Владимир Тихонов «Дорогой ценой»

I

Вечерело…

Пассажирский поезд подходил к одной из маленьких станций юго-западных железных дорог. Пассажиры второго класса смотрели в окна вагона: кто читал название станции, кто просто рассматривал толпу, как бы плывшую вместе с перроном мимо поезда.

— А знаешь, Катя, — обратился нервный и подвижной шатен к своей спутнице, пухленькой, красивой еще блондинке, — отсюда, кажется, много пассажиров будет.

— Ну, так что ж? — спокойно отвечала та. — У нас в вагоне просторно.

— Просторно-то, просторно! А вот, как набьется народу-то, так и тесно будет, — не унимался шатен. — Да нет, впрочем, кажется, все третьеклассные, — продолжал он, рассматривая неказистую толпу на перроне.

— А что, на этой станции есть буфет? — спросила блондинка.

— Нет, здесь без буфета. Буфет через станцию. А что?

— Чаю хочу. Душно очень.

— Буфет через станцию, — повторил он. — Тогда и напьемся, а простой воды тебе пить не советую. Чёрт знает, какая здесь вода!

Поезд остановился. На площадке вагона послышались тяжелые шаги, отворилась дверь и вошел мужик с кожаным чемоданом в руке. Подвижной шатен хотел было уже ему сказать, что здесь вагон второго класса, но за мужиком ввалился какой-то толстяк в белом балахоне и в фуражке с кокардой.

— Сюда, сюда! — пыхтел он. — Здесь места много!

Мужик поставил чемодан на свободный диванчик. Затем, в вагон вошла довольно высокая, худощавая женщина, лет тридцати, с несколько усталым и как бы даже грустным лицом. В руках у нее был маленький сак и картонка со шляпой.

— Сюда, сюда вот, Елена Степановна! — обратился к ней толстяк с кокардой, указывая на занятый чемоданом диванчик. — Сюда, здесь просторно совсем.

За этой женщиной вошла баба, таща подушки, завернутые в плед и перетянутые ремнями.

— Вот, барышня, здесь вам и чудесно будет. Народу-то почти никого и нет! — затараторила она, бросая подушки на другой диванчик.

Та, которую называли Еленой Степановной и барышней, доставала в это время из кошелька мелочь, чтобы дать на чай мужику, внесшему чемодан. Но толстяк с кокардой остановил ее:

— И не надо, не надо-с! Совсем не надо-с! Лишнее, не беспокойтесь! — запыхтел он и, обратясь к мужику, сказал: — Ступай, ступай, Ефрем! Ступай к лошадям!

Мужик крякнул и вышел.

— И мне не надо, барышня! Не извольте беспокоиться! И без того премного вами довольна, — затараторила баба, поймав быстрый взгляд толстяка, когда Елена Степановна протянула было к ней какую-то монету. — Премного довольны! Счастливо доехать! Добрый путь! — добавила она и, поцеловав у Елены Степановны руку, быстро юркнула вслед за мужиком.

Елена Степановна села на диванчик. Толстяк присел vis-a-vis с ней.

— Так уж вы не забудьте моей просьбы-то! — быстро, как бы дорожа каждой минутой, заговорил он. — Не забудьте-с! Вся моя судьба, можно сказать, в руках ваших. Все мое семейство за вас будет Богу молить. А вы ведь уж, кажется, сами изволите видеть, что мы с своей стороны…

— Да поверьте, Прокофий Емельянович, поверьте, все, что только от меня зависит, я, конечно, сделаю. Но ведь это… — начала было она, но толстяк перебил ее.

— Э! Полноте, полноте! Вашему дядюшке только слово сказать! Только одно малюсенькое словечко шепнуть, и все сделается!

— Но ведь это же не его ведомство! — попыталась было снова заговорить Елена Степановна, но толстяк опять перебил ее.

— Ну, что ведомство! — запыхтел он, расплываясь в сладчайшую улыбку. — Нет такого ведомства, где бы для вашего дядюшки по одному его слову всего, что только он ни пожелает, не сделали. Ведь его превосходительство первеющая персона у нас теперь. А дядюшка, вы сами знаете, как вас любит. Вы только обо мне словечко замолвите! Одно малюсенькое, малюсенькое словечко, как я вам говорил!

Раздался второй звонок. Толстяк быстро вскочил с дивана.

— Ну-с, так до свиданья-с! — заторопился он. — Всего вам хорошего-с! Счастливый путь-с! Нас не забывайте! И он почтительнейше поцеловал руку у Елены Степановны, тоже поднявшейся со своего места.

Та наклонилась и поцеловала его в лоб.

— Марье Леонтьевне кланяйтесь. Детей поцелуйте, — сказала она.

— Слушаю-с! Слушаю-с! Благодарю вас!

И толстяк, накрыв свою лысину фуражкой, вышел из вагона.

Елена Степановна направилась к противоположному от ее диванчика окну, выходившему на перрон.

Молодой человек, стоявший возле него, почтительно посторонился, чтоб дать ей место. Елена Степановна кивнула головой и мельком взглянула на него: лицо молодого человека показалось ей поразительно красивым, но она, не обращая уже больше на него внимания, высунулась в окно.

Толстяк, провожавший ее, топтался уже около него.

— Так словечко, Елена Степановна, словечко-с! — зашептал он, умильно глядя на нее. — Его превосходительство все могут сделать! Все-с! А уж поверьте, что мое семейство…

Прозвенел третий звонок. Затем раздалась трель обер-кондукторского свистка, провыл паровоз, и едва толстяк успел поцеловать еще раз протянутую в окно руку Елены Степановны, поезд плавно уже тронулся. Толстяк снял фуражку и махал ею вслед уезжавшей, а та кивала ему головой и старалась улыбаться.

Но вот вагон сравнялся с высокой каменной водокачкой, и она заслонила собой удалявшуюся станцию.

Елена Степановна повернулась, чтоб пройти на свой диванчик. Молодой человек, уступивший ей место у окна, стоял перед ней.

«Да, он красив!» — мелькнуло опять в голове Елены Степановны.

И, подойдя к двум, занятым ее вещами, диванчикам, она стала размещаться. Она хотела положить свой чемодан на сетку, но это ей было тяжело, и она решила было подождать, когда придет кондуктор, как сзади нее раздался немного резкий, но приятный мужской голос.

— Позвольте вам помочь!

Она обернулась. Молодой человек стоял опять перед ней.

— Пожалуйста, если это вас не затруднит, — почему-то конфузясь, сказала Елена Степановна.

Сильными и ловкими руками молодой человек взял довольно тяжелый чемодан и легко вскинул его наверх.

