Сергей Гарин «Червем ползушие»

IV.

Елизавета Васильевна была когда-то красивой женщиной. Но теперешняя полнота обратила тонкие черты лица в мясистые и расплывчатые, когда-то голубые глаза выцвели, волосы поседели. Но от всей её толстой фигуры веяло добротой и тем незлобивым добродушием, которые свойственны всем богатым, ничего не делающим, дамам…

При её входе, Владимир с Анютой быстро отскочили друг от друга. Владимир притворился, что читает газеты, а девушка стала поправлять бахрому на одном из кресел.

— Вот вы где, Анюта! — воскликнула Назарова. — А я вас ищу!

— Мы здесь с Анной Филипповной говорили относительно дяди… — вмешался Владимир. — По-моему: ему нужно кефир пить!

Анюта не согласилась.

— Да он не выносит кефира, Владимир Александрович! Сколько раз ему ставили, — не дотрагивается!

— А вы все-таки ставьте! — сказала, присаживаясь, Елизавета Васильевна. — Надоест ему смотреть на бутылку, он и выпьет! А теперь вот что: у нас кофе… будет?

— Готов!

— Вы прикажите подать в библиотечную! Мы перейдем сюда, а там откроют окна.

— Сейчас распоряжусь!

Анюта ушла, а Назарова обратилась к сыну:

— Так, по-твоему, Степан Васильевич плох?

— Да! — ответил Владимир.

— Надо уговорить его ехать в Ялту!

— Слышать не хочет!

Вошел Болотов. Шел к креслу с усталым, больным видом.

Сестра повернулась к нему:

— Ты, может быть, не хочешь с нами сидеть? Тогда иди к себе!

Болотов сел.

— Нет, теперь ничего… разгулялся!

— Я почему тебя вытаскиваю… — продолжала Назарова. — Профессор рекомендовал мне не давать тебе хандрить! Я знаю, что ты любишь шахматы, — вот и послала за тобой! Вот что, Степа… — придвинулась она к брату: — теперь весна, оттепели… ходят разные болезни… Трудно тебе в столице… Поехал бы ты на свою дачу… в Ялту!..

Степан Васильевич улыбнулся.

— Да что ты меня, матушка, выпроваживаешь?.. Я, слава Богу, умирать еще не собираюсь!

— Какой ты подозрительный! — пожала плечами Назарова. — Да разве я про это сейчас говорю?

— Маме хочется, чтобы вы, дядя, поправились! — вмешался в разговор Владимир.

Болотов сделал нетерпеливый жесть.

— Да мне же скучно будет, как вы этого не хотите понять! — воскликнул он. — Правда, иногда мне хочется скрыться от всего этого шума — остаться одному… Но, в сущности, я одиночества не переношу! Я всю жизнь прожил на людях… на их говоре… на смехе… слезах… Я люблю, когда вокруг меня ключом бьет настоящая жизнь, когда стонут улицы… ревут автомобили! А когда я один — меня берет жуть… Мне кажется, что я опущен на дно узкого, узкого колодца и никогда я не увижу солнца… людей… жизни!..

— Да кто же тебе говорит, что ты будешь один? — заметила Назарова. — Мы из-заграницы проедем к тебе… навестим тебя!

— Разве что так…

— Наконец, я дам тебе Анюту! — воскликнула Назарова. — Она очень хорошая и сердечная девушка, к тому же ты ее сам любишь!..

Болотов кивнул головой.

— С Анютой я бы поехал! Все-таки свой человек!

— Но, мама, согласится ли Анюта? — спросил Владимир.

Елизавета Васильевна улыбнулась.

— Ах, мой друг, за этим дело не станет! Пошлем — и вся недолга!

Но Степан Васильевич запротестовал:

— Нет, нет… так я не хочу! Зачем принуждать человека?!.

— Да, конечно, Анюта согласится! — авторитетно заметила Назарова. — Даже обрадуется: проедет на юг! Когда бы она туда попала!

Вошла Анюта. Остановилась в дверях.

— Кофе можно уже подавать?

