфту. Мимо неслось спящее царство сонных дач: сани летели словно на ковре-самолете… И все вперед, вперед, и вперед…
— Вы бы женились на мне?..
— Я… я бы, я не знаю, что бы я дал… Вы не поверите, до чего иногда тяжело бывает на душе… Один, один, вечно один… Друга нет… Знаете, мне все стих Пушкина вспоминается…
| …Печален я, со мною друга нет, Кому бы мог подать от сердца руку… |
Нет, и нет!
Он совсем заплакал.
— Милый! Не надо, — утешала его Зоя, делая серьезное лицо, и поглядывая вперед. — Туда ли мы едем?..
Он тоже встрепенулся.
— Туда ли?.. Нет не туда…
Ямщик обернулся на зов.
— Ты куда едешь?
Он остановил тройку.
— А куда прикажете?
— На Каменный!
— Я думал в Лесной, — проворчал он и стал заворачивать назад.
— Они уж давно на месте, — немножко с беспокойством сказала Зоя. — Ждут нас.
— Да, да…
Ямщик все заворачивал, заворачивал, вдруг стегнул лошадей, и… и сразу вывалил обоих в снег…
— Ай-ай! — взвизгнула Зоя.
— Что ж это? — изумился Иван Иванович, зарывшись с размаху головой в сугроб снега.
— Поднимите, поднимите меня, — говорила она, задыхаясь от смеха. А он барахтался, черпал высокими калошами снег, растерял перчатки, шапку и все повторял: — Ну! Ну!
— Вот так оказия! — удивился ямщик, и даже избоченился.
Оба седока были вываляны в снегу со всех сторон. Он отряхал ей шубку, она заливалась смехом: да ведь каким раскатистым, звонким. Вдали даже собака залаяла.
— Что ж ты, а? — закипятился Иван Иванович.
— Да я что ж, я ничего!
— Тебя, мошенника, в полицию…
— Господи! Да ведь это со всяким бывает…
А Зоя так и покатывалась.
— Эк ее прорвало! — удивленно пробормотал ямщик и нахлобучил шапку на самые брови.
VI
— Что вы? Где были? Что с вами? — накинулись все на них, когда они разыскали наконец освещенную дачу, они вошли по наскоро расчищенному крыльцу в натопленные сени. — Мы до того беспокоились, часа полтора вас ждем.
Иван Иванович ничего не отвечал, в виски его стучало. Он чувствовал, что совершилось нечто неизбежное. Даже нелепая мысль, что ямщик подкуплен, приходила ему в голову. Быть может и блины, и тройки — все это подтасовка, ради того, чтобы заставить его жениться…
— Блины, блины, — вот так блины! — думал он.
Но скоро опять все развеселились, и Зоя пуще всех.
Мохнатый тапер отчаянно колотил по клавишам не совсем настроенного фортепьяно, пары кружились, подымая пыль, щеки горели и с мороза, и от движения.
Иван Иванович забился в угол. Его вытащили, повели в соседнюю комнату, заставили выпить горячей жженки. И темнота, и голубой огонек, и бледные лица у спиртового пламени, и хохот, и пение, и вальс, — словно дурман действовали на него…
Там, далеко за Невой, в четвертом этаже ждет его уютный, теплый, насиженный угол, с мягким ковром, широкими отоманами, — уголок, к которому он так привык за много лет… Но он привык один быть… а тут вдруг… с женой!..
Его просят танцевать. Он не может. Блины!.. Зачем я пришел к нему… Так ведь мирно, хорошо было одному, а теперь поселится рядом… О, она прекрасная, чудная девушка… Но как же, неужели же тут, всегда, вечно, она будет перед ним. Уже нет прежней свободы… А если дети пойдут? Тогда как?! На что же жить? Она вон привыкла к каким платьям… Но я ведь честный человек, я обязан…
— О, зачем я пришел на эти блины!..
