Сергей Гусев-Оренбургский «По течению»
I
Свеча и Егоша задумали убежать домой на Пасху.
Задумал, собственно, Егоша, потому что в маленькой головенке его, почти без шеи приставленной к туловищу, вечно создавались предприятия. Никто лучше его не умел проникнуть в «учительскую» и пересмотреть классные журналы, причем, к удивлению учителей, единицы иногда превращались непонятным образом в четверки. Если в круглое отверстие посреди темного семинарского коридора в полночь глухо раздавались с обширной подволоки замогильные вопли и звуки, напоминающие бряцание цепей, — первым долгом брались за Егошу. Но Егоша сам редко попадался и никогда никого не выдавал. Товарищи любили его за это, а так как он был вторым учеником, то и начальство сквозь пальцы смотрело на его проказы.
Раз только он попал в кондуитную книгу.
Помощник инспектора, — маленький, плешивый человечек, — заметив, что Егоша с некоторого времени притих и более сидит за книгами, чем носится вихрем по лестницам и коридорам, стал усиленно наблюдать за ним и накрыл его однажды на месте преступления за чтением «Трех мушкетеров».
— Иеговский!.. Вы читаете французские романы!.. — пришел в ужас помощник инспектора.
Однако, он пришел еще в сильнейший ужас, когда, освидетельствовав в гардеробном ящике Егоши, нашел там не только Жюль Верна и Густава Эмара, но еще и некоторый роман с заглавием в вопросительной форме…
Старый ректор, на благоусмотрение которого препровожден был «роман» в компании «Трех мушкетеров», терпеливо выслушал быструю и негодующую речь помощника, настаивавшего на немедленном «искоренении зловредных плевел»… Потом, покачав в раздумье седою и волосатой, как у льва, головою своей, он сказал голосом, от старости превратившимся в хрипоту:
— От неразумия сие! К тому же любознательность… Я слышал, вы им там ничего не даете читать, кроме Златоуста, да Макария… Ну, вот и добывают со стороны… Сами виноваты, сами! Оставьте дело это, я его расследую.
Егошу потребовали к ректору.
— Ну? — прохрипел ректор, держа в руках и осторожно перелистывая ветхие листы романа с заглавием в вопросительной форме. — Что же мы в семинарию-то приехали — учиться или злые дела творить?
— Простите! — бормотал Егоша. — Нам в библиотеке не дают… А я… а мне…
— Да знаешь ли ты, что это за книга? — говорил ректор, проницательно смотря на Егошу. — Стыдись!.. Ты отрок корени духовного… Подобает и пищу тебе духовную вкушать, отнюдь же не светскую! Вспомни, куда готовишься! А ты развращаешь ум свой чтением нелепоподобным… Скажи, откуда у тебя злоумная книга сия?
Егоша потупился и вспыхнул.
— С толчка…
Ректор покрутил головой и не стал расспрашивать. Он повел целую речь о чтении, которую закончил текстом: «блюдите убо, како опасно ходите, не яко же немудри, но яко же премудри»… и, наконец, сказал:
— Следовало бы тебя исключить, да на первый раз прощаю. Глуп ты еще, я вижу, да и отца твоего, бедного дьякона, жалко… Ступай!
И Егошу записали в кондуит.
Свеча, — настоящая фамилия которого была Воскресенский, являл собою полную противоположность Егоше. Сын священника из того же прихода, где отец Егоши служил дьяконом, Свеча был малый тупой. Высокого роста и худой, как щепка, он чрезвычайно напоминал ту свечу, которую дьякона зажигают в великие праздники и носят перед священником при каждении храма. Все в нем как будто тянулось вверх, — и тощее туловище, и худая, длинная физиономия. Даже стриженые белые волосы топырились кверху, как у ежа или дикобраза. При этом у него всегда было удивленное лицо, слегка раскрытый рот и настолько мало сообразительности, что его всегда можно было во всем уверить. Скажут ему:
— Свеча!
— Чо-о? — отозвется он вятским выговором.
— Тебя Стаканыч дураком назвал…
— О-о?..
Он шел к Стаканычу, — смиренному толсторожему парню, целые дни зубрившему и все-таки получавшему двойки.
