С. Свириденко «Как возвратился старый орел»

Рассказ из жизни древнескандинавского мира

Когда конунг Гакон дослушал до половины рассказ усталого вестника, он перебил говорившего радостным возгласом и хотел вскочить со своего низкого ложа из звериных шкур, но тотчас же с проклятием откинулся обратно на изголовье…

— Пусть Тор убьет всех вепрей на свете! — с сердцем вскричал он. — Проклятая рана!..

Уже немало ночей миновало с тех пор, как могучего, не старого еще конунга пришлось принести на носилках, наскоро устроенных из щитов и ветвей, в его жилище из лесу, с несчастливой охоты, во время которой клыки разъяренного вепря прободали ему ногу в нескольких местах, порвала жилы и связки, так что раненый не мог ни идти ни даже стоять. Целебные травы приложены были к ране, но поврежденное тело заживало трудно и медленно. Недаром есть пословица:

Где ранит лисий зуб, Где ранит вепря клык — Там долго проболит!

Как ни сердился конунг на вынужденное бездействие, но приходилось терпеть. Один из его старых соратников, Гильдебранд, хорошо знавший врачебное искусство, из рода в род перешедшее от мудрых древних людей, сказал, осмотрев рану:

— Делать нечего, конунг! Или пролежи до новой смены месяца, или останешься до смерти калекою.

Надо было лежать, Бодрому, деятельному человеку часто становилось невтерпеж; прежде ему случалось даже с тяжкими ранами быть на ногах. Теперь конунг Гакон в первый раз отроду учился жить лежа. Этому трудно учиться на пятьдесят восьмом году.

А тут как раз такое известие…

Досадливым взглядом окинул лежащий внутренность своего жилища, за короткое время ставшую ему, казалось, гораздо более знакомой, чем за все прежние годы. Королевское жилище имело в общем такой же вид, как жилье всякого германского воина, только просторнее. Та же тяжелая постройка из больших балок, тот же глинобитный пол, тот же большой каменный очаг посредине, против входа, та же низкая кровля. Только лучше, чем обыкновенно, рассчитаны были просветы между балками кровли, и искуснее налажена тяга, так что дым прямо уходил вверх очага, и не слишком много копоти осаждалось в жилище. И богаче было тут, чем в доме простого человека. Разнообразное оружие во множестве висело на стенах. Много звериных шкур, хорошо выделанных, иногда подбитых цветными тканями, лежало на дубовых скамьях и ларях, стоявших у стен: лучшие были развешаны по стенам. Ценная утварь — рога, кубки, братины — блестела на стенных поставцах серебром и золотом. Но оружие блестело ярче — сталь клинков и наконечников копий, чешуя броней, иногда позолоченная, иногда посеребренная, часто только отливавшая синим блеском стали; искрились тонко-сработанные, тщательно вычищенные кольчуги: поблескивали золотые украшения луков и колчанов; некоторые щиты, сплошь окованные медью, отсвечивали жарким красным цветом, на других, обитых кожею, красовались вделанные в них белые звериные клыки, позолоченные рога и светлые, ярко сверкавшие золотые бляхи.

Оружие было многочисленнее, заметнее и красивее всех остальных предметов, находившихся в королевском жилище. Так в людской жизни первое место принадлежит битве: всего важнее и всего прекраснее честный бой между сильными врагами, где полно и гордо проявляют себя телесная мощь и душевная доблесть, где справляется желанный для храброго праздник крови и славы, на который приветно глядит с небесных высот сам Один, властитель богов, повелитель сражений…

После того, как Гакон попытался вскочить с ложа посредине рассказа вестника, позабыв о ране, но в тот же миг вынужденный вспомнить о ней из-за нестерпимой боли при движении, он совладал со своим возбуждением и велел рассказчику продолжать.

Когда тот кончил, конунг снял с левой руки тяжелое серебряное запястье, шириною в полторы ладони, и сказал спокойным голосом:

— Возьми это серебро в награду за весть. Ступай и скажи кому-нибудь из моих людей, чтобы позвали ко мне Гильдебранда.

Через некоторое время в жилище вошел широкоплечий, огромного роста старик, с громадною седою бородою. Старинный грубый панцирь, состоявший из широкой полосы тройной кожи с нашитыми на ней бронзовыми бляхами, покрывал поверх холщовой рубахи его могучую грудь. Неширокие кожаные штаны кончались выше колен; снизу до колен ноги были обвиты накрест темными ремнями, державшими грубую обувь из невыделанной кожи. Тяжелый каменный молот был заткнут справа за широкий, окованный бронзою, боевой пояс, у которого с другой стороны висел длинный меч в простых темных ножнах.

Вошедший приблизился к Гакону неторопливым, веским шагом.

— Все твари отдыхают после полудня, — ворчливо произнес он густым, низким голосом. — На что понадобилось конунгу будить меня?

— Не ворчи, старый, — спокойно отозвался тот. — Я получил важную весть, и ты сам будешь рад ей… Садись, слушай.

Старик опустился на дубовый ларь у стены.

— Ну? — произнес он вопросительно.

— Мой отец жив!

По тому, как быстро приподнялся Гильдебранд при этих словах, и как волна румянца прошла по его темному, загорелому лицу, видно было, что он действительно сильно обрадовался.

— Жив Арн, мой старый товарищ? Где он?

— На острове Брандей.

— Гм, далеко!.. Немудрено, что его считали погибшим. Неужели он все эти годы… Впрочем, погоди. Я на радостях глупо расспрашиваю; лучше говори по порядку.

Он оперся локтем о колено, опустил голову на руку и приготовился слушать.

Конунг заговорил ровным, твердым голосом, только в его золотистых орлиных глазах иногда мелькал взволнованный блеск. Гакон рассказывал сжато, не произнося лишних слов, — как вождь и государь, привыкший больше действовать, чем говорить.