— Не упадет? — спросила Елена Степановна.

— Нет, крепко будет, — ответил молодой человек и хотел было развязать ремни на подушках.

Елена Степановна его поблагодарила и сказала, что это уж она сделает сама.

Молодой человек поклонился и отошел на свое место.

«А он, должно быть, не русский. У него какой-то акцент слышится, — думала Елена Степановна, развязывая ремни и вынимая из них подушки, ночные туфли и еще что-то. — И красив. Очень красив. Да!.. Красив! Ну, а мне-то что из этого?»

И горькая улыбка, при этой мысли, мелькнула по ее продолговатому и увядшему лицу.

II

Поезд плавно громыхал по рельсам. Елена Степановна сидела и задумчиво смотрела в окно. Широкие, привольные степи расстилались перед ней. В природе чувствовалось уже дыхание осени: все, как бы утомленное летним зноем, прилегло и затихало.

«Ну, вот и еще лето прошло», — думала Елена Степановна, и ей почему-то казалось, что это ее последнее лето, что теперь наступит осень, а затем зима и зима надолго, на всю ее остальную жизнь. Почему она от этого лета ждала чего-то, на что-то надеялась? Уезжая весной из Петербурга на юг, она была почему-то уверена, что там ее ждет что-то приятное, новое, радостное. Она была уверена, что рядом с хуторком Прокофья Емельяновича, где она должна была провести лето, в богатой Кречетовке ждет ее какое-то обновление. Но семья старого князя Кречетова осталась на нынешнее лето за границей, и их родовая усадьба пустовала. И Елене Степановне приходилось довольствоваться обществом толстого и вечно пыхтящего, как самовар, Прокофья Емельяновича, да его скучной, все на что-то жалующейся и стонущей супруги, Марьи Леонтьевны. И лето прошло вяло, тускло, день за день, и даже в физическом отношении Елена Степановна поправилась плохо. И на что она надеялась? Почему она была уверена, что Кречетовы будут гостить у себя в имении и что, даже если б они и гостили там, ей стало бы веселее?

С молодой княгиней Верой она рассталась еще в институте, разошлась по разным дорогам, встречалась очень редко и совсем не знала, сохранилось ли между ними хоть что-нибудь общее. А надеялась… так только потому, что хотелось надеяться… А теперь вот, в перспективе, опять угрюмый Петербург с его темной и мозглой зимой, со всякими хворями, с унылым посещением того присутственного места, где она служит, все с теми же неинтересными разговорами и все с тою же мучительною завистью к чужому счастью. А тут еще вечно будет под боком Иван Никитич, старый, добрый Иван Никитич, который все терпит и ждет, ждет, когда она, наконец, потеряет последние надежды и примет его предложение.

Давно он ждет и — кто знает — может быть, дождется. Надежды уходят, ушли… старость приближается, одиночество страшно и, пожалуй, лучше уж стать madame Ардашевой и скучать на новый манер.

Елена Степановна хрустнула пальцами и отвела глаза от окна. Взгляд ее встретился с глазами молодого человека, сидевшего наискосок от нее, в противоположном углу отделения вагона.

Внимательными и ласковыми, как показалось Елене Степановне, глазами смотрел он на нее. Она, забывшись, стала его рассматривать: молодое, с полными, подернутыми здоровым румянцем, щеками лицо его дышало свежестью. Темные, густые брови над влажными и ласковыми глазами, оттеняли невысокий, но гладкий и белый лоб; маленькие, темные усики не могли закрыть короткой верхней губы. Нижняя губа его, полная, почти ярко-красная, чуть-чуть выдавалась вперед и, кажется, каждую минуту готова была дрогнуть улыбкой.

И, действительно, он улыбнулся. Елена Степановна вздрогнула и быстро отвела от него свои глаза. Легкая краска даже подернула ее бледные щеки, когда она поняла все неприличие с ее стороны подобного рассматривания.

Теперь она смотрела уже на своих соседей справа, занимавших два диванчика через проход от нее. Это был подвижной шатен и пухленькая блондинка. Оба они были еще не стары и, вероятно, одних и тех же лет. Шатен что-то ласково говорил своей спутнице и при этом все время дотрагивался до ее беленькой и нежной ручки.

«Это, вероятно, муж и жена и, вероятно, не jeunes mariees1Молодожены (фр.) , а просто счастливые и любящие супруги, — думала Елена Степановна. — И он любит ее больше, чем она его, а она не столько любит, сколько позволяет себя любить. А, между тем, ей, наверное, не менее тридцати пяти лет! Счастливая!»

И Елена Степановна опять стала смотреть в свое окно.

«Что ж, и меня мой Иван Никитич будет любить, пожалуй, так же, — с горькой улыбкой продолжала думать она. — Ах, но Иван Никитич… добрый, милый Иван Никитич… все-таки далеко не то, что хоть бы вот этот шатен…»

И ей вспомнилась тщедушная, кривобокая фигурка ее старого поклонника.

Поезд застучал на стрелках и остановился у какого-то степного полустанка. В вечернем воздухе стояла тишина, на платформе было совсем пусто, и локомотив, словно сообразив, что здесь и останавливаться-то бы совсем не следовало, уныло свистнул и ринулся дальше.

— Ну, вот, теперь будет станция с буфетом, и мы, Катюшечка, чайку попьем, — говорил подвижной шатен своей неподвижной блондинке.

— Знаешь, Воля, мне не хочется выходить. Скажи, чтоб сюда чай принесли, — промямлила блондинка.

— Хорошо, мой котеночек, хорошо!

Елена Степановна, невольно слышавшая этот разговор, улыбнулась: так не шел эпитет «котеночек» к этой толстенькой и, по-видимому, ленивой женщине.

— Тебе с лимоном? — спрашивал, между тем, шатен.

— Нет, я хочу со сливками и со слоеными пирожками.

— И отлично, и отлично!

«Да, она может капризничать и привередничать, и муж ее, этот еще молодой и даже красивый мужчина, за особое счастье почтет исполнить все ее капризы, — думала Елена Степановна. — А дома их, может быть, ждет семья, дети… Пошлое, мещанское счастье, но все-таки счастье… А когда нет никакого?.. Тогда как?»

По вагону прошел кондуктор и, сказав название предстоящей станции, объявил, что поезд будет стоять пятнадцать минут и что там есть буфет.

Елена Степановна смотрела в это время в окно и не обратила на его слова никакого внимания. И вдруг чей-то голос вывел ее из раздумья: в проходе, около ее дивана, стоял все тот же красивый молодой человек с темными усиками и ласково улыбался. Елена Степановна удивленно взглянула на него.

