Василий Брусянин «Бледные девушки».
Началась эта печаль Сонечки с сентября месяца. Похудела она, примолкла, побледнела с лица.
Стояли теплые ясные дни Бабьего лета. Сонечка, с папой и мамой, с сестрами и братьями, доживала последние летние дни в Павловске на даче. Доживала Сонечка последние дни лета и старалась в одиночестве гулять по парку, овеянному умиранием осени. Падали позолоченные листья деревьев, блекли цветы, тревожно и печально стрекотали в желтеющей траве кузнечики, грустно попикивали в кустах сирени синицы, вестницы осени. В чистом ясном небе пронесся первый караван гусей, возвращавшихся на юг с холодеющего севера.
Глядела Сонечка на живой, движущийся треугольник летящих птиц и думала о Володе… Один гусь почему-то отстал от своих товарищей и летел сзади и несколько поодаль от других. И Сонечка мысленно обращалась к этой, отставшей от других, птице и просила ее снести привет милому Володечке… Но на юг летели птицы, а Володечка уехал куда-то к Варшаве. Не попутно было птице снести привет бледной девушки, и Сонечка с грустью опустила лицо, и слушала, как кричали в небе улетающие птицы.
Шла по аллее парка Сонечка и вспоминала, как в этой же аллее, в день производства Володи в офицеры, они шли вдвоем, весело болтали о чем-то радостном и веселом. Ничего особенного не сказали они друг другу в этот день, а когда расставались в таинственном полумраке белой ночи, он нежно поцеловал её руку. Она подалась к нему, что-то прошептала, и он поцеловал ее в губы долгим сладким поцелуем. Ничего они не сказали друг другу, но было все ясно без слов.
Долго Сонечка не могла понять только одного, почему Володя, уезжая в провинцию, в полк, радовался чему-то новому и непонятному для девушки? Держался бодро, позвякивал шпорами, говорил громко и так весело смеялся, а Сонечка была грустная и ей казалось, что Володя не любит ее. А он любил ее, это она видела по всему. Простились они хорошо, даже поцеловалась при всех… Через месяц Володя прислал Сонечке «хорошее» письмо с пути на войну. Писал: «Буду помнить о вас каждую минуту, помолитесь обо мне, милая Сонечка… Может быть, Вы поедете на войну сестрицей, так встретимся»… С тех пор ничего не написал Володя, и Сонечка, сколько ни собиралась поехать на войну, папа её все говорил: «подожди, подожди»… Не поехала Сонечка за Володей и пути их жизни навсегда разошлись.
Прошли белые ночи, наступили ночи темной осени, и прислали из штаба телеграмму о Володе, Его убило неприятельским снарядом: разнесло, разметало юное тело в поле бранном и ничего от Володечки не осталось. Прислали родным Володи вещи, оставшиеся после офицера, и Сонечка ходила смотреть на эти вещи: кожаный чемодан, в котором лежали белье Володи, какие-то щетки, почтовая бумага и конверты, флакон духов, две плитки шоколада и новенькие, ни разу ненадёванные шпоры и фуражка с красным околышем. Сонечка взяла себе на память изящные блестящие шпоры с свежими ремнями, от которых так хорошо пахнет кожей. И теперь висят эти шпоры над постелью бледной девушки и напоминают о Володе. Если бы он был жив, шпоры звякали бы на его ногах, но молчат блестящие шпоры и висят над постелью бледной девушки…
С того дня, когда Сонечка рассматривала вещи Володины, началась новая, «пустая», как она говорила, жизнь. Жила она и не жила и словно томилась в каком-то странном ожидании чего-то нового, — опять нового, чем жила и тогда, когда любила Володю. Часто ей казалось, что никакой войны нет и не пролетал над неизвестным полем тот неприятельский снаряд и он не убивал Володи. Он там, на войне, сражается героем и скоро приедет на побывку, чтобы сказать Сонечке, как любит он ее, именно ее, одну… Она доставала из стола карточку Володи. Снят он юнкером, в фуражке без козырька, с портупеей через плечо, а глаза ясные и улыбка у губ.
Плакала Сонечка над карточкой жениха, который никогда не придет к ней, и уходила к бабушке Варваре Петровне, и плакала у её кресла-коляски. Старая, параличом разбитая бабушка встречала внучку нежно и любовно, потому что знала, какое горе на душе девушки. И у старой бабушки Варвары Петровны на всю жизнь осталось горе, похожее на горе девушки. Так жили и плакали две женщины — молодая и старая — над одним и тем же горем, и горе это сближало их.
Бабушка находила в себе утешение и шептала внучке:
— Сонечка, милая… скоро откроется мой лазарет, и ты будешь сестрицей…
— Буду, бабушка…
— …Будешь сестрицей, — продолжала старая барыня, — и будешь сестрицей всех… всех их…
— А как же Володя, бабушка?.. Я не могу забыть его…
— Молись о нем, Сонечка, молись…
— А как же?..