— Ты помнишь, как буря разогнала ваши корабли двадцать зим тому назад, когда я в последний раз видел его? Его тогда унесло далеко к полуночи. С тремя соратниками он попал на Брандей — и остался там. Он даже не пытался возвратиться. Пока Торстейн властвовал в стране, мы все равно везде оказывались изгнанниками, бездомными. Отец был сердит на соплеменников. Меня он считал утонувшим во время бури. Двоих из его товарищей взяла смерть. Он жил там все эти зимы вдвоем с Эгилем — помнишь, его оруженосец?.. — и ничего они не знали о том, что творилось здесь — ни что я жив, ни что через три года погиб Торстейн, а меня потом избрали конунгом. Люди на Брандей живут от всех в стороне: к острову трудно пристать, и никому не по пути. Ирландец Кормак, который покупал меха у нас, случайно попал туда: его тоже отнес противный ветер. Он сошел на землю с товарищами запастись водою. В лесу они набрели на жилище, где их принял старый хозяин; это был мой отец. Кормак рассказал ему, что я стал конунгом в Гордаланде…

— И не мог взять его на свой корабль, чтобы довести хотя на полпути сюда?! — перебил сердито Гильдебранд.

— Кормак предлагал ему ехать, но он отказался. Ты знаешь, мы ведь были немного в ссоре, когда судьба разлучила нас. Он объявил: «Если сын Гакон хочет увидеть меня, пусть сам явится ко мне». Понятно, я с охотою явился бы к нему. Но ведь я не могу двинуться теперь! А он… я боюсь, что он не может ждать.

— Как?

— Вестник Кормака сам был с ним на острове и видел отца: он стар и слаб.

Гильдебранд вздохнул и задумался. Бурно и прихотливо движется людская жизнь! Вот эти двое — отец с сыном — неразлучные с тех пор, как сын носил оружие, столько раз сражавшиеся плечо к плечу и вместе покинувшие родину, где кровавые междоусобия лишили их имущества и едва не лишили жизни, потом оторванные случаем друг от друга, — живут так долго, ничего не зная один о другом. Сын становится вождем народа, вскоре и конунгом. Деятельно, полно слагается его жизнь в заботах о тысячах жизней… Отец живет изгнанником на далеком острове, не пытаясь вернуться к людям…

После короткого молчания Гильдебранд стряхнул с себя раздумье и сказал:

— Я поеду и привезу Арна.

— Нет, Гильдебранд! Ты разве забыл, что обещал повести моих воинов против дерзкого соседа, который вздумал нападать на нас, благо я не могу двигаться? Ты должен вместо меня проучить его. Нет, прежде всего — мой народ, потом уже — мой отец.

— Дело говоришь, Гакон! Ну, пусть другой едет… Вестник Кормака не мог бы указать путь?

— Он там был всего раз. И он не сумеет провести корабль через береговые утесы…

Гильдебранд помолчал, раздумывая. Потом сказал:

— Тогда пошли Сигруну.

— Она знает Брандей?

— Не хуже любой чайки, которая вывелась на тамошних скалах. Ее отец часто водил корабли в эти моря: на Брандей у него иногда хранилось оружие. Сигруна сумеет провести туда корабль и привезти оттуда Арна.

Король подумал:

— А не обидится отец, что я посылаю за ним женщину?

Собеседник пожал плечами:

— Сигруна сумеет себя отстоять. Помнишь того чужого рыжебородого витязя, который вздумал издеваться над нею? После того, как она сломала ему пару ребер на поединке, они стали приятелями.

Гакон засмеялся:

— Однако мне не хотелось бы, чтобы она таким же способом доказывала моему отцу, что недаром носит оружие!..

— Этого не понадобится. Арн чтит всякую доблесть, — он распознает, что и Сигруну надо чтить.

Уже несколько лет находилась среди соратников Гакона сильная темноволосая девушка, носившая оружие, подобно витязю. В земле Норегр (той, что потом стала называться Норвегией) так же, как и по всему северу, — везде чтут духовную мощь и телесную силу. Женщинам, с их мелким духом и слабыми руками, приличествуют ключи у пояса и прялка, а не меч и щит; не для них боевое дело, высший и лучший долг человека на земле, открывающий храброму доступ по смерти в чертоги богов. Но с давних пор случалось, что среди женщин попадались непохожие на других, смелые и могучие; и Один, великий бог битв, отмечал их своею печатью, и они носили оружие наравне с воинами. И воины мирились с этим, потому что на севере умеют чтить всякого, кто может постоять за себя.

Сигруну, дочь славного витязя Сигбранда, давно привыкли уважать, как воителя, — еще до того, как она заслужила хвалу молвы доблестною местью за смерть отца… И любили ее соратники за бесстрашие и удаль, за железную твердость в бою, за крепкую верность товарищам. Конунг Гакон считал ее в числе своих любимых витязей. И на слова Гильдебранда он кивнул головой:

— Я согласен с тобой, старый. Теперь добудь мне дочь Сигбранда; можешь сам сказать ей, в чем дело.

Когда солнце опускалось в морские воды, пронизывая блеском паруса боевых кораблей, гордо покачивавшихся у берега, Сигруна находилась в жилище конунга и внимательно слушала его слова.

Она была высокая и крепкая, с красивым строгим лицом. Стальной шлем с черными крылами ворона блестел на густых, ярко-коричневых волосах, сверкавших пламенным отливом под лучами заката: тяжело лежали на спине две толстые, мягкие косы. На ней была простая плотная стальная кольчуга, стянутая широким боевым поясом поверх темно-синей одежды простого покроя, только более короткой, нежели обыкновенно носили женщины.

Она сидела против конунга, на том же ларе, на котором давеча поместился Гильдебранд. Стройная загорелая рука привычным бессознательным движением лежала на рукояти меча.