— Ты чо-о?.. — говорил он.
— Чего тебе, Свеча?
— Ты чо-о ругаешься!..
— Не лезь!.. Кто тебя ругает… Отстань!
— О-о!.. Смотри, я тебе дам ругаться…
Начиналась ссора, после которой Свеча уходил побитый.
При всем том Свеча был мечтатель. Сидя в «Камчатке», в качестве безнадежного лентяя и «остолопа», он все уроки смотрел в окно на дальние поля, видневшиеся за рекой, и мечтал о вкусных пирожках и лепешках, которыми угощала его на вакатах матушка, о просторном сеновале, где на душистом сене так хорошо спать по целым дням; мечтал о реке, о купанье, о веселых праздниках в родительском доме, а иногда и о краснощекой дочери дьякона, которая вечно хохотала над ним и «выкидывала штуки»… Науки же семинарские Свеча от всей души презирал. По поводу их он иногда даже в философию пускался.
— Ч-о? На што оно! У меня тятька без науки попом стал!.. И дьякон тоже…
Егошу Свеча очень уважал, во-первых — как брата краснощекой дьяконской дочери, а потом — как товарища, превосходившего его умом. Нередко Свеча являлся, несмотря на инертность своей натуры, помощником Иеговского в его шалостях, причем, по большей части, и попадался.
Так случилось с ним незадолго до Пасхи.
На большой семинарский двор забрела обывательская корова из архиерейской слободки. Егоша тотчас сообразил, что можно полакомиться, и «протрубил сбор». Компания удальцов заманила корову за старую деревянную баню. Здесь двое взяли корову за рога, двое стали на караул по углам бани, двое присели на корточки и принялись доить корову в старую, Бог весть откуда появившуюся, миску. Свеча же, за неимением другого назначения, держал корову за хвост. Но корова лягалась, не давала доить. Тогда Егоша, как предводитель, распорядился:
— Свеча! Садись верхом на корову… Она смирнее стоять будет…
— О-о?..
— Садись!
Свеча, недолго думая, сел.
Но корова, никогда, по-видимому, не бывшая под верхом, вдруг брыкнула всеми четырьмя ногами, выбила из рук миску, испуганно заревела и вихрем помчалась по двору. Не успевши ничего сообразить, растерявшийся Свеча ухватил корову за шею и скакал по двору, болтая тощими ногами. Смотря ему вслед, Егоша соображал, что он очень напоминает раненого индейца, скачущего на буйволе по пампасам… Между тем корова, промчавшись по двору, так круто повернула в ворота, что бедный индеец растянулся во весь рост по земле. Поднявшись он очутился лицом к лицу перед инспектором.
— Что это вы, Воскресенский, — спрашивал тот, с трудом удерживая смех, — верховой езде обучаетесь?
Свеча так растерялся, что сказал:
— Да…
Инспектор не выдержал и расхохотался.
Несмотря на это, Свеча был торжественно водворен в некую темную комнату, именуемую карцером, с предупреждением, что за вторую такую «прогулку» его исключат из семинарии.
Долго сидел Свеча…
Уж вечер наступил, а его все еще не выпускали. Он успел выспаться и теперь от скуки распевал меланхолическим баском погребальные тропари, как вдруг услыхал сдавленный шепот.
— Свеча! — шептал кто-то в замочную скважину.
— Кто это?
— Я!
— Ты, Егоша?.. Что ты?
— Письмо из дома получил… Нас на Пасху не возьмут… Отец пишет, что все дороги испортило, к Страстной реки разольются… Пишет, все равно экзамены скоро после Пасхи. Свеча, что ты?
— Скучно… Домой хочу! — бормотал плачущим тоном великовозрастный детина. — Надоела мне эта бурса… черт бы взял ее!
Егоша помолчал…
— Экая свеча вымахала, а плачет! — сказал он.
— Скучно…
— Свеча?
— Чо-о?..
— Убежим домой?!.
— Да как?
— Я знаю как! Нынче Пасха поздняя… На Поеме лед к Страстной взломает, а как только речка прочистится ото льда, мы на лодку, да и марш… До нас по реке ста верст не будет… Свеча, что ты?
Свеча поднял бурю в комнате. Он скакал, прыгал и чуть не кувыркался от восторга.
