Василий Немирович-Данченко «На веревочке»

Когда, вся дрожа от негодования, она вышла из этого проклятого дома, ей казалось, что судьба приберегла для нее только один исход: в счастливые дни — проезжая по Николаевскому мосту и глядя сквозь его темные перила на свинцовую поверхность реки, — она не могла отделаться от страшного, ей самой непонятного трепета. Она вспоминала, сколько несчастных останавливалось здесь на одно, последнее мгновение перед тем, чтобы кинуться — за эти чугунные решетки… Точно она предчувствовала, что и ее когда-нибудь ждет то же самое… Счастливые дни. О, с каким стыдом она вспоминает об этом, теперь, когда они окончились навсегда, когда каждое их мгновение охватывает всю ее сознанием неизгладимого позора. Все светлое в ее прошлом заслонилось густою тенью только что пережитого, заслонилось навсегда… Впрочем, нет, не навсегда… Ведь еще какой-нибудь час, два и ей уже ничего не будет страшно. Через несколько дней где-нибудь пониже моста, вытащат ее труп — полуразложившийся, распухший, неузнаваемый. Напечатают несколько строк в дневнике происшествий — все равно. Это уже не будет мучить ее — то, что в ней страдало, ее сознание — не переживет и десяти минут даже после того, как холодная влага сомкнется над ее головою… Скорее только, скорее! И главное, все время, пока она доберется туда, до этого рокового моста, — постараться ни о чем не думать, ничего не чувствовать… механически идти — и только. Ей все равно нет нигде приюта, да и жить не стоит. Чем только могло бы еще приманить ее будущее?..

Было холодно, но она не замечала этого.

Должно быть, бессознательно она набросила на себя в передней пальто. По крайней мере, теперь она шла вперед, не застегивая его. Мороз щипал ей лицо, перехватывая горло, проникая в ее грудь, точно студил в ней самое дыхание, но она не замечала этого, как не замечала ярко освещенных улиц, праздничной толпы, снующей по ним, любопытных, оглядывающихся ей вслед. В самом деле: если бы они знали, что мимо идет теперь приговоренная к смерти, что еще немного — и эта женщина — с тем же, точно окаменевшим лицом — бросится через перила моста и оставит за собою только круги на воде. Не страшно ли это, что до нее всему этому громадному беспощадному миру нет никакого, решительно никакого дела. Она одна, одна… И как хорошо быть одной! Что, если бы у нее были близкие: они бы теперь мучились за нее, оплакивали ее горькую участь, бередили бы свою совесть поздними сожалениями: отчего ранее они не подметили, того, что творилось с этой несчастной, и не помогли ей… Да — им было бы, пожалуй, хуже, чем ей…

Большие и ярко освещенные улицы сменились другими. Здесь было темно и безлюдно. Изредка попадался кто-нибудь на тротуаре, скудно освещаемом окнами убогих лавок, да фонарями, пламя которых сегодня так и ходило под яростными порывами северного ветра… На повороте он даже эту женщину заставил запахнуться, хотя мысль ей подсказывала — не все ли равно: ведь еще каких-нибудь четверть часа… Но тут она вдруг остановилась… В самом деле. Это ей не пришло в голову. До чего она растерялась! Зачем и куда идет она? Ведь теперь Нева стоит подо льдом. Она только расшибется и ее, пожалуй, еще живую, дышащую, возьмут в больницу и весь ее позор огласится… Как она не подумала об этом раньше? Говорят, где-то есть проруби… Но где… Вырубают лед?.. Там еще легче — один шаг только и кончено — засосет до весны под крепкий речной наст. Если бы знать как пройти к такому месту?..

Она остановилась и задумалась.

— Ай дорогу потеряла? — спросил ее незамеченный дворник из-под ворот большого дома… — Куда вам надо-то?

— К пролуби! — вырвалось у нее.

— Чего-с… — и дворник в изумлении выполз из своего логова. — Ну, барыня… Веселая! — засмеялся он. — Со сладкой водки, должно быть, — и он опять уселся на свою скамью. — К — пролуби! Скажет тоже…

Она, точно чего-то испугавшись, быстро-быстро пошла вперед уже безо всякой цели, оставляя позади площади, улицы. Господи, даже и кончить с собою нельзя так скоро, как она мечтала об этом. Разве замерзнуть здесь? Да ведь не дадут — подымут и, вместо желанного конца, выйдет только один скандал. А хорошо бы… Говорят, замерзающие не чувствуют ни боли, ни муки. Тихий сон негой и ленью сковывает всю, так приятно замирает мысль и все тише и тише бьется усталое сердце. Да, так, разумеется, было бы лучше и легче. Разве зайти куда-нибудь на окраины… где ее не увидят? Только ей пешком не добраться, — а денег нанять извозчика нет. Она ничего-ничего не взяла с собою из того проклятого дома!..

