Виктор Муйжель «Изменник»

«Дела давно минувших дней»…

Если дядя Игнатий, подъехав к нашему дому, медленно сходил со своей громоздкой линейки и медленно осматривал наше крыльцо в надежде увидеть на нем отца или мать, я знала, что у дяди Игнатия есть важные новости. Собственно мне, благодаря моим восьми годам, очень мало было дела до того, есть у дяди Игнатия новости или нет их, интересовалась же я особенностями вылезания его из линейки по следующим причинам: если дядя Игнатий солидно и медленно лезет из линейки (причем всегда путается ногами в вожжах), то у дяди есть новости, а раз у него есть новости, следовательно, он был в городе, откуда обыкновенно и привозил их. Из города же он привозил и разные мешочки и тючки, передававшиеся им в исключительную мою собственность и заключавшие в себе изумительно вкусные пряники и конфеты. По этому видно, как важен был для меня всякий приезд дяди Игнатия и с каким вниманием следила я каждый раз за тем, как он вылезает из линейки.

В один из очень не прекрасных дней, когда сборник французских басен Лафонтена, из которого я должна была выучить длиннейшую и скучнейшую басню, надоел мне до отвращения, надоели даже его всегда интересовавшие меня прежде рисунки, я в окно еще издали увидела маленькую пегую лошадку дяди Игнатия и его длинную линейку, на которой совершенно терялась фигура дяди, как теряется воробей, поместившийся на крыше.

Я подбежала к окну и стала внимательно следить, как дядя подъедет к крыльцу и будет вылезать из линейки.

Тетя Леокадия, вязавшая чулок у другого окна, выходящего в сад, заметила мою стремительность и спросила:

— Что там такое, Люси?

— Дядя Игнатий едет, тетя! — успела только ответить я и впилась главами в окно, так как в это время дядина линейка мелькнула между деревьями аллеи.

Дядя Игнатий въехал во двор и, обогнув расположенный посредине его цветник, медленно подъехал к крыльцу. Затем он медленно привязал вожжи к передку линейки, медленно слез с нее (конечно, запутавшись ногой в болтавшейся с передка вожже) и солидно, не торопясь поднялся на две ступени крыльца. Потом он оглянулся, посмотрел на лошадь, к которой подошел наш работник Антон, и полез в задний карма своего зеленого сюртука за табакеркой.

Сомнений не было, дядя был отягощен новостями.

— Дядя был в городе! — крикнула я и стрелой пустилась вниз, чуть не сбив с ног на лестнице старую ключницу, которая шла к тете Леокадии. — Дядя Игнатий приехал! — крикнула я на бегу, прыгая по три ступеньки зараз.

— Тише ты, коза, убьешься! — кричала мне вслед ключница, но я не слушала и вылетела в сени.

— Дядя Игнатий, дядя Игнатий! — вскрикнула я, бросаясь к нему и вышибая у него из рук табакерку.

Табакерка с треском полетела на пол, засыпав меня и дядю табаком, после чего мы оба усердно стали чихать.

— Я всегда говорил, что тебя мало секут! — промолвил дядя Игнатий, медленно отирая лицо платком, и, поцеловав меня, прошел в гостиную.

Я вприскочку следовала за ним.

— Отец дома? — спросил дядя Игнатий, стол у дверей гостиной.

— Он в деревне, а мама в саду, — отвечала я, вертясь около него.

Дядя Игнатий не торопясь сел в кресло у окна и открыл табакерку, которую держал все время в руке после казуса в передней.

— А ты хорошо училась? — спросил он после хорошей понюшки.

Я начала докладывать о своих уроках, о новостях в доме, о том, что бурая корова заболела, а у кошки есть маленькие котята, — вообще о всех событиях, произошедших в три дня отсутствия дяди Игнатия.

— Так, так, — повторял он, прихлопывая своими сухими, костлявыми пальцами по черепаховой крышке табакерки. — Так, так, — продолжал он уже после того, как я кончила свой рапорт, — ну, теперь иди в сарай — там в линейке под доской есть кулек: это — тебе.

