Петр Кожевников «Солнце»
Ночью просыпаюсь, потому что чувствую, что в грудь, в левое легкое, мне воткнули палку, кусок большой круглой палки, как от щетки, которою метут пол. Она меня давит тупой болью.
Зажигаю лампу, маленькую лампу под шелковой красной шапочкой на ночном столе, этот электрический зловещий и красный огонек, от которого темно под потолком и во всех углах комнаты.
Меняю свою ночную кофту. Слышу, как от пота смокла моя фуфайка, и мокра моя спина и моя усталая, опавшая молодая грудь. Я чувствую свои кости под моей истощенной, обедневшей кожей. Сижу на постели… Долго меряю температуру… Конечно, жар… Потом вдруг холодно, и мокрые холодно-вздрагивающие струи бегут по моему телу.
Здесь ходит около меня долгая и бледная печаль. Кто-то враждебный следит за мной. Он кладет мне на грудь свою тяжелую руку. Он, может быть, завидует моей жизни?.. Я слышу эти тяжкие прикосновения, они ложатся на меня, как гири. И моя бедная, утомленная жизнь с ним борется: Бог знает, зачем он здесь, Бог знает, за что и почему, за какой грех я должна бороться с ним.
Странно-глубокие боли у меня в груди, я к ним прислушиваюсь… Я их не узнаю и раньше их не замечала. Каждая ночь для меня новое открытие и страх… Кто-то меня побеждает… Все сижу, приподнявшись, на постели.
Мне не лежится, я не сплю. Гляжу в красноватый сумрак и слушаю. Мне кажется, что весь дом тяжело дышит и тоскует, и в каждой комнате такие же, как в моей, ненужные и жалкие страдания… Я слышу мучительные кашли, и кто-то бредит, и чья-то стонет деревянная, большая, по заграничному, кровать.
Я встаю, накинула на себя одежды, и от тоски хожу взад и вперед по коврам комнаты.
Я отворила дверь в коридор; он холодный; я, верно, простужусь от этого. Как странно: почему здесь все горят электрические лампы? Так поздно? Я думала, что темно. Точно их здесь забыли.
Непонятно-бледные и мертвые, оставленные на ночь огни! От них коридор глядит таким неприютным, длинным. Бледные, усталые глаза незаснувшей ночи! Они длят эту пустынную печаль и эту ночь в бесконечность, и само время становится от них ужасно долгим, скучным, однообразно-бледным.
Мне слышится, как по голым стенам скользят звуки, отражаются от них и растут в пустоте. В каждой комнате, которые глядят сюда дверями, кто-нибудь тоскует и не спит, и жалуется деревянная кровать, и скучают стены.
Ходит здесь по коридору тот, кто нам всем враждебен. Кто он? Он пользуется бессилием этой ночи. Он крадется и караулит. Он идет из комнаты в комнату и, ревнуя нас к жизни, тешит себя нашей мукой. Долгая, бледная ночь, что мы тебе сделали? Зачем так горят твои огни?..
Возвращаюсь и опять сажусь на свою постель. Сижу согнувшись. Опять не спится. Я даже боюсь заснуть. Я знаю, как во сне замрет у меня сердце. Как всколыхнет меня холодный ужас. Я точно падаю в головокружительные провалы. И все сижу, все слушаю, вся в своих фуфайках и в сырых бинтах. И со склянкою в руках, которую завтра отдам исследовать врачу… Все стерегу его. Мне кажется, что он подкрался, стоит молча за дверью и долго ждет. Вот он отворит… Мне жутко! О пусть, пусть, пройдет мимо!.. Гори, гори светлей, моя красная лампочка!.. Гори, милая!
Мне хотелось бы увидеть горы. Но они теперь, должно быть, совсем темны. Может быть, это они нагнали эту густую ночь в долину, на городок, на наши санатории. Может быть, нас поглотит эта ночь. И тогда снова будет день, и снова засмеются голубые горы…
Кажется, светает. Я вижу: желтеет тюлевая занавеска, которая перед окном. Утро входит медленное и слабое. Но от него ночные тени собираются в тяжелые клубы и неохотно, тяжело ползут. Идет утро. Но оно, наверное, хмуро и печально.
Три дня мы не видели солнца, и шел дождь. Ненастная пора. Белый снег на макушках серых гор, облака спускаются по склонам. Глухая осень и дождь, дождь…
Утром войдет ко мне моя массажистка; мои бинты и обтирание водой. Потом сойдемся все в столовой, где завтракают. Наш молодой лакей, нелепо-важный, во фраке и перчатках, несет подносы с кофе. Он так явно презирает нас, больную, кашляющую публику. А когда мы даем ему Trinkgeld, то вид у нас виноватый. Сыро, холодны полы, покрытые линолеумом, — должно быть, каменные.