— Я говорю, что сейчас будет буфет, — начал он, видимо повторяя уже сказанное. — Так не прикажете ли вам прислать чего-нибудь оттуда? Может быть, чаю?

«Какой у него акцент?» — подумала опять Елена Степановна и потом, спохватившись, проговорила:

— Да… чаю… благодарю вас… пожалуйста, если можно, чаю.

Молодой человек вежливо приподнял свою серенькую дорожную каскетку и вернулся на свое место.

Теперь Елена Степановна разглядела его волосы. Они были темные, почти черные, слегка курчавились и, странно для его возраста, уже лысели надо лбом. Но это не только не портило это лицо, а как будто делало его еще красивее.

— Так вы тоже не выйдете? — заговорила вдруг с ней полненькая, белокурая дама, слегка перегибаясь в ее сторону.

— Нет, я не люблю выходить на станциях, — ответила Елена Степановна.

— Я тоже не люблю. А муж вот все пристает, чтобы я гуляла по платформе.

И она взглянула на своего спутника. А тот, растерянно улыбаясь и поглядывая то на жену, то на Елену Степановну, говорил в это же время:

— Да, да! Она у меня сидюнчик, сидюнчик! А, между тем, в ее положении моцион крайне необходим.

«Почему в ее положении необходим моцион?» — не поняв, подумала Елена Степановна.

Но блондинка сама сейчас же вывела ее из недоумения.

С необычайной откровенностью и подробностями, и принимая, вероятно, Елену Степановну по ее возрасту не за барышню, она довольно громко стала сообщать ей, что готовится быть матерью, что вот они уже шесть лет женаты, а детей у них все не было, но что нынче летом ей отлично помогли ванны в Железноводске и т. д., и т. д.

Елена Степановна слушала и в одно и то же время улыбалась и над наивной откровенностью этой женщины и завидовала ей. И странная мысль лезла ей в голову.

«А вот у меня с Иваном Никитичем детей не будет», — думала она, представляя себе опять маленькую, кособокую фигуру и какое-то доброе, но не мужское и особенно не отцовское лицо своего петербургского друга.

— Вам чаю с лимоном или со сливками? — спросил ее подошедший к их группе молодой человек.

— Да, пожалуйста, с лимоном, — улыбаясь и как бы этой улыбкой приглашая молодого человека послушать, что говорит толстенькая женщина, ответила Елена Степановна.

Поезд в это время подошел к станции, и мужчины вышли из вагона. Блондинка еще ближе пододвинулась к Елене Степановне и еще откровеннее заговорила с ней.

— A y вас есть свои-то детки? — спросила она, наконец, ее.

— Нет, я еще… не замужем, — почему-то конфузясь, ответила та.

— Ах, батюшки! — всплеснула блондинка руками. — Так вы еще барышня? А я-то с вами говорю, как с замужней.

И перевела разговор на что-то другое.

Когда вернулись мужчины, а с ними буфетный официант, с подносом, уставленным чаем, сливками, лимоном и печениями, блондинка, которую, как она сама сообщила, звали Екатериной Васильевной, рассказывала уже Елене Степановне, что у мужа ее процесс с родным братом, что брат этот хочет у них дом оттягать, одним словом разоткровенничалась вовсю, как умеют только откровенничать русские люди в дальней дороге с первым, подвернувшимся им под руку, попутчиком.

С возвращением мужчин, разговор сделался общим. Муж Екатерины Васильевны, которого та сейчас же представила Елене Степановне и назвала Владимиром Ильичом Губастовым, подтвердил сообщение жены о процессе с его родным братом, причем все прибавлял:

— Ну, что ж, Бог ему судья! Бог ему судья!

Молодой человек сказал, что он знает подобный же случай в Одессе, причем разъяснил какую-то очень хитро сплетенную юридическую закорючку и разъяснил это так толково, что Владимир Ильич Губастов справился, не юрист ли он, — очевидно, намереваясь посоветоваться с ним о своем процессе. Но оказалось, что молодой человек не юрист. Вопрос же о его звании, сделанный ему Губастовым, он как-то ловко обошел и ничего не ответил на него.

— Вы русский? — вдруг спросила его Елена Степановна.

— Да, русский, — слегка запнувшись, ответил молодой человек и сейчас же добавил: — Т. е. не совсем русский, а так… пополам.

— Т. е. как пополам? — удивилась Елена Степановна.

Молодой человек сейчас же рассмеялся своему слову и объяснил, что отец у него — русский, а мать — гречанка, и что родился он в Смирне, т. е. в Малой Азии, где тогда служил его отец, и прожил там до шестнадцати лет, отчего он, очевидно, и сохранил свой не совсем русский акцент.

Поезд уже давно мчался к северу. В вагоне стало темно. Кондуктора зажгли фонари, а они все говорили и говорили.

Супруги Губастовы показались Елене Степановне самыми ординарными, но довольно милыми людьми; молодой же человек заинтересовывал ее все более и более.

«Он наивен, как ребенок, — думала она, слушая его, — и в то же время по-своему знает уже практически и жизнь. Кругозор его узок, но стремления широки. Он мало воспитан, но в нем есть прирожденная ласковость сердца и мягкость, и, наверное, доброта».

Так разбирала она этого молодого «левантинца» и, в конце концов, неизменно останавливалась на одном:

«Но как он красив! Он замечательно красив!»

Когда настало время сна, молодой человек своими сильными и ловкими руками сдвинул для Елены Степановны два диванчика вместе и все искал возможности помочь ей еще чем-нибудь. Но она поблагодарила его и, сказав, что больше ничего не нужно, пожелала ему спокойной ночи. Он как-то весь радостно осклабился и опять приподнял свою серенькую каскетку, открыв свою странную, начинающуюся еще только лысинку над невысоким, белым лбом.

III

На утро, когда проснулась Елена Степановна, они ехали уже Полесьем. Небо хмурилось, и мелкий, осенний дождик то и дело принимался накрапывать. Деревья стояли расцвеченные осенним убором, но яркость его красок не веселила душу. Все говорило об умирании, о надвигавшейся зиме.

Елена Степановна взглянула на свои карманные часики; было семь часов. Пассажиры в вагоне все еще спали. Елена Степановна, вынув из ридикюля туалетные принадлежности, пошла в уборную умыться. Проходя мимо дивана, на котором спал молодой человек, она как-то невольно замедлила шаг и взглянула на него. Он спал на спине, с открытым ртом, волосы его были взъерошены, но все это не безобразило его: напротив, это молодое, раскрасневшееся лицо показалось Елене Степановне почему-то еще милее. В нем было что-то ребячье, доверчивое, почти беспомощное. Только ровные, мелкие, белые зубы почему-то не понравились ей.

