Василий Авсеенко «Столкновение»

I

В приемной молодого адвоката Скворецкого был всего только один посетитель… Он уже с полчаса ходил из угла в угол по навощенному паркету, присаживался на минуту в кресло у круглого стола, где лежал принесенный им портфельчик, опять вскакивал, приглаживал рукою лысину с жиденькою прядью лоснящихся желтых волос, протянутою от уха к уху, говорил что-то вполголоса с самим собою, поводил углами обвислых губ, и иногда делал рукою какие-то убедительные жесты, обращенные к незримому собеседнику. Совершив два-три конца по комнате, он приостанавливался у закрытой двери, из-за которой доносились негромкие голоса, обдергивал свой синий, плохо сшитый пиджачок и, покивав кончиком желтой с проседью бороды, принимался снова шагать по паркету.

В другой двери, из прихожей, показался слуга, поглядел на посетителя, на притворенные двери кабинета, и остался у притолки. Господин в синем пиджачке направился к нему.

— Долго что-то ждать приходится. Кто такой у Николая Семеновича?

— Клиент, по делу… — ответил лакей.

— Но ты подал мою карточку?

— А то как же, подал!

Посетитель уперся бородою в грудь и как-то пронзительно воззрился на лакея.

— Барин-то твой молодой? Не женатый?

— Они не женатые.

— Но, все-таки… этак, вообще… солидный человек?

— Как-с?

— Я говорю: солидный, вообще? Не вертопрах? Делом занимается?

— Дел у них, конечно, сказать, очень много бывает. Утром вот, обыкновенно, клиенты, потом в суд…

— А между клиентами-то, поди, и дамы бывают?

Лакей посмотрел на вопрошавшего и уклончиво поёжил рыжеватыми усами.

— Дамы, конечно, сказать, это тоже как…

— Гм… — неопределенно отозвался посетитель, и вдруг внимательно повел глазами по углам комнаты.

— А вот, любезный, не замечаю я у вас нигде святых икон, — неожиданно заявил он. — Как же так? Разве барин твой не находит нужным?

Лакей тоже повел глазами по передним углам.

— Да, здесь нет, — проговорил он.

Лицо посетителя приобретало все более неодобрительное выражение.

— Но где-нибудь есть же? В спальной-то, например, есть?

Лакей помолчал, видимо озадаченный такими расспросами, и, наконец, ответил:

— В спальной, должно быть, есть.

— Должно быть! Эх, братец, ты какой! Хорошенько и не знаешь даже! — укоризненно произнес посетитель.

Слуга как будто окончательно испугался чего-то, отступил шаг назад и проговорил скоро:

— А что мне знать?! Я не русской веры, я католик.

И быстро скрылся в темной прихожей.

Посетитель с тем же неодобрительным выражением посмотрел ему вслед, провел кончиком бороды по бортам своего синего пиджачка и принялся прежним порядком шагать из угла в угол.

Дверь из кабинета, наконец, отворилась, вышел долго засидевшийся клиент, и вслед за ним сам хозяин. Господин в синем пиджачке быстро сунул под мышку свой портфельчик, повернулся к адвокату и прямо взял его обеими руками за руку.

— Давно имел желание с вами познакомиться, многоуважаемый Николай Семенович, — сказал он, воззрившись ему в глаза своим допытывающим взглядом, которому, видимо, старался придать наибольшую ласковость. — И так как случилось юридическое дело, решился обратиться к вам на первый раз хотя бы в качестве клиента…

Адвокат жестом левой руки пригласил в кабинет. Правая рука его все еще находилась между теплыми ладонями посетителя, и он постарался осторожно освободить ее, даже приостановившись для этого в дверях.

II

Убранством своего кабинета Скворецкий гордился. Это была, действительно, очень уютная и нарядная комната, отражавшая в себе обе стороны существования хозяина, как входящего в известность юриста и как балетомана. Серьезность соединялась тут с культом пластического искусства. Между томами кассационных решений возвышались затейливые ширмочки с фотографиями балерин; над витриною с сводом законов висела акварель, изображающая танцовщицу; кипы бумаг в синих обложках придерживались пресс-папье в форме башмачка. На круглом столике стояли, прислоненные к лампе, карточки балетных знаменитостей с собственноручными надписями. По преимуществу это были портреты некрасивых женщин, так что и самый культ пластического искусства получал отпечаток чего-то серьезного: дело заключалось, очевидно, не в женолюбии, а в поклонении талантам.

Наружность Скворецкого тоже находилась как будто в разумном согласовании и с этими двумя сторонами его существования, и с этим нарядно-деловым кабинетом. Николаю Семеновичу было на вид лет тридцать; красотою он не отличался, но внешность имел, что у нас называется, симпатичную. Отсутствие породистой утонченности, свойственное русским физиономиям, не бросалось в глаза. Это было одно из тех лиц, которые, если их позапустить, сильно отзываются плебейством, а если ими позаняться, то получается нечто вполне приличное. Скворецкий своею наружностью занимался, и потому в среднем петербургском обществе его находили даже элегантным. Только при внимательном наблюдении неприятно обозначался совершенно мужицкий рисунок рта и носа. Женщинам, впрочем, иногда нравятся такие физиономии.

Господин в синем пиджачке не обратил, казалось, особенного внимания на обстановку кабинета; его пронзительный взгляд неотступно следил за самим хозяином, даже в то время, когда тот поворачивался к нему спиною, или когда сам он устраивался в не совсем удобном «клиентском» кресле.

— По карточке моей вы знаете, что меня зовут Анемподистом Петровичем Выдыбаевым; и мое имя, конечно, вам более или менее известно… — начал он, поглаживая бороду короткими, толстыми пальцами. — Без сомнения, мы и встречались много раз где-нибудь, хотя не представлялось случая познакомиться.

Скворецкий ответил неопределенным наклонением головы: он решительно не давал себе отчета, видел ли где-нибудь этого посетителя. Фамилия Выдыбаева, однако, как будто звучала чем-то знакомым.

— Да вот, не изволили ли вы быть, между прочим, на панихиде в сороковой день по кончине незабвенного нашего Алфея Яковлевича? Мне что-то сдается, будто я приметил вас на заупокойном богослужении в Новодевичьем, в числе многочисленных друзей, собравшихся почтить память этого незаменимого человека…

— Нет, вы вероятно ошиблись; я никакого Алфея Яковлевича никогда не знал, — сказал Скворецкий.

— Нет? Впрочем, там были многие, не знавшие его лично, но явившиеся почтить его плодотворную деятельность. Алфей Яковлевич — ведь таких мало. Неоценимая, незаменимая утрата. Истинно русский человек, столп родной земли; светоч, указывавший нам самобытный исторический путь. С ним мы все осиротели.

— Чем могу быть вам полезен? — прервал Скворецкий, начинавший испытывать некоторое нетерпение.

Выдыбаев отстегнул клапан портфельчика, но тотчас накрыл его пухлыми ладонями.

— Дело, по которому я к вам теперь обращаюсь, многоуважаемый Николай Семенович, — заговорил он с свойственною ему внушительною ласковостью, — быть может и незначительно по существу, но это будет очень громкое дело, которое привлечет и на нас, и на вас всеобщее внимание. Тут прикосновенны имена, известные всей России. Не говорю уже о себе, хотя и мое имя знакомо всему нашему мыслящему обществу… но тут ответчиком является целое учреждение. Вот какое дело, Николай Семенович.

— Вы предъявляете иск к казенному ведомству? — осведомился адвокат.

— Не совсем так, Николай Семенович. Учреждение, о котором идет речь, как бы частное. Это ни более, ни менее, как «Кружок для содействия возрождению древле-русского стиля в зодчестве». Вам, конечно, известна широкая деятельность и бурная судьба этого «кружка»?

— Да, я что-то слышал…

— Идея «Кружка», могу сказать не хвастаясь, принадлежала мне. Я, так сказать, создал его, при содействии покойного Алфея Яковлевича. Много было положено труда, много пережито волнений, неприятностей, противодействия со стороны общественного равнодушия, но дело стоило того. «Кружок» ведь был задуман, чтобы объединить всех тех, для кого дороги самобытные, исторические основы нашего национального бытия. Вы знаете, как наше общество еще слабо проникнуто этими основами. У нас до сих пор еще много людей образованных, более знакомых с каким-нибудь Шопенгауэром, чем с Даниилом Заточником.

Скворецкий при этом необычайном сопоставлении невольно взмахнул глазами на посетителя, а тот смотрел на него с пронизывающею ласковостью.

— Да-с. Как бы то ни было, «Кружок» создался. Мы сгруппировали вокруг себя людей, имена которых близки каждому русскому сердцу…

— Извините, — перебил Скворецкий, — я не вижу, какое отношение я могу иметь ко всему этому…

Выдыбаев откинул клапан портфельчика и выдвинул оттуда одним уголком кипу каких-то бумаг.

— А вот, мы подходим в самой сути, — сказал он. — Прошу позволить мне передать в кратких словах всю историю, из которой возникает юридическая обстановка дела…

Скворецкий повел плечами и наклонил голову в знак согласия. У него почти сложилось решение не принимать этого дела.

III

Выдыбаев принялся излагать «историю». Говорил он очень литературно и толково, точно по книге читал, неотступно вперяясь при этом в молодого адвоката своим подозрительно-ласкающим взглядом. Дело оказалось довольно темным. По словам клиента, в «Кружке» возникла враждебная партия, недовольная тем, что Выдыбаев, занимавший должность казначея и распорядителя, пользовался исключительным влиянием. Алфей Яковлевич, составлявший душу «Кружка», заболел и не мог оказать своему другу существенной поддержки. На выборах Выдыбаева провалили; надо было сдать дела и кассу. Избегая, будто бы, неприятных столкновений, Выдыбаев сдал все полностью, приложив значительную сумму из собственных денег, так как многие счеты не были в то время сведены. Он рассчитывал, что Алфей Яковлевич все это распутает и возвратит ему что следует. Но Алфей Яковлевич продолжал хворать и, наконец, умер. Теперь Выдыбаев решился восстановить свои права судебным порядком и предъявить к «Кружку» иск на сумму в несколько тысяч.

— Конечно, — говорил он Скворецкому, — я выступаю на этот путь с горестью в сердце, потому что тяжело подымать руку на свое собственное создание. Но правда прежде всего, и необходимо сорвать маску с лицемеров, которые втерлись в «Кружок» вовсе не во имя идеи, а из своих личных видов, и внесли дух интриги. Надо изобличить тех, кто самозвано прикрывается принципом и играет высокими идеями.