Я бросилась к дяде, поцеловала его сухую, сморщенную руку и сломя голову полетела на двор, потом в сарай, куда успели уже закатить линейку дяди Игнатия.

Когда я вернулась опять в комнаты, там уже, кроме дяди, были отец и мать. Отец сердито расхаживал по гостиной, пуская целые тучи дыма из трубки, которую он курил. Мать сидела на диване и комкала в руках носовой платок. По ее красным глазам я догадалась, что она плакала. Кроме них, в углу у столика сидела тетя Леокадия и тоже плакала.

Дядя Игнатий сидел молча и вертел в руках табакерку.

— Это — безумие, — говорил отец, шагая из угла в угол,- я все еще этому не верил. Я не поверил и тогда, когда этот сумасшедший Плавинский приехал ко мне и требовал Бог знает чего! Я не поверил даже тогда, когда мне прислали эти чертовы ружья и просили их спрятать. Я все еще думал: они — не сумасшедшие, это скоро пройдет! Не может быть, чтобы у них не было разума. Я все еще не верил… А теперь… теперь…

Дядя Игнатий ехидно улыбнулся и промолвил:

— Дети захотели попугать!

Отец вспыхнул.

— Дети! — закричал он, — дети! Если дети играют куклами, им дают играть. Но, если дети играют огнем, у них отнимают огонь и их наказывают. Дети! Это — те дети, которые пятьдесят лет тому назад разбили себе нос вместе с французами! Это — те дети, которых за то же самое выпороли тридцать лет тому назад! Дети!

Он зло усмехнулся и, пыхтя трубкой, продолжала, ходить из угла в угол.

Дядя Игнатий потупился.

— Дети! — снова повторил отец, — если бы они были действительно дети! Так нет, — вдруг загорячась, почти закричал он, — нет, они тащат за собою именно детей, наших сыновей! Они не довольствуются тем, что подставляют из-за призрака собственные шальные головы, нет, они тащат за собою и наши надежды, наше будущее, нашу любовь: наших детей! Все, что мы вложили в них, не жалея ни труда, ни сил своих, не жалея себя, подчас отказывая себе в самом необходимом, — все то, от чего ждали мы себе утешения в старости, детей наших, детей они берут и… кто знает, — тут отец как-то странно моргнул усом и стал смотреть в сторону, — и кто знает… может быть, и наш Станислав… там, с ними!

Дядю Игнатия всего передернуло.

Мать пристально посмотрела на него.

— Брат, знаешь что-нибудь? — спросила она дрожащим, полным тревоги голосом.

Дядя Игнатий еще ниже потупился. Отец посмотрел на дядю и вплотную подошел к креслу, где тот сидел.

— Станислав там… с ними? — спросил он дрогнувшим голосом.

Дядя Игнатий молча кивнул головой. Мать вскрикнула и упала в обморок.

Мне показалось, что тут произошло что-то страшное, полное ужаса, чего я еще не знала, — я так испугалась, что опрометью бросилась к себе наверх и упала на кровать.

* * *

С тех пор кругом меня произошла какая-то перемена. В чем была ее причина, я не смогла себе уяснить, но она была, я это ясно чувствовала. Она сказывалась всюду, во всем окружающем. Отец, не любивший прежде никуда выезжать, теперь пропадал целыми днями — приезжал, опять уезжал и приезжал снова. Мать ходила по дому из комнаты в комнату и, казалось, чего-то ждала. И вместе с нею всё как будто ожидало чего-то.

Пришло лето и принесло с собой зной. Солнце рано-рано вставало, заливало своим светом землю и поздно, очень поздно уходило оно, будто ожидая все время чего-то, будто ему не хотелось уходить, не дождавшись. Гуляя в поле, я видела пичужек и мне казалось, что они о чем-то усиленно хлопотали, перекликались, щебетали и ждали, ждали чего-то. Большие вороны сидели на крыше гумна и, недоверчиво покачивая головами, о чем-то совещались, потом тяжело подымались и летели, потом опять садились на старую березу у пруда и снова кричали и ждали… Старый «Галасик», беспросыпно спавший прежде целыми днями в своей будке у конюшни, теперь выбегал за ворота и однообразно медленно тявкал на небо. И он переменился, и он ждал и тревожился чем-то.