Да ведь это здесь близко… Как хорошо, что она вспомнила о ней. Ее подруга не откажет ей в таких пустяках. Кстати же, перед концом хоть одно знакомое и милое лицо увидеть. Может быть, не так тяжело будет уходить из мира?.. Она решительно повернула в боковую улицу и вошла в ворота большого запущенного дома, быстро пробежала по грязному двору и, взойдя по темной лестнице в четвертый этаж, позвонила у покрытой старой, захватанной и ободранной клеенкой двери.

— Анна Егоровна дома?

— Только что пришли. Пожалуйте. Чай пьют у себя.

— Саша, ты это? — встала из-за стола смуглая барыня. — Боже мой, в каком виде… Растрепанная… Без шляпы… Бог знает, что с тобой?..

— Ничего, ничего… родная, одолжи мне, если можно, подари, рубль. Слышишь, только рубль… Один… И прощай.

— Погоди, погоди… Прежде всего дело не в рубле, но с тобой что-то случилось… или… ты больна?..

— Ничего не случилось… Так… Потом я расскажу тебе, завтра.

Анна Егоровна подняла на нее свои большие глаза, казавшиеся при вечернем освещении совсем черными, и пытливо посмотрела на подругу. Потом она взяла ее за руку, притянула к себе и поцеловала. Саша вдруг совершенно неожиданно для самой себя разрыдалась. Анна Егоровна расстегнула и сняла с нее пальто и усадила ее в покойное кресло… Положила ей на голову свою руку…

— Я сейчас… сейчас уйду… Только дай мне на извозчика… — встала, наконец, та, сама не понимая — что она говорит.

— На все будет время… сначала выплачься… а потом — рассказывай, а так я тебя не пущу… И… и ты сегодня ночуешь у меня…

— Нет… сегодня. Сегодня мне надо еще далеко быть отсюда…

Но Анна Егоровна ничего не отвечала. Она только приготовила постель на диване, потом налила чашку чаю и подвинула к своей гостье.

— Пей.

— Я не хочу… Что ты насилу…

— На улице холодно, ты озябла. Выпей горячего чаю.

— Мне все равно… было бы лучше — простудиться и умереть где-нибудь… у забора, что ли…

— Какие глупости! Умереть всегда успеешь. На это и завтра утром времени хватит… Торопиться незачем. Я сама тебя отговаривать не стану, если ты мне представишь резоны к этому.

И Анна Егоровна незаметно улыбнулась.

— Ты, кажется, по-прежнему смотришь на меня, как на девчонку. Можно подумать, что ты до сих пор еще учишь меня.

— Не как на девчонку… а…

— Договаривай… договаривай же! — волновалась та.

— Как на больную, которой под влиянием какого-то случая все представляется в эту минуту в черном цвете и обстоятельства кажутся безвыходными и ничего другого не остается, как умереть.

— Ничего… ничего… Именно, ничего…

— Ну, вот докажи мне это сначала. Только прежде, чем говорить, расстегнись, отойди в тепле, выпей хотя чрез силу чашку чаю и успокойся, а то ведь ты будешь точно в истерике выкрикивать — я ничего и не пойму. Вот проглоти, Саша, слышишь…

Та, всхлипывая, невольно подчинялась повелительному тону своей приятельницы. Она через силу отпила несколько глотков, расстегнула лиф. Краска ей бросилась в лицо, и она опять заговорила быстро-быстро.

— Нет, конечно, я подлая… Именно, подлая… Мне бы теперь умереть надо, а не слушаться тебя. По какой-то глупой привычке или по бесхарактерности, что ли?.. Не знаю сама. Именно, подлая, подлая…

— Ну, сделай еще глотка два-три… я тебе говорю — согрейся сначала… А потом я тебе дам cali bromatum — и мы станем вместе рассуждать о том, что уже случилось и что должно случиться завтра…

— Нет, сегодня… — упрямо повторила она.

— Ну, сегодня… Если этого хочешь непременно… Еще только десять часов и умереть ты всегда успеешь.

Опять в ее ласковом голосе послышался оттенок иронии.

— Ты, кажется, по обыкновению… смеешься надо мной? — приподнялась она.

