Сегодня между листами старой, забытой книги я случайно нашел засушенный цветок одуванчика. Золотистая звезда милого и наивного цветка словно заглянула мне в самое сердце, трогательно и наивно, и старое, давно забытое воспоминание воскресло во мне, яркое, как вешний полдень. Я вспоминаю тот день, когда мне подарили этот цветок…
К нам в гимназию, уже в пятый, кажется, класс, перевели из соседней гимназии ученика, Владимира Благонасущенского. Мальчик он был опрятный, с большими голубыми глазами и с протертым ластиком на подкладке побелевшего мундира. Когда он говорил, голова его несколько кривилась набок, и глаза нежно щурились…
Отто Густавович Фриш, старший помощник театрального машиниста, сидел в Bier-halle, курил сигару, пил пиво и помахивал залитым нумером «Zeitung», приверченным к облезлой палке. — Н-ну, — говорил он своему собеседнику на чистейшем немецком диалекте, — н-ну и что же? И вот я двадцать восемь лет состою машинистом при театре…
Он прежде был такой краснощекий, здоровый, этот гимназистик, и вдруг так осунулся и позеленел к весне — экзамены дали себя знать. И отец, потрепав его по щеке, после того, как последний экзамен был сдан, проговорил ласково: «Ничего, в деревне откормишься…»
Никита Серебряков служил в гвардии и ходил с полком в Польшу усмирять повстанцев. В других походах не был, и ко времени дунайской войны состоял уже давно отставным унтер-офицером и швейцаром в доме баронессы Шенк. Так как дом баронессы Шенк был чрезвычайно большой, с большим «приездом», то к восьмидесятым годам Никиту знал уже весь Петербург…
…Часы ударили половину десятого, и Николай Андреевич проснулся. Его организм, приученный к правильной жизни, с аккуратностью патентованного будильника, в известный момент получил какой-то неясный внутренний толчок, — и Николай Андреевич открыл глаза…
Телеграмму принесли ровно в полночь. Лев Дмитриевич Балкашин работал: писал проект о каком-то упразднении чего-то или нечто в этом роде. Весь дом уже спал, когда тягучая трель электрического звонка жалобно протрещала в прихожей. Балкашин удивился. Удивление его выразилось тем, что он чрезвычайно высоко поднял брови, положил перо на край стола, острым концом внаружу, и стал прислушиваться…
Мать игуменья еще с вечера чувствовала себя нездоровой. Голова тяжелая, в спине дрожь, аппетита нет никакого. Она легла раньше чем всегда в постель и положила на лоб мокрое полотенце. В виски с болью стучала кровь, — теплое зимнее одеяло, несмотря на май месяц, не грело ее…
Елки Горностаевы не собирались делать. Детей у них не было. Семья состояла из людей солидных и зрелых. Самым младшим членом ее была хозяйка дома, Зинаида Ипполитовна, Дзи-Дзи, как звали ее близкие. Горностаев был лет на двадцать старше жены и с первых дней супружества усвоил привычку смотреть на нее, как на милое, шаловливое дитя…
В черном мраке неудержимо надвигавшейся ночи тонули окрестности и еле-еле намечалась дорога, поблескивая лужами и зажорами, местами сливавшимися в одну широкую и длинную водяную поверхность. Слышно было, как мерно хлюпали по ней копыта, и как с тихим журчаньем убегала вода из-под полозьев возка…
Товарищ Николай, худощавый и слабосильный человек, во время деловой поездки по южным городам внезапно заболел. За последнее время случалось слишком часто обходиться без обеда и не спать по ночам, а погода была скверная, — сырая и холодная. Где-то схватил простуду, которая быстро развилась и осложнилась, найдя благоприятную почву…
Больничный служитель, он же бывший почтовый чиновник Макаров, сидит, поджав ноги, на широком подоконнике в третьем этаже тюремного замка и пьет чай. Солнце только что встало. Утренние лучи ложатся косо на крылья далеких мельниц, на проезжую дорогу, которая уже клубится пылью от крестьянских подвод, на дальний перелесок и на близкую кирпичную стену, отделявшую тот мир от этого, свободу от неволи…
Вы, наверно, встречали на Невском высокого пожилого господина в очень поношенном платье, зимой и летом в одном и том же. Господину лет за пятьдесят, а платью лет десять или около того. Это можно заключить по покрою короткого пальто, каких уже давным-давно не носят. Очевидно, и пальто, и панталоны, — а других принадлежностей костюма не видно, да едва ли они и есть, — пальто и панталоны, говорю, были сшиты, очевидно, у хорошего портного и из очень дорогой и прочной материи…
Порфирий Иванович шел от ранней обедни домой. При повороте в свою улицу он услыхал свисток локомотива. «Пассажирский, № 3-й», — подумал Порфирий Иванович. Почти каждый день — в будни, идя на службу, — в праздник, возвращаясь от обедни — слышит Порфирий Иванович на этом самом месте этот самый свисток…
Теперь, когда я чувствую порой, как на меня уж «веет холодком могилы», мне как-то невольно все чаще и чаще вспоминается один из эпизодов моей бурно проведенной юности. Почему из богатой галереи картин прошлого воскресает в памяти именно эта картинка — не знаю; но всегда она для меня желанная гостья…
…Оба тарантаса останавливаются около зеленого холма; возницы отпрягают лошадей, привязывают к тарантасам, задают корма. День ясный, солнечный; чуть колышет траву слабый ветерок — идти весело и легко. Впереди всех на холм взбирается отец Аввакум — серый подрясник, порыжелые сапоги; за ним, пыхтя папиросой, лезет Марк Павлович, молодой земский врач…
На дворе около будки дремлет Полкан, выпустив из зубастого рта влажно-красный язык. Полкан — пес основательный, зря лаять не любит, но едва скрипнет калитка, как кудлатая голова подымается, а желтые глаза подозрительно взглядывают на калитку…
Идет Никон по посаду, и все прохожие на него оглядываются: что за чудо вылезло из темных лесов? На Никоне овчинный полушубок, осташи под цвет полушубку, темно-русая грива волною сбежала на плечи, а на гриве красуется черная скуфья; в правой руке Никона высокий посох из славного дерева — орешника, наверху посоха вырезан крест…
Царскосельский вокзал имел особенно оживленный вид в этот майский день. Масса публики с радостно озабоченным видом сновала по платформе. Все это были счастливцы, ехавшие на дачи, вернее сказать — бежавшие от городской пыли и духоты. Это оживление чувствовалось даже в зале третьего класса, где набилась публика среднего разбора — лакеи, кучера, горничные, дачные дворники…
— Ах, братец ты мой… а? — возмущался церковный сторож Сысой, хлопая руками. — Это он мне назло, все назло… Ну, и вредный человек!.. Я, грит, просто шел по улице, гляжу, грит, а новый поп и едет… Ловко!.. Аким-то совсем за дурака меня считает… Так я и поверил тебе. Как же, расставляй карман шире…