Василий Немирович-Данченко «Прекрасный молодой человек»

— Вы как-то говорили, что настоящих подлецов нет, а только однобокие?

— Да…

— Хотите, я вам расскажу про одного такого… Редко, но встречаются… Как птица моа в Австралии… Дайте мне только сигару. Вон из того ящика. Там у вас чудесные. Еще до войны, из-за границы привезли? И чаю мне покрепче… Мой тип со всех сторон одинаков, как к нему ни подойди. Имени его я вам не назову — вы его встречали не раз. Ему везет. Все его товарищи оделись в защитные цвета и из своих канцелярий ушли на позиции, — а он и тут сумел пристроиться и почетно и безопасно, — получить все, что может получить, и риску никакого. Даже насморка не схватить…


Я никогда не видал такого ужаса на лице, как у моей приятельницы, встретившей меня на пороге.

— Что это, разве у вас некому отворить?

Она как будто не расслушала, поддалась назад и схватилась за висевшее около пальто.

Я бы подумал даже, что её широко открытые глаза не видят меня, но, когда я сбросил шубу, Марья Константиновна вдруг заговорила, торопливо, беспорядочно… Слова у неё выскакивали как будто помимо её воли и если бы она хотела остановиться, не могла бы удержать их. И связи между ними — никакой. Надо было усилие, чтобы понять ее.

— Я только что… Именно об вас… Хорошо, что вы… Собиралась сама… Да боялась, не застану. И вот… Какие новости! Голова кругом. Думала, кошмар, — нет! Сама правда, такая… Не придумаешь. И хоть бы капелька сомнения. Нет!.. Выходила на лестницу — в пролет смотрела. Эта площадка у швейцара пьянит и тянет. Кажется, всего лучше. Знаете, через перила. Ведь, только мгновение боли. Легче, чем так. Если бы вы знали, в какой тупик я попала. Выхода никуда нет… Вся, вся — в трясине… Совсем, как пишут: хочешь вверх, а она точно за ноги тянет. Вот, вот захлебнешься…

— Погодите, погодите. Ничего не пойму…

— А я, а я понимаю?.. Столько же, сколько… Если бы сверху камень в самое темя… Вот именно… И все, главное, сразу… Со всех сторон… Никуда не поддашься… Хотела телеграмму маме, да у неё сердце. Только и радости, что я… Даже и подготовить некогда. Нынче, ведь, сейчас — в газетах. Сегодня случилось, а завтра… Черным по белому. Даже мужу собиралась. Он все-таки лучше… Слава Богу, вы пришли…

— Да говорите толком…, Я никогда не был мастером отгадывать… А у вас сегодня — сплошной ребус какой-то!

— Для меня явь. И такая! Понимаете. Из-под ног доску вырвали. Лечу куда-то — сама не знаю. Пустота!

Думаю, по обыкновению преувеличивает. Человек впечатлительный. Камушек по дороге в гору растет. Накинула слабую петлю судьба, а Строевой кажется, что она в гордиев узел попала и никак из него не выкарабкаться. Разве только разрубить его вместе с нею, чтобы все эти шнурки кругом кровью её и мозгом обрызгало. И это вовсе не трусость — а какие-то обманы зрения, смотришь испуганно и настоящей действительности не видишь. Все так переплелось, что шевельнуться боишься. Только и места в пространстве, на котором стоишь. Большая дорога оборвалась — зато проселков сколько угодно, а их не видишь вовсе. У самых ног бездна и что-то толкает в спину… В таких миражах, кто помалодушнее, тот подводит итоги всей жизни, кончает с собою и окружающие понять не могут, что его бросило в жадно раскрытую сырую пасть ранней могилы. Кажется, столько дверей — в любую выходи, да ведь эти двери им видны, им, не оглушенным нежданным ударом, а эти вот, которых ногами вперед в мертвецкую выносят — только и стучатся что в слепую стену…

— Вот что, Марья Константиновна.