— Нисколько, Саша… Я только припоминаю… Ты, верно, также не забыла экзамена в гимназии?

— Ну?

И Саша совсем села уже на диван, вся горя негодованием и готовясь немедленно поссориться с Анной Егоровной.

— Я тебе говорю: успокойся, иначе я замолчу и разговаривать с тобой не стану.

— Нет, ты что-то про этот экзамен?

— Вот именно… Про экзамен. Ты тогда провалилась, прибежала ко мне в истерическом состоянии и хотела выброситься из четвертого этажа. Не так ли? Ведь тебе тогда казалось, что жить не для чего, не стоит, что для тебя только одно и остается — шлепнуться о камни тротуара. Еще бы не знать, чему равен квадрат гипотенузы! Ведь это было действительно ужасно, ужасно! Однако, после того, сколько еще раз ты была счастлива и радовалась жизни…

— Тогда я была глупа…

— А теперь?.. Умнее стала?..

— Я вижу, что совершенно напрасно пришла к тебе… Дай мне рубль и я уйду.

— Я тебе уже сказала, что утопиться всегда успеешь. Ночь велика и извозчика найдешь. Здесь они всегда стоят… Я припоминаю и еще. Помнишь, когда Виктор Николаевич сделал предложение не тебе, а твоей подруге Наде? Ты было уже и раствор из фосфорных спичек приготовила… По-твоему, также не стоило жить? Не так ли?.. Ты даже письмо ко мне написала. Начиналось оно прекрасно: «Когда впереди один непроглядный мрак, а позади — беспомощные страдания?..» и так далее… Отчего ты, вообще, не пишешь для модных журналов? Я тебе говорю, у тебя есть слог. Ну, представь, что тебе удалось бы тогда проглотить эту мерзость… Разве лучше бы тебе было от этого?..

— Лучше? — добивалась Анна Егоровна.

— Разумеется, лучше… — вспыльчиво заговорила та. — Не было бы того, что я пережила сегодня… А этого одного уж довольно.

— Виктор Николаевич оказался большою дрянью и бедняжка Надя теперь бьется с детьми одна, ни зная сегодня, как она встретит свое «завтра». Между фосфорными спичками и нынешним вечером прошло четыре года… Что ж это все был сплошной «непроглядный мрак», что ли?.. Ведь ты же сама не раз и писала мне, и говорила: «Ах, Анна Егоровна, если бы ты знала, как я счастлива, как я бесконечно счастлива…». Это ведь Саша, не мои слова? Правда?.. Я ведь не умею так выражаться: «Жизнь безумно хороша — и он…»

— Молчи! — вся уж разгоревшаяся, вскочила Саша… — Именно, про него-то и не следовало тебе вспоминать.

— Постой, постой… Я тебя опять спрашиваю: ты в эти четыре года не была счастлива?

— Ну, была… Ну и что же из этого?

— Значит, сделала хорошо, что не слишком торопилась проглотить настойку из фосфорных спичек…

— Ты ведь разумеется… С тобой о чем ни заговоришь — ты всегда, всегда права. Это ведь не с одного сегодняшнего дня тянется…

— Очень рада, что ты признаешь это…

— Ты ведь, вообще, такая… такая… правильная!

— Ну, вот поэтому и попробуем мы с тобой также рассуждать правильно. Вот это отлично, что ты допила чашку. Дай, я тебе еще налью.

Саша уже сидела у стола, опустив голову на руки…

— Я знаю, вообще, что я скверная…

— Почему же это?

— А потому, что всякая… всякая, в чем хочет, убедить меня может.

— За «всякую» — я тебе очень благодарна. Я думала до сих пор, что я для тебя побольше всякой.

— Ну вот, вот… так я и ожидала, что сама же окажусь виноватой во всем. Что ж, по-твоему, мне остаться спокойной, веселой, когда я не дальше, как полтора часа тому назад убедилась, что счастье мое разбито и разбито навсегда, на всю жизнь.

— Уж и на всю жизнь?..

— Да, на всю жизнь. Слышишь, на всю жизнь.

— Как тогда на экзамене или как с Виктором Николаевичем?

— Я до сих пор только подозревала — думала, что ошибаюсь, но сегодня вечером — узнала правду вполне.

— Что же ты узнала?

— Муж мне изменяет.

— Не он первый, не он последний.

— Как?