Когда Елена Степановна проходила обратно из уборной, молодой человек уже не спал. Он сидел на диване и тоже как-то по-ребячьи кулаком протирал себе глаза. Увидев ее, он быстро вскочил на ноги и, улыбаясь и конфузясь, поклонился ей. Елена Степановна ответила ему доброй и ласковой улыбкой и прошла на свой диванчик.

— А я сегодня отлично выспался, — крикнул он ей с своего места и, взглянув в окно, прибавил: — В дождик, говорят, всегда хорошо спится.

«Для него еще всегда и все хорошо, — думала, улыбаясь, Елена Степановна. — Ясная погода — гулять можно, дождик идет — спится хорошо. Молодость!»

А самой Елене Степановне не совсем здоровилось: у нее ныл висок, ломило плечи, и руки чувствовала она какими-то тяжелыми.

Молодой человек тоже ушел в уборную умываться и вернулся оттуда еще свежее, еще румянее.

Вскоре проснулись и супруги Губастовы, причем Екатерина Васильевна проснулась капризная и чем-то недовольная. Владимир же Ильич был по-вчерашнему и нервен, и жизнерадостен, и хлопотлив. Он поцеловал у жены ручку, пожелал Елене Степановне доброго утра и дружелюбно поздоровался с молодым человеком.

Через полчаса вся их маленькая компания сидела уже вместе и пила чай, поданный в вагон из станционного буфета.

Молодой человек, присевший на диванчик vis-a-vis с Еленой Степановной, совсем как бы позабыв себя, старался всеми силами угодить ей.

Когда чай был отпит и поезд несся уже дальше, между спутниками возобновился вчерашний разговор. Впрочем, вели беседу, главным образом, супруги Губастовы. Елена Степановна была, вообще, не словоохотлива, а молодой человек все больше слушал. Он до сих пор даже еще не сообщил ни своего имени, ни фамилии, и только когда Елена Степановна спросила, как его зовут, он ответил:

— Вадим Петрович.

И затем, вынув из недорогого бумажника маленькую визитную карточку, подал ее Елене Степановне. Та прочла.

«Вадим Петрович Удовик».

— Удовик, — повторила она. — Это не русская фамилия?

— Малороссийская, — пояснил молодой человек. — Мой дед был малоросс, отец же был совершенно русским. А ваша фамилия? — как бы несколько конфузясь, спросил он в свою очередь.

— О, самая русская: Кириллова, — ответила Елена Степановна.

Супруги Губастовы, будучи сами необычайно откровенны, вызывали на такую же откровенность и других. И благодаря этому, Елене Степановне пришлось сообщить, что живет она постоянно в Петербурге, с родными, т. е. с замужней сестрой, и что она служит в таком-то учреждении, и у нее в Петербурге еще есть родня, но кто — она не упомянула, хотя этот вопрос как будто почему-то особенно интересовал Удовика, который, в свою очередь, на все вопросы Губастовых отвечал очень просто и коротко: что в Петербург он едет хлопотать о месте, что место он желал бы получить не в Петербурге, а в Одессе, где у него живут мать и сестра, но что в Петербурге у него нет никаких знакомых, и он право не знает, как добьется он того места, которое так желает для него его матушка.

Губастовы сейчас же стали наставлять его на путь истинный, говорить: куда и к кому обратиться и где и что кому сказать.

— Вот, если б у вас была рука к генералу Краснопольскому! Вот тут бы дело в пять минут можно было обделать, — сказал, между прочим, Владимир Ильич.

— Краснопольский, это — мой дядя! — вырвалось почему-то у Елены Степановны, вообще не любившей хвастаться этим родством.

И только что сказала она эти слова, как сейчас же раскаялась. Она заметила, что молодого человека от этих слов передернуло. Он сконфузился, покраснел и замолчал. Губастов тоже несколько изменился в обращении с ней и стал не то что почтительнее, но сдержаннее как-то.

«Ну, вот! Это всегда так! Стоит только людям узнать, что я племянница Краснопольского, как отношения их ко мне меняются. Одни становятся особенно искательны и льстивы, вроде Прокофья Емельяновича, в надежде воспользоваться моей протекцией у дядюшки; другие, более порядочные, начинают дичиться меня, как бы боясь, чтоб я не приняла их просто милое отношение за лесть и искательство… И как ошибаются те и другие! — думала Елена Степановна, вспоминая отношение своего сановного дядюшки к своим племянницам, к дочерям его покойной сестры, вступившей в неравный для нее брак с бедняком-лесничим Кирилловым. — Ну, зачем это я сказала?» — раскаивалась Елена Степановна, замечая изменившееся отношение к ней ее новых знакомых. Особенно ей досадно было за молодого человека. Еще за минуту перед этим он, такой любезный, внимательный, милый, предупредительный, вдруг теперь весь как-то съежился, притих и словно робеет.

И вот она, чтобы поправить дело, стала вдруг сама любезно заговаривать с Удовиком, как бы ободряя его и как бы давая ему понять, что родство с генералом Краснопольским нисколько не должно менять, завязавшихся между ними отношений, простых и милых, и что она вовсе не кичится этим родством, напротив, это ей совершенно все равно, она сама по себе «я»…

И Елене Степановне скоро удалось ободрить молодого человека и успокоить его. И он стал опять по-прежнему мил и любезен и даже, может быть, несколько более прежнего предупредителен. Он даже слегка разоткровенничался с ней, сообщил ей, что маменька все собиралась женить его на одной богатой девушке в Одессе… т. е. не очень богатой, а так себе, — пояснял он. Но что он, не чувствуя никакого сердечного влечения к этой девушке, ни за что не согласился.

— Ну, подумайте сами! Ну, я женюсь! Деньги невелики — все равно их проживешь скоро. А тут, на плечах, жена, которую не любишь. Вот и мучайся всю жизнь! — почти с пафосом, говорил он. — Нет, уж лучше я сам себе карьеру сделаю. Буду служить, по крайней мере, сам себе господин. Правда, ведь? А?

Елена Степановна улыбалась, кивала головой и говорила:

— Правда! Правда!

— Маменька говорит, что она, т. е. невеста-то моя, и молода, и красива, и тоже, как маменька, гречанка, и что я ее непременно буду любить. Вот странно! Как будто я лучше не знаю. Во-первых, почему мне гречанка нужна, когда я по душе больше русский, чем что другое? А во-вторых, вот она молодая и красивая, а мне не нравится, и так не нравится, что я у нее даже руки поцеловать не могу! И никогда не понравится! А жениться без любви… Боже сохрани! Правда, ведь? А?