Ложась вечером спать, я видела через окно старую рябину — и она теперь что-то хлопотливо шелестела, рассказывала ветру что-то чрезвычайно таинственное и чудное, и ветер улетал от нее на разведки, а она молчаливо оставалась ждать. И опять ветер прилетал и рассказывал ей что-то, а она опять шелестела и изумленно качала ветвями, словно шепча про себя: «ай-ай-ай!». И она переменилась.

А ночью, просыпаясь, я видела серебряные лучи месяца, заливавшие всю комнату, бросая пестрые узоры на пол и на стены. Озаренные ими стенные часы солидно помахивали своим маятником и все время твердили: «си-час! си-час!». Лучи забирались все дальше и дальше, наконец, залезали ко мне в кроватку и месяц заглядывал в окно, будто спрашивая: «а что тут такое?». И все это было так чудно, ново и таинственно…

Раз ночью, когда мы уже поужинали, я отправилась к себе наверх и, раздевшись с помощью тети Леокадии, заснула.

Вдруг я проснулась от какого-то шума. Внизу по комнатам кто-то ходил и громко переговаривался. Потом все замолкло и шум и говор послышались на дворе. Какие-то лошади отфыркивались там и гремели удилами. Потом снова шум и говор в комнатах. Кто-то кричал сердитым голосом, но что — я не могла разобрать.

Я быстро вскочила и, накинув одеяло, как мантию, подбежала к кровати тети Леокадии. Кровать была пуста, тети не было. Я побежала вниз и увидела в столовой свет. Здесь не видно было ни одного человека. Говор и шум слышались из кабинета отца. Я подошла к дверям и увидела у стола какого-то человека с большими черными усами. Около него стоял другой человек с бородою и говорил что-то. Дальше виднелось еще несколько таких же людей, одетых одинаково. У стены, на которой висел портрет матери, стоял отец, скрестив на груди руки.

Человек у стола, открывая ящики, перерывал и пересматривал при тусклом мерцанье свечи бумаги и кидал их обратно в стол. Другой человек, с ружьем за плечами, отодвигал книжный шкаф, из которого были выброшены все книги, и заглядывал за него.

Потом они задвигались и вышли из кабинета. Я притаилась за дверью и следила, куда они пойдут. Они прошли столовую и направились в сени.

Пробравшись через столовую, я вошла в гостиную и увидела у окна темную тень. Это была мать. Я думала, что она станет бранить меня за то, что я не одета и хожу ночью по комнатам, но она ничего не сказала. Я подошла и стала смотреть в окно. Около каретного сарая и конюшни мелькали фонари и двигались те же люди. И посреди них я видела отца в наскоро накинутом белом пиджаке. А около ворот, у сада, стояли какие-то всадники с длинными палками в руках. Концы этих палок тускло поблескивали и мерцали под луною.

— Мама, кто — это? — шепотом спросила я.

— Казаки! — также шепотом отвечала мать.

— Ка-за-ки, — повторила я и мне стало жутко. — Мама, а зачем они приехали? — снова спросила я.

Но мать ничего не ответила.

А люди, между тем, переходили от постройки к постройке и все что-то кричали.

Потом они подошли к тем, что сидели на лошадях, сами тоже сели на лошадей и все уехали. Отец и несколько слуг долго стояли у ворот и глядели им вслед. Потом отец повернулся и пошел к дому. Тут я, оглянувшись, заметила, какой был в комнате беспорядок. Трюмо было отодвинуто от стены, некоторые стулья валялись, диван был выдвинут на средину комнаты и стол стоял у его спинки. Несмотря на лето, печь была отворена и около нее была высыпана куча сажи.

— Мама, почему тут беспорядок? — спросила я.

— Они искали…

— Чего? Мама, чего они искали? — допытывалась я, но в это время вошел отец.

