Петр Гнедич «Работа Христиана Богданыча»

I

Христиан Богданыч Крих жил высоко, очень высоко, чуть ли не в шестом этаже. Лестница хотя и носила название черной, но была очень опрятна: дом был у нас хороший, дворников много, и целый день они все что-то мели да чистили. Христиана Богданыча, кроме этих дворников, кажется, никто и не знал, хотя о существовании его было представление очень ясное: у самых ворот красовалась маленькая четырехугольная вывеска, на которой была изображена кривая книжка в красном сафьянном переплете, с лаконическою надписью: «X. Крих, кв. 43».

Иногда я встречал у подъезда маленького, ужасно маленького, седенького человечка, в шинельке кофейного цвета и в большом ушастом картузе. Он так скоро семенил своими ножками, что со стороны казалось, будто он катится на колесах: под широкими полами плаща шагов совсем не было видно. В руках у него были всегда огромные папки, гораздо больше их владельца. Когда я, гимназист-подросток, смотрел на него, мне он казался каким-то таинственным сказочным старичком, чуть ли не норвежским кобольдом, поселившимся, за неимением гор, на вышке пятиэтажной каменной громады. Личико у него было такое маленькое, глазки бегающие, но добрые, веселые; во всех чертах такое оживление, даже суетливость. И почему-то я с первой встречи решил, что это и есть тот самый переплетчик Крих, что делает, судя по вывеске, красные кривые переплеты с золотым обрезом.

Мне пришлось познакомиться с ним довольно близко, и даже невольно повлиять на его судьбу. Быть может я оказался даже невольным виновником его конца.

Завязалось мое знакомство с ним перед началом учебного года. Отец предложил мне отдать ему в переплет учебники.

— Нашему переплетчику отдавать в работу эту гадость не стоит, — посоветовал он. — А тут живет наверху какой-то немец: снеси ему, только дорого не давай. А прежде спроси о нем у швейцара.

Забрав греческие этимологии, руководства Иловайского и прочие драгоценности, я отправился сперва вниз к швейцару. Он объяснил мне, что немец Крих живет сейчас под воротами направо, делает для самого домохозяина картонки и переплетает книги, почему и пользуется бесплатною квартирою. Но хорошо делает, нет ли, ему неизвестно; должно быть хорошо: иначе зачем бы ему давать даровую квартиру.

II

Заручившись такими предварительными сведениями, я полез наверх. Шел я долго с каждым поворотом лестницы мощеный двор уходил все глубже и глубже вниз, камни казались все мельче, сложенные дрова из крупных превращались в игрушечные палочки. На ступенях сидело огромное количество кошек — и серых, и черных, и рыжих. Их спокойствие доказывало патриархальное добродушие обывателей: ни одна из них даже не посторонилась от меня, зная, что прохожий скорее перешагнет через нее, чем сгонит с места. Наконец, после двенадцатого поворота, я достиг желанной цели — маленькой широкой двери с обрывками клеенки и совершенно такою же вывескою, что и у ворот.

Когда я отворил дверь, меня так и обдало теплым, густым запахом клейстера. Из угла сейчас же залаяла собака, но с своей подстилки не соблаговолила даже подняться. Она просто исполняла обязанность колокольчика, и никаких других прав не предъявляла: ей было отлично лежать у самой топившейся плиты. Прямым следствием ее лая было шлепанье стоптанных туфлей, и против меня в дверях показалась крохотная старушка, с розовыми щеками и в чистеньком чепчике. Руки ее, маленькие, пухлые, торчали в разные стороны, как у куклы, и едва-едва могли сойтись на животике. На меня она сперва посмотрела с тревожным недоумением.

— Вот книги в переплет, — несмело сказал я, снимая кепи.

— Ах, — воскликнула она, слегка приседая и отворяя дверь в следующую комнату, — пожалюста… Христиан Богданович там.

И я увидел Христиана Богдановича, сидевшего в очках на высоком табурете. На нем были панталоны и жилет такого же горохового цвета, как и шинель, только немножко серее и неопределеннее. Когда он встал, у него на сиденье оказалась темная заплата.

— Вот, Христиан Богданович, мне надо пять книг в простой, самый простой переплет, только прочный. Я живу в этом доме, квартиры нумер пятый.

Он посмотрел поверх очков на меня, и через очки на книги, потом опять на меня.