Какую юридическую опору имели притязания Выдыбаева, Скворецкий из его рассказа не понял. Необходимо было ближе ознакомиться с делом и разобрать кипу бумаг, находившихся в портфеле клиента.

Молодой адвокат задумался. Дело ему не нравилось, от него пахло обыкновенным кляузничеством. Но Скворецкий еще только что выдвинулся в своей юридической практике, для него важно было поддержать возбужденный в его имени интерес. Время, между тем, было тихое, громких дел совсем не появлялось. Иск к «Кружку для содействия возрождению древле-русского стиля в зодчестве» несомненно должен был привлечь к себе общественное внимание. Если роль Выдыбаева была сколько-нибудь приличная, этого дела не следовало выпускать из рук. В всяком случае нельзя было отказываться напрямик, не ознакомившись с обстановкой и со всеми подробностями. Лично Выдыбаев не внушал Скворецкому большого доверия; едва ли были затрачены им какие-нибудь собственные деньги; но рассмотреть все-таки следовало.

— Я попросил бы вас, оставить у меня относящиеся к делу бумаги, чтобы познакомиться с основаниями иска, — сказал адвокат.

— Вот, тут у меня все, все тут, — почти радостно отозвался Выдыбаев и, выдвинув из портфельчика кипу бумаг разного формата, принялся перебирать их по листам. — Это, изволите видеть, печатный устав «Кружка»; вот здесь письмо известного Иринарха Фаддеевича, которым он благосклонно приветствовал наше начинание; вот протокол первого общего собрания, когда я был почтен единогласным выбором на должность распорядителя и казначея; вот целый ряд писем от почтенных русских людей, заявляющих свое горячее сочувствие нашему делу. Попрошу вас обратить особенное внимание на письмо одного крестьянина… можете себе представить — крестьянин, в темноте своей понявший нас простым, светлым русским умом…

— Это, собственно, лишнее; я желал бы ознакомиться с деловою стороною… — прервал Скворецкий.

— Тут, многоуважаемый Николай Семенович, деловая и нравственная сторона так связаны, что их не отличите, да-с! Это, позволю себе сказать, не какое-нибудь коммерческое предприятие, здесь выдвинуты высшие интересы… Надо проникнуться, Николай Семенович, непременно надо проникнуться!

— Хорошо, я посмотрю, могу ли я «проникнуться», — сказал с маленькой невольной усмешкой Скворецкий. — Позвольте мне через несколько дней ответить вам письменно.

Выдыбаев еще выразительнее вперился в адвоката своим окончательно умаслившимся взглядом.

— Нет, мы вот как сделаем, — возразил он, — у меня по воскресеньям собираются вечерком хорошие приятели, небольшое общество мыслящих людей, соединенных единством взглядов и стремлений, и мы приятно проводим время за дружеской беседой. Не какое-нибудь пустое светское общество, далеко нет; собираются люди хорошо известные всей России, светлые умы и горячие русские сердца. Так вот, многоуважаемый Николай Семенович, приезжайте прямо вечерком в воскресенье; мы узнаем ваше мнение с юридической стороны, а вы приятно проведете несколько часов в кругу людей, которыми, смею вас уверить, родная страна наша может гордиться.

Скворецкий опять немного задумался: по воскресеньям он привык бывать в балете; но с другой стороны Выдыбаев начинал интересовать его, как представитель совсем особого мирка, с которым раньше ему не приходилось сталкиваться.

Любопытство взяло верх; он поблагодарил и обещал заехать.

IV

Старый, угрюмого вида лакей, одетый в черный сюртук и белый галстух, впустил Скворецкого в прихожую. Отсюда надо было проходить через плохо освещенную залу, уставленную по стенам венскими стульями. Теперь таких зал нигде в Петербурге нет; но Выдыбаевы жили по-старинному. Дверь без драпировок вела в кабинет, и оттуда доносился смешанный гул голосов. Уже подходя к двери, Скворецкий заметил в зале круглый стол, угловой диванчик, и на нем, перед низенькою лампою, фигуру пожилой женщины. Он поклонился и, приняв ее за хозяйку дома, произнес, указывая глазами на дверь:

— Супруг ваш, вероятно, в кабинете?

Пожилая особа вдруг как бы затрепетала, приняла встревоженный вид и ответила с необычайною быстротою:

— Братец в кабинете.

И с этими похожими на крик отчаяния словами она стремительно нырнула под абажур лампы, так что Скворецкому показалось, будто она мгновенно рассеялась прахом.

Он, наконец, вошел в кабинет. Там было немножко посветлее, но зато накурено и душно. Огромный письменный стол красного дерева, заваленный бумагами и уставленный фотографиями в деревянных рамках, занимал почти всю стену у окон. Две другие стены были заставлены неуклюжими книжными шкафами, тоже красного дерева, и только у четвертой стены тянулся громадный диван, крытый зеленой кожей, и стояли такие же кресла и стулья. Тут группою расположились гости, занятые оживленною беседою. Сам Выдыбаев тотчас увидал нового посетителя и очень дружески его приветствовал. Он с минуту держал его руку в своих пухлых ладонях, не сводя с него ласкающего взгляда.

— Сестру мою вы, вероятно, уже видели, а вот я сейчас познакомлю вас с моей дочкой. Настя! Настя! — закричал он.

На пороге кабинета показалась девушка лет двадцати, недурненькая собою, одетая в расшитый красными и синими узорами русский костюм с передником.

— Вот, рекомендую: Николай Семенович Скворецкий, а это моя единственная дочь. Но позвольте познакомить вас с почтеннейшими друзьями, не забывающими наших скромных воскресений.

Начались взаимные представления. Гости все были люди солидные, с значительными лысинами, одетые очень по-стариковски. Они вежливо, но как бы с недоумением отнеслись к совершенно неизвестному им молодому человеку, и разговор на минуту оборвался. Скворецкий, понимая, что ему предстоит только роль наблюдателя, сел несколько в стороне. Там он оказался как раз под испытующим взглядом господина лет семидесяти, плотного, с широким квадратным лицом, крашеными пасмами волос, словно приклеенными к лысине, и большим ртом с опущенными книзу углами. Господин этот как устремил на нового посетителя свои совершенно тусклые глаза, так и остался с этим неподвижным взглядом. Скворецкий чувствовал себя неловко. Но тут другой из собеседников, маленький, тощий и вертлявый старичок, нагнулся над стоявшим перед ним стаканом чаю, отхлебнул с маленьким свистом, облизнул губы и с плавным движением руки обратился ко всем присутствовавшим:

— Вот, вы указываете на недостаточность школ, на выражающееся в народе стремление к просвещению… — заговорил он внезапно, придав своему лицу хитрое выражение, как будто собирался сказать необычайно тонкую штучку. — А по-моему, никакого этого стремления в народе нет. Крестьяне посылают детей в школу, потому что им нужны грамотные ребята. А как только начинаются в школе «науки», они норовят взять оттуда детишек обратно. Так позвольте вас спросит, какое же тут стремление к просвещению?

Старичок снова нырнул носом в стакан, отхлебнул со свистом и обвел все общество вопросительным, ищущим взглядом. Затем этот взгляд окончательно остановился на кругленьком человечке, сидевшем у стола с такою серьезностью, как будто он находился не в гостях, а в заседании официальной комиссии. Кругленький господин задумчиво поднял глаза.

— Мне кажется, многоуважаемый Никодим Спиридонович неправильно ставит вопрос, — промолвил он тем тягучим голосом, каким говорят в заседаниях. — Дело не в стремление; мало ли какие можно привить народу стремления! Нам говорят, народу нужно образование. Я не оспариваю; но надо прежде всего обосновать и утвердить главное. А это главное заключается в том, что первее всего нам необходимо сохранить во всей неприкосновенности духовный облик русского народа, тот облик, которым этот народ отличен от всех народов мира, и между ними всеми светится нетленною красотою…

— Нетленною! Именно! Вот слово! — воскликнул Выдыбаев.

Коротенький господин строго взглянул на него.

— А сохранить, сберечь, соблюсти во всей неприкосновенности этот духовный облик русского народа не может просвещение, вышедшее из суесловия западноевропейской мудрости. Если оно во многом оказалось тлетворным для наших высших классов, то еще тлетворнее окажется для народа.

— Именно, именно! — подхватил опять Выдыбаев.

Маленький старичок заёрзал в кресле, отхлебнул и облизнулся.

— Согласен с вами, совершенно согласен; ведь это собственно и была моя мысль.

— Хотите чаю? — вдруг раздался над ухом Скворецкого молодой женский голос. — Пойдемте, я вам приготовила.

Скворецкий встал и направился за m-lle Выдыбаевой в столовую, где на столе под висячею лампою издыхал гаснущий самовар.

V

Молодая хозяйка подвинула гостю налитый уже стакан чаю и присела подле самовара.

— Вы меня не узнали, m-r Скворецкий, а мы с вами знакомы, — неожиданно сказала она.

Молодой человек с удивлением поднял на нее глаза; лицо ее теперь в самом деле показалось ему несколько знакомым.

— Я у вас была, — продолжала она.

Скворецкий удивился еще более.

— Помните, в прошлом году вы нуждались в письмоводителе? Мне об этом передали, и я заходила к вам узнать ваши условия.

Теперь Скворецкий припомнил. Действительно, год тому назад к нему однажды явилась незнакомая барышня, ищущая письменных занятий. Из разговора с нею оказалось, что она совсем ничего не знает и не умеет; поэтому никаких занятий он предложить ей не мог.

Немножко сконфуженный этим неожиданно всплывшим воспоминанием, Скворецкий стал поспешно извиняться.

— Впрочем, не мудрено, что вы меня не узнали: наш разговор продолжался всего две минуты; вы были, кажется, очень заняты… или не в духе… — сказала Настя. — К тому же, я была в шляпе и во всем черном; тогда все носили только черное…

Скворецкий продолжал извиняться. Упоминание обо «всем черном» невольно обратило его внимание на нынешний пестрый русский костюм молодой девушки, и он пристально его разглядывал. Ему не приводилось на петербургских журфиксах встречать барышень в русском костюме.

— Вы рассматриваете мой любимый наряд? Это моя работа; моя и тётина. Не правда ли, что может быть лучше русского шитья?

«Очень многое», — хотел сказать Скворецкий, но промолчал.

— Вы не находите?