— Не нашли! — тихо сказал он, — все было спрятано в стогах сена у озера. Они и не догадались! Однако, все это надо выбросить в озеро. Черт их побери: я дураков не выдаю, но и сам из-за глупости погибать не желаю! — закончил он и вышел из гостиной.

В это время пришла тетя Леокадия и повела меня спать.

— Тетечка, не уходи! милая, останься! — взмолилась я, когда лежала уже в кровати.

Мне было очень страшно.

— Нет, детка, я тут буду! — отвечала тетя и, подойдя к своей кровати, начала раздаваться.

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! — шептала она, ложась в постель.

А часы солидно помахивали маятником и по-прежнему твердили: «си-час», «си-час», «си-час».

* * *

Дядя Игнатий пропал. Прошло целых три недели, а о нем не было ни слуха, ни духа. Отец ездил в небольшое имение дяди Игнатия и там ему сказали, что барин исчез, но не сказали, куда и надолго ли.

Отец вернулся сердитый и озабоченный.

— Если туда уходят сумасшедшие и зеленые юнцы, это я могу еще понять, — говорил он, сердито попыхивая своей трубкой, — но если туда идут люди не глупые, прожившие много лет, имеющие уже опыт старости, люди, ни на волос не верящие во все это дело, я не могу понять это! Это — какое-то поветрие, эпидемия какая-то!

Мне было жаль дяди Игнатия только потому, что он перестал привозить из города новости, а вместе с новостями исчезли и конфеты. Но вскоре я утешилась и по-прежнему беззаботно бегала по саду, пока новые события не взволновали нашей жизни.

Ночью я опять была разбужена шумом внизу.

«Казаки!» — подумала я и опять побежала вниз.

Но это были не казаки. На этот раз в кабинете было только два человека: отец и еще господин с большими черными усами.

Господин с черными усами что-то горячо говорил и, прислушавшись, я могла разобрать слова.

— Но куда же, куда они делись? — кричал господин, размахивая руками.

— Их нет! — спокойно отвечал отец.

— Но где же они? ведь, они были присланы вам, вам доверялось хранить их!

— Они выброшены! Повторяю: я дураков не выдаю, но и себя, и семью свою не желаю губить из-за призрака.

— Как выброшены? Куда выброшены? — закипятился усатый господин.

— Все выброшено в озеро… Приезжали казаки — я велел все выбросить в озеро.

— Вы струсили! — вдруг злобно захохотал господин с усами, — вы позорно струсили, как баба! Когда все идут умирать, вы отказываетесь идти! Когда от вас хотят помощи хотя бы при передаче оружия, вы бросаете это оружие в озеро!.. Изменник! — вдруг как-то прошипел он. Я видела, что отец страшно побледнел и поднялся во весь свой могучий рост.

— Если вы остаетесь целыми после этого, — заговорил он сдержанным, дрожащим голосом, — то это только потому, что вы у меня в доме. Но он не выдержал и вдруг бешено крикнул, указывая на дверь: — вон, негодяй!

Усатый господин быстро вышел, гремя саблей, болтавшейся у его пояса, — а отец сел и закрыл лицо руками.

— Все, все хотят у меня взять, — шептал он прерывающимся голосом, — мало того, что они взяли у меня половину состояния, мало того, что я подвержен обыскам, как последний вор, наконец, сына моего они у меня отняли — моего сына, мою надежду, утешение, — теперь они хотят еще надругаться надо мной! Изменник, — продолжал он, — изменник, чему?..

И он вдруг как-то страшно задергал плечами и по комнате разнесся страшный, похожий не то на тихий смех, не то на стон, звук. Отец, этот сильный человек, которого я всегда видела нахмуренным и суровым, этот человек железной волн и энергии, он заплакал.

Мне стало невыносимо жаль его. Сердце сжалось у меня, — слезы потекли по щекам.

— Папа, милый, не плачь! Папа! — закричала я, бросаясь к нему.

Он взял меня к себе на колена и стал гладить своей загоравшей рукой мои волосы.

— Детка моя, милая детка!..