Сергей Фонвизин «Собака»

Я стоял на вырубке, выступавшей мысом между двумя оврагами. Место было удобное: мелкие кусты, покрывавшие как вырубку, так и склоны ближайшего оврага, не могли мешать выстрелу: я видел хорошо весь овраг, и мне стоило сделать несколько шагов вправо, чтобы так же хорошо видеть и другой. Прямо передо мною вырубка отлогим спуском переходила в частый, довольно крупный березняк, низом которого шли мои два охотника с гончими. «Ну, доберись, собаченьки, доберись! Ого-го!» — гулко раздавался оттуда, переливаясь в спокойном воздухе, высокий фальцет охотника Трефилова. «Эх, тут! Тут был! Тут запал!» — вторил ему резкий голос мальчика Бычкова. Вдали чуть слышно отзывалась гончая; но ни собаки, ни охотники не обращали на нее внимания. Отзывался Орало, собака с хорошим чутьем, но большой путаник: найдет чуть не вчерашний след и путается на нем без конца.

Охота не клеилась. Мы ходили уже часа три, а не подняли ни одного зайца; ходили по оврагам, окруженным озимыми полями, служившими притоном русакам, и хоть бы одна собака тявкнула. А бросать охоту не хотелось — уж очень хорош был день, — один из тех дней, которыми изредка дарит нас поздняя осень. Солнце не грело, а ласкало теплом; но в тени, по траве и у корней деревьев, серебрился еще утренний иней. Опавшие листья то нежили ногу мягким ковром, то назойливо под нею хрустели, коварно выдавая каждый шаг, каждое движение. На их грязновато-сером фоне кое-где выделялись, веселя глаз, зеленая травка и мох, покрытые тысячами блесток растаявшего инея, и лучи солнца, играя в них, ярко горели и переливались разноцветными огоньками. Было тихо. Лишь на самых верхушках берез чуть заметно дрожали пучки желтовато-красных свернувшихся листьев. Пахло мокрыми листьями, старыми пнями, сырой землей. Свободно дышала грудь воздухом, полным свежести и бодрой силы, и не хотелось уходить, а все бы так и стоял, да смотрел, да любовался… Природа большая кокетка: даже перед смертью она прихорашивается и пленяет роскошью своего погребального наряда.

«Вот сейчас они должны повернуть направо, — думал я, прислушиваясь к удалявшимся голосам охотников. — Если и тут ничего не подымут, надо будет перейти в Рябинки. Досадно». Я вынул портсигар и стал закуривать; но, взглянув направо, увидел зайца, быстро мелькавшего в кустах, шагах в шестидесяти от меня. Портсигар и папироса полетели в разные стороны, я вскинул ружье, нажал спуск — прекрасно! — курки оказались невзведенными… Ругнув себя за оплошность, я стал называть собак. Первою явилась моя любимица — Громишка.

— Тут, тут, Громишка, тут!

Громишка натекла на след, несколько раз тихонько взвизгнула и потом залилась тонким, захлебывающимся голосом. К ней подвалили другие собаки, и воздух застонал от громкого, дружного гона. Я различаю ясно голоса. Вот тонкий, чистый, звенящий, как колокольчик, дискант Галки, — она ведет передо́м. Вот резкий, однотонный на средних нотах, голос Заливая; вот похожий на него, но только более низкий и более короткого темпа голос Громилы. Несколько отстав от стаи, в хвосте ее, идет Сорока; она — хромая и не поспевает за другими. Сорока тявкает отчетливо и мерно. А над всеми этими голосами, в одно и то же время и господствуя над ними и аккомпанируя им, носится низкий, звучный бас Бушуя.

Не двигаясь с места, с наслаждением слушал я милые звуки. Идти на гон не стоило: все равно заяц, давая круг, должен был вернуться одним из оврагов.

Вдруг гон, как ножом отрезанный, разом оборвался, и в наступившей тишине из березовой рощи еще вдали, но быстро приближаясь, раздался сильный, с заливом, голос Оралы. Он шел старым следом. «Ну, этого еще не доставало! — с досадой подумал я, — Еще тех спутает».

Прошло несколько минут томительного ожидания. Орало был уже близко; но тут снова зазвенел голос Галки, мигом подхватили остальные, и прерванный гон возобновился с новой силой: но теперь он повернул назад и направлялся на меня. Я придвинулся к самому краю оврага и замер в ожидании.

Но что это? На противоположной стороне, прямо против меня, показались собаки и стали быстро спускаться. «Как это я прозевал? Занялся Оралой, а заяц и прошел… А, да вот он и сам, этот негодный путаник».