Надо было дать ей очнуться, отвлечь в сторону.

— Я совсем окоченел. Сами видите, какая мерзость на улице. Не то зима, не то чёрт знает что, а ведь на дворе март!

Точно кто-то полною горстью швырял снег в стекла окон, свистал, бил и выл в трубе и тысячами ног бежал по крыше.

— Дайте мне чаю. За самоваром потолкуем…

— Да… да… Сейчас… Я прикажу…

Вот была незадачливая! Кажется, кому бы судьба должна была ворожить, если не ей. И человек хороший, и умница. За границей — в одном из университетов ею профессора студентов корили: «Посмотрите де на m-lle Marie — девушка, а куда же вы рядом с нею?! Вам бы поменяться. Будь она мужчиной — из неё какой бы ученый вышел! Ну, а эта выскочит замуж и все насмарку. А замуж выйдет — хороша собой!». И старый профессор вздыхал: «вот бы мне!».

Поденка до вечера, а она до «Исаия ликуй».

И профессора искренно верили, что иначе быть не может. Западный человек, ведь, весь в старых колодках… В нем всякие определения сидят, как ревматизм в костях. Ничем их оттуда не вышибешь.

Пытливые серые глаза тогда смело смотрели вперед. Бог здоровьем не обидел. Я такого бодрого смеха не помню. Именно одним смехом своим могла бы заставить любой шлагбаум подняться. Сколько лохматых медвежьих лап протягивалось к ней — она между ними, как в густом ельнике, протискивалась куда ей надо.

И еще ее судьба баловала! У подруг на борьбу с голодом силы мочалились, как отрёпанные веревки выходили из этих переплетов с расщепленными душами и озленными умами, а Марья Константиновна никогда принижающей, а часто и совсем оподляющей нужды не знала…

— Ты можешь сама себе жизнь заказывать. По собственному рисунку… — говорили ей.

Одно забыли! Уж очень русская женщина плохой рисовальщик, если приходится выводить узоры по сплошной действительности. То чуткое отзывчивое сердце, то великодушная мысль под руку толкают, и вместо задуманного силуэта — росчерки вверх, а чаще вниз. И выходит не правильный чертеж, а — сплошная чепуха.

«Исаия ликуй» все-таки подвел ее. Да еще как. Думала о звездах небесных, а ее носом в грязь, да еще сверху каблуком притоптали. Сейчас, когда и на сцене, и в печати в такой моде неопрятные клеветнические походы на женщину, — я вспоминаю целую галерею женщин и девушек, которых я оставил позади во всю свою большую жизнь. И невольно вопрос: в какие помойные ямы эти золотари печати макали перья, создавая своих героинь? Или, действительно, судьба была к ним немилостива и они рождались от скверных матерей, росли среди подлых сестер и любили то бросово, которое было под стать этим Смердяковым от литературы?..

Ну, и муж ей попался! Одного понять не могу, как нынешние девушки выходят за таких! Ведь, вот и Марья Константиновна — чуть не с профессорским образованием, — а выбрала себе чего хуже нельзя. Значить, и в них есть что-то самочье: на ярко оперённого, как мошки на огонь, летят. Блестящий мундир, карьера впереди, да неужели до сих пор это уж такая соблазнительная дудка на перепелих? И мы не далеко ушли от фамусовских времен?.. Если сегодня при виде таких пикадоров наши девушки в воздух чепчики не бросают, так только потому, что их не носят. Замужество нашей общей любимицы всех удивило: на очень уж несуразного свистуна она налетела. Шалеют ли они, что ли, в известные годы, или в сердце женщин заложена слабость ко всему яркому, крикливому, внешнему?.. Только эти браки начерно теперь на каждом шагу, и горя от них — целый океан. В нем уже захлебнулось немало чудесных и милых созданий, о каких только и напоминают короткие строки объявлений в траурных рамках, да забытые могилы безмолвных кладбищ. А то вдруг пузырем на болоте вскочит какой-нибудь отвратительный процесс, где пестро оперенный петух уже красуется в роли «безумно любившего» убийцы, а его защитник с сладострастием безнаказанной наглости рвет с трупов последние покровы и обнажает все сокровенное. Как червяк жиреет в гное и радуется сраму, стараясь захлестать вонючей грязью побольше народа. Чем громче гвалт — тем этот беспардонный распутник слова знаменитее…

Мы все жалели Марью Константиновну.