И задавая этот вопрос, Удовик как будто даже сердился.

А Елена Степановна опять улыбалась и, кивая головой, говорила:

— Правда! Правда!

И ей нравился этот молодой, наивный протест, эта наивная убежденность.

Губастовы, прислушавшись к их разговору, со свойственной им искренностью, поддержали молодого человека, причем Екатерина Васильевна разоткровенничалась даже настолько, что призналась, что она на три года старше своего мужа, а между тем…

— А между тем, я люблю моего котика больше всего на свете, — почти восторженно заявил супруг.

— Ну, вот! — радостно подхватил Удовик. — И я говорю мамаше, что ни молодость, ни красота никакой роли не играют, а все дело вот тут, — и он ткнул себя пальцем в сердце.

И после этого, как бы соображая, не сказал ли он чего-нибудь лишнего, примолк.

Елена Степановна задумалась и совсем уже не слыхала, что говорили после этого супруги Губастовы, перебивая друг друга. В воображении ее вставала маленькая, тщедушная фигурка Ивана Никитича, этого прекрасного, сердечного человека, так давно и беззаветно ее любящего и так напрасно ждущего ее любви.

«А будь он молод и красив… Кто знает, было бы совсем иное», — думала она и вдруг сказала:

— Нет, неправда! Красота — великая сила!

Удовик растерялся. Он не знал, что сказать ему на это, но Губастов отчасти согласился с Еленой Степановной и сказал, что, конечно… красота — вещь важная, но когда любишь человека, так он и кажется тебе всех красивее. И при этом он нежными, влюбленными глазами посмотрел на свою белокурую супругу.

Разговор на эту тему больше не возобновлялся. Теперь уже говорили о Петербурге, об удобствах и неудобствах тамошней жизни. Удовик расспрашивал, где ему там остановиться, где обедать, какие существуют развлечения? Причем откровенно заявлял, что он человек небогатый и что много денег тратить не может.

Губастовы, знавшие всех и все, давали ему разные практические советы и адресы. Удовик записывал их в свою маленькую записную книжечку и благодарил.

Елена Степановна мало принимала участия в этом разговоре и даже почти совсем их не слушала. Она только смотрела на своих спутников и думала:

«Эти вот двое счастливы настоящим: этот вот будет счастлив в будущем, а я даже и в прошлом не была счастлива».

И ей было грустно-грустно.

И с ней теперь мало уже разговаривали, как бы оберегая ее настроение. Но Удовик был по-прежнему, если даже не больше прежнего, предупредителен к ней и часто взглядывал на нее своими молодыми, ласковыми глазами.

На какой-то станции они все вместе выходили из вагона и обедали за одним столом. Потом, на следующей Удовик приказал ей подать чаю. Наконец, опять наступила ночь, и так как в Вильне прибавилось в вагоне еще несколько пассажиров, то Удовик, чтобы избавить Елену Степановну от какого-нибудь неприятного, может быть, соседства, попросил у нее позволения пересесть на диванчик vis-a-vis с ней. Елена Степановна, конечно, согласилась, но ночь эту она спала плохо. Мысли лезли ей в голову и путались. Приближался Петербург, и его интересы начинали всплывать и смешивались с впечатлениями проведенного лета и кончавшегося путешествия.

Близость молодого человека, спавшего на своем диване, почему-то тоже стесняла ее. Задремывая, она видела его молодое, красивое лицо, слышала его наивные слова; его почти ребячье: «правда, ведь? А?» И ей хотелось приласкать, приголубить этого юношу, лаской старшей, любящей сестры.

Просыпаясь и разглядев в полусумерках вагона его, тут так близко спящего возле нее на диванчике, она готова была почему-то рассердиться и крикнуть ему:

— Идите! Идите вы к вашим молодым, красивым! Оставьте меня в покое!

В Гатчине она уже проснулась окончательно и, приведя в порядок свой туалет, стала прибирать свои вещи. Вероятно, ее движения разбудили и Удовика. Он быстро вскочил и сонными глазами смотрел на нее.

— Что? Что, подходим к Петербургу? — хриплым еще со сна голосом спросил он и сейчас же принялся помогать Елене Степановне, увязывать ее ремни.

Вскоре проснулись и Губастовы и тоже принялись укладываться.

Разговор как-то не клеился. И только уже когда проехали Александровское и сборы у всех были окончены, они сгруппировались опять вместе, благодарили друг друга за приятно проведенную дорогу, выражали желание когда-нибудь еще повидаться, одним словом, говорили все то, что почти всегда говорится в этих случаях.

— А вас встретит кто-нибудь? — спросил Елену Степановну вдруг почему-то затуманившийся Удовик.

— Да, наверное, муж моей сестры.

— А то бы я мог проводит вас до дому.

— Нет, благодарю вас. Я телеграфировала, и меня, наверное, встретят, — ответила Елена Степановна.

Удовик затуманился еще больше и даже едва слышно вздохнул. А затем, помолчав немного и словно собравшись с силами, он сказал:

— Вы мне позволите вам сделать визит?

Елена Степановна на секунду только задумалась, и затем с нерешительной улыбкой сообщила ему свой адрес и добавила:

— Пожалуйста!

Удовик почтительно взял протянутую ему руку и, нагнувшись над ней, ласково ее поцеловал.

Елена Степановна вздрогнула и отвернулась к окну.

Поезд входил уже под стеклянную крышу Варшавского вокзала.

IV

«Миг один — и нет волшебной сказки», — думала Елена Степановна, сидя в извозчичьих дрожках рядом с мужем своей сестры и трясясь по скверной мостовой Обводного канала.

Неприглядная, но давно знакомая картина окружала ее: грязная набережная, закопченные дымом фабричные трубы и стены, неряшливые и неуклюжие ломовые телеги, какие-то оборванцы, сновавшие по узеньким тротуарам, а над всем этим хмурое, осеннее петербургское небо. Грустно и холодно было на душе у Елены Степановны, а спутник ее, Николай Игнатьевич Баженов, мужчина лет тридцати пяти, в форме какого-то ведомства, все говорил и говорил:

— Дети здоровы, — говорил он, — у Саши только маленький кашель был. Лето, вообще, провели очень хорошо. Дача попалась удобная, на самом берегу залива; Лиза купалась каждый день и очень посвежела. Я брал месячный отпуск и тоже отдохнул. А если б ты видела, как Оля развернулась! Совсем барышня. Она сегодня вечером будет у нас; Лиза еще вчера ей дала знать, что ты приезжаешь. И Иван Никитич будет. Впрочем, он и без того каждый вечер заходит… А у твоей крестницы за лето четыре новых зуба прорезалось. Прелесть, что за девчурка… Ну, а ты как?