— Разве это не все равно? Самое главное, чтобы туалет нравился той, кто его носит, — ответил он.

— Значит, вам не нравится.

— Может быть, мой глаз не привык.

— Да, это правда, русский костюм теперь почти не носят, — продолжала полуобиженным тоном Настя. — И очень жаль. Право, это гораздо лучше безобразных французских туалетов.

— Почему же безобразных?

— Потому что они безобразны.

«Барышня, кажется, воспиталась в кабинете своего ученого папаши», — подумал Скворецкий. Невольно он опять осмотрел туалет молодой хозяйки и нашел его отвратительным. Даже шитье показалось ему скверным.

— Видите, все хорошо на своем месте, — сказал он не совсем примирительным тоном. — В деревне, или даже на даче, по утрам я допускаю… Костюм очень удобный, вы совершенно правы; но ему недостает элегантности.

Настя замолчала, даже задумалась. Ее как будто поразило мнение Скворецкого. Все ее знакомые постоянно восхищались этим ее костюмом, а отец говорил даже, что он только тогда и в духе, когда она одета «россияночкою».

— В самом деле, может быть, вы не привыкли, — пришла к заключению Настя. — А по-моему все русское всегда прекрасно.

— Все? И без всякой критики?

— Разве можно критиковать свое родное, близкое? Но объясните, почему собственно вы находите этот костюм не элегантным? Меня это начинает волновать…

— Да потому, что это костюм простонародный, а элегантность создается культурой.

— А разве тут нет культуры? Исторический народный узор — разве это не культура?

— Я даже и не подозревал, что это исторический узор, — сказал Скворецкий.

— A-а, потому что вы не изучали. Вы не можете судить.

Скворецкий пожал плечами.

— Я и не сужу с такой точки зрения. Но если бы мы переменили разговор?.. Я боюсь, как бы вы не поссорились со мной.

Настя примирительно улыбнулась. Она совсем не хотела ссориться. Но она была уязвлена неодобрением, которого не ожидала. Ей казалось, напротив, что ни в каком туалете нельзя быть интереснее, чем в русском.

— Я плохая собеседница, — сказала она, — чтобы переменить разговор, вернитесь в кабинет, я велю перенести туда ваш стакан. Там никогда не говорят о дамских туалетах.

— Отсылаете? — улыбнулся Скворецкий.

— Исполняю ваше желание, даю вам возможность переменить разговор.

В голосе Насти еще чувствовалось раздражение, хотя она старалась взять равнодушно-приветливый тон.

Из кабинета доносились громкие голоса; между собеседниками, по-видимому, возник оживленный спор.

— Идите, там о чем-то очень серьезном говорят, — понукала Настя. — Я всегда сажусь тут подле двери и вслушиваюсь. Или в зале, в углу, с тётей; оттуда тоже все слышно. Подслушивать простительно, когда разговаривают такие умные люди…

VI

В кабинете, однако, вовсе не спорили; это только хриплые старческие голоса придавали разговору резкий тон. Говорили о том, что отставка князя Бисмарка должна чрезвычайно сильно отразиться на ходе европейских дел, но при этом замечали, что не следует слепо доверяться французской дружбе, так как во Франции нет прочного правительства, и самый народ французский отличается чрезвычайною испорченностью нравов. Потом каким-то образом перешли к старинной русской картине, случайно отысканной где-то на толкучем рынке и представляющей удивительнейшую высоту вдохновенной художественной техники. Затем, общество приятно оживилось появлением нового лица. Это был доктор Лишаев, еще не старый человек, в чистеньком форменном сюртуке. Ему чрезвычайно все обрадовались.

— Александр Иванович! Откуда? Какими судьбами? Давно ли? — посыпались вопросы.

— Из Батума, сегодня только приехал, — отвечал доктор с улыбкою взрослого ребенка, которая с детства осталась на его несколько смешном лице.

— Ну, и что же? Какие вести? Как дело?

— Двигается, двигается, очень хорошо двигается. Опыты приходят к концу. Теперь уже можно сказать с уверенностью, что моя мысль вполне осуществима.

— Ну, исполать вам, Александр Иванович, вы — пионер, в полном смысле слова пионер, — подхватил с торжествующим видом Выдыбаев. — Видите ли, — обратился он к Скворецкому, — вам, как новому гостю в нашем дружеском кружке, надо объяснить, что Александр Иванович задался чрезвычайно счастливою идеею — начать культивировать в Закавказье некоторые аптекарские произрастания, продукты которых по сие время ввозятся к нам из-за границы. Таких произрастаний очень много, и они должны легко акклиматизироваться под благословенным небом Закавказья. А мы, между тем, переплачиваем иностранцам громадные деньги за них.

— Поверите ли, — обратился в свою очередь доктор к Скворецкому, — у нас даже рицинового куста своего нет, и мы этот общераспространенный продукт из Италии получаем. Да-да, мы не имеем своего русского касторового масла. Что вы на это скажете?

Скворецкий не знал, что на это сказать. Разведение рицинового куста в Батумской области представлялось, конечно, делом полезным, но при чем тут «пионерство» и вообще приподнятый тон — он недоумевал. Все это отзывалось или фальшью, или ребячеством. Он вспомнил, что за весь вечер еще не нашел удобной минуты сообщить Выдыбаеву о его деле. Все сегодняшнее утро он посвятил просмотру оставленных ему Выдыбаевым бумаг, и пришел к заключению, что иск вряд ли можно выиграть. Об этом надо было сообщить, но Выдыбаев как будто совсем забыл о деле. Наконец, в минуту общего молчания, Скворецкому удалось отвести его в сторону. Но как только зашла речь о сомнительности иска, Выдыбаев замахал руками и объявил, что ничего слушать не хочет, что он подобрал еще новую серию документов и не допускает даже мысли об отказе.

— Сегодня, вы видите, нам с вами не до того, но заезжайте, голубчик, как-нибудь на неделе, в свободный вечерок… Я по вечерам постоянно дома, постоянно. Мы вместе пересмотрим, обсудим… — заключил он, пожимая обеими руками руку Скворецкому и пронизывая его более чем когда-нибудь ласковым взглядом.

Молодой адвокат, внутренно досадуя на свою сговорчивость, обещал приехать. Ему уже хотелось выбраться из этой своеобразной, но для чужого человека довольно скучной обстановки. Он помнил, к тому же, что сегодня кружок балетоманов чествует ужином молодую русскую танцовщицу, впервые выступавшую в ответственной роли. Пожертвовав спектаклем, он хотел по крайней мере быть на ужине, где собиралось все его знакомое общество, соединенное интересами, с которыми он уже сжился. Отыскав шляпу, он выждал минуту, чтоб выйти из кабинета незамеченным.

VII

Но за дверью его тотчас остановили. Настя сидела на угловом диванчике, подле тетки, и, увидя его со шляпою в руке, сделала удивленные глаза.

— Как, вы уже уходите?

Скворецкий помнил, что сделал неприятность девушке, не одобрив ее туалета, и хотел быть любезным. Поэтому он на минуту присел к столу.

— Тетя, вот m-r Скворецкий находит мой русский костюм неприличным, — вдруг выпалила Настя.

Тетушка — ее звали Елизаветой Петровной — посмотрела на него с испугом.

— Что ты говоришь, Настя? — перенесла она такой же испуганный взгляд на племянницу.

— Настасья Анемподистовна совсем меня компрометирует, я никогда ничего подобного не говорил, — поспешил оправдаться Скворецкий. — Я нахожу только, что мы мало привыкли к национальной одежде…

— Не вывертывайтесь, пожалуйста не вывертывайтесь. Вы именно нашли мой туалет неприличным, неэлегантным…

— Но это совсем не одно и то же.

— Ну да, вы не хотите быть слишком невежливы… Скажите, отчего вы так рано уходите? Вам у нас скучно показалось?

— Напротив, я провел очень интересный вечер. Но меня ждут другие мои знакомые…

— Так поздно? Вы едете куда-нибудь на бал?

Скворецкий не знал, как ему ответить. Объяснить этой барышне, воспитанной в такой строгой среде, что он спешит в ресторан на ужин, даваемый в честь танцовщицы — это могло, пожалуй, произвести целый скандал. Он предпочел солгать, воспользовавшись догадкою Насти.

— Да, на большой вечер… к таким близким знакомым, у которых не могу не показаться, — сказал он.

— Желаю вам веселиться… и вознаградить себя за скуку в нашем доме, — проговорила Настя несколько кислым тоном.

— Разве я имею такой скучающий вид? — улыбнулся Скворецкий.

— Не слишком веселый, во всяком случае. Но это потому, что вы еще не «наш». Наш кружок такой тесный, единодушный, точно мы все близкие родные между собою. Когда вы войдете в наше общество совсем, вам будут так же приятны эти задушевные собрания, как и всем остальным.

Это неожиданное предположение произвело на Скворецкого такое впечатление, как будто на него вдруг нахлобучили по самый рот огромную теплую шапку с наушниками.

— О, вы слишком любезны, — поспешно сказал он. — Я не позволяю себе рассчитывать сделаться своим, человеком среди почтенных друзей вашего дома.

— Почему? — с живостью спросила Настя.

Скворецкий опять был поставлен в затруднение. Что ему отвечать? Благоразумнее всего было бы отделаться стереотипными фразами вежливости. Но его, раздражала эта нетронутая убежденность, эта очевидно систематическая дрессировка полудетского ума, этот тон вызова, слышавшийся в робком голосе. А тут, как нарочно, впереди всех этих серьезных фигур ему представился доктор Лишаев с «идеей» рициновых насаждений, и на минуту все, что он видел и слышал здесь сегодня, показалось ему смешным…

— Чтобы сделаться своим человеком в вашем кружке, я должен совсем переделать себя, — сказал он.

— Разве вы не сходитесь во взглядах? — спросила Настя таким тоном, как будто она менее всего могла ожидать этого.

— Отчасти…

Настя подняла на него удивленные, даже несколько опечаленные глаза.

— Это любопытно. Я не могу себе представить, как разойтись во взглядах, когда все так ясно, так бесспорно. Ведь это коренная, чисто-русская точка зрения.

— Со всякой точки зрения можно ошибаться, если впасть в крайность.

— Не знаю, в чем вы видите крайность?

— Да хотя бы в том, что преднамеренно и насильственно все окрашивается в известный цвет. Ведь можно создать искусственное настроение, и блаженствовать в нем. Мне кажется, «они» так и сделали.