Елизавета Васильевна знаком подозвала девушку:

— Подойдите сюда, Анюта!.. Вот Степану Васильевичу необходимо ехать на юг, в Ялту… Один он ехать туда не хочет, а с кем-нибудь из своих… Мы вас давно уже считаем своей… родной…

— Благодарю вас, — тихо сказала девушка…

— Так, может быть, вы, Анюта, проедете с ним месяца на два? — спросила Назарова.

Анюта потупилась. Не знала, что ответить. С одной стороны жаль было Степана Васильевича, с другой — тяжело было столько времени не видеть Владимира…

И, пока раздумывала, Елизавета Васильевна говорила:

— Степан Васильевич всегда так хорошо к вам относился! И два года назад… помните: ведь он первый пришел к вам на помощь!..

— Конечно, поезжайте, Анна Филипповна! — услышала девушка голос студента. — Поухаживайте за дядей… поберегите его! А после заграницы мы приедем!

«Он хочет, чтобы я ехала!» — молнией пронеслась мысль у Анюты…

И она быстро ответила:

— Да… да… я поеду! Я с удовольствием поеду!..

Степан Васильевич взял ее за руку.

— Вот спасибо! спасибо!.. Хорошая вы!.. Будем мы с вами сидеть на берегу моря и мечтать!..

Анюта вздохнула.

— Да… будем мечтать!.. Ну-с: я пойду, распоряжусь!..

Девушка чувствовала, что сейчас расплачется. И почти выбежала из комнаты. А Степан Васильевич стал говорить сестре:

— Ты не можешь себе представить, Лиза, как я ненавижу смерть, как я хочу жить!.. И не потому, что меня пугает неизвестность потустороннего — я человек верующий, — а потому я цепляюсь за жизнь, что ведь она так прекрасна!.. Ведь, это мы — истрепанные… истерзанные… измельчавшие люди тяготимся ею, но мы слепы… мы упрямы… а, подчас, даже и глупы!

Владимир задумался. Ему вспомнилась сцена с Дубовской.

— Да… мы почти жизни не знаем! — тихо сказал он.

— Да… да… — закивал ему головой Болотов. — А если бы — мы знали ее, Володя! Если бы мы могли понять, что такое жизнь, — смерти бы не было! Она испугалась бы нашего желания жить, и ушла бы от людей навсегда!..

В библиотечную вошла целая процессия. Впереди шел элегантный господин с шахматной доской, небезызвестный виолончелист Козловский. За ним Назаров вел под руку Дубовскую, а сзади шел седой профессор Спешнев с высоким, худощавым, красивым блондином, с безукоризненным пробором и моноклем в глазу. Это был дипломат — барон фон-Риттих.

Козловский еще с порога крикнул Болотову:

— Ага! Так вот вы где, Степан Васильевич?!. Пожалуйте-ка, батенька: доиграем партию… доиграем!

Он поставил шахматную доску на один из столиков, в глубине. К нему подошел Болотов и партию продолжали. Остальные сгруппировались вокруг большого стола. Профессор с дипломатом продолжали начатый разговор. Дипломат говорил:

— В таком случае, профессор, чем же вы объясните все эти массовые самоубийства за последнее время? Ведь, вы посмотрите: газеты полны ими!

— О, я найду для этого много объяснений! — ответил Спешнев. — Возьмем хотя бы нашу учащуюся молодежь…

Вмешалась Назарова, обратив внимание гостей на то, что лакей внес кофе и ликеры.

— Господа: что же мы стоим?! — воскликнула она. — Присаживайтесь! Все это можно говорить и за кофе!

Расселись. Профессор с дипломатом уселись за большим столом, Дубовская против них, Назаровы сели за столик налево, а Владимир пошел к креслу в глубине библиотечной.

Профессор продолжал, обращаясь к дипломату:

— Мои объяснения сведутся к одному: уж слишком в наше время стали смотреть на жизнь пессимистично!

— Вы думаете? — спросила Дубовская.

