Сергей Гусев-Оренбургский «По осени»

Туманным осенним утром Макарьевский дьякон на пегой лошаденке своей въехал в раскольничье село и остановился у крыльца двухэтажного темного дома. Он долго стучал маленьким кулачком в тяжелую дверь из старинного леса и попрыгивал на крыльце, как озябшая тощая птица. Наконец, в сенях послышались шаркающие шаги и высокий седой старик отворил дверь.

— Чего надобно? — сурово спросил он, недружелюбно смотря на дьякона.

Миколай Микитичу здравия жела-а-ю… во имя Госпо-о-дне! — тонким голоском нараспев приветствовал его дьякон.

— Ну, ладно. А дальше что?

— Сейчас батюшка грядет следом… духовные росписи составлять. А пока что, не угостите ли чайком, Микита Микитич? Дорога-то дальня, а на дворе-то холодок…

Старик молча, неохотно, отступил и дал ему дорогу. Дьякон прошел в темную, опрятно убранную комнату. Мужик в черной рубахе и молодая женщина встретили дьякона холодным, недоумевающим взглядом. Дьякон не обратил на это внимания, как на вещь привычную. Он покрестился на черные лики икон, в обилии заполнявших передний угол, и поклонился в пояс присутствующим.

— Здравия желаю во имя Господне!

Те промолчали.

— Вот, — сказал наставительно дьякон, показывая на иконы, — вашей-то старинкой мы не пренебрегаем, а вы нашим брезгуете. От сего и происходит в церкви распря: пастырь един, а стадо разное… овечки- то вкупе, а козлищи врозь.

И так как люди опять промолчали, дьякон сел на лавку и вздохнул. Люди словно застыли в своих молчаливых позах. Дьякон чувствовал, что из самых стен избы как бы исходит на него враждебный холод. Ему стало скучно и тоскливо, но он терпеливо ждал. Спустя немного, пришел старик и поставил на стол перед дьяконом поднос со стаканом чая.

— А хлебца… не найдется? О большем не смею вопрошать…

Старик молча ушел и вернулся с хлебом.

Дьякон жадно принялся за чай, а старик стоял и угрюмо смотрел на него. Видимо, какая-то тайная беспокойная мысль угнетала его.

Наконец, он тихо спросил:

— Обезденежили?

И холодно усмехнулся.

Тот же холодный смешок прошел и между остальными присутствующими.

— Воистину! — жевал дьякон хлеб, — трудные времена, Микитич… Господь неурожай послал.

— У вас-то, — сказал старик, — всегда — урожай!

Дьякон засмеялся.

— Уж это как приведется, Микитич… вот разве вы раздобритесь?

— Да, ведь, мы, — сказал старик.

И опять холодно усмехнулся.

— Не вашей веры?

— Хлебец, — убежденно сказал дьякон, — у всех одной веры… У меня кстати и подвода у ворот. А денежки… дело кесарево, для всех едино!

Старик переглянулся с мужиками и понурился. Опять молчание водворилось в избе. Еще дьякон некоторое время смеялся над своими веселыми словами, но и он перестал, снова подавленный враждебностью молчаливых людей.

За окном пошел дождь.

С соседнего болота временами наплывал туман и тогда казалось, что по улице идут привиденья.

— Подумать только, — тихо сказал старик, все нахмурившись, — живем мы на свете, как военнопленные… кажный год с нас контребуцию берут. А за што? Неведомо.

Дьякон хотел было промолчать на это, но не выдержал.

— Мы молимся за вас! — сказал он.

— Да, ведь, мы вас не просим.

— И язычники не просят, а мы молимся, дабы Господь обратил их на путь правый.

— Дорого это нам обходится.

Дьякон засмеялся.

— А дешево-то, друг, гнило!

В это время прозвенели колокольчики за окном и у крыльца остановилась гнедая батюшкина пара. В комнату вошел тучный черный священник. Не крестясь на иконы и не здороваясь, он строго сказал:

— Извести, Двоеданов, народ, что мы сейчас пойдем по дворам росписи составлять.

— Прежде как будто не ходили, отец, — тихо сказал старик.

— Ра-зве? — сделал батюшка вид, что удивился.

Старик хмуро усмехнулся.

— Сами знаете.

— Знаю-то, я знаю, — нахмурился батюшка, — а только намерен я теперь этому конец положить. Говорят, вы после нашего посещения избы моете? Ах, вы…

Батюшка вскричал с гневом:

— Язычники!

Старик молчал.

Молчали и остальные в хмурой неподвижности.

— Собирайтесь, о. дьякон, пойдем по дворам.

