Петр Гнедич «Заяц»

I

Я гулял с отцом в свежее солнечное утро. У курятной лавки, где на вывеске было написано: «Зеленная и дичная», в круглой, плетеной корзинке копошилось что-то пушистое, и чей-то подергивающийся нос выставлялся между прутьями.

— Папа, кролик! — в восторге крикнул я.

Мы остановились.

— Это не кролик, а заяц, — сказал отец.

В первый раз я видел живого теплого зайца. Он не боялся людей и тянулся мордочкой ко мне.

Знакомый лавочник, в скрипучих сапогах, показался у порога.

— Зайчика принесли, ребятки поймали. Купите деткам на забаву. Мы живого товара не держим: за что хотите отдам.

И отец велел отнести корзинку к нам на дом. Прогулка была испорчена.

— А где, папа, зайчата живут, в лесу или в поле? — спрашивал я. — А как поймали его? А где он у нас будет жить?

Все слилось в образ серо-рыжего зверька. И фонари на зеленых приземистых столбах, и облака, курчавые, белые, и безлистные деревья, и желтые полицейские будки, с березовыми дровами и с ярко топившейся печью, и чиновники с портфелями, — все смотрело на меня откуда-то со стороны, — было не важно. А главное и важное — был заяц в круглой корзине, с длинными ушами и ходившим во все стороны носом.

— Его сейчас принесут нам, или потом? — не отставал я.

— Может быть, сейчас, а может быть, потом — равнодушно ответил отец. — Вот зайдем лучше сюда и возьмем прованского масла. Здесь чудное прованское масло.

II

Когда позвонили, и старый Агафон открыл двери, я первым делом спросил:

— Зайчика принесли?

— Принесли. На кухне.

Я ринулся туда, но был пойман и с меня не торопясь сняли верхнее платье.

— Да, я видела, — сказала maman, в ответ на мое радостное оповещение, — только зачем ты купил?

Отец показал на меня:

— Он пристал.

Положим, я не приставал. Но он понял мое душевное волнение, мою влюбленность в зайца.

— Возня с ним будет! — сокрушенно заметила мать.

— Никакой возни! — возразил я. — Он будет сидеть в клетке. Я кормить его буду.

— Чем?

— Изюмом, говядиной, кашей…

— Он капусту любит, — заметил проходивший Агафон.

— Так ты распорядись, чтобы была капуста, — заметила мать ему вслед.

— Капустой, — согласился я, — да все, что он будет есть, я…

— А убирать кто в клетке будет?

— Зачем убирать?

— Ты хочешь превратить комнаты в хлев?

— Я сам буду.

— Так тебе и позволят.

III

У нас в доме жила тетушка Настасья Романовна. В прежнее время все тетушки были одинаковы: они носили чепчик с рюшью, неширокий кринолин, и подкладывали на висках какие-то волосяные валики, чтоб прическа была пышнее. Настасья Романовна была оракулом в доме. При виде зайца, она поморщилась.

— Это не городской зверь, — сказала она. — В деревне летом еще их можно держать… А здесь, в городе, — и вдруг — заяц!

— Да ведь белок держат, — вон у Анны Семеновны? Она весь день в колесе прыгает? — заметил я.

— Так то — белка! У белки хвост, что страусовое перо. А у зайца, что у медведя — вместо хвоста — пуговица.

— А по-моему это лучше! — надумал я.

— Он очень упрям! — заметила тетка.

Мать вздохнула и молча согласилась.

— Я понимаю, — продолжала Настасья Романовна, — если заяц игрушечный, который трещит на барабане, — это для детей забавно. А живой заяц — это совсем не идет. Вот еще для детей разводят морских свинок. Говорят, это развивает. Но что же это за развитие! Они только воздух портят.

— А по-моему, живой заяц лучше, чем дохлый! — не унимался я. — Ты посмотри, тетя…

Настасья Романовна сделала презрительную гримасу.

— И смотреть не буду! И чем дальше от меня будет это животное, тем лучше. Я не понимаю, зачем превращать квартиру в Ноев ковчег? Сегодня — заяц, завтра — петух, послезавтра — суслик…

Корзинку водворили в столовой, возле буфета. Зайцу, по-видимому, не понравилось то обстоятельство, что было там темно и целый день возле него бренчали посудой. Впрочем, к этой неприятности он скоро привык.

IV

Целый день я не отходил от него. Кормил капустой, уверил, что он хочет пить и совал ему под мордочку блюдечко с водою. На уроке с maman, — я занимался с ней «Законом Божьим» и французским языком, — я был невнимателен, и рассказывал, что Авраам хотел Иакова «заколоть в жертву». Во время французского урока, который не имел ничего общего с Иаковом, я все забывал слово «chasuble», — хотя мне и знать-то его не следовало. Maman, имевшая обыкновение маленькими ножницами указывать на то или другое слово, заметила мне:

— Ты так невнимателен сегодня, что если бы я была гувернанткой, то наказала бы тебя.