— Теперь ты знаешь, Сигруна, — заключил конунг свою речь, — знаешь все, чего я от тебя жду. Хочешь ты взяться за это?

Только в бою может приказывать конунг витязям, служащим ему. А чего хотел Гакон от воительницы, того нельзя было приказать.

Сигруна взглянула ему в глаза умными серыми глазами и сказала просто:

— Если твои люди будут готовы, я завтра поведу корабль в Брандей.

— Хорошо. Еще одно. Я хочу, чтобы мой вестник к отцу был наряден. Вон на той стене висит золотая чешуйчатая броня, — я дарю ее тебе. Надень ее, когда отправишься к Арну.

— Спасибо, конунг Гакон! — сказала она просто.

— Вот что еще…

Ровный, властный голос конунга внезапно зазвучал иначе — стал отдаваться мягко и глубоко в его груди:

— Сигруна, я много зим не видал отца. Мне сказали, что он стар и слаб, что он болен… Будь бережна с ним, заботься о нем в пути!

Сигруна знала, как стыдливо таится в душе чувство зрелого и сурового человека; она поняла, как много было нужно, чтобы заставить конунга Гакона произнести такие слова. Встав с ларя, она быстро подошла вплотную к конунгу и протянула ему руку:

— Будь спокоен, вождь, — проговорила она твердо и серьезно, — верь, я буду заботиться о нем так, как если бы это был мой отец! Рука и честь на том.

Конунг дружески кивнул ей крупной красивой головою с седеющими русыми волнистыми волосами и крепко пожал протянутую руку:

— Я верю тебе.

Бурный выдался день перед летним поворотом солнца. Дикий ветер потрясал лес, налетая неровными порывами, то ослабевая и только коротко колыша воздух словно тяжелыми прерывающимися вздохами, то вдруг поднимаясь с страшной силой, так что все напрягалось и трепетало на его пути. Когда такой порыв мчался по лесу, он весь его пронизывал. На лету, но с бешеною мощью касался ветер разом бесчисленных стволов деревьев — подобно тому, как удар могучей руки по струнам арфы захватывает в одно мгновение множество струн, заставляя их дрогнуть и грянуть. И, гудя, наполняясь звуком, как струны, содрогались от корней до вершин густолиственные лесные исполины. Весь лес, как громадная арфа, гремел многошумную песнь под бушующим ветром.

Воздух был свеж, несмотря на летнюю пору.

Разорванные, причудливо нагроможденные тучи беспорядочными клочьями неслись по холодному зеленовато-бледному небу. Изрезанные, истрепанные множеством просветов, в которые то и дело лился яркий летний блеск солнца, они были сами до того тяжелы и плотны, что, когда какая-нибудь из них заслоняла солнце, она не пропускала его лучей в виде смутного сияния, какое сквозит обыкновенно из-за легких облаков. Зловещая тень тотчас же падала на землю, а из других, отдаленных от солнца, облачных промежутков лился такой жуткий, мертвенно-холодный свет, точно не солнце посылало его, не ласковое золотое светило бога Фрейра…

Зловещий, как недоброе пророчество, падал этот свет на одинокое жилище в чаще леса, содрогавшееся всеми своими ветхими балками под грозным напором ветра. И внутри жилища дрожали в этот день одинокие люди — двое людей, господин и слуга, которые всю жизнь не знали дрожи. И теперь не трепетало их сердце, как не трепетало оно в кровавых битвах среди вражьих копий; но дрожало потерявшее силы тело — потому что три гостьи были в жилище, незваные гостьи, принесшие с собою дрожь последнего холода: Старость, Болезнь и Смерть…

На низком ложе из звериных шкур, укрытый другими шкурами, лежал хозяин, старый Арн.

Его била лихорадка. Крупное, когда-то могучее тело тяжело лежало на мягких шкурах. Прерывистое, короткое дыхание вылетало из потемневших, засохших губ.

У ног его, не сводя глаз с больного, сидел, согнувшись на корточках, его старый оруженосец Эгиль. На много зим старше Арна и менее крепко сложенный, он дрожал от старческой слабости так же, как тот от болезни.

По временам Эгиль пробовал шептать заклинания против болезни — древние, непонятные слова, полные власти и тайны…

Но память изменяла ему, он прерывал свой сбивающийся шепот, глубоко вздыхал, и бессильные, не умевшие скатиться по ресницам, слезы показывались на мгновение в старых, померкших, выцветших почти до белизны глазах…

И опять молчал Эгиль, и становилось тихо в низком жилище с темными закоптелыми балками.

Только когда налетал порыв ветра, сотрясавший кровлю и стены, тогда слышался глухой, стонущий скрип старого дерева, слегка гудели на тяжелых дубовых поставцах старые жбаны, кубки и рога, и гулко отзывались медные щиты, местами висевшие на стенах вместе с другим оружием, мечами, палицами и боевыми топорами…

И вспыхивали от движения воздуха угли в большом очаге из неотесанного темного камня, тихо тлевшие под толстым слоем золы.

Старики ничего не говорили друг другу.

Не о чем было говорить.

Кончалась жизнь, которую они прожили почти всю вместе. При жизни они никогда не высказывали, чем были друг для друга, и теперь молчали в час прощанья с жизнью. Арн чувствовал, что его смерть близка. И Эгиль знал, что вождь его умрет, и знал, что он сам не станет жить без вождя, хотя и не задавался вопросом, как именно должно случиться, что он последует за ним.

Арн не боялся конца, но ему было безотрадно горько умирать бесславною смертью: не в бою, не от вражеского меча, а от болезни. Эта смерть обрекала его на безрадостное возрождение в темном подземном царстве Гэль… Только погибших в сражении, только тех, кто умер от боевого оружия, берет к себе великий бог битв Один в свой светлый небесный чертог.

