Петр Краснов «Хильда»

I

Все в обстановке Хильдерики Теодоровны было странно и необыкновенно. Тяжелая портьера со шнурками и гирьками совершенно затягивала окно и не пропускала внутрь ни света фонарей, ни шума и суеты улицы.

В комнате всегда было душно, пахло особенными духами, чем-то экзотическим. И пуфы в виде громадных трилистников и японские божки на маленьких кронштейнах, со свирепыми рожами, смотревшие на ковры причудливого рисунка, и маленькая фарфоровая Адамова голова, со вставленным в нее электрическим фонарем, свешивавшаяся, с потолка, и странные рисунки небывалых растений цвета крови, наконец, сама Хильдерика, или, как ее все звали, Хильда, темная брюнетка с огромными глазами, со спутавшимися на лбу кудрями, была так странна, так заманчиво прелестна, что немудрено, что молодежь вертелась подле нее, как мотыльки вокруг огня, обжигалась, падала и с обожженными крыльями все-таки ползла на пламя.

И все подпоручики, студенты, юнкера. Им нравилось сидеть в ее капище, у спущенной занавеси окна, и думать, что за окном не Троицкая улица и дровяной двор с банями и тусклым освещением, а мир теней, шороха и вздохов. И странно: веселая, здоровая, бодрая и умная Хильда Этинген напускала на себя болезненную томность, вливала атропин в свои чудные глаза, и не говорила, а изрекала какие-то таинственные слова. Ей это нравилось: ей, взбалмошной вдове богатого человека, это давало внутреннее содержание, держало на дистанции молодежь, которая не чаяла души в ней и боялась прикоснуться.

Эта любовь к таинственному иногда разжигала ее самое и она хохотала нервным хохотом, заставляя бледнеть самых храбрых и сильнее биться влюбленные сердца.

Но были люди, которые разгадали фальшь ее поведения, которые сняли напускное с ее души и полюбили ее беззаветно.

Таким был поручик Зверев, молодой веселый человек, самый страстный обожатель Хильды. Он приходил к ней один, когда «ее идолопоклонников» не было, угрюмо садился на софу, ворчал на темный цвет обоев и драпировки, на то, что ему душно, а потом, когда природная доброта и веселость брали свое — он шутил и смеялся.

— Хильда, — сказал он ей накануне Сочельника, касаясь ее руки, — Хильда когда вы бросите весь этот вздор? Зачем портить чудные глаза атропином, зачем эти темные цвета, зачем смущать молодежь? Ведь я знаю, у вас есть другие комнаты, вы ведете немного замкнутую, но иную жизнь.

Хильда улыбалась, и ясные, крупные ее зубы сверкали, как перламутр.

— Я такая, Дмитрий Петрович… В тот день, когда я родилась, завывал ветер в высокой трубе дома Тронгеймского пастора…

— И слышен был топот рыцарей, стремившихся в Валгаллу… знаю, знаю, Хильда, — вы сами верите этому вздору… Ну отчего вы не сознаетесь, что вы родились в Восьмой Рождественской улице, в сумрачный, но отнюдь не таинственный ноябрьский день, и не тени рыцарей стремились в Валгаллу, а чухонки со сливками ехали с Лахты!..

— Проза, проза, проза! — качая головой, как китайский божок, проговорила Хильда. — О, люди! Когда поймут они, что тело — лишь негодный мешок, который надо кинуть, и жить душой, стремясь в бесконечную высь!..

— Хильда! Глупости вы говорите! Хильда, изрекайте это вашим мальчикам, у которых нет ничего, кроме пустого обожания, но не говорите этого мне. Я ведь ваш старый друг, я знал вас, когда вы были здоровы, бодры, веселы, что с вами Хильда?!

— Вы любите меня? — спросила Хильда, глядя ему в глаза.

— О Боже мой, Хильда! Я уже два раза просил вашей руки, и вот у ног ваших прошу третий…

— Придите завтра, в полночь, в Сочельник и, едва часы кончат бить двенадцать, — я скажу вам — да!..

Зверев был смущен.

— Хильда, зачем этот мистицизм! Вы знаете, я не люблю его. Скажите сегодня…

— Завтра в полночь.

— Но Хильда… Послезавтра…

Глаза Хильды смеялись.