— Можно, — сказал он с немецким акцентом, но гораздо меньшим, чем та старушка. — Пять книг в учебный корешок? Можно.

— Мне скоро надо.

— Скоро будут. — Он посмотрел в окно, высморкался в желтый платок, посмотрел на перегородку, отделявшую, очевидно, мастерскую от спальни, и повторил: — Скоро!

— А сколько вы возьмете за это?

Он снова задумался, посмотрел толщину каждой книги, и вдруг повернулся ко мне всею своею веселою, добродушною физиономиею.

— Недорого, недорого я с вас возьму, и вы будете довольны.

Я по лицу его понял, что его работа будет действительно сделана как надо.

— Но, — прибавил он, — я букв не буду ставить. Я плохо по-русски читаю. И это дороже будет. Я сделаю без букв, и вы останетесь довольны. Вы, как сосед, мне будете и вперед заказывать — я знаю.

Таким образом мы познакомились.

III

В следующее воскресенье он принес книги. Тут я впервые увидел его в черном сюртуке и в новых кофейных брюках. Волосики его были приглажены, и от него пахло нюхательным табаком.

— Ну, что же, ничего, — сказал отец, взглянув на переплеты. — Вам сколько следует?

Он запнулся на секунду и затем, слегка картавя, проговорил:

— Рубль.

— За все? — удивился отец.

— За все, — кланяясь подтвердил он.

Получив деньги и похрустев не без удовольствия новою бумажкою, он несмело прибавил:

— Если будет работа, пожалюста!

— Да, да, непременно, — обнадежил его отец.

— Вот у вас есть школьные друзья, — обратился он ко мне, — быть может вы окажете маленькую рекомендацию. Работы нет.

Я тоже обещал; он стал кланяться и неслышными шагами скользнул в кухню.

— На порядочную работу он неспособен, — заметил отец, — но это сделано очень добросовестно; порекомендуй, пожалуй, его товарищам.

Я еще раньше совета отца решил, что рекомендовать Христиана Богдановича необходимо. У них очень бедно было наверху. Даже дешевые часы, что висели на перегородке, и те стояли, хотя к гире были привешены ножницы и мешочки с песком. Черному сюртуку, в котором он приносил книги, было лет двадцать пять, хотя чистоты он был редкостной. Только шинель у него была новая, Бог весть какими лишениями добытая. Зато у его жены, Каролины Васильевны, был ужасный салоп: клетчатый, пестрый, внизу гораздо уже, чем наверху, с вытертою кошкою на воротнике. Им необходимо было достать работу.

И работа явилась, да еще какая!

IV

Главная причина обилия этой работы крылась в том, что дом наш помещался как раз против той гимназии, где я учился. Для гимназистов это было так удобно, — вдобавок, дешевизна переплетов была необыкновенная,

И Христиана Богдановича вдруг, сразу, завалили работою. После половины третьего, когда кончались классы, длинною вереницею тянулись по его лестнице серые пальто и синие кепи. Кошки, завидев издали нашествие, в рассыпную кидались с площадок, чувствуя, что прошла пора идиллий. В маленькой мастерской послышался молодой задорный говор. Христиан Богданович суетился, сбрасывал с табуретов обрезки бумаги и просил садиться. Каролина Васильевна, тоже сияющая, отворяла двери, приседала и говорила.

— Пожалюста, пожалюста!

Чаще прежнего стал я встречать Христиана Богдановича у подъезда. Еще быстрей катил он через улицу с огромными кусками папки. Но никогда я не видал, чтобы он приехал на извозчике.

— О, столько работ, столько работ! — говорил он, радостно останавливаясь передо мною и потряхивая папкою. — И я вам всем обязан, и вас благодарю, и жена благодарит.

— Вы бы помощника взяли себе, — посоветуешь ему.

— О, нет, я сам. Сам я лючше.

И он приподнимет картуз и поклонится с такою благодарною вежливостью, с какою бы старик и не должен был кланяться гимназисту, и побежит наверх, считая в уме, сколько грошей придется ему от этой огромной работы, что с самого раннего утра занимает его до поздней ночи.