Настя опять повела на него изумленными глазами.

— Искусственное настроение? — повторила она.

— Мне кажется. Знаете, я сейчас вспомнил пустой случай. Мне понадобилось купить портфель. Заезжаю вчера в один небольшой магазин, прошу показать, какие у них есть английские. Приказчик отвечает: «Извините, английских нет, есть самые лучшие русские». — «А мне вот нужен английский». — «Перестали держать», — говорит. — «Почему же?» — «Помилуйте, зачем же? Нынче русские изделия не в пример выше заграничных». И таким тоном это было сказано, прелесть! Вот какое можно создать настроение.

Лицо Насти выражало задумчивость.

— Как жаль, что вы уходите. Мне хотелось бы поговорить основательнее, заставить вас определенно высказаться. А теперь я путаюсь в каких-то намеках. Но ведь вы еще будете у нас?

— Конечно. Я условился с вашим папа́, что заеду вечерком на этих днях.

— Отлично. А пока я разъяснила себе только то, что мой русский костюм не отвечает вашему «настроению», — заключила Настя с улыбкою, показавшеюся Скворецкому не очень любезною.

VIII

Скворецкого ждала у подъезда карета, которую он держал помесячно. Он велел кучеру ехать в один из больших петербургских ресторанов. Расстояние было не маленькое — Выдыбаевы жили у Таврического сада. Молодой адвокат запахнулся в шинель, намереваясь дремать. Но впечатления вечера мешали ему своею новизною. Он как будто вглядывался в них со стороны.

«Странный, совсем особый мирок. В большинстве, вероятно, очень почтенные и серьезные люди, и между тем все у них как-то на ребяческий лад. Фразерство и маньячество, и, по-видимому, совершенная неспособность к настоящему делу. Желательно бы знать, что мог сделать в своей жизни хотя бы вот этот маленький старичок, убежденный, что народ желает иметь грамотных ребят, но совсем не желает школьного просвещения? Составлял всю жизнь какие-нибудь ведомости, по всей вероятности, и был искренно убежден, что держит в руке светоч. Или — тот коротенький человечек, поклоняющийся нетленной красоте русского народа? Даже слова эти не сам выдумал, а вычитал из, какой-нибудь славянофильской статьи. Тенденциозное паразитство и пенкоснимательство — а работают на них другие. Вот, доктор Лишаев — это совсем особый сюжет. Кажется, себе на уме, хотя и смотрит шутом. Этот, действительно, заведет рициновые плантации и будет наживаться на национальном касторовом масле. Даже, я уверен, подумывает уже о запретительной пошлине на заграничные аптекарские продукты, и со всеми московскими купцами знаком…»

Вслед затем мысли Скворецкого переносились на Настю. Он старался определительнее припомнить ее наружность… «Недурненькая, бесспорно; и глаза такие вдумчивые, запрашивающие. Она, в сущности, наверное неглупая девушка. Даже гораздо умнее тех бойких барышень и молодых барынь, которые играют роль в обществе. Но ей, очевидно, с детства никого не показывали, кроме Алфеев Яковлевичей и Никодимов Спиридоновичей. Она не видала человека, который бы мыслил и жил иначе, чем ее семья и эти «друзья дома». Как все другое ее пугает и поражает, и… и интересует, однако ж! Тут есть что-то трагическое. Если когда-нибудь ее заденет другая, настоящая жизнь — как все перевернется! А разве можно поручиться, что не заденет? Следовало бы понемногу подготовлять ее к этому моменту. Но кто там может взяться за такую задачу?»

«А насчет русского костюма она, однако ж, усомнилась…» — неожиданно заключил Скворецкий.

И он подумал, что если будет продолжать изредка встречаться с нею, то столкновение с его взглядами, с его «кругозором», как он мысленно выразился, должно понемногу произвести свое действие. И в один прекрасный день «настроение» рухнет, и какой-нибудь Никодим Спиридонович покажется ей тем самым, чем представляется ему — вовсе не умным и не идеальным, а скучнейшим старикашкой, влезшим по уши в свою тесную скорлупку, где ему, впрочем, очень удобно. «Это было бы любопытно, — усмехнулся Скворецкий. — Любопытно уже потому, что я ничего подобного никогда не наблюдал…»

И он стал снова припоминать наружность Насти, ее запрашивающие глаза и странно звучавший в робком голосе нетерпеливый тон вызова. И чем дольше, мысленно, он оставался с нею вдвоем в своей карете, тем более она начинала казаться ему интересною. «Но этот несчастный русский костюм все портит, — почти раздражался он. — Неужели я опять увижу ее в этом наряде? Нет, она не наденет его, держу пари, что не наденет».

IX

Как только Скворецкий вошел в небольшой отдельный зал ресторана, где кружок балетоманов чествовал ужином первый выход балерины Косковой в ответственной роли, им разом овладело то спокойно веселое настроение, какое испытывает человек, попадая в общество близких и приятных людей. Пестрая группа окружала поданную на особом столе закуску. Все были знакомы между собою, громко говорили, хохотали и слегка дурачились. Балерина, в сознании торжественности минуты, обворожительно улыбалась каждому, делала глазки старейшим и жалась к подругам, желая показать себя отличным товарищем. За большим столом пред ее прибором лежал громадный букет белых роз — подношение совсем юного миллионера, только что вступившего в кружок балетоманов и еще видимо робевшего. В залу продолжали входить новые лица. Вошел плотный господин с толстыми, опущенными книзу усами, которого все знали, как «покровителя» Косковой. Он тотчас отозвал ее в сторону, к большому исцарапанному зеркалу, и когда она вернулась к обществу, в волосах ее сверкала диадема из крупных бриллиантов, а лицо горело выражением стыдливого счастья. Ее стали поздравлять, а один из старейших балетоманов с чувством пожал руку плотного господина, выражая ему общую признательность за поощрение искусства. С той минуты о нем как будто совсем забыли, и когда стали занимать места за столом, он очутился где-то в конце, и во все продолжение ужина только сопел и изредка за что-то благодарил.

Едва разнесли бульон, как в дверях опять показалось новое лицо. К величайшему изумлению Скворецкого, это был доктор Лишаев. Он был точно так же аккуратно застегнут в свой новенький форменный сюртучок, так же младенчески улыбался и имел такой же весело-озабоченный вид. Отвечая на приветствия энергическими рукопожатиями, от которых у дам хрустели пальцы, он чрезвычайно ловко, словно по рассеянности, просунул стул между балериной и юным миллионером, и мгновенно повязал вокруг шеи салфетку. Высокая и прямая, на крутых бедрах, фигура его сделалась решительно господствующею за столом.

Разговор оживлялся, то рассыпаясь по группам, то делаясь общим. Говорили о балете, об итальянской прима-балерине, сводившей всех с ума в этом сезоне, злословили за счет отсутствующих, любезничали с соседками и припоминали старые анекдоты. Когда подали шампанское, начались поздравления и тосты. Тут доктор Лишаев превзошел всех. Он постучал ножом и сказал целый спич, в котором объяснил, что нынешнее чествование знаменательнее всякого другого, так как предмет его — яркий русский талант, победоносно пробившийся сквозь затруднения, обычно заграждающие у нас путь всякому русскому таланту. «Долго, очень долго томилась наша сцена под господством выписных итальянских балерин, — сказал он между прочим, — но несравненная Анна Ивановна своими колоссальными успехами приподняла перед нами завесу того светлого будущего, когда наш балет не будет более нуждаться в итальянских акробатках».

Красноречие Лишаева не было поразительно, но он выдавливал слова с такою веселою энергией, что рождалось невольное сочувствие к его энтузиазму. Он это знал и привык в этому, потому что точно также много раз говорил в «обществе споспешествования местным производствам» о необходимости противодействовать импорту итальянского рицинового семени.

«Этот милейший доктор решительно настроен против всякого итальянского импорта», — думал Скворецкий, удивляясь сам собственной проницательности, с какою разгадал его по первому виду.

Все общество радостно откликнулось на выдвинутую тему; посыпались тосты за русские таланты.

Доктор не унимался.

— Итальянки берут кропотливым трудом и рутиною, им с детства выламывают ноги, тогда как русская артистка делает чудеса, благодаря непосредственной талантливости, присущей всему русскому племени! — выдавливал он с возрастающим увлечением.

Мужчины аплодировали, а солистки и корифейки врезывались в доктора замирающими от признательности глазами.

— Русская танцовщица головой выше всякой иностранной знаменитости! — не унимался доктор. — Господа, приглашаю вас сейчас же доказать это вашим прелестным соседкам!

И с этими словами он вдруг опустился на колени перед Косковой и стал требовать, чтобы она сняла башмачок и позволила бы выпить из него. Балерина защищалась; поднялся веселый шум. Некоторые из присутствующих последовали примеру доктора; другие удовольствовались тем, что нежно целовали ручки соседок, перепачканные соусом-борделез.

Скворецкий сидел между отставной танцовщицей, выслужившей все сроки, и корифейкой Миминой 2-й. Корифейка была молоденькая и хорошенькая, и это решило его выбор.

— А сами, вот, не умели сказать ничего такого, — упрекнула она его, подставляя, впрочем, руку повыше кисти, чтоб он не перепачкался. — А еще адвокат! Светило судебного красноречия!

И она залилась смехом сквозь мелкие беленькие зубки, на которых еще хрустела раковая скорлупа.

X

За этой Миминой 2-й Скворецкий ухаживал уже больше года, и довольно настойчиво. Она ему нравилась своею свежестью, питаемою танцевальной гимнастикой, своими веселыми серыми глазами и крупными губами, так охотно улыбавшимися. В балетном кругу уже привыкли к этому флирту и считали его серьезным. Но между ними еще никогда не происходило объяснения — главным образом, потому, что и без объяснения они отлично понимали друг друга. Корифейка желала «устроиться»; она сберегала себя до сих пор не для того, чтобы сделать глупость. Жила она у старшей сестры, и маленького казенного жалованья ей хватало на туалеты. Скворецкий ей нравился, она бы выбрала его, но не для легкомысленного увлечения, а для серьезной, прочной связи. Молодой адвокат понимал ее, и именно это его отпугивало: он считал слишком преждевременным запутать себя подобною связью. Но прекратить своих ухаживаний он тоже не хотел, находя в них громадную прелесть — прелесть ожидания, маленькой взаимной борьбы и неопределенных надежд. Только иногда, растревоженный ее быстрыми переходами от кокетства к безжалостной женской иронии, он злился, переставал на некоторое время искать встреч с нею и в душе называл ее «дурою».