За окнами серо! И все мы кашляем: кашляет недавно приехавшая дама, которая всех спрашивает про лихорадку; кашляет увесистый баварец, как из бочки, громовым кашлем простудившегося гиппопотама. Кашляет студент-берлинец; кашляет студент-серб, длинный, хрупкий юноша, который не должен говорить, и весь день болтает, потому что он все знает, и скучает, и хочет быть везде; он с хозяином играет в шахматы, а со мною говорит по-русски. Пьем кофе с хлебцами и медом. Серб желт и зелен, и непременно скажет: «Na, heute bin ich ganz kaput!» И все мы жалуемся: на эту ночь, которую не спали, и на свою температуру, на врачей, на не-двойные окна, на холодный, по-заграничному, коридор и на то, что мало топят.
Мы все здоровы. Это каждый день мы твердим друг другу. Мы только очень слабые, предрасположенные натуры… Но от этих трех дождливых дней мы все заболели… Мы все здоровы. Мы внимательны и заботливы друг к другу, и от пустого времени мы разговорчивы. Но когда однажды кто-то из нас по забывчивости нарушил «правило» и плюнул на пол, о, какая поднялась тревога! Какая ядовитая вражда! Как выслеживали друг друга. Ходили жаловаться хозяйке.
Дождь, дождь!..
Смешно звучит простуженная музыка в беседке, перед курзалом. Там ее никто не слушает. Но они играют два раза в день, и мне смешно.
Во всех пансионах прекратили Liege-Kur, и пустуют Liege-Hallen. Там, под этими трельяжами из винограда и парусинами, только фанатики лежания лежат, закутанные меховыми одеялами, эти жаждущие воздуха и дышащие.
Печальный день. С повисших листьев финиковых пальм падают, падают капли. Суровы плачущие горы, и звон жиденьких колоколов над острой колоколенкой бьет книзу тоскливыми лентами.
Мы удручены, мы не выдерживаем. Мы все куда-то уезжаем.
Одни хотят еще южней, за Альпы: там должна быть всегдашняя весна, и их успокаивает голубой цвет моря.
Другие говорят, что могут вылечить только желтые сухие пески Египта, и там вечное лето.
Но еще есть третьи. Они знают и влажность моря, и вечную весну и лето, и сухость Африки, и теперь хотят зимы.
— В горы, в горы! В снег и в лед! Открыть над собой под потолком круглое отверстие вентилятора и дышать морозом! Представьте, больное легкое целыми кусками замораживается и отмирает, и можно жить!.. У меня одна знакомая совсем поправилась… Только живет там постоянно, ее не пускают с гор, на всю жизнь в горах!
Уже уехала от нас одна больная путешественница, которую погода больше других испугала.
И мне думается: всем нам быть такими испуганными скитальцами, всем бояться перемен погоды и искать по свету…
Меркнет моя лампочка. Что-то в ней перегорело. От этого темней, темней. Что-то меня душит. Смертельный страх! О, прочь отсюда! Бежать, бежать от этих серых стен, людей, от жуткой ночи!
Но что это? Сегодня как будто сильнее желтеет занавеска, чем вчера в этот утренний и мутный час. Правда ли?
Может быть, там за окном клочок голубого неба!
От одного этого уже ровнее и смелей бьется мое сердце.
Я вскакиваю с постели, я бегу. Я осмеливаюсь заглянуть за эту занавеску, за эти стекла, от которых холод предательской струей мне попадает в горло.
Голубым озерком смотрит на меня небо! Расходятся и ползут к горам рыхлые тучи. С вечера мы слышали, как гудел ветер. Это он вошел за эти горы; это от него уходят тучи. Я вижу серебряный туман над мокрыми магнолиями и пальмами.
Сегодня будет солнце… Свет и жизнь!
Высохнут в саду усыпанные мелким камнем шуршащие дорожки. Обсохнет терраска перед моим окном, и вынесут на воздух мою лежалку.
Я ложусь в постель. Я закутываюсь в одеяло, ныряю под перину. Я успокаиваюсь и греюсь… Мне хочется спать, спать!..
Солнце! Оно знает, что я ждала его, что я его звала.
Я его искала. Я так далеко ехала ради него сюда. В нем жизнь, в нем мое все.
Единственный, оставшийся мне друг! Он меня услышал, он сам идет ко мне.
Есть… Еще есть над миром солнце, еще светит оно земле! Могучий дивный Бог!
Он над алмазными снегами Альп; над голубым весенним берегом и синим морем; над желтой Африкой, и здесь, над этой маленькой тирольской долинкою в горах.
Мой друг, мой Бог! Надежда!.. Это тебе та радость, которая у меня в груди. Тебе мои горячие слезы!.. Как уютно мне и тепло в моих одеялах, под моей периной; я так согрелась!.. Тихий сон ложится на мои веки. Я потушила лампу. Так сладко мне!.. Спать, спать!..
Желтеет, все желтеет занавеска.
Сегодня будет ясный день.
«Русская мысль» № 7, 1907 г.