— Хильда, вы знаете, я завтра заступаю в караул, сменить меня некому. Пост далекий, туда под Рождество никто не захочет идти. Хильда, согласитесь… Если я заболею, я подведу товарищей… Да и поздно. Пароль уже отдан.

— Он у вас?

— У меня.

— Покажите…

— Но, Хильда, это секрет.

— От будущей жены?

Зверев побледнел. Мучительная мысль бродила по его лицу. В сущности, что произойдет если он ей скажет пароль, или пропуск. Караул существенного значения не имеет: ни денег, ни арестантов… И потом, что может сделать Хильда?.. Ничего.

— Извольте. — Он подал ей синенький конверт.

— Пароль — Харьков, отзыв — св. Харлампий, пропуск — хомутик, — прочла Хильда.

— Как странно — на мою букву, — задумчиво проговорила она. — Да, я вижу, вы не можете быть у меня. А это жаль. У меня будет елка, будет вся ваша полковая молодежь, будет весело, и, Дмитрий Петрович, — вдруг задушевным голосом договорила Хильда, — я уверяю вас — завтра я буду вашей невестой, и… и переменюсь…

Зверев поник головой. Смениться… уехать… покинуть пост… поступить на авось?!. Пускай судят потом, но, что же делать?! Я люблю, люблю эту женщину в черном платье, с черными глазами, с этими губами… Долг… Присяга… Пример солдатам!..

— Дмитрий Петрович, — проговорила Хильда, и вдруг положила свою руку на его руку, — Дмитрий Петрович я явлюсь к вам завтра в полночь и скажу вам, как я люблю вас…

— У вас гости, Хильда… И это так далеко… За городом, пятнадцать верст…

— Дмитрий Петрович, вы не боитесь призраков?

— Я не верю в них, Хильда.

— А, если бы мой призрак явился завтра вам, вы, Дмитрий Петрович, поверили бы что я… ну не совсем обыкновенный человек?

— Глупости, Хильда! — строго сказал Зверев. — Мне больно, Хильда, и, право, не до шуток.

— Как хотите… Но я заставлю вас поверить!

И она откинулась вглубь софы, на темную подушку, испещренную таинственными знаками. Молчание воцарилось в комнате, Хильда была бледна и нервно дышала. Дмитрий Петрович ходил взад и вперед.

— Это невозможно, Хильда! Не может это дольше так продолжаться. Я прошу, я умоляю дать ответ… Я вас люблю, Хильда, со всеми вашими странностями… Я жду…

— Завтра в полночь, — чуть слышно произнесла Хильда.

— После караула, в первый день праздника, Хильда, я буду у вас.

Она не отвечала.

Дмитрий Петрович долго смотрел на нее… Это упрямство ему было не под силу; он вышел из комнаты…

Едва только стук запираемой двери достиг до слуха Хильды, как она вся преобразилась Что-то кошачье, веселое и игривое сверкнуло в ее глазах и, вскочив с софы, она позвонила.

Вошла горничная.

— Маша, — сказала Хильда, — позови Ивана, я напишу письмо, пусть отнесет к подпоручику Ненашеву. И чтобы нашел мне обойщиков, которые согласились бы работать все утро первого праздника, а теперь давайте одеваться и прикажите лошадей…

…Я выхожу замуж, Маша!..

II

— Ваше высокоблагородие, метель окончательно поднялась, не прикажете ли смену часовых через час делать? — просовываясь половиной своего мощного корпуса в офицерскую комнату гауптвахты, произнес караульный унтер-офицер Дорошев.

Зверев сидел с ногами на громадном кожаном диване и чуть дремал.

— А мороз?

— Мороз лютеет, ваше высокоблагородие, так что люди даже жалятся, холодно им стоять, особливо на угловом посту.

— Ладно, сменяй через час.

— Вам докладать, ваше высокоблагородие? — понизив голос, почтительно спросил Дорошев.

— Нет… Если что будет, скажешь. Что, сильная метель?

— Света не видно. Ништо. Беда, если кто в поле.

— Да задувает…

— Могу идти, ваше высокоблагородие?

— Ступай.

Мощная фигура скрылась, дверь на блоке жалобно скрипнула и в комнате стало тихо.