— А что, maman, у этого зайца есть дети? — вдруг спросил я.

— Почем я знаю? — пожав плечами, ответила она. — У тебя в голове сидит этот заяц, — и тетя Настя права, что его не следовало бы дарить тебе.

— Нет, следовало! Папа знал, что следовало.

— Если ты будешь невнимателен, я велю его отнести обратно в лавку.

Эта угроза заставила меня задуматься, и вызвала слезы на глаза. Ведь от «больших» все может статься. Они могут отправить зайца обратно в лавку, — им решительно все равно, что кто-нибудь его зажарит и съест.

К обеду приехала с фарфорового завода старая знакомая тети, — сибирячка Семярикова. Она грустно посмотрела на зайца и сказала:

— А вы знаете, что зайца потому не держат, что он приносит несчастье. Да. Все равно, как плющ, или павлиньи перья. Вот помяните, что у вас что-нибудь случится. Какая-нибудь неприятность.

Maman заметила отцу:

— Ты всегда, что-нибудь такое купишь, что, кроме неприятности, ничего не выйдет.

— Так выбрось этого зайчонка, — стоит об этом говорить! — сказал он.

Гроза скоплялась: кроме меня, все были недовольны несчастным зверьком. Когда наступили сумерки, он съежился в комочек и стал дремать, вздрагивая, если я подходил к нему.

V

Ночью, когда все покоилось в доме, и Морфей, мирно пролетая, сыпал своим маком, отчего отец храпел, а тетя посвистывала носом, как отдаленная свирель, — страшный стук и звон разбитых рюмок и тарелок встревожил всех.

В столовой на полу валялись черепки разбитого фарфора и осколки стекла.

— Что это? Кто это?

— Вот нечистая сила! — удивился Агафон. — Кажиную ночь стоит здесь посуда, и ничего. А сегодня… Скажите на милость!

— Говорила я тебе, чтоб убирал посуду в буфет! — заметила мать.

— Помилуйте, да где ж там место! Никогда, чтобы хоть что-нибудь…

Он подошел к корзинке, где сидел заяц: она была пуста.

— А вот лопоухого нет. Это беспременно он… Потому, больше некому…

Долго искали его. Напуганный шумом разбитых вещей, шарканьем ног, хриплыми доносами людей, вставших с постели, может быть, более всего напуганный видом тети — в горностаевой шубке и туфлях на босую ногу, — он забился в угол окна, и притаился там, щурясь на огонь свечей, мелькавших по комнате. Агафон взял его за уши и посадил опять в корзину.

— Пожалуйста, его в кухню, — распорядилась мать, и не выдержала, опять попрекнула отца: — Ты всегда купишь что-нибудь такое…

— Я говорила, что это зверь не для города, — заметила Настасья Романовна.

VI

Утром составилась конференция. Принципиально было решено, что зайца, не будет. Но способы, как избавиться от него, были многоразличны и многообразны.

Конечно, самый простой — было зажарить его и съесть, — тем более, что кухарка отлично умела зайцев шпиговать, и делала к ним особенный свекольный соус. Но maman решительно была против такого исхода. Живое существо, пробывшее хотя бы одну ночь под нашим кровом, не могло быть зарезано. Наконец, съесть его — значит развивать во мне дурные инстинкты.

Отдать назад в лавку? Но дальнейшая участь его осталась бы неизвестной. Если он опять вырвется из корзины, — первая попавшаяся собака растерзает его.

— Отвезти за город и выпустить на волю! — решила конференция.

Мать долго мне, плачущему горькими слезами мальчику, — я лишался истинного друга, — рисовала прелести привольной жизни, что ожидает зайца. Вместо тесной и душной темницы перед ним развернется широкое приволье полей…

— А мне можно пойти с Агафоном, посмотреть, как он побежит?..

Была созвана новая конференция. Она продолжалась недолго… Мой проект был одобрен. Особенно стояла за него тетя.

— Ведь Агафон, пусти его одного, продаст зайца за двугривенный и просидит два часа в портерной. А при мальчике он не решится. Пусть они наймут извозчика и поедут. Как кончим обедать, уберется Агафон, — так и можно. Я сама им на проезд денег дам, чтоб только унесли этого зверя.

VII

Выпуск «зверя» скрашивал разлуку с ним, Агафон, старик с седыми усами, от которого всегда пахло кухней, в коричневом пальто и просаленном насквозь картузе, сел со мной на извозчика. В ноги мы поставили корзину со «зверем», и поехали.