Тихо, медленно, но неудержимо, неотвратимо подвигалось в одиноком лесном жилище угрюмое время.

Ветер шумел в лесу. Тучи мчались в холодном просторе небес.

Беглые тени от них покрывали жилище на лету холодным сумраком и уносились дальше, оставляя за собою струю холода в смолистом лесном воздухе…

Арн лежал с закрытыми глазами, а Эгиль сидел спиной к входу, так что оба старика не могли заметить, когда перед широко распахнутыми дубовыми дверями показался человек, и оба вздрогнули, когда незнакомый голос произнес освященные обычаем слова приветствия:

— Благо и мир очагу, где есть место для мирного гостя!

— Мир и привет гостю! — слабым голосом ответил Арн, с удивлением открывая глаза.

Чей-либо чужой голос так давно не раздавался в жилище, что даже от тяжкого полусна болезни пробудил хозяина непривычный оклик.

Высокая, стройная женщина остановилась у порога. Великолепная золотая броня сверкала крупною кованною чешуею на ее груди. Большие черные крылья величаво поднимались с блестящего шлема на гордой красивой голове. Сигруна стояла неподвижно, опершись на высокое копье, стальной наконечник которого почти касался кровли жилища. Позади нее, в раскрытые двери, виднелась лесная чаща, в это мгновение залитая потоком яркого и холодного солнечного света.

Арн смотрел удивленно и внимательно, Эгиль — робко, почти испуганно, на прекрасную вооруженную женщину.

— Гостей не спрашивают об имени, — с усилием произнес Арн, — но мне хотелось бы знать, откуда занесло гостью на наш остров?.. Если б…

Он помолчал немного, не сводя с нее глаз, и продолжал медленно, понизив голос:

— Если б я умирал славною смертью от раны, полученной в битве… я мог бы думать, что Один, повелитель побед, прислал за мною свою боевую деву. Но судьба не дала мне смерти в бою! Откуда явилась сюда женщина в боевом доспехе?

— Твой сын Гакон, король Гордаланда, прислал меня к тебе.

Легкая краска набежала на лицо Арна.

— Почему мой сын не является сам? — спросил он быстро.

— Рана от клыков вепря мешает ему владеть ногою, он лежит без движения. Как только ему принесли весть, что ты здесь, он снарядил корабль в девять десятков шлемов и послал его сюда под моим началом.

Сурово, с оттенком насмешки произнес Арн:

— Разве у сына нет настоящих сподвижников, что он женщинам поручает корабли? Так велик твой почет у конунга?

Спокойно, не спеша, подошла Сигруна к говорившему и показала ему широкий нож, полученный ею в подарок от конунга.

— Знаешь ты это оружие?

На красивой рукояти ножа были руны — короткая надпись из тех, что часто вырезаются на рукоятях оружия: «Арн, сын Арнбойрна, сделал меня». Сам Арн некогда выковал этот нож и однажды отдал его своему молодому сыну, говоря: «Подари его когда-нибудь достойному другу».

— Этот нож подарил мне Гакон, мой вождь, за доблесть, — сказала Сигруна.

— Гм… — заметил Арн, пристально глядя на нее, — так он не думает, что оружие не годится руке, сотворенной для прялки?

Она ответила сдержанно и твердо:

— Лучшие пряхи во всех девяти мирах, это — девы Судьбы, вечные Норны, которые прядут участь всего живого. И самая грозная из них, Скульд, в руках которой таится грядущее мира, — умеет держать не только прялку, но и меч; вместе с воительницами Одина она сражается в рядах небесной рати.

Арн едва заметно кивнул головой, но продолжал по-прежнему, еще пристальнее остановив на ее лице острый, испытующий взгляд:

— А если я не пожелаю слушать посланца в женской одежде и велю тебе уйти из моего жилища?

С испугом придвинулся Эгиль к больному и предостерегающе коснулся его руки: гостья производила на него впечатление не совсем обыкновенного существа, и он боялся, как бы Арн не навлек на себя гнев богов, оскорбив ее.

Но Сигруна выпрямилась, отступив на шаг, и положила руку на меч.

— Тогда, — сказала она гордо и спокойно, глядя прямо в глаза собеседнику, — тогда, Арн, я вернусь к твоему сыну и буду с ним биться насмерть за обиду.

— Почему не со мной?

— Потому, что ты стар и болен, и потому, что я обещала Гакону заботиться о тебе, как если бы ты был мой отец.

Арн глубоко вздохнул с выражением удовлетворенного ожидания на лице. С усилием приподнявшись еще немного, он протянул руку Сигруне:

— Ты мне по душе, девушка. Садись! Эгиль, принеси гостье меда.

И, обессиленный непривычным напряжением, Арн откинулся, тяжело дыша, на низкое изголовье. Он закрыл глаза.

Пока Эгиль ходил за медом в соседнюю кладовку, Сигруна с тревогою всматривалась в черты лежавшего человека. Когда он давеча пожал ей руку, ее поразил сухой, горячий жар этих исхудавших пальцев. Зловещие мертвенные тени лежали на заострившихся чертах. Мог ли этот человек вынести переезд на корабле?..

Арн открыл глаза при звуке шагов вернувшегося Эгиля, который бережно нес большой деревянный жбан с медом. Он наполнил медом рог с золотою оправою, взятый с одного из поставцов, и подал его Сигруне.

— На здравие и на благо Арну! — сказала она, отпила несколько глотков и, согласно обычаю, передала сосуд хозяину.

— В былое время, — усмехнулся он, — я выбранил бы Эгиля за то, что он подал такой небольшой рог: я мог, бывало, выпить одним духом гораздо больше, чем здесь осталось!.. Теперь нет силы даже на питье.

Он прикоснулся губами и душистому холодному напитку и протянул Эгилю сосуд:

— Выпей, друг! Надо же нам хоть втроем осилить этот рог.