— Бежим!.. Бежим!
С этих пор первоклассники страшно заинтересовались, о чем целыми днями шепчутся Свеча и Егоша. За ними подсматривали и видели, что они копят в гардеробном шкафу хлеб, сахар, приобрели даже чайник. Но на все вопросы Свеча и Егоша неизменно отвечали:
— К лету копим. Думаем на богомолье идти.
Свеча каждый день бегал на реку и наблюдал, как лед вздувало, как он отходил от берегов, образуя темные полыньи. Но пришел уже и страстной вторник, а лед все еще держался, хотя солнце грело, как летом, поля давно зачернели, а на вербе показались и даже стали распускаться почки.
Наконец, в среду ночью по реке прошел такой треск и гул, что Свеча проснулся, вскочил, подбежал к окну, высунул голову в форточку.
— Егоша! Егоша! — бормотал он чрез минуту, тормоша за плечо товарища. — Лед идет!
Лед густою массой шел до пятницы. В пятницу к вечеру Поема очистилась, только кое-где плыли запоздавшие льдинки, и река быстро стала вздуваться в берегах… Там и здесь забороздили по мутной поверхности лодки. Все население архиерейской слободы спустило на воду свои ялики, душегубки и разъезжало, ловя то лес, то разные предметы, вроде саней, корыт и т. п.
Егоша явился к инспектору и выправил отпускные свидетельства на себя и на Свечу.
В ночь на субботу две тени с узелками за спиной, выйдя с постоялого двора, пробирались к реке извилистыми улицами архиерейской слободки.
На берегу реки, далеко вытащенные на откос, рядком лежали обывательские лодки. Молча прокрались юные путешественники к лодкам, выбрали, какая была на взгляд получше и попрочнее, нашли тут же два весла, руль, осторожно озираясь, спустили лодку на воду, сели, оттолкнулись и стрелою понеслись в темноте ночной по быстроводной, вздувшейся реке…
II
Серый, ненастный день страстной субботы застал их среди необозримой шири разлившейся реки. Вода все прибывала… Поема бурлила и клокотала у берегов, — на поворотах, — в тесных проходах между поросших лесом холмов. Но полей Поема еще не затопила, и беглецам легко было узнавать дорогу.
Лодка стрелой летела по течению.
Свеча и Егоша наслаждались свободой. Они то принимались петь и орать во всю мочь своих легких, то вели бесконечные разговоры о том, что дьякон уже вытаскивает и чинит теперь сети, осматривает вятели и мережи, а писарь чистит ружье и поглядывает по ночам на небо, не летят ли гуси. Свеча бредил рыбною ловлей на Поеме, в компании дьякона и учителя, а Егоша мечтал об охоте в первобытных лесах.
Временами им приходилось, бросив разговоры, усиленно грести, чтобы отогнать лодку от берега, куда на поворотах прибивало ее быстрым течением. Иногда приходилось отталкиваться от льдины, которая шурша и царапая лодку, грозила ее опрокинуть. Раз они с размаху налетели на застрявшее дерево и врезались в самую гущу его голых ветвей. Их начало кружить, подбрасывать и хлестать прибоем. Свеча совсем растерялся, но Егоша ударами весла оторвал сухие ветви, и лодка, подхваченная течением, перескочила дерево и понеслась дальше…
В обед они узнали местность.
— Егоша, — орал Свеча, — смотри направо… Это Кривая ростошь!
Вдали виднелся среди полей большой курган, напоминавший башкирскую шапку. Егоша в восторге даже начал прыгать в лодке, рискуя ее опрокинуть.
— От ростоши дьякон сорок верст считает… Теперь все наши места пойдут…
Поэтому случаю они решили пристать к берегу и вскипятить чаю. Это был не чай, а одно блаженство… Что может быть приятнее, как собирать хворост, разводить костер, сидеть у пылающего огня на берегу широкой реки и разговаривать о домашних делах…
— Теперь у нас куличи сахаром обливают, — глубокомысленно соображает Свеча, прислушиваясь как закипал чайник, — а уж яйца мотри-ка еще вчера накрасили…
— А у нас окорок приготовляют!.. Ты любишь окорок, Свеча?
