Шартрский Собор

I.

Над купами густой, темной зелени садов взбегают к небу стройно две совершенно разные по архитектуре башни Шартрского Собора. Вы видите их еще издали, выйдя из душного, чёрного, прокопчённого насквозь вокзала, и направляетесь, вдыхая густой, сладкий аромат липового цвета, по первым, безличным, людным улицам городка.

Шартр богат садами: в них столетние липы, да и многие улицы и площади его усажены липами. Аромат их не совсем такой, как аромат наших лип: он более сладкий и напоминает скорее запах духов, чем цветов. Им пропитан, напоен жаркий воздух, и куда вы ни пойдете, всюду он следует за вами…

Два, три поворота улицы, еще один узенький закоулок с арками, переброшенными с дома на дом с старенькими вывесками, и вы увидите на довольно пустынной, пыльной, запущенной уездной площади серый и на первый взгляд плоский фасад собора.

Да. Не приезжайте в Шартр днем. Необходимо первое впечатление получить от Собора вечером или рано утром. Плоским — фасад кажется при прямом, почти белом освещении летнего, высоко палящего солнца. Но достаточно перейти этому, столь любезному всегда, но сейчас ставшему для многих ненавистному светилу на высоту, на которой ему, к общему удовольствию изнемогающих от жары, полагается быть после 6-7-ми вечера — и архитектура Собора станет выпуклою, рельефною. Особенно боковые порталы — они так богаты, так сложны по комбинации: колонки, толщиной не боле 3-4 вершков, (но из цельного камня) высятся на 4-5 сажень вдоль портика. «Кусты» таких колоннок, между которыми изображения святых, вытянутые в своих пропорциях, ради «декоративной» стороны и подчиняясь архитектурным законам, — отставлены на огромное расстояние от «тела» фасада и дают тени, т. е. ту «игру» и тот рельеф, которые столь понятны хорошему зодчему.

В арках порталов — скульптура: нагромождения святых. Но почти все изображения, особенно на главном фасаде — с отбитыми головами, часто с отсутствующими наполовину туловищами. Кто же их поломал? Видно, отчетливо видно, что не знамение это времени и не закон его неумолимого сокрушения. Нет это дело рук человеческих. И недавнее дело: это работы 1790-х годов, это — знак революции.

Вспоминаю еще Дижон, Провен. Там тоже самое. Сколько фасадов церковных было повреждено и там! Даже меньше повреждено было дворцов, а именно, больше церкви преданы были порче гражданами, полными ненависти: рубили, кололи, отбивали, срывали все, что было более или менее на высоте, доступной руке и человеческому росту, или под силу в редких случаях взбиравшемуся на подмостки парню: руки, головы отлетали первыми. И сколько таких изуродованных фасадов и памятников во Франции!

Нельзя сделать даже сравнения с памятниками «пострадавшей» России. То, что повреждено у нас злым умыслом, негодованием, слепым побуждением невежд в первый период революции нашей (март—май 1917 г.) в Ораниенбауме (статуи парка), в Царском — (баня Николая 1-го) и, даже, в усадьбах (безвестных) — ничтожно по сравнение с повреждениями одного только соборного храма XIII—XIV в. в Дижоне.

Что такое «Баня турецкая» (faux mauresque) эпохи 1850-х годов в Царском (хотя она и из мрамора), или что стоят статуи второстепенных и третьестепенных мастеров конца первой половины XVIII века в Ораниенбауме? Ничто. Даже для России не ценно. Или повреждения Зимнего Дворца (2-3 бреши в стенах и изрешеченные стекла окон) или попорченная штукатурка стен Растреллиевского б. гр. Шувалова Дворца (Пажеский Корпус)? Ничто. А сколько говорили по этому поводу, писали, упрекали. Сколько делали выводов из этого, сколько было преждевременных подсчетов погибшего имущества. История, метод сравнения, учит нас быть без пристрастными.

И вот поучительно нам, русским, узнать, как дело обстояло во Франции и съездить в Шартр, в Дижон, в Версаль. (Я поговорю о нем подробнее другой раз).

После знойного воздуха — приятна прохлада, хранимая вековыми стенами. С какой бы стороны не войти в Собор, первое, что сразу же неотразимо чарует и привлекает на все время, пока вы остаетесь в Соборе, витражи. Во входной стене в 3-х окнах лиловые, фиолетовые, яркости аметиста, — витро XIII века — они поют, звучат и дают общее освищение всей этой части храма. Роза над ними искрится разными красками: и ярко-розовой, и желтой, и пурпурной. Почти все окна (кроме левой части храма 1-го яруса) заполнены этими художественными произведениями XIII—XIV веков.

Окна верхних ярусов, боковых двух роз и «хора» (здесь витро бледнее, ибо позднее) заполнены цветными стеклами, подобранными не только в чудесной гармонии друг с другом, но и в богатейшем общем соотношении, так, чтобы давать «массовое» освещение стенам храма. Витражи прекрасно сохранились. Во время войны все он были вынуты из своих мест и хранились в нижней (подвальной) церкви.