Выскочив из березняка, Орало остановился, насторожил уши, прислушался и потом со всех ног бросился на голос стаи. «И то хорошо! Перестанет по крайней мере смущать других».

Но недолго пришлось мне радоваться. Только что Орало подвалил к стае, как собаки опять скололись, пошли в добор и наконец совсем смолкли. Даже Оралу не стало слышно… Впрочем, ненадолго. Вот он снова отозвался, сначала неуверенно, потом все громче и громче, и вдруг я увидел… но глубокую гадость того, что я увидел, поймут лишь охотники. Высоко задрав голову, неистово захлебываясь, тем самым местом, которым только что пробежал заяц, но в противоположном направлении, задним следом, шел Орало; за ним, молча и как будто нехотя, тянулись остальные гончие. Одной Сороки не было: опытная старуха не была способна на такую ошибку.

В эту минуту на вырубку вышел Трефилов.

— Что же это? Ведь он в пяту гонит! — с отчаянием воскликнул я.

Трефилов отмахнулся, как от назойливой мухи:

— Я вам сколько раз докладывал… Всю стаю портит… Его давно на осину следует.

Да, он прав, он мне говорил. Но у меня все как-то духу не хватало уничтожить эту красивую, породистую собаку. Приедешь, бывало, с охоты — сердце отойдет, и оставишь до следующего раза в надежде, что авось исправится. Положим, надежда плохая: собаку, гонящую в пяту, исправить почти невозможно, а все-таки думаешь…

Так как Орало, если только не бросит следа, должен был пройти мимо нас, следовало приготовить ему достойную встречу.

— Примите— ка его в арапники, да хорошенько! — сказал я Трефилову. — Эй, Бычков!

Скоро показалась гнусная процессия. Впереди — Орало, изображая всей своей фигурою полное удовольствие, весело махая гоном и громко голося; за ним, по-прежнему молча, остальные гончие.

Встреченный градом ударов, Орало бросил след и скрылся в кустах.

— Ну, теперь оберните правой стороной и ступайте на выход, к углу. Если не будет гона, перейдем в Рябинки.

Охотники пошли, и я слышал, как Трефилов, удаляясь, ворчал:

— Как бы ни так, помогут тут арапники. Шкуру с него содрать надо — вот что, а не то чтобы того…

Я дал им углубиться в лес и не спеша двинулся по узенькой дорожке к тому месту, куда назначил выход. Мое хорошее расположение духа испортилось, и я почему-то был уверен, что и теперь собаки ничего не поднимут. «Как только вернусь домой, сейчас же велю его повесить, — думал я. — Непременно велю!» — повторил я вслух, как бы желая взять в свидетели этого решения окружавшие деревья. А подкрепить его хотя бы такими немыми свидетелями было бы не лишнее, так как я чувствовал, что вряд ли оно в конце концов будет исполнено.

Прошло с полчаса. Собаки ничего не поднимали, и я решил перейти в Рябинки. Но только что поднес к губам рог, чтобы вызвать собак, как мне показалось, что одна из них отозвалась. Я остановился и стал прислушиваться. Действительно, где-то позади, еле слышно, раздавался гон. Хотя это мне показалось странным, так как я видел, что все собаки прошли за охотниками, тем не менее, я повернул назад и пошел на голос. Скоро я убедился, что гнал Орало. Теперь, конечно, мне следовало вернуться; но вместо этого и неизвестно почему я ускорил шаг и очутился на прежней вырубке. Так и есть! Мое подозрение, что Орало в третий раз шел тем же следом, подтвердилось. Я увидел его на том самом месте, где прозевал зайца. Он шел довольно тихо, тыча носом в землю, по временам замолкал, но, сделав круг, снова находил след.

Бешеная злоба овладела мною. Не отдавая себе отчета в том, что делаю, я поднял ружье и, лишь только собака со мною поравнялась, не целясь, как по бекасу, выстрелил. Орало взвизгнул и, подняв заднюю ногу, неуклюжим галопом бросился прочь.

«Господи, что же это я сделал?! — подумал я, опомнившись и чувствуя холодную дрожь в спине. — Искалечил собаку! Добро бы еще убил, а то искалечил!» Дрожащими руками я вложил патрон с пулей и почти бегом бросился вслед за собакой. Обойдя всю вырубку, я оставил, наконец, поиски и уныло побрел на голос охотников. И странное дело! Когда я к ним подошел, мне стало как будто совестно показаться. Я пошел стороной и вдруг услышал удивленное восклицание Бычкова:

— Трефилов а, Трефилов, глянькось, Орало-то весь в крови!