Свеча даже облизывается…
— О-о!.. — говорит он.
— Его теперь в красную бумагу обертывают… Сестра Анюта всегда бумажные кружева для окорока вырезывает…
Свеча вздыхает.
— Ты чего вздыхаешь, Свеча?
— Ничего…
И опять вздыхает.
— Хорошо в селе жить, — говорит он, — я больше не вернусь в семинарию…
— А чего же будешь делать?
— Женюсь на твоей сестре, да в дьякона… Тятька исхлопочет. Вот тогда, Егоша, ко мне в гости приезжай… У меня куличи всегда в сахаре будут…
— Ты тогда ружье купи! — говорит Егоша.
Река шумит и бурлит вокруг них, прибывая с каждой минутой, с гулом и ревом заливая дальние поля. Там и сям по течению, кружась, несутся запоздалые льдинки, временами проплывает дерево…
— Свеча, — говорит Егоша, — не ходи в дьякона… Вот Пасху дома пробудем, а потом путешествовать пойдем…
— О-о?.. Куда?
— Куда-нибудь, все равно… В Америку! Эх, там хорошо, брат! Охотиться будем… на буйволов…
Свеча задумывается.
— Нет, — говорит он, — я лучше в дьякона…
Вдруг Свеча вскочил и бросился к берегу.
— Лодка!.. — заорал он.
Они не заметили, как вода, все поднимаясь, окружила их, оставила их на небольшом островке. Она прилила волною, подняла лодку, тряхнула ее и понесла.
— Лови! Лови! — кричал Егоша.
Свеча со всего размаху сорвался с берега, прыгнул, что было силы, и плашмя растянулся в лодке, едва не опрокинув ее. Но пока он оправился и взялся за весла, успело оттащить сажен за сто.
— Свеча!.. Свеча! — кричал Егоша, бегая в перепуге по островку. — Скорее!.. Меня заливает.
Вода все прибывала. Егоша видел, как она добегала уже до ног его…
— Правь левее!.. Левее! — кричал он и вдруг принялся плакать. — Свеча!.. Свеча!.. Левей!..
Свеча напрягал все силы.
Он попал, наконец, в тихое место и быстро приближался к Егоше.
А под Егошею вода уже с предательским плеском сомкнулась, скрыла последний клочок земли.
Он стоял в воде, с узелком в одной руке и чайником в другой. Ему вдруг показалось, что он несется вместе с рекою, кружится, вертится между берегов… У него закружилась голова… Но в это время Свеча подогнал лодку, и Егоша опомнился только — сидя на скамейке и летя стрелою вниз по течению.
— Ну!.. — сказал он. — Испугался я!..
— Недалеко до дому! — говорил Свеча в виде утешения. — Теперь живо домчим!
В стороне по нагорью показалось большое, богатое село с двумя каменными церквами.
— Вот Нагорное! — сказал Свеча. — Отсюда по степовым дорогам до нас тридцать верст.
Село развернулось красивой панорамой и исчезло за крутым поворотом.
С этого места по обеим сторонам реки пошли леса…
Темнеть стало.
С утра собиравшийся дождь засеял из туч какою-то мелкою холодною пылью. В то же время по берегам пополз туман, клубами потянулся по реке, поднимаясь все выше, выше, как будто всю природу одевал гигантский саван.
— Заплутаемся! — сказал Свеча.
— Вот еще! Места знакомые! — ответил примолкший Егоша и, чтобы разогреться, взялся за весла.
— Смотри крепче! — говорил он. — Как бы на берег не наскочить.
Темнело все сильней. Откуда-то сквозь пелену тумана донесся глухой удар колокола. Нельзя было определить, сверху ли он упал, или возник из темной речной глубины.
— К чтениям ударили! — сказал Свеча.
Лодка неслась… А по бокам ее как будто вставали привидения. Все предметы принимали фантастические очертания. Льдинка сквозь туман казалась пароходом, речной берег набегал гигантскою горой.
— Страшно!.. — сказал Свеча. — Заплутаемся…
— По звону узнаем!
— О-о?..
— Слушай крепче! У нас колокол здоровый!.. Я его звон знаю.
— Водяной нас не закружит?..