И у него явились некоторые изменения в обстановке. Появилась лампа большая, яркая, для вечерних занятий. Каролина Васильевна стала выходить в новом капоре, из которого не лезла уже больше вата. На плите у них, кроме картофеля, жарились на сковородке какие-то оладьи в сметане, и пахло иногда чем-то очень вкусным, что, впрочем, можно было приписать нашему гимназическому голодному аппетиту, возбужденному пятичасовым пребыванием в классах. Табакерка у Христиана Богдановича из прежней, облезлой, превратилась в черную, глянцевитую, да и табак словно стал душистее. Собачонка начала звонить бубенчиком и так разбухла, что даже не лаяла при нашем входе. На широком подоконнике были навалены бесконечными грудами книги; и даже с русскою грамотою немножко познакомился Христиан Богданович: на корешках стал набирать заголовки книг, путая буквы, подбирая их на глаз, и не умея прочесть ни одного слова.

V

Что-то долго я не ходил к нему наверх: работы не было для него, а я знал, что товарищи и без меня нанесли ему книг целую кипу. Наконец, как-то я пошел по поручению отца наверх. Дверь была заперта. Я постучал за ручку. Изнутри послышалось ворчанье, грохнул болт, и недовольное лицо высунулось в щель. Впрочем, при виде меня, сердитая мина растянулась в улыбку.

— Ви — другой фасон! Другой фасон! — радостно заговорила она. — Но ви извинит, я вас не допустил до Христиан Богданович: он лежал на кровати с полотенец на голова и не мог работать.

— Что же с ним?

— Нельзя работать так много, — это невозможно! Фуй, торопит, торопит, — он старичок, и один совсем, без подмастерий. Он старается угодить и делать много и так дешево, как ни один переплетчик в Петербург. Я не дам работать ему. Он совсем нездоров и такой старый, старый…

Я воротился домой и послал за другим переплетчиком. Меня беспокоила мысль о Крихе. «Он старичок, и один совсем, без подмастерий»…

Дня через три, в гимназии, мне не без комизма рассказывал товарищ о том, как его немка выгнала накануне из кухни щеткою:

— Понимаешь: я говорю: у меня Тит Ливий отдан Христиану Богданычу, а она говорит: «Пойдит вон и не приходит!» Я говорю: да мне книгу надо! А у нее в руках щетка, она трясет ею, в глазах слезы: «Вон, кричит, вон!» Ну, я говорю: дура! И ушел.

Утром на другой день пришла ко мне через кухню Каролина Васильевна, вся опухшая от слез. Старческое горе всегда какое-то безысходное, особенно тяжелое, удручающее.

— Скажите вашим товарищ: нам не надо работ, — лепетала она сквозь слёзы. — Он лежит и ничего не говорит. Зачем нам работ? Ми были без работ здоровы, а теперь — что нам работ, если ми больны.

Бедная старуха не отделяла себя от мужа: она так сжилась с ним, что его ли, ее ли болезнь — это было общее, нераздельное. В ней шевелилась страшная мысль: ну, а вдруг это конец, и он уже не встанет. Но она бодрилась, гнала эту мысль.

Вечером я смотрел снизу, из своего окна, туда наверх, в шестой этаж, где смутно мерцал огонек. «Он лежит, и ничего не говорит», — вспомнились мне ее слова.

Я накинул на себя пальто и побежал к нему. Каролина Васильевна не удивилась даже моему приходу: ей было не до того. В мастерской все по-прежнему было: наполовину переплетенные книги белою грудою лежали сбоку стола. На гвоздике висела гороховая шинель; на перегородке, рядом с нею, стучали недавно купленные часы Он лежал на кровати навзничь, закрыв глаза, не шевелясь, — только грудь поднималась и падала.

— Вот, вот, — говорила она, стоя у постели, — вот видите: ну, разве можно так работать?..

Когда вынесли черный гроб и поставили на порыжевшие дроги, случайно несколько гимназистов, выходя из гимназии, повстречались с ним. Трое повернули вслед за дрогами, и дошли, вместе с вдовою, до следующего перекрестка. Один из них вынул из кармана портмоне и отдал ей два рубля шесть гривен: он остался, надо полагать, должен за переплеты покойному Христиану Богдановичу. А может быть он хотел ей помочь и отдал все, что было в кармане. Она взяла деньги, сунула их в карман, даже не поблагодарила. Повернув в улицу, она зашлепала за гробом уже одна, мелькая своим капором сквозь сетку дождя — дождь в этот день моросил с самого раннего утра.