Но дьякон не двинулся с места, как бы не придавая словам батюшки серьезного значения. Он только терпеливо вздохнул. Вздохнул и старик и спросил угрюмо:

— Сколько?

Батюшка сделал было вид, что не понял, но сейчас же передумал и сказал решительно:

— Пришлите Катерину Ивановну.

Старик помолчал.

Брови его насупились и дергались.

— Прежде, отец, половину давали…

— Прежде, друг, — строго прервал его батюшка, — патриархи бывали, да теперь их нет. Каждому времени свой закон. Собирайтесь, о. дьякон!

Но дьякон опять не двинулся.

А старик хмуро сказал:

— Ладно уж…

— Что?

— Пришлем Катерину Ивановну.

— И хлебца засыпите?

— Как водится…

— Вот это добро… вот это по-христиански!

Батюшка даже слегка размяк.

— Лучше жить в братолюбии взаимном, нежели в сваре. Как ни как, а вы дети мои, хоть и заблудшие.

Он потер руки.

— Даже и от чайку не откажусь!

Старик ушел, приказав снохе угощать духовных чаем. Батюшка с удобством расселся за столом, а дьякон принес из тарантаса узел с книгами и торжественно разложил их на столе. За окном все шел дождь и полз по улице туман с болота, словно призраки там, волнуясь, спешили куда-то, в молчаливом отчаянии. Мужик в черной рубахе н женщина стояли молча, неподвижно, как застывшие, и, не отрываясь, холодно смотрели на духовных. Изба и все предметы в ней, казалось, молчаливо застыли во враждебной неподвижности и жутко чего-то ждали. Дьякон, даже и при батюшке, чувствовал себя неуверенно и совсем с носом уткнулся в книги, еще чаю он и не решался спросить. Но батюшка чувствовал себя, как дома, наслаждался чаепитием и, время от времени, говорил.

— Ну-ко, молодушка, раздобрись… еще стаканчик!

Женщина молча брала поднос и, возвратившись, молча ставила его перед священником.

Прошло около часа.

На улице послышался шумок и сдержанный говор, потом изба стала наполняться народом. Собрались представители семей, больше все седобородые старики. Иные из них напоминали древних патриархов своими, покрывавшими грудь, бородами. Другие как бы сошли со старинных икон: они похожи были на иссохших угодников, каких любили рисовать старорусские живописцы. Все они окружили стол тесною толпою и молча смотрели на духовных хмурыми глазами, сверкающими холодным и подчас гневным огоньком. Молчали, угрюмо и недружелюбно, не поздоровавшись, не сказав и слова приветствия.

Молчали и батюшка и дьякон.

— Все собрались? — спросил, наконец, батюшка.

Старик Двоеданов стоял сбоку стола.

— Все, — сказал он.

Батюшка прищурился.

— Теперь бы Катерина Ивановна чайку принесла…

Старик молча вышел.

Через минуту, вернувшись, он поставил перед духовными поднос, на котором, между двумя стаканами чая, лежала сотельная бумажка Батюшка, как бы мимоходом, потрогал ее пальцами, сжал в руке и спрятал в карман.

Дьякон раскрыл росписи.

— Двор Новосельцевых!

Вперед выступил тучный, водянистый старик, тяжело и хрипло дышавший.

— Кто родился, кто умер? Кто в семью прибыл, кто выбыл? Сказывай!

Один за другим выступали к столу старики и сообщали нужные сведения. Запись тянулась долго. Батюшка терпеливо ждал, требовал себе чая и посматривал за окно.

— Насыпают?

— Насыпают, отец.

— Добро!

Наконец, запись кончилась.

Дьякон со вздохом облегчения захлопнул книгу.

— Финис, — сказал он, — а дьякону слава!

И засмеялся.

Старики отступили к дверям, сгрудились там тесною толпою. Впереди них оказался сухой, испитой человек с остроконечною бородой до пояса и темной пергаментной кожей на лице и руках. Маленькие глазки его остро смотрели на духовных, как бы вонзались в их лица и временами фанатически вспыхивали.

Все молчали.

Батюшка встал и мягко, держа руку в кармане, — сказал из-за стола.

— За приношение большое спасибо, старички! Вам хорошо и нам хорошо. Теперь уж до следующей осени не обеспокоим… только разве сборик легкий по зиме, как водится. А как я вас уважаю, сами видеть можете: не курил до сих пор.

Он смеялся.

— Очень хочется курить, так бы вот сейчас и вышел во двор… но ради дела божьего претерплю еще немного. Ибо должен я, как пастырь стада, обратить слово мое к овцам заблудшим.

Говоря это, он принял вид серьезный и торжественный, приготовляясь, по-видимому, к обширной речи.