Эта большая комната, переделанная из бывшей общей арестантской, была уныла в ночные часы. Черный стол, два табурета и громадный старый кожаный диван, — вот вся ее мебель. Сбоку дверь к караульным, в глубине дверь на улицу. Там совсем темно. Окно запорошено снегом, в углу печка с дотлевшими угольями и маленькое окошко с решеткой. Ветер воет и стучит вьюшками, голые деревья шумят и качаются, со стоном склоняясь под порывами бури.

В офицерской комнате жарко, тихо, скучно и клонит ко сну. Книга брошена на стол, голова плотнее прижимается к спинке дивана к дрема охватывает усталое тело.

Как будто глухо звякнул колокол на платформе у часового… Нет. Это только так показалось.

Теперь у Хильды гости. Она шутит, смеется над ним. Елка горит яркими блестящими огнями и она не думает о нем. За окном сурово воет вьюга, стучит дверью и будто силится открыть ее.

Зверев поднял упавшую на грудь голову и приоткрыл слипавшиеся глаза.

Дверь медленно отворялась, оттягивая тяжелый блок. Ветер уже ясно сквозил и врывался в комнату и пламя лампы трепетало.

— Кто там? — крикнул Зверев. — Ты Дорошев?

Дверь открылась и сейчас же закрылась, пропустив в комнату длинную, стройную фигуру запорошенную снегом. В ту же минуту большие деревянные часы, висевшие на стене начали медленно бить двенадцать.

В сумраке большой комнаты у самой двери неясным силуэтом рисовалась мутная неопределенная фигура. Она колебалась на фоне обитой черной клеенкой двери, и трудно было определить есть она наяву, или только грезится… Вот стала яснее, больше попала в полосу света от лампы, показались знакомые большие черные глаза, точно сияющие из далекого пространства. Глухой грудной голос донесся оттуда медленно и четко выговаривая каждое слово.

— Я пришла… как обещала… в снежную метель… вихрь предков моих принес меня, презирая пространство… Теперь веришь?.. Я пришла потому, что душа моя жаждет тебя и знает, что ты прийти не можешь… Твой долг тебе мешает… Твой долг… Ты не изменить службе, ты не изменить и своей Хильде… Люби ее… Я повелеваю… Я… В далекой Норвегии мои предки сказали мне, что ты моя судьба… И я пришла к тебе… Сама… Помни… Верь… Люби… трепещи и благоговей… До завтра… завтра… завтра…

Голос замирал, фигура точно таяла, вдруг резко распахнулась дверь, влетел порыв ледяного ветра и задул лампу. Все погрузилось в мрак, призрак быстро приблизился к Звереву и ледяная рука коснулась его руки, Зверев хотел схватить руку, но рука его скользнула по краям барашковой шапки, лежавшей на столе.

— Хильда! — крикнул он, наконец, — и сам испугался своего голоса, так он был слаб и так несмел…

Никто не отозвался.

— Хильда! — крикнул он еще раз. — «Хильда!» — повторило эхо в углу комнаты и отдалось от печки и будто тяжкий вздох раздался в комнате.

— Нет, нет это невозможно, я сплю, это мне снится. — Он хотел ущипнуть себя за руку, за ту руку, которой она коснулась. Она была влажна до сих пор и знакомый запах ириса, ее запах, долетел до него…

— Нет! Это наяву!

— Хильда, — крикнул он смелее.

За дверьми раздались чьи-то твердые шаги; Дорошев сердито крякнул за дверью и приоткрыл ее. Яркий свет полосой ворвался в темную комнату и вместе с ним исчез весь ужас только что происшедшего.

Очевидно — это был сон.

— Чего извольте? — мрачно спросил унтер-офицер.

— Зажги лампу, — не видишь, погасла. Должно быть, керосину мало.

— Нет, оно керосину в достатке, а только фитиль вы изволили приспустить…

— Фитиль? — спросил изумленно Зверев. — Я приспускал фитиль?! Что ты врешь…

Лампу зажгли, принесли в комнату, и посыльный, приносивший ее, ушел. Зверев хотел приняться за книгу, как вдруг взгляд его стал неподвижен, книга выпала из рук, и он почувствовал, как волосы шевелятся на его голове.