— Дурак!.. — засмеялся Егоша. — А еще в семинарии учится! Неужели ты веришь в водяных?
— Нет… — сказал Свеча неуверенно.
Они плыли в море тумана… По временам им казалось, что весь свет несется куда-то с головокружительной быстротой.
Ночь густела.
Из тумана доносился со всех сторон грохот реки. Она шумела по затопленным лесам, заполняя ложбины, впадины, сливаясь со старицами и озерами, ломая деревья, вырывая их с корнем на пути своем. Как будто гигантский водопад ревел неумолчно во тьме ночной.
Беглецы работали изо всех сил. Они старательно всматривались в темноту, боясь наскочить на берег или на льдину. Но близость берега они узнавали по клокотанию и шуму воды и тогда направляли лодку к средине, где воды неслись плавно, бесшумно, с неопределенным шелестом и каким-то мелодичным ропотом. Они потеряли чувство времени. Им казалось, что они уже давно-давно несутся в этом море воды и тумана, среди рева и шума по сторонам. Они напряженно вслушивались, не услышат ли какого звука, по которому бы можно было определить местоположение.
— Надо бы скоро селу быть… — сказал почему-то шепотом Егоша.
— Да, — отвечал ему также Свеча.
Они на минуту оставили весла и прислушались.
Только река бурлила и ревела.
И лодка неслась куда-то во тьму ночи, вместе со всею массой воды.
Раз как будто дворец какой вырос перед ними. Ближе ясно обрисовалась крестьянская избушка, с одним окном, с оторванной дверью. Она тихо кружилась плывя по течению. Лодка стукнулась о нее боком, но сейчас же, подхваченная волной прибоя, метнулась дальше, и избушка осталась позади, потерявшись в тумане. Временами они быстро летели к берегу и слушали, как все ближе и ближе шумела вода в затопленном лесе. Тогда из последних сил налегали они на весла, стараясь уйти от опасного места. И вот шум стихал, они опять неслись по средине. Раз лодка с силою ударилась о затонувшее дерево, в тот же момент что-то сорвалось с него, — вскочило в лодку и с тихим писком забилось под лавочку.
— Заяц! Заяц! — заорал радостно Егоша.
Поймав перетрусившего косого, он стал гладить и ласкать его, обрадовавшись живой душе среди этого таинственного речного простора, одетого туманом, наполненного жутким ревом и злым плеском освобожденной от оков реки.
И опять неслась, летела лодка, а с нею, казалось, летел весь мир, — летело время, летело темное небо вверху, летел густой туман, все стремилось куда-то с немолчным гулом, ревом, стоном, шумом…
— Как река несется… — шепотом говорил Егоша, — несется… шумит!.. Слышишь, — как гудет там, за туманом?.. Слышишь?.. Гу-де-е-т…
— Страшно!.. — так же шепотом отозвался Свеча.
— Нет! Не страшно… Хорошо!.. Река шумит, река бежит… бежит, как… как — что? Свеча… Найди сравнение!
— Как собака…
— Дурак!.. Река бежит… как… жизнь! Бежит шумит… Мы несемся вместе с волнами… Куда, Свеча?
— В деревню…
— Нет… Постой… В море… на простор… на таинственный остров… Ах, не домой бы теперь… Куда-нибудь дальше…
— Куда?
— Дале-е-еко…
Вдруг где-то совсем близко прозвучал колокольный удар.
— Наш, наш колокол! — радостно заорал Свеча.
— Наш! Наш! Наш! — вторил ему Егоша.
На них напал восторг, — они принялись орать, петь, кричать невесть что, не слушая друг друга.
Вот медленно прозвучал второй удар… Третий…
И вдруг часто — часто, словно набат, загудел колокол над ревущей рекой, над морем тумана.
— Ур-р-ра!.. — орали беглецы. — Мы дома, дома!
Но в тот же момент что-то черное выросло перед лодкой, разрослось, закрыло последний свет, потушило колокольный звон, внезапно смолкнувший. Не успели беглецы отдать себе отчета, как лодку подбросило, с силою закружило, с размаху ударило обо что-то так, что она глухо затрещала, как будто простонала, задрожала с носу до руля, взвилась в воздухе и… перевернулась… Два крика прозвучали над рекой и смолкли…
Только бурлили, шумели, рокотали вокруг весенние воды.