Но пергаментный старик прервал его.

— Мы не овцы, отец, — сказал он голосом, скрипучим, как у коростеля.

И не смотрел, а вонзал глаза в священника.

— А кто же вы?

— Волки!

Батюшка сделал вид, что возмутился.

— Воистину вы волки, — сказал он, — если сами себя от стада Христова отметаете!

— Не отметаем! — вдруг враз как-то закричали старики. — Не отметаем!

Заволновались, зашумели.

— Не отметаем! — строго повторил за ними и пергаментный старик.

Он поднял руку, как бы свидетельствуя истину.

— Исус Христос пастырь наш, мы овцы его! А для врагов церкви мы — волки! И ты капканов нам не ставь… мы зубы покажем!

Водянистый старик крикнул из толпы.

— Получил свое… и уезжай!

Двоеданов обеспокоился.

— Помолчите, старики, — сказал он, — не надо неприятностев. А ты, отец, — обратился он к священнику, — уезжай. К нам из города миссионеры приезжали… и те уезжали.

Батюшка нахмурился.

И сел.

— А я не уеду. Не сойду с этого места, пока не выслушаете.

Старики переглянулись и смолкли.

Шум затих.

Десятки холодных глаз враждебно смотрели на духовных, и дьякон отвернулся к окну, смущаясь, но батюшка оставался спокоен.

— Я пастырь! — говорил он уже строго, — вы к моему приходу приписаны. И не могу я вас оставить без напутствия при сем удобном случае. Не за деньгами же я сюда приехал только… О духовной пользе вашей я пекусь, непрестанно думаю о вас, заблудшие дети церкви, ибо в сем долг мой перед Богом и государством. Под единым Богом живем мы и под единым орлом. Зачем же рознь сия извечная, овец христовых разделяющая? Ведь кто-нибудь неправ же, кто-нибудь заблуждается же… или вы, или мы. И, стало быть, кому-нибудь из нас гореть придется в огне неугасающем, идеже червь точит и не устает… А посему приглашаю вас в день воскресный приехать к нам в Макарьевну, дабы обсудить сие на диспуте всенародном!

Едва сказал он это, как снова бурный, злой шум поднялся среди стариков.

— Не надо, не хотим! — кричали они, — доколе не оставят нас в покое… доколе теснить будут!

— Или слова истины боитесь? — насмешливо сказал батюшка.

Пергаментный старик выступил вперед,

— Нет, — сказал он сурово, — слова истины мы не боимся, ибо оно дороже алмазов самоцветных. Но боимся мы слов табашных из табашных уст!

Батюшка поднялся над столом.

— А хочешь, — крикнул он с гневом, — протокол я составлю за слова такие?!

Старик положил на труд и бороду пергаментную руку.

— Пострадать, — глухо вскричал он, — всегда готов!

Шум вырос за ним в бурю криков.

— И мы готовы! Мы все готовы!

В воздух поднимались руки как бы в клятве, старики надвигались к столу.

Но тут вступился Двоеданов.

— Мироныч, не надо ссоры… успокойтесь, старики, — сказал он примирительно, — а ты, святой отец, не гневайся. Не хотим мы на твой диспут ехать. А почему, ты и сам хорошо знаешь.

— Боитесь? — вызывающе усмехнулся батюшка.

— Нет, не то… а только у нас старики эти ваши диспуты зовут капканами. А кому же охота в капкан-то лезть? Вспомни-ка сам, что последний раз было… по зиме прошлой? Священных слов было меньше сказано, чем бранных. Вот его, отца нашего… начетчика, — указал он на Мироныча, — христопродавцем обозвали! А когда уходили мы, сам церковный староста вслед с крыльца три слова крикнул… три слова… а слова-то знаешь какие?!

Толпа зашумела.

— Самые табашные! У нас на селе уж не услышишь таких.

— Какие? — спросил батюшка.

Но почему-то потупился.

— Матерные! — тихо пояснил Двоеданов, — и на это никониане твои не возмутились, а улюлюкать начали вслед. Уж от таких диспутов избавь, отец.

Наступила тишина.

Только слышно было, как дождь шумел за окном.

Двоеданов добавил совсем тихо.

— Есть тебе польза от нас… и оставь нас. А за злые слова прости…

Батюшка опустил руку в карман, вздохнул и примирительно махнул другой рукою,

— Прощаю… что уж.

Старики разошлись.

Духовные собрались и уехали, усевшись на свои тяжело нагруженные подводы. После их отъезда старик Двоеданов молча собрал с подноса стаканы, блюдечки, вышел во двор и со звоном разбил их о камни. Потом, вернувшись в комнату, приказал снохе:

— Мойте избу!