Он увидал ряд мелких и мокрых следов, которые шли от дивана к выходной двери. Следов входящих не было, были только выходящие. Значит, он не спал, значит, это не был сон, а было то ужасное, о чем он никогда не думал, потому что не смел думать.

Призрак Хильды являлся ему!

Спросить солдат, часовых… Но что спросить и как спросить, когда сам не знаешь, что было. Он пошел по следам к двери и открыл ее.

Ночь была темная. Вьюга продолжалась. Фонарь, горевший на платформе, едва-едва освещал кусок пространства и оно все серебрилось от белых пушистых снежинок. Деревьев не было видно. Часовой, будка, колокол — все исчезло во мраке, сквозь который чуть виднелся хаос снежинок.

Эту ночь Зверев не спал. Он сидел от смены до смены, ходил к солдатам, шутил с разводящим. Он боялся темноты, боялся одиночества.

Под утро вьюга стихла, но успокоение не вернулось к Звереву, он ждал смены и возвращения домой. Там была у него одна надежда, — спросить у Ненашева, что делали у Хильды в эту ночь…

III

— Представь, — говорил розовый и безусый Ненашев Звереву, еще в караульной форме заехавшему к нему. — Вечер не удался. Хильда в десять часов почувствовала дурноту. Потом с ней сделалось головокружение и глубокий обморок. Ее отнесли в спальню и положили. Ей не делалось лучше. Маша сказала, что это с ее барыней и раньше бывало и что это длится часами. Мы разъехались. А сначала она была очень нервна, возбужденная такая и прорицала, как никогда. Тебе предсказала скорую свадьбу.

Зверев хмуро слушал.

— Ну, спасибо, — сказал он, порывисто пожал руку Ненашеву и направился к выходу.

— А какая веселенькая у Хильды спальня! Вот уже мы не думали! — крикнул ему вслед Ненашев.

Зверев ничего не ответил, даже не обернулся.

Наступил вечер. Тоскливый ужасный вечер. Его тянуло к Хильде, но он боялся ехать к ней, он чувствовал отвращение ко всему сверхъестественному. И ночи он боялся, и одиночества и темноты. Первый раз испытывал он страх перед существом, неведомым и непонятным ему. Этот страх был ужасен, потому что от него нигде нельзя было спастись — он был мистический, сверхъестественный, нечеловеческий.

Любовь и ужас сроднились в нем в одно чувство, и он не знал, что больше было — ужас или любовь… Он метался по комнате, не находя себе места, вздрагивал, раздражался.

Денщик прошел к нему и доложил, что барабанщик желает его видеть.

— Что? Какой барабанщик? — рассеянно спросил Зверев.

— Из караула.

— Ну позови.

Вошел барабанщик. Лицо его было сконфужено и глупо улыбалось.

— Ваше высокоблагородие, — проговорил он, — вот кошелек, барышня, даве приезжала и обронила.

— Какая барышня?! Какой кошелек?

— Да та, ваше высокоблагородие, — начал объяснять барабанщик, — что сегодня ночью в карете на гауптвахту приезжала.

— Ну?! — лицо Зверева прояснялось.

— Часовой пускать не хотел.

— А она?

— Она говорит: напрасно, потому что мне Дмитрия Петровича поздравить хочется и они просили, и пропуск я знаю — хомутик. Ну часовой и позови караульного, тот допросил, видит дело правильное — ее и впустили…

— Ну спасибо, спасибо! — весело сказал Зверев. — На вот тебе, земляк, на чай, — и он сунул в руку растерявшемуся от неожиданного счастья барабанщику золотой.

— Солдат должен быть честен! — читал он ему прописную мораль, весело потирая руки.

Через час он нашел Хильду в светлой, убранной цветами гостиной. С радостной улыбкой принимала она жениха.

— Я знала, Дмитрий Петрович, что вы не испугаетесь призрака!.. — говорила она.

— И вы ошиблись, Хильда, — я испугался. И если бы не барабанщик, принесший мне ваш кошелек, я не знаю — уцелел ли бы мой потревоженный ум!

— Ну, а теперь все кончено. Не так ли? Я дурачилась последний раз… Мне было скучно, надо что-нибудь делать… И я люблю тебя… Потому и дурачилась, что любила… А ты… Ты любишь?.. Но ответа не последовало. Горячий поцелуй помешал словам.