III
В это время дьякон Иеговский и о. Воскресенский стояли при праздничном блеске свечей и фонарей перед запертыми дверями храма…
Сверху радостным гулом несся пасхальный звон, а внизу звучали праздничные напевы.
Распахнулись церковные двери, и весь храм наполнился звуками. Сотни свечей веселыми отблесками освещали лица молящихся и снопами света падали на «пасхи», принесенные для освещения.
Служба шла быстро.
Быстро отслужили утреню и, после небольшого перерыва, обедню.
Обедня и освещение «пасок» кончились порану.
Похристосовавшись, батюшка пригласил дьякона к себе разговляться, но дьякон отказался.
— Дома дьяконица ждет, — сказал он, — да и не по себе мне что-то…
— А что, о. дьякон?
— Что-то в сердце ударило.
— Скажите… А ты того… апельсиновки хвати!..
— Не то! Боюсь, чего с сыном не случилось ли… Чего-то вот так и подмывает…
— Скажите! Все-таки апельсиновки советую… Хе-хе… Отличное средство…
Дома у дьякона уже кипел самовар на столе. Нарядная дьяконица расставляла пасху, сыр, сметану, а краснощекая Аннушка вынимала из печи такие вкусные на вид пирожки, что у дьякона сердце сразу размякло, особенно, когда в углу на столе он приметил просторный графин с розовой жидкостью.
— Кха!.. — даже крякнул дьякон и тотчас, усердно помолившись, начал христосоваться.
Сели за стол.
— Как-то теперь Володя, — сказала дьяконица и вздохнула, — уж поди им в бурсе и куличика-то не дадут…
— Не нехристи! — сказал дьякон. — Только вот у меня чего-то давеча сердце…
В это время с силой ударили в ставень.
— Отворите! — сказал глухой голос.
— Батюшки! Никак, поповича голос! — вскричала Анюта.
И вспыхнула.
— Не мели вздор! — сказал дьякон. — Откуда ему взяться…
Но у самого блюдечко с чаем запрыгало в руке.
— Кто там? — спросил он в окно.
— Отворите!
Анюта птицей вылетела в сени.
Дьякон вскочил и стал отыскивать свой подрясник, шапку и все больше терялся.
— Что там такое?.. Господи! Уж не несчастье ли? — бормотал он.
Дверь широко распахнулась, вбежала Анюта, а за нею показалась высокая, неуклюжая фигура, при взгляде на которую дьяконица всплеснула руками и замерла в безмолвном ужасе.
Это был Свеча.
С него ручьями текла вода, образуя у ног его лужи. Зуб на зуб не попадал у него от страшной дрожи, а в трясущихся руках держал он безмолвное, неподвижное тело, которое и положил, ступив два шага по комнате, к ногам побледневшей, как полотно, Анюты.
— Мы… — бормотал Свеча, — на лодке ехали… на лодке…
Дьяконица, дьякон и Анюта с воплем бросились к Егоше, нагнулись над ним, думая, что он мертв. И в тот же момент из-под мышки у Егоши вырвалось испуганное, мокрое, несчастное существо с длинными ушами и с тихим писком запрыгало по комнате.
Через час за дьяконовским столом сидел сам дьякон, дьяконица, Анюта, батюшка с матушкой и оба героя, завернутые в теплые полушубки.
— Ну, мудрецы! Ну, герои!.. — смеялся батюшка, колыхаясь всем своим тучным телом. — Ну, умники!.. Аа-ай-ай-ай!.. Выпороть надо, непременно выпороть!..
Герои только смеялись.
Егоша с наслаждением делал вылазки на «пасху», на сыр, яйца, пирожки и поглощал невероятное количество чая со сливками, так что от него пошел пар…
— Отошел!.. — сказал он.
Свеча в это время, разошедшийся и расхрабрившийся, повествовал о своих приключениях, о том, как опрокинуло лодку, и как ему пришлось нырнуть за Егошей.
По временам он взглядывал в горящие глазки Анюты и вдохновлялся на новые рассказы.
А по комнате прыгал обогревшийся заяц.