— Безусловно! Мне, как профессору, приходится возиться с молодежью… И вы знаете: мы зашли в тупик… дальше идти уже некуда! Цена жизни стала грош… Вы посмотрите: из-за чего только теперь не кончают самоубийством: невозможные социальные условия… разочарование жизнью… неудачный роман… двойка на экзамене!.. Ведь, это ужас!.. А все потому, что в наше время нет детей, нет юношества, а все какие-то старики, будто вся жизнь у них за спиной и впереди ничего не предвидится… Да вот, например… Меня любят мои ученики и ученицы… Некоторые находятся со мной в переписке… Но, Боже, что это за письма!

— Например? — спросил дипломат.

Профессор откинулся на спинку кресла.

— Я не помню, конечно, наизусть — могy только передать своими словами… Вот, хотя бы, одна курсистка… Пишет: «Мне все противно… мне ни на что не хочется смотреть… Искусство холодно и фальшиво… литература ничего не знает и лжет… любовь требовательна и грязна! В 22 года я чувствую себя старухой и, кажется, скоро покончу с собой!»…

— Это интересно! — сказала Назарова. — Продолжайте, продолжайте, Валериан Николаевич… мы вас слушаем!

— Или студент… пишет: «У нас, на Руси, все свое оплевано… загрязнено… все взято в подозрение… Не на что опереться… все шатко… нечем жить! Я не нытик, но я хожу по городу и нигде не вижу счастливых людей!..».

— Счастье — понятие условное! — заметил фон-Риттих.

— Как для кого! — улыбнулась Дубовская. — А по-моему: всякое счастье — счастье!

— Так вот… — продолжал профессор, — вот откуда эта массовые самоубийства: наша молодежь решила, что не стоит жить!

— Как это неверно! — из глубины отозвался Болотов.

Дубовская встала. Она была чем-то взволнована.

— О, разумеется, это неверно! — воскликнула она. — И какие они, все эти самоубийцы, близорукие… пристрастные! Жить надо… слышите ли: надо! — обратилась она ко всем. — Надо только жить по настоящему… пользоваться жизнью… брать от неё все, что она может дать!..

До этого Владимир сидел и не вмешивался в разговор. Но, услышав последнюю фразу артистки, он иронически крикнул со своего кресла:

— А если жизнь ничего не дает?

Надежда Федоровна быстро обернулась в его сторону и задорно ответила:

— Не дает безвольным… опустившим руки… трусам… рабам жизни!.. А сильный и не нуждается в её подачках — сам возьмет!..

Подняла глаза вдохновенно к потолку и вдруг начала декламировать:

Посмотри кругом, мой милый: разве мы живем?
Телом слабы… сердцем хилы… ползаем червем!..
Нет восторгов, нет порыва… жажды нет любить…
Да… бедна людская нива… разучилась жить!

Козловский бросил шахматы и вышел на середину. Болотов слушал молча, жадно ловя каждое слово артистки…

Та продолжала:

Или красок нет в природе? О, наверх взгляни…
Видишь: в темном небосводе светят нам огни?
Смотрят на землю, мерцая, мириады глаз,
Вдохновляя, оживляя и лаская нас…
Или жизни нет в природе? О, взгляни туда,
Где кружатся в хороводе белые стада…
И бегут они веками, в синеве небес,
Над полями и морями из страны чудес!
Или звуков нет в природе? О, взгляни скорей
Волны ходят на свободе водяных полей…
И, не знавшие преграды, серые валы
Набежать свирепо рады на гранит скалы…
Но гранит при лунном свете сумрачно уснул,
И рыдают волны эти, слившись в общий гул…
Сколько звуков в том рыданье и погибших грез,
Затаённого желанья и бессильных слез!
И когда нас жизнь обманет, и, устав от бурь,
Призывать душа устанет солнце и лазурь, —
Мы как в сказках Великаны — контуру теней —
Понесемся в край Нирваны, звуков и огней!

Она выдержала паузу, обвела всех взглядом и закончила:

А теперь… теперь, мой милый: разве мы живем?
Телом слабы… сердцем хилы… ползаем червем!..

Аплодисментами наградили артистку. Но лучшей наградой Надежде Федоровне были тихие, крупные слезы, катившиеся по впавшим щекам Степана Васильевича Болотова…