Гаммы красочных сочетаний, тончайшие рефлексы, тончайшие блики солнца на полу из каменных плит, пронизывающего лучем ярко-красочные стеклышки, — полны такой чарующей гармонии, что, когда в 9 часов утра начинается первая месса, во время которой играет и большой орган (до того служба происходит в многочисленных нижних, пещерных храмах без участия органа) — получается общее впечатление дивной, огромной театральной «постановки», идущей на фоне «живых», грандиозных, подлинных декораций.

В самом деле, где же и какой, хотя бы самый богатый, кинематографный предприниматель смог бы «поставить» такую картину?

Звуки органа, переливаясь, перекатываясь так распространяются в воздухе «ларца-храма», так отражаются эхо и звучат, колеблются, вибрируют, что наслаждение самого тонкого концерта не может сравниться с этим симфоническим праздником.

Потом все вообще сочетание, соответствие форм архитектуры, её тяга, «стремление в высь», всех столбов, их каннелюр, нервюр сводов с звуками органа так идеально, что, конечно, никакой спектакль в Grand Opera не может дать и подобия получающихся здесь ощущений. Воистину музыкальное и художественное наслаждение так велико, что можно только посоветовать всем, у кого есть свободное воскресенье, поехать к 9 часам утра в Шартр, дабы присутствовать на богослужении.

Служба проходит тоже очень пышно в смысле обстановочности. Десятки прислужников в белом, на головах их красные шапочки, многочисленные священники в зеленых ризах, в митрах — епископы, и все восседают на деревянных stalles «хора». В алтаре чудесная позднейшая барочная мраморная группа с Мадонной в центре;, внутренние стены украшены барельефами эпохи Людовика XVI, снаружи обработка stalles частью в готическом и частью в ренессансном стилях и представляет собою высший chef d’oeuvre скульпторного художества Франции. Вероятно она когда-то была ажурной, дабы молящиеся, находящиеся с внешней стороны «хора» могли видеть в узкие арочки каменной решетки богослужение.

II.

Совсем в ином состоянии находится храм снаружи. Если внутри замечается забота, уход и хотя часто, видно, не хватает средств на поддержание, а главное на «усовершенствование» (и тем лучше, — например, керосиновые лампы с огромными абажурами до сих пор свешиваются на веревках со свода), на поновление и на ремонт (и как красива «patine» на старом камне «интерьера», как приятны покатости пола, простые стульчики и отсутствие тех «розанов» из бумаги, которыми полны алтари других городских храмов, расвеченные мадонны и святые) — но, может это и к лучшему.

Зато внутри все просто, строго, бедно, — но разве не заставляют обо всем этом забыть витро и каменная резьба ограды вокруг алтаря? Вполне и с избытком.

Но снаружи: запустение, мусор, небрежность и безразличие! И это уже печально.

Вокруг храма металлическая низенькая решетка. Зачем она? Только для того, чтобы между нею и самим храмом накоплялся всякий хлам: остатки подмостей, куски забора, фрагменты, обвалившиеся с крыш и башен, и все это поросло сорной травой, десятки кошек гнездятся в этих кучах…

Но самое досадное запустение в саду за абсидою храма, в чудном парке при бывшем епископском доме.

За решеткой с импозантными огромными воротами, давно, видно, не крашенными и насквозь проржавевшими — старые липы.

Поросли бурьяном, кустарником клумбы; кирпичный эпохи Людовика XIV дворец стал мрачным и седым, тускло глядят с недоумением и осуждением его окна.

Одинокий сторож только и думает о том, как бы побольше сухого дерева да сучьев набросать на зиму, да дичков фруктов натрясти с одичавших яблонь и слив. А между тем, с веранды, обрамленной каменной балюстрадой, открывается дивный вид на заречную часть города.

Но кто им любуется? Сад закрыт, запущен… и вечером лишь стаи летучих мышей реют среди сучьев старых лип.

Видно, того ухода, что хватает духовенству для приведения в порядок «интерьера» храма, недостаточно для внешних угодий, принадлежащих храму.

А жители? Они, которые обязаны храму в значительной степени славе своего города, — да что говорить — одной ли славе? и доходам, (ибо оставляемые заезжими любителями и просто путешественниками деньги не такую уж играют малую роль в бюджете города) — и жители не понимают значения для них самих и их благополучия — существования храма.

А пора бы понять. И надо бы 1-2 часа в неделю, чтобы каждый гражданин, истинно любящий свой город, поработал на пользу храма — площадь перед фасадом и сад будут приведены в порядок. И неужели не пойдут на это шартрцы? — Потомки тех, кто были авторами-каменщиками дивного создания XIII—XIV веков? Конечно, пойдут: им надо только это все рассказать. Их только надо к этому призвать, заохотить.