Старик послушно взял рог:

— Во здравие тебе!

Арн грустно усмехнулся.

— Во здравие? — повторил он медленно. — Скажи лучше: счастливого пути!..

Сигруна быстро взглянула на говорившего. Что значили его слова? Относились ли они к пути в Гордаланд, или?..

— Теперь, — обратился Арн к девушке, — расскажи мне про моего сына, про его походы, про его дела. Мне хочется послушать о нем.

Сигруна собиралась сказать: «Ведь ты скоро сам увидишь его!» Она хотела также спросить: «Разве мы не будем собираться в дорогу?..» — но слова замерли у нее на губах, когда она встретила глубокий печальный взгляд еще зорких и ясных глаз Арна, таких же золотистых, как у Гакона. Она внезапно почувствовала, что для старого воителя конец близок — ближе, чем она могла ожидать, и что он знает это.

Усилием воли она не давала внутренней тревоге отразиться на лице, но в душе ее стало смутно и беспокойно. Что же будет? Неужели ей придется привезти Гакону только весть о смерти того, кого он ждал?..

Между тем Арн повторил настойчиво:

— Расскажи мне о нем, прошу тебя.

Сигруна заговорила. Речь ее складывалась сжато и строго, как у всех почти северных воителей: там, где жизнь идет суровая и деятельная, там не щедры на слова. В каждом рассказе заключается обыкновенно больше, нежели передается в словах рассказчика: тот, кто умеет слушать, услышит и то, чего не говорят. И Арн слышал… С оживившимся лицом, с блестящими глазами следил он за спокойным, сдержанным повествованием. Горячая отцовская гордость поднимала его грудь. Так вот каким могучим и славным стал его мальчик!.. Уже скальды слагали про него хвалебные песни. Столько успешных войн, столько побед, столько заслуг! Многое из того, что передавала Сигруна, Арн слышал уже во второй раз: ведь и Кормак, по его просьбе, рассказывал ему о Гаконе. Но тем радостнее было отцу из новых уст, в новых словах слышать о сыне желанные славные вести…

Эгиль, присев на край очага, опершись обоими локтями на колени и подбородком на свои сухие старческие кулаки, весь ушел в слух с просветлевшим лицом… И он ведь растил когда-то Гакона и учил его держать копье и щит; он был тоже «его мальчик», этот теперешний конунг Гордаланда… В то время, как Сигруна говорила, мысли ее шли двумя путями. Одним путем, прямым и ясным, тянулась нить ее рассказа, который развивался сам собою, почти не требуя от нее внимания. Но другим путем торопливо стремились иные, беспокойные думы, еще не нашедшие себе выхода, тщетно искавшие его: «Вернется ли Арн к сыну? Может ли он вернуться?.. И если нет, что же делать ей, обещавшей конунгу заботиться о нем, как если б это был ее отец?.. Как осуществить теперь это обещание?..»

Собираясь в путь из Гордаланда, она приготовилась ко всему: к буре, могущей разбить корабль или отнести его далеко от намеченного пути; к безветрию, грозящему долгой бесплодной задержкой: к внезапному нападению какого-нибудь викинга, который вздумал бы завладеть красивым королевским кораблем, с его расписными бортами и золоченою головою дракона на носу. Она готова была бороться со всем, против чего возможно бороться человеческой силе, крепкой стали и уверенной руке.

Но на пути ее стало нечто иное. Такое, с чем не могли вести борьбу живущие: Смерть и Судьба.

То, что рисовалось давеча, как смутное опасение, превратилось в уверенность. Арн умирал. Сигруна угадывала это по тяжелому, прерывистому дыханию старика, по жуткой тишине, царившей в жилище и настойчиво возвращавшейся после каждого произнесенного слова, а больше всего — по тому неуловимому, загадочному, непередаваемому словами, чье присутствие чувствовалось у ложа Арна.

Смерть и Судьба! Сигруна хорошо знала, что никто никогда не мог противиться могуществу Смерти, великой повелительницы, властвующей искони во всех девяти мирах; что никто никогда не мог порвать заповедную нить, — нить неизбежного жребия, которую свивают вечные Норны, не знающие гнева и жалости Девы Судьбы…

И до конца была свита нить для Арна.

Что же можно было сделать для него? Как исполнить слово, данное конунгу?

Мысли стремительно роились в сознании Сигруны и понемногу начинали складываться в нечто цельное и определенное… Единственный возможный исход стал рисоваться ей. Она замечала, что во время ее рассказа дыхание Арна становилось все ровнее и спокойнее. Начав неприметно взглядывать на него, она увидела, что и лихорадочная дрожь его оставляла.

Приближалась, по-видимому, последняя вспышка жизни, предсмертный возврат сил… Тут был проблеск надежды…

Но прежде чем осуществить задуманное, надо было выяснить: что думал Арн о своей судьбе?

Сигруна закончила свой рассказ о делах Гакона и, помолчав немного, проговорила:

— По желанию твоего сына, я привела сюда корабль. Я пришла к тебе одна, чтобы шум многих гостей за раз не смутил тебя; теперь я вернусь к товарищам и приведу нескольких с собою. Если ты можешь сегодня отправиться в путь мы и поможем тебе перебраться на корабль.

Арн, лежавший навзничь, слегка приподнялся снова на локте и посмотрел на говорившую долгим глубоким взглядом.

— Я отправлюсь сегодня в путь, — сказал он тихо, — но не в Гордаланд.

Он помолчал, перевел дух и продолжал:

— Незачем звать сюда твоих товарищей. Меня зовут Арн. Ты помнишь, что значит это имя?

— «Орел».

— Да, девушка. Так видишь ли, орел — гордая птица: он умирает один, далеко от всех! И тебе лучше будет уйти от меня. Благодарю тебя за вести о сыне, благодарю и за то, что ты служишь ему мечом!.. Мне больше не суждено его увидеть.