«Миг один — и нет волшебной сказки», — чуть вслух не продекламировала Елена Степановна и, спохватившись, сказала только:

— Я что ж? Я ничего.

— Т. е. как ничего? Ведь провела же ты как-нибудь лето? — завел опять Николай Игнатьевич. — А ты знаешь, ты не особенно поправилась, т. е. как тебе сказать, не посвежела и даже как будто похудела еще немного. И письма от тебя получались все такие грустные, и вообще, знаешь, я не верю в этот юг.

И он стал говорить, что он не верит в юг, потому что юг хорош для южан, а северянам нужно жить на севере, и что когда делают наоборот, то ничего из этого хорошего не получается. Все равно, как морская рыба портится, попадая в пресную воду, а пресноводная рыба портится, попадая в морскую воду, и т. д., и т. д.

Елена Степановна, почти не слушая его, думала в это время свои мысли. Около пяти месяцев она не видалась со своими родными и была оторвана от своего дела, от своей службы, а вот возвращение теперь к себе, домой, к своим родным, к своим занятиям, нисколько не радует ее, а напротив, даже тяготит. Как бы охотно она села опять в вагон и поехала бы опять куда-нибудь далеко-далеко. Конечно, не обратно туда, на юг, на хутор Прокофья Емельяновича, а куда-нибудь в неведомые края, где, может быть, и на ее долю найдется счастливый уголок.

Совсем не так бывало прежде. Прежде, после двухмесячной разлуки, она рвалась уже домой, в свой родной Петербург, к своим сестрам, к своим знакомым, к своим обычным служебным занятиям. И после каждой разлуки Петербург казался ей милее и краше, и люди, живущие в нем, лучше всех людей на свете. И всегда какая-то надежда манила ее домой. А теперь? Ничего… ничего… ничего!

Более получаса ехали они с Варшавского вокзала до Баскова переулка. Но вот и знакомый дом, вот и знакомый швейцар стоит на крыльце; вот она поднимается по знакомой лестнице и останавливается у знакомой двери, на которой прибита медная дощечка с надписью: «Николай Игнатьевич Баженов». Она надавила кнопку, и знакомый звонок продребезжал за дверью.

Но вот она уже в передней, и сестра Лиза, в широком капоте, как будто еще пополневшая, быстрыми шагами идет к ней через гостиную и затем, обвив ее шею своими белыми, обнаженными руками, начинает целовать, целовать и целовать. Няня, с маленькой Лиличкой на руках, выглянула из-за двери; Елена Степановна, стараясь улыбаться, целует свою крестницу, ее пухленькие с ямочками детские ручки. А вот уже Саша, ее племянник, лет семи, повис у нее на шее и целует тетю Лелю. А швейцар, между тем, внес уже в переднюю ее чемодан и ремни с подушками, и Николай Игнатьевич тут же снимает, свое форменное пальто.

У Елены Степановны слегка кружится голова. Слезы как будто хотят навернуться на глаза, и улыбка, но не радостная, а горькая улыбка кривит ее губы.

«Сестра Лиза в самом деле посвежела», — думает она, глядя на хлопочущую и отдающую какие-то приказания Елизавету Степановну. И без зависти, но и без радости смотрит, она на ее статную фигуру двадцатипятилетней женщины.

Через полчаса сестры уже сидят, в столовой и пьют кофе. Николай Игнатьевич уехал на службу; детей удалили в детскую. Сестрам, после такой долгой разлуки, нужно поговорить. Но поговорить им, как будто, совсем не о чем. Впрочем, Елизавета Степановна почти слово в слово повторяет, то же, что говорил, едучи с вокзала, ее муж. Не забывает упомянуть, что у Саши был кашель и что дача у них была очень удобная, на берегу залива, и что она каждый день купалась, и что сестра Ольга за это лето сильно развернулась и стала совсем барышней. И заканчивает она свой рассказ совершенно тем же вопросом, который сделал Николай Игнатьевич:

— Ну, а ты как?

Елена Степановна опять горько улыбается и говорит:

— Да что ж я? Ничего.

— Да, да, ты писала, что скучала очень, — подхватывает Елизавета Степановна. — Отчего бы тебе было не вернуться к нам на дачу? Право, провела бы лето гораздо лучше. Раз узнала, что Кречетовы не приедут, — чего там тебе было сидеть?

— Право, не знаю. Так как-то — засела и сидела… Апатия на меня какая-то напала, — проговорила Елена Степановна с подавленным вздохом.

— Устала с дороги-то? — спросила ее сестра, принимая этот вздох за зевок.

— Да, устала, — ответила Елена, думая, что хорошо бы теперь уйти в свою комнату, лечь на постель и в самом деле отдохнуть и, может быть, уснуть даже.

— Так поди, сосни, — словно угадав ее мысль, предложила ей сестра.

Елена Степановна встала, поцеловала сестру и пошла в свою комнату.

Там было уже все прибрано, и вещи ее, вынутые из чемодана, разложены по своим местам.

«Раздеться или так прилечь?» — подумала Елена Степановна и решила раздеться.

Раздевшись, она опустила занавеску, задвинула задвижку у двери и улеглась в постель. И только голова ее коснулась подушек, как кровать под ней сейчас же слегка закачалась, раздался знакомый стук колес вагона по рельсам, и молодое, свежее лицо, с ласковыми глазами, с пухлой и яркой нижней губой и маленькими темными усиками, мелькнуло перед ней.

«Уж не влюблена ли я?» — улыбнулась Елена Степановна и ей сейчас же вспомнилось, как на прощанье он поцеловал ей руку и что при этом почувствовала она.

— Ну, зачем? Зачем я ему дала наш адрес? Зачем заводить это ненужное знакомство? Да, может, и не придет еще, — шептала она и думала, что хорошо бы было, если бы он не приходил. А думая это, она чувствовала, как бы хорошо было, если бы он пришел.

«С ним так весело, — оправдывала она в себе это чувство. — Он такой наивный, простой и ни над чем, кажется, еще не задумывается, — говорила ей мысль. — И такой молодой, красивый», — подсказывало ей чувство.

И долго еще велась эта двойная беседа мысли и чувства, и мысль иногда возмущалась чувством, а чувство протестовало против мешавшей ему мысли. Наконец, Елене Степановне стало казаться, что все это происходит где-то совсем вне ее и что она просто только наблюдает со стороны за этим спором, и от этого ей становилось все легче, веселее и приятнее… И, наконец, она заснула…

Спала Елена Степановна долго и крепко и без всяких сновидений. Проснулась она перед самым обедом. Сон освежил ее, и когда она, умывшись, посмотрела на себя в зеркало, то к удовольствию своему заметила, что и у нее лицо посвежело.