— А вы и поверили этой глупости, которую сказал доктор? — обратился он к ней, испытывая желание подразнить ее.

— Никакой глупости он не сказал, а напротив, это было очень мило с его стороны, — возразила Мимина.

— Ведь вы сами отлично знаете, что это вздор, и нисколько русские танцовщицы не выше итальянок.

— Что ж такое, что не выше? Все-таки лучше быть любезным.

— И даже врать для этого?

— Ну и врать; ведь здесь нет итальянок, и он никого не оскорбил.

— Я всегда знал, что у женщин есть особая манера смотреть на некоторые вещи.

— Разумеется, есть особая манера. А если бы женщины смотрели «на некоторые вещи» как мужчины, что бы это было?

Скворецкий вопросительно посмотрел на нее; она рассмеялась ему в глаза.

— Кажется, я никогда не привыкну разговаривать с вами, — сказал он с оттенком комического отчаяния.

— Упражняйтесь больше.

— А, теперь похоже на то, как будто и вы хотите показать себя любезной.

— Это обязательно в обществе.

— Из какой книги вычитали?

— Из очень умной: книги жизни.

— Ого! Сколько вам лет, позвольте нескромный вопрос?

— Двадцать, милостивый государь.

— Я давно замечал, что вы не по летам рассудительны.

— Это мое маленькое право.

— Даже досадно, что вы умны.

— Часто вы говорите подобные глупости?

— Всякий раз, когда вы меня раздражаете.

— Я вас раздражаю?

— Систематически. Прикажете положить вам салату?

— И даже побольше. Так я вас раздражаю?

— Не принимайте наивного тона. Вы сами отлично знаете.

Мимина засмеялась и принялась за рябчика. У нее всегда был отличный аппетит, и это было одно из ее достоинств в глазах Скворецкого.

Когда стали разъезжаться, он спросил, почему нет ее сестры.

— Ей сегодня нельзя было приехать, — ответила корифейка.

— Значит, вы одни?

— Одна.

— Разрешите довезти вас домой?

— Merci, не разрешаю.

«Еще бы, как же можно! Недотрога!» — подумал с досадой Скворецкий, и круто повернулся, чтобы отыскать шляпу.

На лестнице Мимина догнала его.

— Вы уж не рассердились ли? — спросила она гораздо более ласковым тоном.

— Для вас, я думаю, это совершенно все равно, — ответил Скворецкий.

— Нет, я не хочу, чтоб вы сердились. Заезжайте завтра к нам, после репетиции.

— Обидели, а потом жалко стало?

— Это доказывает доброе сердце. Так мы будем вас ждать.

Скворецкий позвал извозчика, подсадил ее, и в знак примирения крепко пожал ей руку.

«Канитель какая-то… но пока она умеет так делать, что это еще не очень скучно», — подумал он, усаживаясь в свою карету.

XI

Заехав через несколько дней к Выдыбаевым, Скворецкий услышал от мрачного лакея, что Анемподиста Петровича нет дома, но что «они» приказали просить подождать, так как скоро будут. Такая предупредительность несколько даже удивила молодого адвоката, но тем не менее он решился ею воспользоваться.

Гостиная не была освещена, и в нее врывалась только узкая светлая полоса из дверей столовой. Там Настя хозяйничала около самовара.

Она видимо обрадовалась Скворецкому, и крепко, по-мужски, пожала ему руку.

— Папа должен сейчас вернуться. Тетю я тоже жду; она, должно быть, зашла куда-нибудь от всенощной. Садитесь, у меня чай готов, — пригласила она.

Скворецкий заметил, что она сегодня переменила прическу на более модную. Эта новая прическа, видимо, шла к ней. Одета она была в темный корсаж и черную юбку; пояс из желтой кожи был сильно стянут. Весь этот наряд, хотя и простенький, делал ее гораздо привлекательнее, чем в русском костюме.

— Вы собрались куда-нибудь ехать? — спросил Скворецкий.

— Нет, никуда. Я вообще очень редко не бываю вечером дома.

— И не скучаете?

— Может быть, скучала бы, если бы любила развлечения. Но я совсем не стремлюсь к ним.

— Театров вы не любите?

— Папа иногда берет меня с собою в русскую оперу. Там я очень люблю бывать. Что может быть лучше русской оперы!

— Итальянская, — ответил с невольною улыбкою Скворецкий.

— Итальянская? — повторила с удивлением Настя. — Ах да, Мазини… Я там никогда не бываю. Но ведь итальянская музыка — такая пошлая!

Скворецкий чуть не привскочил на стуле.

— Кто вам это сказал? — воскликнул он.

— Как кто сказал? Это все знают, кто понимает серьезную музыку, — ответила Настя. — Мои любимые композиторы — Глинка и Чайковский. Я страшная поклонница Чайковского. «Евгений Онегин», например, — какая прелесть!

— Если вы знаете только русскую музыку, то у вас нет масштаба, чтоб судить.

— Но у меня есть русское чувство, чтоб понимать, — возразила Настя.

Скворецкий опять улыбнулся.

— Позволите высказать вам одно мое впечатление? Совершенно откровенно?

— Пожалуйста.

— Видите, в вашем кружке все имеет такой вид, как будто тут претендуют на исключительную монополию русских чувств и русских взглядов. А между тем, можно быть русским человеком, и даже добрым патриотом, не разделяя весьма многих мнений кружка.

Настя взглянула на него своим спрашивающим взглядом.

— Не знаю… не думаю… — произнесла она нерешительно. — Мне кажется, например, что тот, кому музыка Глинки или Чайковского ничего не говорит, кто предпочитает ей итальянскую, тот совсем не умеет чувствовать и думать по-русски.

— И вы ошибаетесь. Можно любить и Глинку, и Чайковского, и в то же время сознавать, что в итальянской и немецкой музыке больше богатства и зрелости.

— Какое мне дело до богатства и зрелости, когда то — чужое, а это — свое родное!

— Простите, но вы опять ошибаетесь: общечеловеческое, мировое, не может быть чужим. А вся европейская культура — общечеловеческая, мировая.

— Вы — западник! — произнесла Настя таким тоном, каким в XVI веке правоверные католики говорили: ты — еретик!

— Знаете, мы ведь опять поссориться можем, — сказал, улыбаясь, Скворецкий. — Под влиянием кружка, в котором вы выросли, вы до такой степени ушли в известное настроение, что на все в мире смотрите с какой-то особой точки зрения.

— Почему же мне не иметь своего «настроения», как вы выражаетесь?

— Да оно вовсе не ваше. Просто вы никакого другого не знаете, и поэтому думаете, что оно-то и есть самое настоящее.

— А вы не думаете?

— А я не думаю. Мне все это представляется очень ребяческою игрою в национальное самомнение. И это довольно опасная игра, потому что тянет нас не вперед, а назад.

Настя взглянула на него, ничего не сказала и принялась, не спеша, разливать чай.

— Вот я говорил, что нам не следует касаться этого предмета, — произнес Скворецкий, приняв ее молчание за признак неудовольствия.

— Напротив, — сказала Настя. — Знаете, m-r Скворецкий, вы заставляете меня очень много думать… о многом. Я и не предполагала, что эти наши разговоры могут иметь для меня такое значение.

В ее голосе звучала печаль. Скворецкому показалось, что и лицо ее имело несколько другое выражение — еще более серьезное. Она словно о чем-то допрашивала себя.

— В одном отношении вы правы — я действительно мало знаю… — заговорила она, подвигая к нему стакан. — Но ведь это так естественно, — девушка всегда подчиняется воспитанию, которое ей дают. А лучше того воспитания, какое я получила, я и вообразить не могу. Я выросла исключительно среди умных, в высшей степени достойных людей. Отец с детства очень много лично занимался мною, старался посвятить меня в известный круг идей… Виновата, я забыла: ведь вы не разделяете этих идей?..

XII

Последние слова она проговорила неожиданно резко, точно к ней вернулся ее прежний, несколько вызывающий тон.

Скворецкий пожал плечами.

— Разве это идея — жить одною сотою частью жизни, знать одну русскую музыку, читать, вероятно, одних русских авторов? Сознайтесь, ведь вас, конечно, очень мало знакомили с европейской литературой?

— Напротив, я читала Шекспира, Вальтер Скотта, кое-что из Гёте…

— Ну, да, классики, о которых говорится на уроках. И «Илиада» Гомера, в переводе Гнедича, не правда ли?

— Совсем не правда, потому что вместо «Илиады» мне давали читать русские былины, которые по своему духу гораздо ближе к нам…

Скворецкий решительно не знал, что сказать на это. Ему даже стало досадно, зачем он завел этот разговор? К воспитательным и всяким иным идеям Выдыбаева он был совершенно равнодушен. И не все ли ему равно, что давали читать девушке, с которою он виделся всего второй раз? Весь этот обособленный мирок представлял для него только интерес некоторого курьёза…

Но Настя, очевидно, не относилась так спокойно к предмету разговора. Она отодвинула свою чашку и откинулась на спинку стула.

— У меня к вам большая просьба, m-r Скворецкий, — сказала она. — Укажите, что мне надо прочесть, чтобы пополнить свои знания и понятия? Я начинаю думать, что мое образование было несколько односторонне…

Неожиданное обращение это поставило Скворецкого в затруднение. Принять на себя пополнение образования девушки, воспитанной так систематически, обставленной таким единомышленным обществом — значило предпринять решительное вторжение в среду, очень ревниво охраняющую свои заветы и уклады. Роль эта не только ему не нравилась, но даже пугала его. С какой стати, с какою целью взял бы он ее на себя?

Он не подозревал, что вторжение уже совершилось, что в восприимчивом уме девушки суетливо бегали уже беспокойные, неотвязчивые мысли, и что она не в силах была бы противостоять неожиданному толчку…

— Руководить чтением — это такая задача, которую можно доверить только очень авторитетному лицу, а я совсем не гожусь для нее, — ответил совершенно серьезно Скворецкий. — Современные авторы, русские и иностранные, вам, конечно, знакомы понаслышке: выбирайте, что вам понравится, замечайте, как они смотрят на вещи, проверяйте по ним то, что вы слышали до сих пор — вот, кажется, все, что можно рекомендовать, не выходя из моей скромной роли…

Настю удивила чувствовавшаяся в этом ответе уклончивость.

— Но какие именно авторы? — настаивала она.