В безмолвном горе закрыл лицо руками старый Этил. Но Сигруна встала и выпрямилась.

— Плохо послужила бы я твоему сыну, — заговорила она, твердо глядя в глаза больному, — если б теперь покинула тебя!

Арн грустно усмехнулся и снова тяжело откинулся на изголовье.

— Что ты можешь сделать для меня?.. — вздохнул он.

Этот вопрос недавно задавала себе сама Струна; но теперь она знала ответ.

— Только одно можно сделать теперь для тебя, Арн! Это я могу сделать и сделаю. Я сниму с твоей души последнюю заботу — то, что гнетет и мучит теперь тебя. Если старому орлу не суждено прилететь обратно в родную землю, я помогу ему найти дорогу к другой родине: к лучезарному краю властителя битв, к владениям Одина! Ты не должен попасть в подземное обиталище Гэль, куда нисходят люди после бесславной смерти.

Глаза Арна лихорадочно загорелись. Он привстал и глядел тревожно, еще не решаясь поверить тому, что слышал.

— Кто ты? — смущенно проговорил он. — Как ты можешь обещать нечто подобное?.. Или в самом деле бог сражений послал тебя ко мне?..

— Я служу оружием богу сражений и сумею помешать тому, чтобы старый храбрец лишился заслуженной награды в чертоге Одина. Ты болен смертельно. Пускай! Но ты наверное еще в силах стоять и держать меч. Эгиль поможет тебе выйти из жилища. Под вольным небом, перед очами богов — бейся со мной! Если я убью тебя — ты падешь в честном бою, и не Гэль ожидает тебя, а светлая Валгалла, где ты радостно возродишься среди избранников Одина!

Весь дрожа, широко раскрытыми, засиявшими глазами смотрел на нее Арн. Да, она избавляла его от худшей муки предсмертного часа: от безнадежного ужаса подземного мира смерти… Так громаден, так прекрасен был этот дар, что в первое мгновение Арн не мог проронить ни слова.

Эгиль стремительно встал, несмотря на старческую слабость, и восторженно глядел на гостью.

— Боги послали тебя сюда! — прошептал он.

— Если ты согласен, Арн, — продолжала Сигруна, — я сейчас приведу нескольких соратников, чтобы приготовить тебе погребальный костер. А ты готовься к поединку.

— Да! — воскликнул он, задыхаясь от волнения. — Да, я согласен!.. Иди, иди скорее, пока не поздно; в моей руке еще должна найтись сила для меча… Иди, пусть благословят тебя все боги!

Через несколько времени десяток воинов уже трудился возле жилища Арна, складывая, по указанию Сигруны, погребальный костер из длинных сухих поленьев, взятых из запаса топлива, заготовленного хозяином к зиме, до которой ему не суждено было дожить.

Костер делали не слишком высоким; поверх поленьев положили несколько звериных шкур и дорогое покрывало из красивой алой ткани, расшитой золотом, Сигруна сама украсила костер зелеными ветвями и цветами. Большая липа, вся в цвету, стояла неподалеку; ее душистые ветви во множестве были наложены вокруг основания костра.

Занятая этими приготовлениями, Сигруна по временам взглядывала с выражением ожидания и тайной тревоги на двери жилища… Что, если она ошиблась, если слишком многого ожидала от последних сил Арна? Она рассчитывала, что надежда на свободный и радостный конец пробудит эти силы, что угасавшая жизнь вспыхнет в последнем напряжении, как вспыхивает огонь светильника перед тем, как потухнуть… Но если этот расчет окажется обманчивым?.. Безобразным и жалким мог стать конец, а ей хотелось дать прекрасную смерть старому бойцу!..

И вот, поддерживаемый Эгилем, на пороге показался Арн, в шлеме и со шитом на левой руке, правою опираясь на обнаженный меч. Он остановился неподвижно, прямой и бледный, как призрак.

Воины Гакона молча склонили головы перед отцом своего конунга; ни у кого не хватило духу встретит громким приветствием этого человека, над которым реяла смерть.

— Я готов, — проговорил он глухим, но твердым голосом. — Ты права: я еще могу биться.

— Я была уверена в этом, Арн, — просто ответила Сигруна.

На самом деле она еще и теперь не была в этом уверена: она видела, что Арн едва мог стоять. Но надо было делать вид, что это незаметно, вести себя так, точно просто, само собою понятно, что он будет биться. Тогда он действительно сможет!

— Прежде чем мы начнем бой, девушка, скажи мне твое имя!

— Сигруна, дочь Сигбранда.

— Хорошее имя, — проронил Арн и прибавил, взглянув глубоко в ее глаза: — И хорошая душа.

Легким движением руки он отстранил оруженосца:

— Отойди, Эгиль. Я могу стоять один.

Он глубоко перевел дух и вдруг с беспокойством посмотрел на Сигруну.

— Послушай, — произнес он быстро, — а что же будет, если не ты… если я убью тебя?

Она улыбнулась тому, что эта простая мысль пришла ему только теперь.

— Исход всякого боя во власти судьбы, — ответила она спокойно. — Если ты убьешь меня — любой из этих воинов станет за меня мстить, и кто-нибудь из них сумеет указать твоей душе, путь в Валгаллу!

— Но ты, ты сама? Ты говоришь так, точно только обо мне и идет речь…

— Только о тебе.

Пристальным, долгим взглядом остановил на ней глаза Арн.

— Я — чужой тебе, Сигруна. Мы сегодня видимся в первый раз… Зачем ты делаешь это для меня?

Ясным и гордым взглядом посмотрели на него строгие серые глаза под темными ресницами.

— Я обещала моему вождю Гакону, твоему сыну, что буду заботиться о тебе, как если бы ты был мой отец. На этом слове я дала ему руку.