Когда она вышла в столовую, она застала там, кроме сестры Лизы, еще и младшую сестру, Ольгу, девушку лет шестнадцати, очень похожую на нее, но, несмотря на это, и очень красивую. Ольга жила всегда в семье дядюшки Краснопольского, была его крестницей и любимицей. Ольга радостно бросилась на шею к старшей сестре и крепко и горячо расцеловала се.

— Ну, что ж ты, Лиза, говорила, что Геля не посвежела! А посмотри, какая она стала свеженькая! — говорила Ольга, любовными глазами глядя на продолговатое и некрасивое лицо Елены Степановны.

— В самом деле! — сказала Лиза. — Это ты, верно, с дороги была утомлена, а теперь я и сама вижу, что ты поправилась.

Подтвердил то же самое и вошедший Николай Игнатьевич, и они сели обедать.

За обедом больше всех говорила Ольга. Она рассказывала, как она путешествовала этим летом с семьей Краснопольских, как они ехали по Волге, как жили сначала на кавказских минеральных водах, где тетя брала ванны, а потом в Крыму. Со смехом объявила, что у нее есть жених, т. е. не то, что жених, а человек, который сделал ей предложение и даже не ей, а просил ее руки у tante Юлии Михайловны. И как тетушка отказала ему не только в ее руке, но и от дому. А жених был ничего себе: молодой, недурен, но только ужасно глупый.

Потом говорила, что дядя с осени стал еще влиятельнее, а с нового года, вероятно, станет и еще влиятельнее. Вообще, теперь за ним все ухаживают…

— Ах, кстати, Оля, — перебила ее Елена Степановна, — не можешь ли ты замолвить слово у дяди за Прокофия Емельяновича. Я ему обещала.

— За какого Прокофия Емельяновича? — широко раскрыв свои красивые глаза, спросила Ольга.

— Прокофия Емельяновича Жижиленко, давнишнего знакомого нашего покойного отца, — пояснила Елена Степановна.

— Ах, это тот, где ты нынче гостила? Толстый такой, еще в прошлом году приезжал! — вспомнив, сказала Ольга и сейчас же прибавила: — Ну, конечно, конечно, Леля! Ты только мне объясни, что нужно сказать, а я уж, выбрав минутку, поговорю с дядей.

И опять защебетала, вспоминая мелькнувшее лето.

Елена Степановна смотрела на нее и думала:

«Ведь и я была когда-то такая же, молодая, веселая и даже красивая».

Елена Степановна знала, что она была красива, знала также, что глаза ее до сих пор еще прекрасны. Но куда ушло все остальное? Неужели и Оля также подурнеет, высохнет и останется старой девушкой? Вон, Лиза рано выскочила замуж, выскочила очертя голову, нисколько не задумываясь, а как счастлива теперь. Да и у Оли не та судьба, что была у меня. Оля живет в доме дяди. Она — его любимая племянница и, конечно, не останется без женихов. «Мое детство и юность были не такие».

Давно уже делавший свою карьеру Краснопольский примирился со своей сестрой только после того, когда та овдовела и после смерти мужа осталась без всяких средств с двумя детьми на руках и в ожидании третьего. Ольга родилась через три месяца после смерти отца и за год до смерти матери. Дядя Краснопольский был ее крестным отцом и уже годовалую взял к себе в дом, где она и воспитывалась. Старшие же, Елена и Лиза, были в институте, и дядюшка не то, что не любил их, но относился к ним холодно. А после того, как Лиза, едва окончив институт, вышла замуж, он совсем оборвал с ней всякие отношения. Елене же Степановне устроил место в одном из учреждений, где принимались на службу женщины. И вот уже пятнадцатый год она служит там, растеряв все свои надежды и упования.

«Нет, у Оли другая дорога, и она найдет свое счастье», — вернулась к своей мысли Елена Степановна, слушая веселую и живую болтовню младшей сестры.

Вскоре после обеда пришел и Иван Никитич Ардашев. Его приход, как это часто бывает со своими людьми, узнали по звонку. Только что звякнул колокольчик в передней, как Лиза сказала:

— Это Иван Никитич.

И все стали прислушиваться.

И действительно, как только отворилась входная дверь, из передней послышалось всем давно знакомое сухое покашливанье. А затем по гостиной раздались неровные, как бы с притоптыванием на одну ногу, шаги, и Иван Никитич вошел в столовую.

Это был маленький, худенький человек, лет пятидесяти, с большим открытым лбом, с редкими, но длинными, откинутыми назад волосами; с реденькой же, беспорядочно растущей полуседой бородкой. Добродушными близорукими глазами он смотрел сквозь большие золотые очки, как будто отыскивая кого-то, и при этом сконфуженно улыбался. Увидав Елену, он прямо заковылял к ней своей прихрамывающей походкой, но, не дойдя до нее, приостановился и поздоровался сначала с Елизаветой Степановной, потом с Николаем Игнатьевичем, наконец даже с Ольгой и только после этого подковылял уже к Елене.

Та встретила его ласковой, приветливой улыбкой и протянула обе руки. Ардашев поцеловал сначала одну, потом другую, потом посмотрел на Елену, — причем глаза его слегка увлажнились, — и сказал:

— Ну, слава Богу!

Все в семье знали, что Иван Никитич давно уже неравнодушен к старшей сестре, знали, что любовь его чистая, духовная, и потому, глядя на эту встречу, все тихо и доброжелательно улыбались.

Ардашев подсел к столу, снял очки — отчего лицо его приняло какое-то забавное, растерянное выражение, — и стал протирать их.

— Ну вот, дождались! — сказал, обращаясь к нему, Николай Игнатьевич.

Но Ардашев не слыхал этих слов: он смотрел на Елену, и светлая радость разливалась у него по лицу. А Елена потупилась и думала:

«А если б он знал, о чем я мечтаю!»

И только подумав это, она поняла, что действительно о чем-то мечтает, и сама испугалась этого.

— Долго, долго вы загостились, — как бы укоряя ее, проговорил Ардашев.

— Иван Никитич без тебя, Леля, совсем истосковался, — сказал Баженов. — Придет к нам и молчит: все стулья промолчал. Или бродит по комнатам, как непокаянная душа.

Ардашев не протестовал против этих слов, а только укоризненно покачивал своей не по туловищу большой головой.

— И писали редко, — опять проговорил он, взглянув на Елену.

— Скучно было, Иван Никитич, а когда скучно, вы сами знаете, и писать не хочется, — вполголоса ответила она.