И в то же время она как будто линяла перед нами.

В самом деле, ведь грубые лапы оставляют и на прекрасном румянце юности мутные следы. Захватанная эмаль тускнеет, а в запотелые стекла и солнце не светит. Когда я припоминаю мужа Марьи Константиновны — они оба мне кажутся слетевшими с разных планет — так между ними ничего общего не было. Разве только на одном языке говорили! Мы ее жалели, но мало-помалу отставали. В их «вместе» что-то было не только нелепое и дикое, но и оскорбительное.

Понятно, какое впечатление вызвала в нас всех — сначала сплетня, что у них дела не ладятся, потом: «А знаете, Марья Константиновна с мужем разъехалась».

— Когда? Как?

— Третьего дня… Он от неё в отель перебрался… Говорят, отступное цапнул.

Ну, уж это было слишком. Сорока принесла эту весть на хвосте и сама поперхнулась.

Свистун, дурак, но не кот, не сутенер. Положим, благородным словам нынче всякого попугая обучить можно, но все-таки… И мы не поверили.

— Душка, вы наврали…

Глаза в сторону, переминается…

— Говорят. Я-то тут причем.

Эти «общие друзья», как блуждающие почки, — им ничего, а кругом от них всем больно.

А после того через три недели встречаю «общего друга».

— Вы знаете, Марья Константиновна…

— Ну… Опять съехались?

— Какое… Начала дело о разводе…

— Ай, да мы! Наконец-то, взялась за ум!

— И муж…Павлин этот пьяный, представьте…По-рыцарски, вину на себя — «прощай и помни обо мне». Никто от него не ожидал. Приехал к ней и говорит: «Вы молоды, у вас еще вся жизнь впереди. Я на вашей дороге колодой лежать не хочу. Будьте счастливы»… И сейчас грудь выпятил, глаза на выкат: «в нашем роду подлецов не было, а ошибаться всякая может!». Совсем монумент…

Болтался у них Кукуев.

Вы знакомы с нынешними «очаровательными молодыми людьми»? По обличию-то их легко распознать. Во-первых, они бреются начисто, ни усов, ни бороды, как раз под хорошего французского гарсона. На затылках сполседина. Воротнички высокие, лбы низкие, сквозняки ходячие, а носами издали чуют, где жареным пахнет. Глаза — прямо рыцаря без страха и упрека пиши! И слова их миру — чего благороднее нельзя — на все прописи младшему возрасту хватит. Бесстыдство при этом — папуасы уж на что, кажется, свободны от предрассудков, но куда же им! На первом перегоне отстанут. Бесстыдство и готовность на все, только покажи стоящий куш и на-трави: «пиль!». Сразу, схамкают.

Папаши у них народ почтенный.

Много на их благополучие казенных пирогов пошло. Тоже были народ аховый в свое время, да и сейчас только позови — хвост на отлёт, клыки вперед, рвут живье. На морде чужая кровь запеклась, а мечта заранее раскидывает: «Неужели за такое членовредительство да мне ничего под лацкана вицмундира не слетит с млечного пути? Звезд, ведь, там на всю Российскую Империю хватит». Сыновей они отдают в столь сверхъестественные проституты — откуда карьера — как по рельсам курьерский поезд. Не успеешь оглянуться, как тебе — под самую пасть — на человечину, хамкай! И чем свирепее челюсти щёлкают, тем родоначальники их больше радуются:

— Этот не пропадет. За этого бояться нечего… Он на хорошей дороге и свое дело знает!