— Я говорю, что в этом ничего особенного еще не вижу. Это случается каждый день…

— Изменяет!.. Все это чепуха — понимаешь — чепуха, его служба, вечерние занятия — все, все. Он проводит время у этой противной Ольги Васильевны… Я сегодня нашла ее записку к нему — они на «ты»… Швырнула ему в лицо, а он мне: «Какое ты имеешь право читать чужие письма». Каково это? Понятно — я стала кричать… Сломала что-то там. Он меня схватил за руки, отвел в спальню… и… и запер там на ключ… а сам поехал к ней…

— Почему же ты знаешь, что к ней?

— А то к кому же? Да он и не скрывал… Я, говорит, делаю то, что хочу… А с тобой поговорю тогда, когда ты будешь спокойнее…

Анна Егоровна встала из-за стола и прошлась по комнате.

— Ну, что же, и это, по-твоему, не серьезно? Не серьезно?.. Отвечай же…

— Если все было так, как ты говоришь — очень серьезно.

— Ну?.. Значит…

— Значит, что нужно освободиться от этого унизительного и глупого положения… Если все выйдет так, как ты думаешь — надо будет тебе создавать новую жизнь. Слава Богу, что это случилось с тобою, пока ты еще молода…

— Хорошо «слава Богу»!

— Разумеется. Если бы ты была стара, то тебе бы никто не позавидовал. А теперь ты еще полна энергии, сил, здоровья… Ты… тебе сколько — двадцать три ведь всего?.. Ну вот… Ты очень хороша собою.

Саша, как ни была расстроена, мельком посмотрела в зеркало и поправила растрепавшиеся волосы.

— Очень хороша собою. И главное — перед тобою целая жизнь… Громадная… И еще неизвестно, сколько счастья ты возьмешь у нее! Именно, надо не опускать головы… Если бы из-за каждого мерзавца топиться — порядочных женщин не осталось бы на свете совсем. Нет ты должна быть, должна быть счастлива! Понимаешь…

— Без него?..

— Разумеется. Подогревать любовь нельзя, да и не зачем.

— Я не могу жить без него.

— Вот-вот. Обыкновенная логика мокрых куриц. Все интересы жизни — и небо, и земля, и все, все сосредоточилось в одном божке… А как божок этот окажется простым идолом, да еще скверным, — сейчас: ах, я хочу умереть, ах, мне не из-за чего жить, ах, я так пуста, глупа, бессодержательна, что как у меня отняли цацку — так я сейчас же бултых в…

— По крайней мере, ему будет тяжело.

— Кому, твоему «купидону»?

— Да… Не раз вспомнит…

— С благодарностью.

— Как с благодарностью? — вспыхнула Саша.

— А ты думала с тоскою. Это только в романах. Слава Богу, — скажет, — развязала эта дура мне руки! Теперь опять жениться могу или так невозбранно буду заниматься легкомысленным поведением. Что ему? Ничего лучшего он от тебя и не потребует. На первых порах, пожалуй, поволнуется, а потом даже рисоваться будет. Еще бы. Наши же дамы начнут кричать: «Вы знаете, из-за него жена утопилась… Как же… Ах, какой он интересный. Не правда ли, в нем есть что-то демоническое?»

— Как это глупо!

— Да уж глупо или нет, а только так. Нет, Саша, лучше жить одной, самой себе обязанной…

— Ты — старая дева, потому так и рассуждать тебе легко.

— Если ты воображаешь, что старым девам легко, что же тебе мешает жить теперь как я? Ты еще счастливее меня. Я должна из-за куска хлеба работать, а тебе этого не надо. Ты обеспечена… Черт знает что такое…

И Анна Егоровна, сохранявшая до сих пор спокойствие, встала и заходила в видимом волнении.

— Черт знает что. Сами создают себе всевозможные муки и потом возятся с ними. Настоящего горя не было, реального. Так они хоть воображаемое. «Ах, он меня не любит, он меня разлюбил». Так только, душа моя, в старых романсах пели. К чему и зачем учатся? Жизни, видишь ли, нет вне любимого человека. Амфибии какие-то. А чуть этот любимый человек отойдет в сторону — сейчас давай топиться, вешаться, палить в себя… Должно быть, в самом деле, мы ни на что другое негодны… Для нас нет ни жизни, ни деятельности. Ушел «он» — и сейчас же небо меркнет, солнце гаснет — ни в природе, ни в людях не оказывается ничего — пустота какая-то, в которую благополучно проваливаешься… И все-то из порывов неудержимых, глупых… Когда ты, наконец, человеком станешь?

И она остановилась перед Сашей

— Я… — оторопела та.