Иван Иванович чуть не плачет. Да что же это такое… что же такое…
VII
Он не помнит, как он доехал, знает только, что ехал не с Зоей: за ней приехал брат, смеялся, смотрел на него и говорил шутливо:
— Однако, Зоя… Хорош, нечего сказать…
«Он нарочно, нарочно уехал, чтоб это случилось, — думал Турухтанов. Но несколько его образумил тот факт, что Валентин Павлович приехал на паре своих лошадей, — да ведь каких! Значит они люди богатые… Не ищет же она выскочить замуж… Да и что ж я такое»…
Он в самом смутном состоянии духа воротился домой. Сон был такой тяжелый, лихорадочный. В полупросоньи ему казалось, что возле него на кровати есть кто-то, какой-то кошмар, — и этот кошмар была Зоя. Вся прелесть женщины, весь ореол той поэзии, которым он привык ее окружать, вдруг разлетелся как туман. Шпильки на ночном столике, длинные волосы в щетке, помада, картонки с цветами, юбки, корсеты, — всякие джерсе, духи и пеньюары, — да это ужасно с непривычки!
— И кто эти блины выдумал!
На утро он проснулся с головною болью. Он чувствовал, что уж «коли горе пить — так лучше сразу». Он пошел к Илье Платоновичу.
Илья Платонович, только что встал, и чистил ногти, сидя перед дымящимся кофе.
— Хорош, хорош! — встретил он Ивана Ивановича. — Я и не знал, что вы такой Дон Жуан. Женить вас, женить надо.
— Да, ваше превосходительство, точно: больше ничего не остается.
Илья Платонович с удивлением уставился на него.
— Да, вы думаете?
— Полагаю, ваше превосходительство, что это мой долг.
— Долг?.. Да, да, конечно! Долг каждого человека — плодиться и населять землю. Вам неугодно ли кофе?
— Нет, очень благодарен. Я именно пришел, ваше превосходительство, спросить у вас как у родственника… не будет ли отказа?
Илья Платонович совсем удивился, и оставил ножичек в стороне.
— Я вас не совсем понимаю?..
— Я… я думаю жениться на Зое Павловне.
Генерал с изумлением поднялся с кресел.
— Как? Вы… на ней?..
— Да… Валентин Павлович едва ли будет против…
Генерал очень внимательно посмотрел на Ивана Ивановича, — не шутит ли он. Иван Иванович говорил торжественно, плавно, смотрел открыто и смело. Видно, что он освоился с мыслью о браке, и не отступится от нее.
Илья Платонович прошелся по комнате.
— Вы меня своим странным предложением застаете врасплох, — сказал он. — Я право не знаю, что вам ответить. Только я не думаю, чтобы Валентин Павлович был согласен, да и Зоя тоже… Тут недоразумение какое-то. Она так любит мужа.
Иван Иванович точно с луны упал.
— Ка… ак?.. Так она замужем?!
Генерал посмотрел на него, да вдруг как покатится со смеху. Он упал на диван, его стало трясти чуть не до истерики. Лицо налилось кровью, усы запрыгали, все огромное тело колотилось в конвульсиях…
— Да… да кто же по вашему Валентин Павлович? — выговорил он, в передышке от раската…
— Я думал — брат, — пролепетал Иван Иванович.
— Брат? Ха-ха-ха!.. Да, да почему же?..
— У них… у них отчества одинакие… Они похожи…
— Отчества! Похожи!.. Ха-ха-ха!
Самому Ивану Ивановичу стало смешно. Он посмотрел-посмотрел, да вдруг тоже как зальется, да ведь как от души! До слез! До боли в груди!..
«Нет, блины… блины иногда хорошая вещь, — думал Иван Иванович, идя по улице от генерала. — С хорошей икрой… В общем — ведь я очень приятно время провел»…
И посмотрите, с какой довольной миной теперь гуляет Иван Иванович по Невскому проспекту…