Посторонним зрителям непонятно даже, откуда у этих томных альфонсов столько злобы воспиталось. Кажется, жили в тепле, росли в холе, ели сладко, пили крепко, а он, как цепной барбос, издали на каждого прохожего, если он в их салонах не бывает, Или обличье у него не в крови, рвется и такие позы при этом принимает — на что уж геральдический единорог, а и тот рядом растеряется… Даже и настоящие орлы перед таким распетушьем хохлятся.

Правда, и поезда курьерские разные бывают.

Иные прямо — колесами вверх под откосы. Так и эти привилегированные молодые люди. Спотыкается, вылетит из натасканной своры в общечеловечество и сейчас же — точно щука на мели. Раззевай пасть — кругом мелкой рыбешки нет. Аппетиты великие, а аржаны малые, а то и вовсе отсутствуют… Тут у них и начинается игра ума. Другой бы — на работу пошел. Мозгу в обрез, да ведь мускулы-то на разных спортах так наросли, хоть сейчас — в крючники. Нет, как можно! Позорить человекоядных предков! Они еще, пожалуй, из своих золоченых рам от ужаса выскочат!.. И начинается «ату ее!» за дамами. И чем такая легкомысленнее, тем больше ей собачье сердце радуется. Помилуйте, неужели он в своем проституте всевозможные грасы и дисграсы изучал, со второго класса перед зеркалом мандаринские приемы репетировал и загодя томные взгляды на мечтательные иждивения строил? Сидеть где-нибудь в конторе, банке, канцелярии и скрипеть пером или учитывать чужие деньги, не питая никаких надежд сделать их своими?.. Нам уж это позвольте. Для такого низкого труда и кухаркиных детей довольно… Им, чумазым, и трёшник за глаза.

Пляшет свободные танцы привилегированный молодой человек больших ожиданий, а сам под тоскующее сладострастье танго — бриллианты высматривает, у кого они крупнее. На большие придания у него под ложечкой сосет, и, загодя, сквозь клыки слюна пузырится… Жертвы имеются — начинается гонка.

А родительская молитва ему вслед:

— Дал бы Бог нашему Косте устроиться…

— Ведь, он один у нас.

Нежный минор переходит в журчание.

И на крашенные какой-то наглядною омерзительною ваксой усы одержимого семьей полу-Аракчеева падают умилённые слезы…

А у сынка, хорошего оценщика дамских панделоков, серег и колье — уже в воображении шелест не победных лавров, а ломбардных квитанций… Так бы и вырвал с кровью из розовых ушей, только что внимавших его любви и желанию, чтобы, сбегав в ближайшую кассу ссуд, сейчас же опрометью в дорогие кабаки к таким же публичным мужчинам…

На чужое они стервенеют.

Кукуев казался лучше других.

Он и слова высокие умел… Даже от волнения слезу пускал. В обществе им нахвалиться не могли. Ставили в пример. Маменьки, загодя уже, водили у него под носом самыми лакомыми наживками. Авось-де сослепу клюнет. Кукуев почтительно целовал им ручки, ел у них отличные обеды и пил превосходное вино, но в роковые моменты умел так исчезать, точно его никогда в этих паражах и не бывало.

Шельма аккуратная! Не скомпрометировал себя гласно никакою связью. Что-то говорили о нем на стороне, но толком ничего никто не знал. Так лавировал, что самые предприимчивые победоносицы никак не могли сыграть при его благосклонном участии сцену показного грехопадения, с неистовым Амалат-беком — братцем за дверью и драматическим благородным отцом в резерве («Что вы с моим ангелом сделали!»)…

Он именно этим и взял Марью Константиновну.