— Да все, чьи имена вам знакомы. Если писатель стал известностью, значит у него можно найти что-нибудь.

Лицо Насти сделалось как будто еще серьезнее, и между ее тонкими темными бровями залегла складка.

— Я буду читать… — сказала она после минутного молчания. — Я прочту все.

Послышался громкий звонок, и с необычайною поспешностью вошел Выдыбаев. Он с такою стремительностью стал извиняться пред Скворецким, точно все его жизненные интересы зависели от снисходительности молодого адвоката.

— А я кое-что подготовил по нашему делу, кое-что подготовил, — объяснил он тотчас же. — Когда пожелаете пожаловать ко мне в кабинет, мы это все пересмотрим, пообсудим…

Скворецкий пожелал немедленно. Оказалось, что подготовленные Выдыбаевым документы, хотя и сомнительной силы, давали некоторую возможность установить иск. Дело все-таки представлялось очень шатким; и при других условиях Скворецкий отказался бы от него. Но на этот раз он отвечал согласием, потому что… потому что ему не хотелось сейчас же потерять повод бывать в доме.

Когда он вышел из кабинета, Настя ждала его в том самом углу полуосвещенной залы, где он простился с нею в предыдущий раз.

— Мы скоро вас увидим? — обратилась она к нему.

— Да, мне надо будет побывать у папаши, — ответил Скворецкий, заблаговременно запасаясь приличным предлогом.

— Приходите, мне будет очень трудно обойтись без вашей помощи, — сказала Настя.

Молодой человек вопросительно взглянул на нее.

— Да, да, это серьезно, для меня это очень серьезно, — подтвердила Настя.

И лицо ее тоже имело серьезное, даже решительное выражение.

XIII

Прошло, однако, более двух недель, прежде чем Скворецкий собрался в Выдыбаевым. Случилось это отчасти потому, что его стесняло сделаться слишком частым гостем в доме, где он был так мало знаком. Но, главным образом, его в это время как-то сильнее захватила привычная жизнь. Навернулись два-три интересные дела, в театрах поставили кое-что новое, кружок знакомых чаще увлекал его то на обеды или завтраки, то на ужины. И с Миминой 2-й ему тоже чаще случалось встречаться, и она как будто больше с ним кокетничала, и в ее кокетстве больше чувствовалось ласковой благосклонности. «Может быть, как-нибудь сладится», — довольно беспечно думал он иногда, возвращаясь ночью домой, и в темной глубине кареты припоминая ее пухленькие губы, два ряда белых, ровных зубов и впечатление свежести, производимое всей ее молодой красотой.

Но в один прекрасный день это счастливое настроение было неожиданно испорчено визитом отставной солистки Зузовой, той самой, которая была его второю соседкой за ужином в честь русской балерины.

Эта Зузова считалась добрейшим существом и, благодаря своей всегдашней готовности на всевозможные бескорыстные услуги, поддерживала с балетным мирком самые приятные и близкие отношения. Кроме расплывающейся доброты и расплывающихся форм, за ней числилась маленькая специальность — сочувственно способствовать всем возникавшим в мирке романам я принимать близко к сердцу все сходящиеся и расходящиеся сочетания.

Она заехала в Скворецкому по очень обыкновенному делу — предложить подписаться на подарок для одной балетной солистки, по поводу двадцатилетия службы. Но Скворецкий догадывался, что это был только предлог. И действительно, Зузова очень охотно осталась посидеть, и забралась с ногами на оттоманку, за маленький столик, куда ей был подан чай.

— Ну, как наши дела? Давно ли виделись с Пашенькой? — спросила она значительным тоном, накладывая в чашку варенье.

— Видимся часто, а дела — по-прежнему, — ответил Скворецкий.

— Ни с места? Скучно даже смотреть! — произнесла Зузова.

— А вот мне еще не наскучило, — улыбнулся адвокат.

Зувова повела глазами по комнате, как бы изучая обстановку.

— Удивляюсь я вам, Николай Семенович, — заговорила она снова. — Знаете, ведь это даже нехорошо с вашей стороны.

Скворецкий взглянул на нее вопросительно.

— Да право, — продолжала Зузова. — Я вас давно знаю, и говорю с вами откровенно. Все думают, что вы с Пашенькой влюблены друг в друга, а на самом деле вас не разберешь никак.

Скворецкий сразу нахмурился. Эта нескромность Зузовой ему совсем не нравилась. Он дал бы ей это заметить, но не знал, говорит ли она по собственной склонности к вмешательству в чужие дела, или по уполномочию от старшей Миминой. Пожалуй, даже с ведома Миминой 2-й? Поэтому он ограничился тем, что молча раскурил сигару.

— Ведь вы немножко вскружили голову бедной девочке, — рискнула возобновить разговор Зузова.

— Не замечал, — ответил полу-иронически Скворецкий.

— Ну, как не замечали! Пашенька такая прямая натура, она даже и от посторонних не скрывает, что заинтересована вами. А вам я прямо удивляюсь; удивляюсь, Николай Семенович!

— To есть, чему же, собственно, вы удивляетесь? — спросил Скворецкий.

Зузова отставила чашку и фамильярно дотронулась до его руки.

— Послушайте, Николай Семенович, будем говорить откровенно. Ведь вы умница, и отлично понимаете, что Пашенька девушка серьезная, рассудительная. Глупости она не сделает. Вы уже столько времени за нею ухаживаете, что должны прекрасно знать ее характер.

Скворецкий нахмурился еще больше. Это неожиданное и непрошенное объяснение через третье лицо раздражало его.

— Будьте пожалуйста откровенны до конца и скажите мне — вы от себя лично все это говорите, или… вследствие какого-нибудь разговора с m-lle Мининой? — спросил он почти резко.

— Конечно от себя, лично от себя! — заволновалась Зузова. — Даю вам слово, что когда я заговорила об этом с Пашенькой, она только отшучивалась, по обыкновению. Но я сама не слепая, отлично вижу и понимаю.

Скворецкий пожал плечами.

— Вы одобряете, что m-lle Мимина неспособна сделать глупость; а я с своей стороны тоже не расположен делать глупости, — сказал он, и переменил разговор.

Он долго не мог выйти из дурного настроения духа, вызванного посещением Зузовой. Что она являлась в качестве лица, совершенно бескорыстно и даже трогательно заинтересованного в участии молодой корифейки, он не сомневался. Он охотно поверил также, что обе Мимины тут ни при чем. И тем не менее все-таки это бестактное посягательство на его свободу раздражило его. Он сам понимал, что его отношения к «балетничке» оставались недоговоренными, но ему неприятно было получить напоминание об этом со стороны.

Шагая взад и вперед по кабинету и приемной, он вдруг представил себе, что Мимина расположилась тут как хозяйка, не с тем, чтобы уйти, когда поймает скрытую зевоту на его лице, а с тем чтобы разделить все мелочи его ежедневной жизни, наполнить его холостую квартиру мелочами своего собственного существования, подслушивать из коридорчика его разговоры с клиентами, дуться когда он уходит из дому, разучивать па вот перед этим самым зеркалом, забывать корсаж или шляпу в приемной, требовать отчета в его знакомствах, капризничать, плакать…

Его необъятному эгоизму все это показалось таким ужасным, что он даже встряхнул головою и провел рукой по лбу.

XIV

Вечером Скворецкий вспомнил о Выдыбаевых и решил поехать к ним. На этот раз Анемподист Петрович был дома и принял его в кабинете. Он дружески попенял, что так давно его не видно, что даже два воскресенья он пропустил.

Скворецкому почему-то захотелось подразнить его.

— По воскресеньям я всегда в балете, — сказал он.

Выдыбаев поднял на него глаза и переспросил:

— Как? В балете?

— Да; ведь я большой балетоман, — ответил Скворецкий.

— Вот как! — протянул Выдыбаев, и ласково-пронизывающие глаза его подернулись выражением грустного соболезнования. — Жаль, очень жаль, что балет лишает наши скромные, дружеские собрания такого приятного посетителя…

Слуга доложил, что чай готов в столовой.

Настя сидела на своем обычном месте за самоваром. Пожимая ей руку, Скворецкий заметил, что пальцы ее были холодны, как лед. Он пристально взглянул на нее, и его поразила происшедшая в ней за две недели перемена: она побледнела, похудела, тонкие брови ее как будто сблизились, глаза темнели глубоко и печально.

— Знаешь, почему Николай Семенович не бывает у нас по воскресеньям? — шутливо обратился к дочери Выдыбаев. — Он в этот день в балете абонирован! Вот мы каковы!

— Что же тут удивительного? Гораздо интереснее смотреть балет, чем слушать разговоры наших гостей! — с неожиданною резкостью ответила Настя.

Выдыбаев и сестра его с изумлением взглянули на нее.

— Э? Как ты сказала? — спросил отец.

Настя побледнела еще более.

— Я сказала, что балет интереснее общества скучных людей, в особенности если они считают себя умными, — повторила она.

— Это ты друзей нашего дома так называешь? — не веря своим ушам, переспросил Выдыбаев.

Лизавета Петровна смотрела на племянницу, выпучив глаза и ничего не понимая. Скворецкий чувствовал себя неловко.

Настя с нетерпением повела плечами.

— Полноте, папа, нельзя же весь мир заставлять смотреть через свои очки, — произнесла она раздраженно. — Ваши друзья дома, может быть, очень почтенные люди, но не всем же весело с ними.

Выдыбаев с растерянным видом пожевал губами.

— Никто, душа моя, не оспаривает прав молодости, — произнес он примирительно, — но и в молодости серьезные умственные интересы должны преобладать. Развлечения иногда необходимы, я совершенно согласен; хотя, что касается собственно балета…

— В котором я никогда не была, да и вы, кажется, тоже… — вставила Настя.

— Не скрою, действительно никогда не был. Но это потому, что и в развлечениях следует искать чего-нибудь осмысленного. Вот когда балет вводится в оперу, как пластическая иллюстрация к духовному наслаждению мелодией…

Поучение хозяина дома как будто задевало и самого Скворецкого. Но он только незаметно улыбался, наклонясь над своим стаканом. Не выдвигать же ему здесь на спор свои воззрения убежденного балетомана!

— Впрочем, и в балете можно найти что-либо заслуживающее серьезного внимания, — обратился Выдыбаев уже прямо к нему, — например, любопытно проверить, в какой точности воспроизводятся там древнерусские костюмы?

— Иногда с большою точностью, — ответил совершенно серьезно Скворецкий.