Агафон относился к «зверю» любовно, и все приговаривал:

— Не сигай, не сигай, умиротворься! Сейчас мы тебя выпустим. И как, приятель, ты поскачешь! И прямо домой, — к сестрицам.

— А он найдет дом? — спрашивал я.

— Беспременно найдет. Это человек плутает. А тварь — никогда. Она чувствует, куда ей надо.

У Московской заставы мы отпустили извозчика, Агафон обнял одной рукой корзинку, и мы пошли к Волкову полю. Запахло привольем и свежестью; далекий лес синей зубчатой полосою стоял вдали. Слева чернели пушки, и деревянная 2-этажная сторожка вздымалась сзади них. Заяц стал еще беспокойнее. Я видел, как уши его вздымались и падали, как судорожно трепетал нос, как мягкие ноздри его расширялись и втягивали знакомый воздух.

— Еще вперед пройдем, времени много, — говорил Агафон, — Не ерепенься. Терпел долго, еще потерпи… Все терпеть должны…

И мы шли вперед, сердце у меня билось, как у зайца, — и я знал, что вот-вот наступит минута, и выпрыгнет он из корзинки…

— Вон к тем кустарникам подойдем, там ему ловчее будет, — говорил старик.

Еще прошли мы с полверсты. Вот Агафон остановился. Вот поставил корзинку на землю. А сердце у меня колотится, колотится…

Заяц не идет. Не верит, что дают ему свободу. Встряхнул его из корзины Агафон:

— Беги, заячий сын!

А он присел, прилился к земле, и одним глазом на нас смотрит. Агафон в ладони хлопнул.

— Беги! Беги, а то поймаю!

Заяц отбежал несколько шагов и опять присел, и спять на нас смотрит.

— Ах, ты какой!..

Агафон, пошел на него, и наклонился, чтобы дать ему шлепка, А он как вынырнет из-под него, да к кустарникам как помчится, только задние ноги высоко замелькали, так что травинки фонтаном брызнули в сторону…

VIII

— Теперь он своим все рассказывать будет, как среди людей жил, — ухмыляясь говорил Агафон, неся пустую корзину…

— А говорят разве зайцы? — спросил я.

— По-своему изъясняются, значит друг с другом…

Мы шли пешком, извозчиков не было. И много поучительного сообщал мне Агафон. Как жил он мальчиком на большой реке, и как у них много было рыбы, и грибов, и зайцев. А зимою выли волки и забегали в самую деревню…

— Вы тетеньке не говорите, что мы пешком шли, — проговорил он. — А то они сердиться будут. Что ж, коли извозчиков нет!

Когда перешли мост на Обводном канале, извозчики встречаться уже стали. Но Агафон уверял, что не стоит теперь нанимать, потому что уж недалеко до дома. Коли я не устал, конечно…

Я хотя устал, но говорил, что нет, и бодрился. И шли мы, пока не натолкнулись на унтера, у которого седые бакены росли от самых глаз.

— Кум! Кого я вижу! Сколько годов!..

И стали они лобызаться. А Агафон начал звать его зайти к нему.

— Некогда, ей Богу, некогда. Завтра зайду. Ей Богу зайду! — говорил унтер, и медали у него бренчали на груди, и желтая нашивка так и блестела на рукаве…

Приятели все стояли и калякали.

— Ну, по одной, кум! По одной! — уговаривал унтер.

— Не могу, я — с барчонком.

— На минутку. Он не скажет…

IX

И мы зашли в какую-то пивную, где собрался пьяный праздничный люд, и пели песни. Пахло пивом и водкой, визжала дверь на блоке и толстощекая баба локтем отпихивала ражего кучера, что с гармоникой под мышкой стоял возле нее.

И, в самом деле, старые знакомые выпили только по одной. И снова мы выходили на улицу, и унтер вытирал себе усы лиловым фуляром, а Агафон жевал кофей, что у него всегда был в жилетном кармане, чтоб не отзывало.

На беду, мимо пробегала наша кухарка Домна. Она в неладах была с Агафоном. Увидя меня, выходящего из портерной в компании лакея и унтера, она взвизгнула и подперлась в боки.

— Вот так славно! — заговорила она. — Это называется зайца выпущать? Ловко! Ну-ка, пойдем к барыне.

И я, сознавая, что в чем-то провинился, чувствовал, как крепко она держит меня за руку и влечет сперва по тротуару, потом наверх по лестнице.

Боже мой, что было дома! Как ужасалась тетя, как плакала maman, как топал ногами отец! А Агафон все лепетал:

— Виноват… Точно виноват.

Его выгнали сейчас же. Двенадцатилетние его заслуги не были приняты в расчет. Даже ночевать пошел он в дворницкую…

Заяц принес неприятность — это было несомненно.

«Огонек» № 9, 1913 г.