— Да, ты… Когда с тобой не придется возиться другим людям? Когда ты не будешь нуждаться в опеке? Что, всю жизнь ты должна на веревочке бегать у кого-нибудь, что ли?.. Скажите, пожалуйста… Ах, он меня не любит! Как это трогательно и сейчас: пожалуйте рубль — на пролубь… Разочарование на заячьем меху… Подумайте, как это прекрасно!.. А о том и не подумает куриная головка, что где-то там в пространстве есть у нее мать, которая, по свойственной ей старческой глупости, этого заячьего меха никак не оценит и умрет от горя… Самый, подлый эгоизм!

— Так, так, я оказываюсь, по обыкновению, во всем виновата… Что же я должна делать, по-твоему?

— По-моему?.. Взять все свое, что там есть… тебе трудно поехать — я завтра съезжу… А потом, если надобно известное время, чтобы успокоиться и прийти в себя — садись вечером на поезд Николаевской дороги и навести мать. Поживи у нее месяц-два. А в это время мы придумаем, что делать и за что взяться… Ну?

Саша, уронив голову на руки, уже плакала.

Пароксизм, по-видимому проходил… Анна Егоровна подошла к шкафу, накапала kali bromatum в рюмку с водою и подала ей.

— Пей. Ну, скорей… Пожалуйста, не кисни.

Та оторвалась от рук и через силу проглотила лекарство.

— Так-то лучше… Сама же потом будешь стыдиться этого. Жизнь — не шутка, чтобы так относиться к ней… Еще сколько счастья и сколько горя предстоит тебе впереди! Будь только человеком и не бойся того, что иногда она против шерсти тебя гладит. В каждой картине тени нужны. Без них ты бы и света не видала. Когда придешь в себя — посмотри, какое тихое и радостное ощущение покоя и тишины охватит душу. Сама порадуешься тому, что я тебе «рубля на пролубь» не дала сегодня… Господи, да будь у меня твои средства! Целый мир перед тобою взамен одного твоего купидона! Одна природа чего стоит и сколько счастья дает. Я вот, в прошлом году летом к морю попала, и к морю-то не настоящему. Балтийская лужа — какое это море, коли его скот пьет! — а и то целые дни точно в раю была. Хожу по песчаному берегу, слушаю волны, любуюсь, как солнце горит в них, как краски меняются и переходят одни в другие… И точно я какая-нибудь всемогущая фея и стоило мне тогда захотеть, чтобы вокруг меня выросли сказочные дворцы, сады невиданные… А в лунные ночи!.. Эх Саша, Саша… Ты меня прости, но, право, не стоишь ты сама того, что имеешь… И посмотри, сколько и как еще ты полюбишь… А то только и свету в окне, что твой облезлый Семен Сергеевич.

— Как облезлый!

— Так… Голову-то у него ведь моль повыела… Да и у глаз гусиные лапы. Скажите, пожалуйста, какой Аполлон Бельведерский… Что у него по-прежнему — ревматизмы?..

— Да, а что?

— Так… как раз тебе пара… нечего сказать. Некому ему пластырь прикладывать, кроме тебя! Вот что, Саша, поедем-ка летом в Швейцарию.

— Зачем?

— Так, я с тебя взятку… за эту неудавшуюся сегодня пролубь. Посмотришь — как ты оправишься там.

— А там, из Швейцарии, на осень — знаешь куда?.. В Италию… Около Неаполя есть такие места — вдруг вырвалось у Саши.

Анна Егоровна незаметно улыбнулась.

— Ну, вот… и отлично… Где же это?

— А на Капри… Там есть Albergo Pagano… Знаешь — в нем всегда останавливаются художники и они разрисовали его стены чудными картинами. Я, бывало, целые часы любовалась ими.

— Картинами или художниками?

— Ну вот! А скалы там какие. Как золото горят под солнцем и величавые. Я ничего подобного в жизни не видала даже у нас в Крыму.

И Саша задумалась.

— Можно даже на зиму остаться за границей, — продолжала Саша.

— И отлично.

— В Париж поедем, что ли… Или в той же Италии. Чему ты улыбаешься?

— Так!..

— Нет, в самом деле…

— Говорю тебе так… Что ж, и мне плакать велишь?

Саша задумалась…

— А знаешь что?

— Что?..

— Мне право, кажется, что ты права.

— В каком отношении?

— А в том, что мне всю жизнь придется на веревочке у кого-нибудь бегать… Да и вся я, должно быть, по твоему же выражению, на заячьем меху!