— Знать, где напоролся, — ответил Трефилов равнодушно и потом, немного погодя: — И что это, право, барин его жалеет? На осину бы его — и концы в воду. Не собака, а мразь какая-то, прости Господи!

«Какое, однако, малодушие!» — подумал я и вышел к охотникам.

— Орало здесь? — спросил я, и потом прибавил, стараясь говорить спокойно. — Я сейчас по нему стрелял. Надо его прикончить.

С волнением ожидал я ответа, но Трефилов молчал. Лицо его не выразило даже удивления; только во взгляде, который он на меня бросил, промелькнуло, как мне показалось, что-то странное.

— Тут сейчас был, — сказал Бычков. — Орало, Орало!

Теперь мне было не до охоты. Я чувствовал себя очень нехорошо. Пройдя к полю, где ждала лошадь, я подул в рог.

— Ну, что, Орало тут? — спросил я, когда показались охотники,

— Да, Орало сейчас был здесь, — сказал мальчик, находившийся при лошади. — Выбег ко мне, я на него крикнул — он и побег назад в лес.

— Пойдем его искать, — сказал я. — Нельзя же, в самом, деле, так его оставить.

Но только мы разошлись, как раздался голос мальчика. Он кричал, что Орало вышел в поле.

Вернувшись, я увидел его около собак. Он лежал, свернувшись кольцом, уткнув морду в землю. Из правой задней ноги тоненькою струйкой сочилась кровь.

— Отведи гончих и держи лошадь, — сказал я.

Гончие тронулись. Орало сделал движение, собираясь за ними следовать: но, приподнявшись, тотчас упал и опять принял прежнее положение.

Я подошел к нему шагов на десять и прицелился.

В эту минуту собака подняла голову, взглянула на меня и снова ее опустила.

О, этот взгляд! Не забыть мне его никогда!..

Я торопливо нажал спуск. Раздался выстрел, и, высоко подпрыгнув, точно подброшенный пулею, Орало вскочил и с пронзительным воем бросился к лесу. Он бежал как-то боком, странными скачками, нагорбив спину, на которой шерсть поднялась щетиной, и около опушки сунулся в куст.

— Готов! — в один голос и с видимым, как мне показалось, облегчением проговорили охотники.

А я… я положительно страдал, и вместе с тем меня непреодолимо тянуло еще раз взглянуть на собаку, убедиться, она на самом деле «готова».

Орало лежал на боку, широко раскрыв пасть, из которой вывалился длинный язык; под лопаткой зияла большая, длиною с ладонь, рана, обведенная красным кровяным кольцом; дыханье было коротко, хрипло и прерывалось резким клокочущим шумом в горле, который постоянно усиливался и, когда я отходил, был слышен на порядочном расстоянии.

На обратном пути Трефилов, словно догадываясь о моем состоянии, говорил все время про то, какая Орало была скверная собака, что его давно следовало повесить, что я очень хорошо сделал, застрелив его, так как таким образом гораздо меньше возни, и т. д.

На лестнице меня встретила жена обычным вопросом:

— Ну, что, много убил?

— Собаку убил, — угрюмо ответил я.

— Как собаку?! — с ужасом воскликнула она.

— Оралу убил…

— Ах, Оралу… Так бы и сказал, а то я думала, нечаянно какую-нибудь подстрелил.

«Вот и она также не находит в этом ничего особенного, — думал я, раздеваясь. — Да и что тут, в самом деле, такого! Убил собаку — экая важность! Все это одна лишь глупая сентиментальность… Распустить себя в этом направлении очень легко и тогда можно Бог знает до чего дойти. Начнешь, чего доброго, чувствовать угрызения совести после каждого убитого бекаса, а потом, пожалуй, и после каждого съеденного цыпленка или куска говядины… Как все это мелко и пошло…»

Так говорил я самому себе, стараясь успокоить возмущенное чувство доводами, казавшимися вполне правильными и логичными. Да они и в действительности были правильны, но только… Но почему же тогда — хотя времени прошло с того немало — мне и теперь по ночам случается вдруг просыпаться от ужасного, душу раздирающего воя? Он звенит у меня в ушах, этот вой, и я вижу, ясно вижу вопросительный, страдальчески— покорный взгляд, словно говорящий мне: «Ну, что ж? Кончай, раз уж начал… Но только — за что… за что?..»