— Действительно? Вот это чрезвычайно интересно было бы видеть…

— Что ж, соберитесь туда когда-нибудь… с Никанором Спиридоновичем, например, — неожиданно вставила Настя.

Выдыбаев не обратил внимания на иронический тон, каким это было сказано, и добродушно засмеялся.

— Ну, Никанора Спиридоновича не завлечешь, нет! — ответил он.

Настя раздраженно засмеялась.

— Жаль, это было бы единственное в своем роде зрелище — Никанор Спиридонович в балете, проверяющий историческую верность костюмов!

И она выразительно взглянула на Скворецкого, как бы приглашая его заявить свое одобрение.

Выдыбаев снова нахмурился.

— Никанор Спиридонович очень достойный человек, и такой близкий в доме, что здесь некстати было бы над ним смеяться, — сказал он почти строго.

Настя вся вспыхнула.

— Это не мешает мне иметь о нем свое собственное мнение, — резко отозвалась она, и снова взглянула на Скворецкого, которому сделалось окончательно неловко.

XV

Разговор оборвался. Выдыбаев допил свой чай, еще раз посмотрел внимательно на дочь и, решив, что она сегодня замечательно не в духе, ушел к себе в кабинет.

Лизавета Петровна, словно испугавшись остаться лицом к лицу с племянницей и Скворецким, поспешно поднялась вслед за ним и укрылась в своем любимом углу в зале.

— Отчего вы столько времени не заходили? Мне так нужно было вас видеть! — обратилась Настя к Скворецкому.

Он отговорился недосугом и опасением наскучить слишком частыми посещениями.

— Вы не должны этого думать. Со времени нашего знакомства, у меня явилась внутренняя работа, в которой я теряюсь… Вы должны помогать мне, — продолжала Настя. — Знаете, в эти две-три недели я пережила очень много. Я читала, думала, и все это производит на меня сильное впечатление, и тяжелое…

— Тяжелое? — переспросил Скворецкий.

— Да, тяжелое. Все, что я теперь читала, до такой степени для меня ново, так не сходится с понятиями, к которым я привыкла с детства…

— Какой же именно автор произвел на вас самое сильное впечатление? — полюбопытствовал Скворецкий.

— Тургенев.

— Как, вы раньше не читали Тургенева? — изумился молодой человек.

Настя при этом вопросе покраснела.

— Представьте себе, мне не давали Тургенева, — созналась она. — Ведь это нравственное насилие, не правда ли?

Скворецкий пожал плечами, как бы выражая, что он удивлен, но не считает удобным высказать по этому поводу свое мнение.

— Я во всю жизнь не прочла столько, как за это время, — продолжала Настя. — Дома у вас нет этих книг, я абонировалась в библиотеке. Но и там многого нет. Я читаю весь день, ночью, и потом думаю, думаю без конца… Это тяжело.

— Зачем же вы так увлекаетесь? Знаете, ведь вы похудели даже.

— Да, я замечаю. Но все равно, я не могу остановиться. Я прочту все, что должна прочесть. Некоторые книги я попрошу вас прислать мне, у вас наверное они есть.

Скворецкий подумал, что это будет очень неудобно, что его могут заподозрить в желании повлиять на умственное настроение девушки. Происшедшую в ней перемену, конечно, заметят, и припишут его влиянию. Поэтому он уклончиво промолчал на ее последние слова.

— Теперь вы видите, как вы дурно сделали, не показываясь столько времени, — продолжала Настя, улыбнувшись ему ласково и печально. — Ведь мне здесь не с кем слова перемолвить. Тетя… вы видите, что она для этого не годится. А отец… как я могу говорить с ним о том, что теснится у меня в голове? У него на все такой определенный, известный взгляд. Он не может объяснить мне ни одного из моих сомнений, потому что вообще не допускает никаких сомнений.

— Мне кажется, вы смотрите на все несколько с трагической стороны, — произнес Скворецкий.

— А разве тут нет трагической стороны? — возразила Настя. — Если б вы знали, как у меня иногда голова идет кругом, какое чувство бессилия давит меня. Раньше мне диким показалось бы, если б кто-нибудь сказал, что я не пользуюсь достаточной свободой; а теперь я чувствую, что я вся связана, что мне дышать нечем…

Скворецкий, слушая ее, испытывал неприятное смущение. Он не ожидал такого быстрого увлечения. Стремительность, с какою Настя отдавалась впечатлениям, почти пугала его. Это уже не выходило забавно или любопытно, как он представлял себе издали. И притом он чувствовал, что его как-то прицепляют ко всему этому, обращаются к нему как к сообщнику…

Но он не мог отрицать, что ее новое настроение, ее взволнованная бледность, удивительно оживляли ее лицо, драматизировали ее всю. «Не шутя, она делается преинтересною», — отзывался он мысленно.

XVI

С этого вечера, у Скворецкого образовались какие-то странные, отчасти неудобные отношения к Выдыбаевым. Приняться за тяжебное дело ему не хотелось, и он под благовидными предлогами оттягивал подачу искового прошения. Между тем он продолжал бывать в доме, иногда чаще, иногда реже, и встречал постоянно радушный, в высшей степени ласковый прием. Из деликатности, или по другим соображениям, Выдыбаев перестал торопить его, и все сбирался подготовить какие-то новые данные. Он, впрочем, по большей части укрывался в своем кабинете и, выпив наскоро в столовой стакан чаю, уносил другой стакан к себе.

Настя относилась к Скворецкому совершенно дружески. Она как будто стала немного спокойнее, резкие выходки в разговорах с отцом прекратились. Читала она все так же много, так же охотно передавала Скворецкому свои впечатления, но еще охотнее расспрашивала его самого, интересуясь всеми мелочами его ежедневного существования. Это странное любопытство начинало стеснят Скворецкого. «Не все ли ей равно, какое у меня расположение комнат, и доволен ли я своим лакеем? Ведь не замуж же сбирается она за меня», — думал он.

На Настю вообще словно нашла полоса легкого радостного возбуждения. Происходившая в ней внутренняя работа, по-видимому, теперь не столько томила ее, сколько удовлетворяла. Но иногда это настроение вдруг сменялось угрюмою задумчивостью, и со стороны Скворецкого требовалось немало изобретательности, чтобы поддержать разговор.

Его стесняли также постоянно повторявшиеся просьбы прислать ту или другую книгу. Под разными предлогами он уклонялся, решив, что в этом отношении необходима самая крайняя осторожность. Книга, переданная в руки молодой девушки, могла быть принята за улику. «Кто его знает, этого Выдыбаева, — пожалуй скажет, что я совращаю его дочь…» — рассудительно остерегался Скворецкий.

Раз, когда Настя особенно настойчиво просила его прислать сочинения одного русского автора, он, чтобы отделаться, сказал, смеясь:

— О, этого автора я не могу взять на свою ответственность; надо просить формального разрешения папаши.

Настя на это тоже рассмеялась, и крикнула отцу:

— Папа, y Николая Семеновича есть очень важная просьба к тебе…

Скворецкий поневоле вошел в кабинет и шутливым тоном объяснил, в чем дело.

Выдыбаев взял его руку и крепко сжал ее в своих пухлых ладонях.

— Дорогой Николай Семенович, — произнес он с некоторою неожиданною торжественностью, — вы знаете, что я сам, с большим тщанием, занимался воспитанием своей дочери, сам руководил ее умственным и нравственным развитием. Но воспитание дочери кончается там, где она… выходит из состояния невинного детства. За этим возрастом ее ожидают уже другие влияния, так как судьба предназначает ей принадлежать другой семье. Вот почему я не считаю себя в праве по-прежнему исключительно руководить ее духовною жизнью. Тем более, что вы, дорогой Николай Семенович, вы приобрели наше полное и безграничное доверие.

Произнося это, Выдыбаев все крепче жал руку Скворецкому и обливал его своим ласково-пронизывающим взглядом.

Скворецкий был неприятно озадачен. В словах Анемподиста Петровича слышалась какая-то торжественная значительность. Что он хотел сказать? Уж не счел ли он нужным поощрить молодого адвоката, — не намекал ли, что готов пожертвовать своими личными взглядами, ради счастья дочери?

Скворецкий вернулся в столовую сильно нахмуренный, и его еще неприятнее удивило, что Настя встретила его с маленьким радостным смехом и каким-то плутоватым выражением лица.

— Ну, что, успокоились? Слышали ответ папа? — спросила она.

— Хорошо, я пришлю вам эти книги, — коротко ответил Скворецкий.

Он раньше обыкновенного уехал, и на следующее утро отослал Насте книги с лакеем. Тот вернулся нескоро, и, помогая барину одеваться к обеду, как-то загадочно ухмылялся, явно желая что-то сказать.

— Очень хорошие господа, к которым книги носил, — вымолвил он наконец.

— Почему? — спросил Скворецкий.

— И барышня очень хорошая, — подтвердил слуга. — Позвали меня в залу, благодарили очень. Расспрашивали тоже про все. На чай три рубля вынесли.

— Дурак! — неожиданно оборвал его Скворецкий.

И, пожав плечами, добавил мысленно: «Черт знает, что такое!»

XVII

Прошло несколько дней. Скворецкий не показывался у Выдыбаевых. Настя возвратила ему книги, при коротенькой записочке, в которой упрекала его за то, что он совсем забыл их, и просила приехать сегодня вечером непременно. Скворецкий ответил, что никак не может, потому что нездоров и не выходит из дому.

Нездоров он не был, но ему чувствовалось, что в его отношения к Выдыбаевым все более втесняется неудобное недоразумение, и что неизбежно придется объясниться. А сегодня он был дурно настроен, и ему хотелось избежать этого объяснения.

Прошло опять несколько дней. Раз утром лакей стремительно вбежал к нему и объявил, радостно осклабляясь:

— Барышня та самая пришла к вам!

— Какая барышня? — удивился Скворецкий.

— Да та самая, куда книги носил.

Скворецкий, поняв, наконец, что то была Настя, в первую минуту даже испугался. Что такое могло случиться? Он поспешно вышел в приемную.

Настя, вся в черном, бледная, с каким-то растерянным выражением в лице, шла ему навстречу.

— Ради Бога, что случилось? — быстро спросил Скворецкий, пожимая ей руку.

— У нас? — удивилась этому вопросу Настя. — У нас ничего не случилось. Я пришла узнать, что такое с вами? Вы больны?

И ее темные глаза беспокойно и пытливо допрашивали его.

