Говоря между нами, мне нынче стукнуло ровно сорок шесть лет… и я остался старым холостяком, который по вечерам подолгу сидит один у камина, как старый кот. У меня есть и настоящий кот, который греется у огня вместе со мной. Это настоящий философ, хотя из скромности и прикрытый кошачьею шерстью. Старый плут отлично понимает меня, хотя и притворяется…
Утро было свежее. Ночью выпал дождь, и мокрая трава блестела на солнце. Но утренняя свежесть уже не имела той чарующей, пахучей теплоты, как летом. Стояли первые дни августа, и в воздухе чувствовался первый осенний холодок. Настасья Ивановна нарочно выбрала дальнюю дорожку парка, чтобы «продышаться» на целый день…
Солнце уже спускалось к горизонту, делаясь все больше и больше. Оно постепенно краснело, зажигая края вытянутых над морем облаков живым огнем, пурпуром и переливавшимися цветами радуги. Море было спокойно и только чуть-чуть колыхалось у самого берега, где приливала широкая волна. Слабый шепот этого прибоя напоминал ровное дыхание засыпающего человека…
Раздавалось только прерывистое дыхание в полутемноте покоя, где лежал тяжелобольной. Лампочка с абажуром, скрытая в углу, вбок от кровати, завешанной шерстяною материей, еле досылала свет до лица девушки, следившей за дыханием больного. Она стояла у нижней спинки кровати и облокотилась на нее одним локтем. Сквозь окна без двойных рам и спущенные гардины глухо доносился гул людной улицы огромного города…
Поздно. Вилла окутана безмолвной ночью. Ее остов с верандами и башней смутно проступает среди обширного сада, идущего по склону, где оливковые деревья купами раскидались во все стороны. Чешуйчатые стволы пальм, с пучками перистых ветвей, явственнее выделяются на пологе неба, усеянного звездами. Сильно засвежело. Цветы ежились, покрытые щитами из тростника…
…Пахнет керосином в тесной комнате, куда надо проникать через темную переднюю, где почти так же холодно, как и в сенях. Три коротких окна, какие бывают в нижних этажах московских домов, все обледенели. На дворе — лютый мороз. Девятый час на исходе. Телеграфная станция доживает последний день старого года…
В довольно просторной, но низкой кухне — жарко и полно всяких испарений. На плите несколько кастрюль и «балафонов». В духовом шкафу «доходят» пирожки. Борщок через полчаса будет совсем «во вкусе». Цыплята в кастрюльке шипят. От них идет самый сильный запах — сухарями, жареными в сливочном масле…
Полина прихорашивалась перед зеркалом, приставленным к стене, над умывальником, пудрила себе щеки и подбородок, прошлась пуховкой и по челке, спускавшейся до бровей. Эта челка, или «холка» — она ее и так называла — придавала Полине особенный вид. Барыня уже говаривала ей: «Неужели вы не можете расстаться с вашей прической?» Раз Полина услыхала, как барыня назвала ее холку: «порочная челка нашей бонны»…
Письмо было большое: Колымов перечитал его еще раз и остановился на средине. «Да, друг мой, — мысленно выговаривал он, — не сладка ваша доля. Столько вложить души и сразу все потерять — даже ребенка. Это жестоко! Знаете, я и вообразить себе не могу такого положения. Вдруг я сама очутилась бы брошенной — предательски! Господи, дух захватывает!..»
— Сейчас, сейчас! — говорила извозчику, торопливо роясь пальцами в стареньком портмоне, барыня, немолодая, в серой накидке и несвежей шляпе. Она близоруко глядела внутрь портмоне и не могла сразу добыть оттуда пятиалтынный. Извозчик терпеливо ждал, покрытый своей кожаной пелеринкой. Только что перестал идти мелкий дождь, ливший с утра. Дама нашла наконец монету и подала ее извозчику…
8-го февраля, в конце восьмидесятых годов, мы по обыкновению собрались в одном из петербургских ресторанов вместе отобедать, в кружке товарищей по выпуску. Обычай праздновать «именины» нашей «alma mater» свято нами соблюдался с самого выхода из университета, и хотя с годами все скромнее делались наши пирушки и все меньше нас собиралось за приятельским столом, — мне не случилось пропустить ни одного из этих все редевших собраний…
Звон великопостных колоколов пробудил Сережу Горянцева от утренней дремоты. Был чистый понедельник. Накануне, после придворного бала, окончившегося ровно в полночь, он поехал к одному из полковых товарищей, где собралась веселая компания отпраздновать, как следует, последний день масленицы. Там, чуть не до пяти часов, шла крупная игра, и Горянцев, которому сильно везло, остался в большом выигрыше…
Близко к полуночи. Темно-бурая масса прямой, как лента, реки. Она вся взволнована мелкою зыбью, и в ней отражается множеством светящихся бликов луна. И в то же время река совершенно спокойна, и мелкие волны ее неподвижны. На том берегу, у стены, сидит человек в большой шубе и удит. Я давно уже стою у окна и смотрю на этот ландшафт…
Ах, да не лезьте вы ко мне, Бога ради! Отстаньте! Эти вульгарные морды не дают мне покоя назойливым своим любопытством, и я, взволнованная до глубины души, забиваюсь в самый дальний угол своей проклятой тюрьмы, чтобы опять, в бесчисленный раз, обдумать свое положение…
Всякий, кто знал сколько-нибудь хорошо Емельяна Иваныча Самострелова, со всеми привычками и всем его образом жизни, был бы изумлен в крайней степени, увидев его, в один прекрасный праздничный вечер, в конце августа месяца, в совершенно необычайном для него положении и в совершенно для него несвойственном виде…
Каждому петербургскому жителю известна, конечно, местность, называемая Петровским островом — идиллический уголок, образуемый пересечением Малой Невы и речки Ждановки. Довольно часто, в какой-нибудь погожий летний вечер, в послеобеденный час, можно было видеть на одном из зеленых откосов его двух человек. Один прилежно удил, другой лежал праздно, видимо только ради компании…
Так было заведено, что Артамон являлся в усадьбу ранней весной, просил доложить о нем барыне, а барыня звала его к себе в кабинет. — А! Пришел! — говорила она, когда Артамон, почтительно вытянувшись, останавливался в дверях. — Точно так-с, пришел, — мрачно, будто нехотя, отвечал он…
Иван Петрович вышел на крылечко постоялого двора, полной грудью вдохнул он чистый морозный воздух и глаза его невольно сожмурились от непривычки к яркому солнечному блеску. За углом кучер Ефим запрягал лошадей. Иван Петрович оглянулся и заметил, что дом и другие соседние строения казались удивительно низкими, еще более низкими оттого, что снег, зарывший их по самые окна, придавливал крыши их под своим ровным толстым слоем…
Маленькое, красное существо, закутанное в одеяло и вату, открыло два маленькие, бесцветные глаза и в первый раз взглянуло на Божий мир. Никто бы не решился утверждать, чтобы в данную минуту этот мир представлял нечто особенно привлекательное: одеяло, кучка подушек, полированный, блестящий угол металлической кровати, выше — белое полотнище шторы, отороченное бахромой…
Много лет тому назад хоронили на сельском кладбище солдатку Татьяну. За гробом ее, когда несли его из церкви на погост, бежала пятилетняя девочка. Она наклонялась, собирала по дороге камешки и с размаху бросала их перед собой, стараясь поднять ими как можно больше пыли…