— Молчи! Молчи, не гневи Господа! — перебивала бабушка и не давала внучке говорить о своем, земном неудовлетворенном счастье. — Побори в себе думы свои, сердце свое раскрой для любви всех… Вот и я с этакой любовью прожила всю жизнь…
Лазарет — небольшой, всего на три офицерских койки, но в этом лазарете все так образцово: доктора лучшие, старшим врачем-наблюдателем известный профессор Павел Николаевич, хирург. И сиделки в лазарете Варвары Петровны и сестрицы в этом лазарете все дамы и барышни из общества, такие изящные, нежные, чистенькие, с нежными голосами, с красивыми лицами. Старуха Варвара Петровна отдала под лазарет маленький уютный домик в глухом и старинном парке, который примыкает к большим царским паркам. И в японскую войну в этом флигельке устраивался лазарет для офицеров. Говорили о Варваре Петровне, что она в воспоминание русско-турецкой войны устраивала этот лазарет. В ту войну на Балканах её муж был убит в бою, и с тех пор Варвара Петровна вдовела, ездила по монастырям и жила отшельницей и только детей от покойного мужа берегла, как драгоценность, а теперь также относится и к внукам. И больше других она любит теперь Сонечку, у которой такое же горе, какое было и у Варвары Петровны. В японскую войну и сама Варвара Петровна ухаживала за ранеными офицерами, а теперь уже не может этого делать: года три назад ее разбил паралич и теперь она уже не настоящий жилец на белом свете, а полутруп. Возят ее в кресле-колясочке и по комнатам дома, и по аллеям сада.
Профессор-хирург каждые сутки должен был являться к старой барыне и докладывать ей о положении дел в лазарете.
— Хорошо ли там у вас, Павел Николаевич, все ли в порядке? — встречала профессора Варвара Петровна одним и тем же вопросом.
— Хорошо, все хорошо, — с улыбкой отвечал доктор.
— Внучка-то моя, Софи, хорошо ли ухаживает за больными?
— Образцово!
— Она все придет и говорит об этом… поручике…
— Клычеве?..
— Да, о Клычеве… У него, ведь, обе ноги ампутированы?.. как и у моего мужа, покойного, было…
— У Клычева одна нога ампутирована, Варвара Петровна, — разъясняет чуть ли не в сотый раз Павел Николаевич старой барыне, которая теперь уже много забывала и почти все путала. — Левая нога ампутирована, а правую подлечим. А вместо левой такую ему искусственную сделаем, что хоть мазурку танцуй, хоть верхом на лошадь и опять к пушкам.
Когда Клычева привезли лазарет, обмыли в теплой ванне и уложили в постель, он раскрыл глаза, осмотрел людей, окружавших его койку, и снова закрыл глаза, ничего не сказав. Как будто только взглядом поблагодарил всех, кто о нем заботится, и опять погрузился в мир своих дум, представлений и видений. Ay него был этот второй мир переживаний, как вторая таинственная для других жизнь. Неприятельским снарядом раздробило ему обе ноги: левую, выше колена, отняли еще там, в летучем госпитале, а правую принялись лечить и перевезли его в лазарет Варвары Петровны таким, безногим, молчаливым, с закрытыми глазами. И почему-то все в лазарете произносили его имя шёпотом: «поручик Клычев», как будто он уже умер, а там, где покойник, принято говорить шёпотом или тихо. Больной офицер, действительно, напоминал покойника: всегда почти лежал с закрытыми глазами. А когда в комнате, где он лежал, вдруг наступала тишина, поручик Клычев вдруг раскрывал глаза и внимательно осматривал потолок, стены. Взор его был немного печальный, но такой ясный, сосредоточенный и даже пытливый. Но как только поручик Клычев заслышит шорох или тихие голоса, веки его смежаются, и он опять словно уходит в свой таинственный мир никому неизвестных переживаний.
И никак не может разгадать этого особого таинственного мира больного офицера сестрица Сонечка. Долгие часы бессменно дежурит она у постели Клычева, сидит вся в белом, тихая, молчаливая и тоненькая такая и хрупкая. А глаза обведены темными кружками от бессонных ночей и лицо бледное, осунувшееся. Белокурые вьющиеся волосы выбиваются из-под белой косынки на голове, голубеют большие глаза с особенным внимательным выражением, словно они всегда перед какой-то новой загадкой жизни, во что-то всматриваются, что-то хотят понять. Иногда в них печаль и мысли о далеком поле битвы, где убит был Володя. Иногда в них засветятся слезы и крупными прозрачными горошинами скатятся по бледным щекам.
Сидит Сонечка у постели поручика Клычева и часто кажется ей, что около неё лежит её страдающий Володечка. Ничем не похож Клычев на Володю: тот — безусый, а у Клычева — большие и длинные усы и подбородок давно не брит и щетинится колючими короткими волосами. У Володечки глаза серые, a y Клычева — карие и большие. Володя был небольшого роста, а Клычев такой большой, широкоплечий. Ничем не напоминает Клычев Володи, а вот любит Сонечка сидеть у постели раненого офицера.