Скворецкий несколько смутился.

— Нет, ничего. Был немножко нездоров, но теперь оправился. Сбирался сегодня же побывать у вас. Но как вы любезны, как вы великодушны! Я так мало заслужил подобное внимание, — говорил он быстро. — Как здоровье папаши? Позволите провести вас в кабинет?

Настя машинально шла за ним. В кабинете она опустилась на кончик кресла, прямая как статуя, все с тем же допрашивающим, растерянным выражением устремленных на него глаз.

— Вас очень удивляет мое посещение? Вы находите эта неприличным? — произнесла она несколько напряженным тоном.

Скворецкий поспешил ответить отрицательно.

— Я серьезно думала, что вы больны, и что я нескоро вас увижу, — продолжала Настя. — А мне так необходимо вас видеть! Ведь я одна, совсем одна. И это вы виноваты в моем одиночестве. Раньше у меня была нравственная связь с семьей, с домом, я на все смотрела одинаковыми глазами с окружающими. И это кончилось, этого больше нет… Вы разрушили мою семью, мою прежнюю жизнь… да и Бог с ними!

Скворецкий сделал попытку принять рассудительный тон.

— Знаете, всему виною ошибка в вашем воспитании, — сказал он. — В вас старались создать известное настроение, отвечавшее образу мыслей близкого кружка. Но это чисто мужское воспитание, оно не годится для девушки. Вы придаете слишком много значения идейной стороне вещей, и это опять-таки годится для мужчины, а не для женщины.

— Вот видите, вы понимаете это; почему же «они» не понимают? — воскликнула Настя. — Почему они думают, что для меня не должно существовать все то, чем наполняется жизнь других девушек, что мне не надо ни развлечений, ни общества? Разумеется, меня ввели в круг интересов, которыми они сами живут; но как же не понять, что это совершенно искусственно?

— А вы помните объяснение вашего папа, что для взрослой девушки открыты посторонние влияния, потому что ей предназначается создать новую семью? — напомнил Скворецкий. — И вот, конечно, так и будет.

— Что будет? — напряженно переспросила Настя.

— Будет, что мало-помалу круг ваших знакомств и отношений расширится, и кончится тем, чем это кончается, то есть, вы выйдете замуж… — пояснил Скворецкий.

XVIII

Настя побледнела еще больше.

— Я выйду замуж… когда круг моих знакомств расширится? — произнесла она едва слышно. — Что вы хотите этим сказать, Николай Семенович?

— Хочу сказать, что не будете же вы вечно окружены одними старичками; раньше или позже, непременно явятся претенденты.

— Явятся претенденты… если заведутся новые знакомства? — опять тем же напряженным тоном повторила Настя.

— Ну да, потому что все те, кого я видел у вас до сих пор, может быть, чрезвычайно почтенные люди, но… это не ваше общество, — высказался Скворецкий.

Посиневшие губы Насти слегка дрожали.

— Следовательно, ваше мнение, Николай Семенович, что мне надо — поискать новых знакомств? — произнесла она с напряженной усмешкой.

— Вы же сами сказали, что скучаете среди теперешней обстановки; и это как нельзя более понятно, — ответил Скворецкий.

Прошла минута тягостного молчания. Последние краски сбегали с лица Насти. Она глядела на Скворецкого каким-то измученным взглядом, от которого ему становилось все более неловко.

«Но чем же я виноват?» — проносилось у него в уме.

— Так вот как, Николай Семенович… — проговорила, наконец, Настя, с усилием овладевая собою. — Вы рекомендуете мне поискать новых знакомых… подходящих молодых людей, настолько наивных, или простеньких, чтобы взглянуть на меня как на барышню, которую можно взять за себя замуж… Вам представляется, что это очень легко сделать, после того как… после этих двух месяцев, когда я жила только вашими мыслями, вашими взглядами, когда я представать себе не могла, чтобы вам было все равно… О, я была глупа, я не умела понять вас. Я должна была разглядеть, что это была услуга, которую вы мне оказали мимоходом, и что все случившееся вас ни к чему не обязывает. Если прохожий спрашивает вас на улице, как пройти на Невский — вы снисходительно указываете ему рукою, но ведь не обязаны же вы сами довести его, куда ему надо. Как вы хорошо сказали: «Кончится тем, чем это всегда кончается, то есть, вы выйдете замуж». Ха-ха-ха! Если в эту минуту под вашими окнами проходит какая-нибудь девушка, она, вероятно, тоже в свое время выйдет замуж; вам-то что за дело?

Скворецкий был подавлен; он испытывал чувство жалости, и в то же время неприятная, тупая досада подымалась у него на сердце.

— Ради Бога, успокойтесь, Настасья Анемподистовна; вы взволнованы, вам Бог знает в каком свете все представляется… — сказал он, с трудом преодолевая смущение. — Вы фантазируете, — право, фантазируете; когда вы трезвее взглянете на меня, вам самой смешно будет представить себе меня в какой-нибудь другой роли, кроме моей роли вечного холостяка.

Ему показалось, что Настя перестала дышать. Ее руки висели, вся она точно сгорбилась.

Прошла опять минута жуткого молчания. Вдруг краска густо залила смуглые щеки Насти. Она встала, опираясь об угол письменного стола.

— Вы — негодяй! — неожиданно крикнула она, сверкнув загоревшимися глазами, и, прежде чем Скворецкий мог опомниться, выбежала из кабинета.

Он бросился вслед за нею. Но она, не оборачиваясь, не помня себя, почти бегом прошла приемную, потом прихожую, открыла дверь и очутилась на лестнице.

Скворецкий, сам бледный и расстроенный, перегнулся через перила.

— Одну минуту! Одно слово! — крикнул он, не отдавая себе отчета, зачем ему хотелось остановить ее. Это было совершенно механическое движение, которым он невольно протестовал против случившегося.

Настя, как призрак, не оглядываясь, молча спустилась по ступеням и исчезла.

XIX

Вернувшись в свой кабинет, Скворецкий долго ходил большими шагами из угла в угол, не понимая хорошенько, как все произошло. Слово «негодяй» крикливо отдавалось в его ушах. Чем он заслужил оскорбление? Что он сделал?

Он припоминал все подробности этой коротенькой истории, и решительно не понимал, в чем был виноват. Он не искал знакомства с Выдыбаевыми; скорее они сами втянули его. Немножко подстрекаемый любопытством, он всматривался, и слегка заинтересовался положением молодой девушки, поставленной в такую своеобразную обстановку. Его личные впечатления удивили Настю, заставили ее думать. Разве он был обязан скрывать, что смотрит свежим взглядом постороннего человека? Столкновение с этим взглядом могло принести ей только пользу. Но ее взбалмошная природа создала увлечение, поставила все на какую-то трагическую почву. И вдруг — эта несчастная мысль, будто их отношения представляют естественный путь в сватовству… Но ведь это прямо глупо и дико. Разве он держал себя как претендент? Разве он позволил себе малейшее ухаживанье?

Он раскурил сигару и бросился в кресло. Он уже не чувствовал оскорбления, ему просто делалось смешно. Конечно, Настя — славная девушка, но даже представить себе нельзя, как бы это вышло, если б он на ней женился. Ведь она — дичок, который надо не только воспитывать, но — что еще хуже — перевоспитывать. Она в один месяц измучила бы его своею экзальтацией, потребовала бы себе такого необъятного места в его внутренней жизни, что хоть бежать. Ежеминутно все объяснять ей, погрузиться в какую-то брачную педагогику, биться над вещами и понятиями, представляющими для всех общее место, а ее волнующими до трагизма… Это было бы прямо ужасно.

— Да, наконец, я не хочу жениться, совсем не хочу! — мысленно вскричал Скворецкий, вскакивая с кресла. — Почему каждая девушка думает, что я непременно желаю изменить образ жизни, и всецело посвятить себя ей одной? С какой стати m-lle Выдыбаева вообразила, будто я в такой же мере трагически поглощен ее внутренним переворотом, как она сама? С какой стати Пашеньке Миминой я представляюсь самым подходящим сюжетом для роли балетного «покровителя»? Все это они себе надумывают по своей неспособности сойти с какой-то глупой женской точки зрения…

И Скворецкий значительно успокоился на таком окончательном выводе.

На другой день он собрал бумаги по делу Выдыбаева и отослал их ему при коротенькой записочке, в которой объяснял, что, сомневаясь в своих силах, не решается взяться за иск, требующий большой адвокатской опытности и искусства.

Выдыбаев никакого ответа не прислал.

Спустя месяц, балетный кружок облетело известие, что Мимина 2-я переехала от сестры на свою собственную квартиру, и что эта квартира очень мило и недешево обставлена. Затем, на одном балетном ужине Скворецкий встретился с обеими сестрами и Зузовой. Пашенька немножко покраснела, но радушно пожала ему руку и показала два ряда чудесных зубов. Зузова отвела его в сторону и сообщила, что Мимина нарочно не велела «своему» приезжать, чтобы избежать неприятной встречи, так как знала, что Скворецкий будет на ужине. Адвокат ответил, что тронут такою деликатностью, но что это совершенно излишне, и что он ничего не имеет против встречи с «ним».

— А вы знаете, кто? — спросила Зузова.

— Не имею понятия.

Зузова назвала неизвестную ему фамилию, пояснив, что это — молодой и богатый кавалерийский офицер.

— Вот и отлично, — отозвался Скворецкий. — А скажите, почему не видно здесь доктора Лишаева — помните, который так мило сравнивал русских танцовщиц с рутинными итальянками?

— Его давно не видно, он отстал совсем, — ответила Зузова. — Говорят, будто женится.

Прошло еще месяца два. В один весенний солнечный день Скворецкий встретился на Невском с Лишаевым. Тот шел торопливым шагом, с какими-то покупками в обеих руках, но остановился

— Вы знаете, я женился, — объявил он после обмена приветствиями.

Скворецкий поздравил его.

— И представьте, вы знали мою жену девушкой, — добавил доктор. — Она урожденная Выдыбаева.

— А-а! — протянул Скворецкий. — Вторично вас поздравляю, потому что это прелестная личность. Ну, а как ваши рициновые плантации?

Лишаев махнул громадным свертком, который держал в руке.

— Да как вам сказать, покамест ничего еще не вышло. Почва там, кажется, не совсем благоприятна.

— В самом деле? Жаль, жаль, — сказал Скворецкий, и приподнял шляпу.

Он немножко был не в духе остальную часть дня.