Сергей Гусев-Оренбургский «Авимелехов»

Владыка Дионисий был большой любитель музыки и пения. Слава о его певчих шла по всем соседним епархиям. Его служения в соборе обставлялись всегда пышно и тожественно. Наплыв молящихся был так велик, что по большим праздникам в собор пропускали только по билетам людей наиболее уважаемых и благочестивых, за чем следила полиция. Одно у владыки было горе — протодиакон Северозападов. Человек уже старый и лысый, он говорил как-то по-петушиному, причём все гласные у него походили на одну:

— Мо-ром Го-сподо помо-о-ломсо-о!

Среди духовенства шла шутливая молва, что владыка каждодневно со слезами молится:

— Боже, даждь ми протодьякона!

Однажды владыка ехал по епархии.

Впереди, как водится, скакал во злу голову ключарь с местным благочинным. За ними, запряженная парой, катилась черная архиерейская карета. Из её квадратного окна смотрело темное владыкино лицо, худое, сплошь заросшее, с черными задумчивыми глазами, над которыми все время нервно шевелились густые сердитые брови. Позади в тарантасе ехали: протодиакон Североападов и двое певчих — русый дьякон Храмов бас и тенор Свистунов, — оба любимицы владыкины. По маршруту владыка должен был ночевать в Конноникольском заводе, но дорогою сломалось колесо у кареты и починка заняла так много времени, что к вечеру едва добрались до глухого лесного поселка Кизильбаш, где не было даже и церкви, а только молитвенный дом. Кизильбаш населяли нагайбаки, люди дикие, плохо говорившие по-русски. Православные только по необходимости, они тайно справляли мусульманские праздники и держались веры Магомета. И местность, где они жили, была дикая и красивая: тут было преддверие гор, сплошь покрытых лесом. Наскоро сколоченные и уже полуразрушенные избы лепились у серых скал над горным ручьем, бурно лившимся каскадами.

Когда солнце скрылось за горами, ночь наступила быстро, без зари. В темноте молитвенный дом сиял огнями и двери его были распахнуты. Карета с шумом подкатила к ограде. Владыка вышел, но прежде, чем идти в храм, приостановился, взглянул на горы, прислушался к неумолчному шуму ручья и вздохнул всею грудью прохладный душистый воздух.

— Красота Господня велия, — сказал он сухим басом, — о. ключарь, здесь ночуем.

— Но здесь не готовились, владыка,—- почтительно возразил ключарь, — никаких удобств…

— Много ли мне, монаху, надо? Камень под голову, а сверху… Господня риза.

И владыка взглянул в звездное небо.

В темноте ключарь иронически усмехнулся:

— Воля владычня!

Ночевал владыка у священника в просторном старом доме. Его удобно устроили в зале, куда в распахнутые окна доносился шум ручья и сердитый гул горного ветра. Перед сном владыка долго беседовал со священником. Он сидел на диване, а священник почтительно стоял перед ним. Священник, из нагайбаков, человек плотный и черный, с грубыми манерами и тягучим голосом, говорил с лёгким татарским акцентом. Как шмель, гудя в одну ноту, он долго повествовал о том, какой грубый народ его прихожане и сколько трудов надо прилагать, чтобы приохотить их ко храму Божьему.

— Гу… гу… гу, — гудело в комнате, словно громадный шмель бился в окна.

Владыку охватывала приятная дремота, но он боролся с нею и почитал долгом расспрашивать.

— Какие же вы меры принимаете, батюшка?

— Меры привлечения. — отвечал священник, — через станового.

— Ну, а лично, своими увещаниями вы их привлекаете?

— К долгу исповеди и святого причастия, — сказал священник, — дважды в год привлекаю… через начальство. Остальное время… сам привлекаю.

Владыка слегка задумался.

— А хор у вас есть?

И едва он это сказал, стало похоже, что шмель вылетел в окно и радостно закружился. — «Хо-р»! — почти запел батюшка. Да у него такой хор, что из соседних сел слушать приезжают. Он с увлечением стал описывать — какой у него хор. Но в это описание постоянно вторгался какой-то человек, который как будто помогал и в то же время как будто мешал батюшке. Выходило, что без этого человека не было бы хора, но человек был такой, что хора как бы не было. Батюшка и хвалил и ругал его одновременно, но и хвала, и ругань были как будто уж и неумеренны. Когда же оказалось, что у этого человека голос яко труба архангельская в день страшного суда, у владыки прошел сон и он привстал с дивана.

— Пошлите за ним сейчас, хочу его видеть!

Священник смутился.

— Его видеть нельзя, владыка святый.

— Как нельзя?

— Нельзя…

— Разве он дух бесплотный? — слабо улыбнулся владыка.

— Не то…

И священник, с некоторою яростью, стал объяснять, какой это невозможный человек. За год он выпивает больше, чем все село, и при этом ведет себя, как Голиаф: всех задирает и вызывает на бой. И еще не нашлось до сих пор Давида, чтобы победить его. Когда же не пьет, уходит в горы с ружьем и пропадает неделями. В случае экстренной надобности, его приходится вызывать оттуда звоном. У них условлены даже некоторые сигналы.

— Так он и сейчас в горах?

— Да, владыка.

— Вы его не вызывали?

— Не предполагал владыка, что остановитесь.

— А обо мне у вас какой сигнал?

— Трезвон, владыка святый, с перерывами в пять ударов.

Владыка встал.

— Распорядитесь трезвонить. Завтра буду служить.

— Но, владыка…

— Что еще?

— Я должен…

— Ну?

— Вас предупредить, что… надежды мало: с ним иногда одновременно это случается.

— Что?

— И горы… и запой.

Владыка круто взглянул на него и задвигал бровями.

— Звонить!

Вскоре в воздух поплыли тонкие и нежные голоса маленьких колоколов молитвенного дома. В полночной мгле они на перебой как будто рассказывали что-то очень веселое, напевали и по-детски лепетали, а горы хмуро их слушали. Церковь была освещена — там готовились к архиерейскому служению: мыли, чистили, чинили. В кухне, чтобы не беспокоить владыки, угощались: дьякон, тенор, ключарь, благочинный и Северозападов. Лица у них были уже багровые, и они говорили шепотком что-то очень веселое, отчего Северозападов сгибался, как змей, в хватался за живот, Громов бесшумно хохотал, широко разинув рот и напоминая кашалота, а благочинный и ключарь утирали слезы. Матушка с дочерью сбились с ног, угощая их. У дочери были холодные черные глаза, и, если бы ей монисты, она бы совсем походила на татарку, небольшого роста и стройную. Свистунов попытался было говорить ей какие-то любезности, но она так холодно и гордо обвела его взглядом, что он сконфузился и смолк. А владыка сидел в тихой и темной зале у окна и глубоко вдыхал влажный и ароматный воздух. Сон его прошел. Ему казалось, что горы отзываются на звон нежным детским лепетом и смехом, хотя темное лицо их сурово, задумчиво и хмуро.

Некая мысль волновала владыку.

— Яко труба, — шептал он. — яко труба архангельская… Посмотрим!