Арн тихо кивнул. Не в его праве было громко выказывать свое одобрение; но его взгляд с новым ласковым выражением скользнул по красивой голове воительницы.

— Начнем бой, — сказал он.

Поединок был короток.

Первый удар Арна нанесен был с неожиданной силой, но меч безвредно стукнул по крепкому, обитому медью, щиту Струны — и в тот же миг ее меч ловко и твердо вошел ему в грудь.

Тотчас же она бросила оружие наземь и подхватила падающего. Он почти лишился сознания, но был жив. Сигруна помогла Эгилю и воинам бережно поднять его на руки и положить на мягкие шкуры поверх приготовленного погребального костра. Осторожными, нежными руками раскрыла она одежду на его груди и осмотрела рану.

— Умрет? — вполголоса спросил Эгиль.

— Да. Еще до захода солнца.

Она достала из-за пояса маленькою сумочку с лечебными травами и приложила к ране темные листья, останавливавшие кровь и смягчавшие боль. Арн открыл глаза:

— Я умру… — прошептал он с хриплым вздохом. — Умру скоро… Но не от болезни, не жалкою смертью на ложе!.. От светлого лезвия, посвященного богу битв!.. Дайте мне выпить в последний раз…

Эгиль, дрожа и спотыкаясь, поспешил в жилище за медом. Когда он пронес рог, Сигруна подала сосуд старику и поддержала его голову, пока он пил.

— Теперь лежи спокойно, — сказала она тихим, ласковым голосом. — Хочешь ли ты, чтоб мы перевязали рану?

— Не нужно… Один исцелит ее в Валгалле.

— Да, Арн! А пока ты еще здесь, мы споем тебе о Валгалле. Твоя арфа с тобою, Торвин?

Молодой голубоглазый войн подошел к Сигруне; небольшая темная арфа висела у него через плечо на кожаной перевязи.

Сигруна поправила шкуры под головою Арна, чтобы ему было удобнее, и покрыла медвежьим мехом его ноги. Эгиль, молча помогавший ей, опустился на колени возле своего вождя и прислонился плечом к поленьям костра.

В лесу становилось тихо с наступлением вечера, ветер спадал. Небо прояснилось, и мягкие солнечные лучи озаряли лесную прогалину перед жилищем Арна.

Тихо переговариваясь между собою, уселись на траве воины вокруг последнего ложа Арна. Под косыми вечерними лучами поблескивали их брони и копья. Один из воинов принес из чащи леса широкий венок из зеленых дубовых ветвей, который он подал Сигруне. Она легко и бережно надела его на неподвижную седую голову умирающего. Потом взяла арфу из рук Торвина и стала с нею возле Арна, в головах; и ногах, возле коленопреклоненного Эгиля, стоял Торвин. Сигруна обратилась к нему:

— Ты помнишь песню, которую мы пели с тобою прошлою осенью перед конунгом?.. Споем ее теперь Арну.

— Я готов, Сигруна. Играй!

Уверенною, быстрою рукою она пробежала по струнам и легким движением головы подала знак Торвину. Он поднял голову, устремил взгляд вдаль и запел негромким, выразительным и гибким, голосом:

«Много ты ведаешь, много ты знаешь, многое видели очи твои! Молви, что будет по смерти с отважными, что пали со славой от вражьей руки?»

Сигруна ответила глубоким звучным голосом, которому вторил певучий рокот струн:

«По смерти владеет отважными Один, бурь повелитель, властитель побед! Одину в дар предназначен воитель, что бранною сталью сражен».

Торвин запел в свою очередь:

«Если воитель достанется Одину, бурь повелителю, богу бойцов, молви: как явится к Одину избранный? Как он проникнет в небесный чертог?»

Голос Сигруны ответил:

«Валькирии, мощные жены сражений, грозные девы побед, незримо уносят избранников Одина, павших бесстрашно в бою.

С полей, обагренных несчетными ранами, в светлую высь возносясь, мчатся валькирии с ношею славною на облачных легких конях.

И быстро летят воздушные кони через ясный небесный простор, через шумные волны горних потоков, что бегут вкруг чертогов богов».

Глаза Арна оживились. Полуопущенные веки приподнялись; расширенные зрачки смотрели вдаль, сквозь ветви деревьев, в сияющее небо, где неслись легкие золотистые облака…

Торвин под неумолкавший рокот арфы продолжал петь:

«Много ты знаешь, много ты ведаешь, многое видели очи твои! Скажи, что за вид у чертога небесного, где Один во славе царит?»

Сигруна отвечала:

«Легко распознать среди горных селений Валгаллы высокий чертог: золотыми щитами там кровля покрыта, стены горят серебром».

Устремив широко раскрытые глаза в сияющий небесный простор, Арн повторил чуть слышно, словно про себя:

— Золотыми щитами там кровля покрыта, стены горят серебром!..

Торвин пропел более громким голосом новый вопрос:

«Много ты знаешь, ведаешь многое; многое видели очи твои! Скажи мне про жребий избранников Одина, как протекает их жизнь?»

Глаза Арна обратились теперь на вдохновенное лицо девушки, которая запела, быстро пробегая рукою по струнам:

«Возрожденные Одином мощные витязи обитают в селеньях богов. В бранных забавах, в могучих потехах протекает их новая жизнь.

На заре запевает на кровле Валгаллы Гуллинкамби, петух золотой; и от песни его пробуждаются храбрые и готовятся весело в бой.

Их в сраженье ведет в лучезарном доспехе сам Один, властитель побед; друг против друга он строит две рати и будит в них доблестный гнев.

И сражаются весело храбрые витязи, проливают потоками кровь, пока не направит блестящее солнце колесницу свою на закат.

И Один тогда поднимает всех павших, исцеляет их раны могуществом чар — и в Валгаллу на пир, на торжественный праздник собирается светлая рать!»