Уверил ее, что муж у неё негодяй. Тот в Кукуеве души не чаял — ни в один отдельный кабинет без него сунуться не мог! И понятно, прекрасному молодому человеку ничего не стоило сделать Марью Константиновну свидетельницей такого «зрелища и увеселения», после которого её падший божок вылетел из супружеской спальни в угловую на нарочито жесткий диван, а из угловой в номер какого-то отеля… Кукуев начал дело о разводе. Замкнул обиженную даму ото всех, убедив ее, что во все время этой скандальной процедуры ей никак нельзя показываться в свет. Она молилась на него Богу. Еще бы, числился у неё претендентом на испанский престол и никаких предварительных задатков не пожелал!..

— Вот это человек! Наконец-то… Ведь, у меня голова завертелась… И хоть бы он меня поцеловал!..

И в самом деле: ну, кто бы на его месте авансом не попользовался!

— Нет… Мари, у нас вся жизнь впереди. Нам нужно обоюдное уважение. Я не должен быть вашим любовником… Я хочу, чтобы вы верили мне, как богу…

И так ее натаскал на мужа, что при одном имени его она шипела, как раскаленное железо в воде… Только что пар не взрывался под потолок.

— Вы заметили? У меня перестали бывать подруги.

— Да! В самом деле. Почему? Я помню — такие милые!

— Он, мой новый жених, всех их выставил. Видите ли, я — святая, а они чудовища!.. Чего он только ни рассказывал о них! И, ведь, не врал… А только комбинировал, освещал, подчеркивал. Всякая легкомысленная шалость — у него апофеозом выходила… И какое участие во всем принимал! Сменил управляющего моими домами. Сам взялся за это. Там были две бедные семьи. Их еще покойный отец оставлял: «пускай живут» — выгнал, ведь! Уверил, что — пьяницы и обманывают меня… Скажите, что стоят адвокаты по бракоразводным делам?..

— При взаимном согласии мужа и жены?

— Да… Ведь, мой все на себя принял.

— Тысячу за глаза… Да и ту не за что!..Теперь, ведь, это просто… Даже без адвоката можно…

— А он у меня — пятнадцать…

— Однако!

— Да деньги что!.. Деньги — пустяки… Мне даже совестно, что я говорю об этом… Случилось гораздо худшее… Вам и в голову не придет…

— Ну, знаете… После всех этих Далматовых, Гейснеров — им же имя легион! — ничему уже не удивляешься!..

— Нет, тут совсем особое раскрылось… Вы этого не слышали? Ведь, я его четвёртого дня выгнала…

— Вы… Кукуева?

— Да…

— Час от часу не легче!

— Иначе нельзя было. Да и это еще не главное!

— За что вы его?

— Выхожу я утром. Очень люблю Дворцовую набережную, когда на ней никого… Был простор кругом. Воздух чистый. Сухой холод. Никто не мешает думать, мечтать.

— А дома?

— Тут все закутано. Портьеры, гардины. Заставлено. Простору нет. Даже пустой стены не найдешь. Все завешаны картинами. Так вот спускаюсь по лестнице — а внизу мой Семен кому-то: «говорят вам, никого барыня не принимает до трех»… Я было хотела приостановиться, пускай оттуда уйдут сначала, и вдруг меня по сердцу — больной-больной голос и такое в нем отчаяние, точно в каждом звуке — струна лопается… Я сверху: «Семен, кто там?» — «Да вот дама. Объясняю им: по утрам приема нет, а они ничего слу-шать не хотят»… А оттуда снизу опять: «Боже мой, боже мой… Ради всего, что вам дорого, примите меня… Хоть не надолго, хоть на час… Вам самим это нужно, понимаете… Если в вас сердце»… Думаю, просит на бедность. Ко мне много ходят. Нет — одета скромно, но чисто. В черном вся и, подымаясь ко мне, спешит издали, торопливо, задыхаясь: «Я к вам не за деньгами. Мне от вас ничего, ничего не надо! Я больше для вас… То есть не для вас только, и для себя. Если вы меня прогоните, не выслушаете, сами потом каяться будете. То, о чем я — касается и вас, и Кукуева… Саши Кукуева…».

Думаю, почему он ей «Саша»? Меня точно в сердце толкнуло… Какой «Саша»?.. Как она смеет!