Арн, который слушал, затаив дыхание, повторил тихо, нараспев, с блестящими глазами:

— И в Валгаллу на пир, на торжественный праздник собирается светлая рать!..

И чуть слышно прошептал Эгиль те же слова за своим вождем.

Торвин продолжал:

«Много ты знаешь, ведаешь много; многое видели очи твои! Скажи, как справляет победное празднество дружина властителя битв?»

Сигруна запела в ответ, и струны под ее рукою загрохотали могучим весельем:

«Шумно пирует в высоком чертоге сонм возрожденных бойцов; весело пенится крепкая брага, мед искрометный в рогах золотых.

Каждому выбрано место просторное, каждому вдоволь напитков и яств. Дружно ведется беседа меж храбрыми; победные песни им скальды поют…

И к пиру приводят в Валгаллу валькирии избранников новых с далекой земли; с каждым днем умножается воинство Одина, могучая горняя рать!»

Арн опять глядел вдаль, в небольшой просвет между деревьями, открывавший ему западный небосклон, где уже начинали пылать краски заката. Едва заметно покачивая головою, вторил он размеренному ладу песни. А Эгиль не сводил глаз со своего вождя; и почти радостным становилось его измученное старое лицо…

Торвин пропел громко, с горячим воодушевлением:

«Много теперь от тебя я услышал; скажи мне последнюю весть! Против кого Повелитель сражений готовит дружины свои?»

Сигруна выпрямилась во весь рост и с силой ударила по струнам; торжественно и грозно загремела певучая арфа:

«В вечной вражде со святыми богами, хранящими мир и людей, живут исполины и племя чудовищ, враги устроенья земли.

От века они, разрушители буйные, ополчаются против богов; подземным огнем, наводненьями, бурями миру земному грозят.

Но мир охраняют великие боги и борются с диким врагом — Один-властитель и солнечный Фрейр, и Тор, повелитель громов.

Когда выступают на бой исполины против твердынь мировых, с высот лучезарных летит им навстречу воинство светлых богов!»

Широкой, мощной волною лился голос Сигруны, полный вдохновенного грозного веселья, словно призыва к битве; и созвучия струн гремели точно мощные всплески светлых волн под ее рукою.

Невольно один за другим поднялись все те воины, которые до сих пор сидели вокруг, и слушали с пылающими лицами, с загоревшимися очами…

Только Эгиль остался на коленях и, весь дрожа от волнения, впился взглядом в лицо Арна.

Умирающий точно преобразился. Краска играла на его щеках, взор зажегся ясным молодым блеском. Без усилия приподнявшись на локте, с просветленным лицом смотрел он в небеса, сиявшие с каждым мгновением ярче и пламеннее.

И словно виделось ему в далекой вышине то небесное воинство, о котором говорила песня…

«Один-властитель в страшном шеломе мчится на облачном сером коне, и Фрейр, и Тор, и все мощные боги — за владыкою в битву спешат.

И вместе с богами несутся валькирии, грозные жены побед, а с ними и воинство светлых избранников, некогда павших в сраженьях земных.

Против свирепой толпы исполинов, против чудовищ и змеев лихих мчится великое воинство Одина, служители бога побед…

В битве великой, в расправе всемирной, славная служба светлым богам — вот их судьбина, вот им награда, доблестно павшим бойцам!..»

Ликующим боевым кличем, далеко пронесшимся по лесу, закончила Сигруна песню, и воины, подхваченные порывом воодушевления, повторили могучим шумным хором последние слова, ударяя мечами в щиты, как перед боем. Бурно, радостно и грозно прозвенел последний сильный удар по струнам арфы…

Потом стало тихо на несколько мгновений. Арн с помолодевшим, вдохновенным лицом полусидел на своем последнем ложе, и склоняющееся к закату солнце обливало пламенным блеском его доспех и серебряные седины.

— Сигруна! — произнес он наконец твердым, радостным голосом. — Сигруна, благодарю тебя за эту смерть!

Он протянул руку:

— Дай мне коснуться твоей головы, девушка!

Она сбросила шлем и приблизила к нему склоненную голову. Отблеском красной меди засверкали под вечерними лучами ее блестящие коричневые волосы. Бережно и нежно положил на них Арн обе руки, не дрожавшие, но уже похолодевшие последним холодом.

— Я благословляю тебя, Сигруна, дочь Сигбранда, как свое дитя! Передай мой привет сыну и благодарность за то, что он прислал мне тебя!.. А тебе, чудесная девушка, пусть боги дарят победу, как я дарю тебе мой меч! Возьми его! И пусть тебе будет светлое счастье, лучшее счастье, какое только есть у судьбы!..

Руки Арна соскользнули с головы Сигруны; она быстро поддержала его и бережно опустила на изголовье его седую голову. Он уже не дышал…

Когда войны хотели поднять Эгиля, припавшего к потам мертвого витязя, они увидели, что и он испустил последний вздох над телом Арна.

И одинаковою ясною улыбкою озарены были мертвые лица старого вождя и старого оруженосца…

Для них обоих запылал в тот вечер погребальный костер среди тихого леса на острове Брандей.

Когда Сигруна привела корабль обратно к Гакону, конунг, едва начинавший владеть поврежденною ногою, понял с первых же осторожных слов посланницы, отчего она одна стояла перед ним.

— Он не возвратился, не так ли?.. — сказал он глухо. — Он не возвратится никогда?..

— Мой вождь, — тихо ответила Сигруна, — я исполнила обещанное: я сделала для него то, что сделала бы для моего отца, и он благословил меня, прощаясь, как свое дитя… Я не могла привезти его тебе, но другой путь, невозвратный и светлый, я открыла ему. В лучезарную отчизну всех храбрых, избавленный мною от мрака подземного мира, радостно возвратился Арн: к Одину, в горний чертог Валгаллы улетел на могучих крыльях старый орел!