«Ну, что же мне делать, если мне все-таки еще и жить, и любить хочется», — мелькало у нее в то же время в голове.

Затем опять заговорила Ольга, вспоминая свои летние впечатления. Разговор сделался общим, но говорили больше всех Баженов и Лиза. Ардашев изредка только делал коротенькие вставки, а Елена молчала и думала:

«Как все счастливые супружества похожи друг на друга. Вот и сестра с мужем болтают совершенно так же, как болтали вчера супруги Губастовы. И весь мир для них делится на две неравные части: одна — большая, это они сами; а другая — значительно меньшая — все остальное. А вот для меня мира совсем не существует, кажется. Все одна я, скучная, томящаяся и утомляющая весь мир — я. Чем же я виновата, если мне еще и жить, и любить хочется?» — повторила она еще раз свою мысль.

И опять в воображении ее четко вырисовалось красивое, молодое лицо, с темными усиками на короткой верхней губе, с ласковыми, темными глазами и курчавыми, слегка лысеющими над самым лбом, волосами. Ей стало представляться, что он тут же вот сидит среди них, за чайным столом, и говорит что-то совсем наивное, но простое и милое…

— Ты хочешь еще чаю? — второй раз переспросила ее Лиза.

— Чаю? Да… т. е. нет! Нет, не хочу больше… — оторванная от своих грез, торопливо ответила она.

Ардашев заметил эту рассеянность и сказал:

— Елена Степановна, вероятно, устала с дороги? Ей бы, может быть, отдохнуть?

— Нет, нет! — запротестовала Елена. — Я отлично выспалась.

Ей стало жаль этого доброго, тихого человека, так беззаветно за что-то любящего ее.

«За что он любит меня? — думала она. — Ведь он представляет меня совсем не такой, какая я на самом деле, дрянная, порочная…»

И ей хотелось как-нибудь обласкать и утешить его, но она не знала, как и чем.

— Спасибо вам за ваши письма, Иван Никитич, — стараясь быть ласковой и слегка наклоняясь к нему, сказала Елена. — Вы были такой добрый и писали мне так много. Ваши письма, право, доставляли мне большое удовольствие. Я всегда с нетерпением ждала их, — говорила она, и чем больше говорила, тем яснее чувствовала деланность своего тона.

Чувствовал это и Ардашев: он сидел понурившись, смотрел к себе в стакан и размешивал ложечкой чай.

Наконец, словно не в силах уже будучи слушать ее слова, сказал:

— Э, полноте! Ну, что там! Писал, потому что не мог не писать, и благодарить тут не за что. Тут даже смешно благодарить.

Елена поняла это и замолчала.

Разговор как-то вообще не клеился. Было уже десять часов вечера, и Ольга, сказав, что ей пора домой, стала прощаться с сестрами. Ардашев тоже поднялся с места.

— Иван Никитич! Вы-то куда? — удивился Баженов.

— Нет, мне тоже пора, тоже пора, — говорил Ардашев, стараясь не смотреть никому в глаза. — Завтра рано вставать надо.

— Да, ведь, завтра же воскресенье! Службы нет! Значит, куда же вам рано вставать? — держа его за локоть, уговаривал его Баженов.

— Нет, нет, нет! — заупрямился Иван Никитич. — У меня еще и сегодня кое-какая работа есть. Нужно уж, извините!

И, поцеловав руку Елизаветы Степановны, он повернулся к Елене.

— Завтра придете? — спросила она его.

— Не знаю, право… не знаю, — глядя себе на ноги, ответил Ардашев.

— Приходите. Непременно. Приходите днем. Я тоже, ведь, на службу не пойду, а мне хочется поговорить с вами. Приходите! — настаивала она.

— Ну, хорошо. Приду, — тихо сказал Ардашев и заковылял в переднюю.

Когда Ардашев вышел на улицу, шел мелкий дождь. Ветер трепал огненные языки газовых фонарей: было холодно. Но Ардашев долго еще, не замечая этого, шлепал резиновыми калошами по мокрому тротуару.

Придя к себе в свою маленькую, холостую квартирку, он разделся, прошел в кабинет и с ногами забрался в угол широкой оттоманки. Единственная рабочая лампа освещала только середину письменного стола и стоявший возле нее большой портрет Елены, снятый с нее, когда ей было всего еще двадцать лет и когда она была почти красива. Все углы в комнате тонули в полумраке.

Сидя съежившись на своей оттоманке, Ардашев, смотрел на портрет, и большие, прекрасные глаза Елены, казалось ему, были устремлены на него.

«Не надо роптать. Не надо роптать, — думал Иван Никитич. — Уж одна дружба ее и то для меня слишком большая награда. Все-таки в мире есть хоть одно существо, к которому можно прильнуть душою. А возропщешь — пропадет и это существо. И останешься во всем мире один. А какой ужас, когда человеку некого любить! Некому сказать все самое сокровенное. Она, бедная, оттого и страдает, что не любит никого. Любить, ведь, гораздо большее счастье, чем быть любимым…»

И так долго, далеко за полночь, сидел Иван Никитич на своей оттоманке и в мыслях своих любил и жалел Елену, стараясь заглушить, подавить в себе всякое малейшее страдание и сожаление к себе, всякий малейший протест и какое бы то ни было требование личного счастья. И когда ему это окончательно удалось, он с легким и умиленным сердцем прошел в свою маленькую спальню и, покряхтывая да покашливая коротким сухим кашлем, улегся на своей узенькой и жесткой кровати.

Долго в эту ночь не спала и Елена. Вскоре после ухода Ардашева, она простилась с сестрой и зятем и, сказав, что хочет лечь спать, пошла в свою комнату. Но, придя туда и заперев за собою дверь, она не легла и не разделась даже, а, скрестив за спиною руки и опустив голову, принялась ходить из угла в угол. Лицо ее было сердито, брови нахмурены, губы плотно сжаты. Она ходила и мысленно бичевала себя.

Она говорила себе, что причина всех ее мук и страданий, всего ее горя, кроется в ней самой, в ее сухом, эгоистическом характере, в ее требовательности не по заслугам, в ее искании одного только личного счастья. И когда она представляла рядом с собою доброго, самоотверженного Ардашева, этого чистого душою человека, она прямо ужасалась перед своей дрянностью.

«Что он не красив и не молод, — говорила она себе, — а я-то что такое? Ведь, и мне уже тридцать второй год! И тоже, подумаешь, какая красавица!»

И она почти с презрением взглянула на свое лицо, мелькнувшее ей в висевшем на стене зеркале. И сейчас же ей вспомнилось другое лицо, молодое, свежее, с пухлой ярко-красной нижней губой, с темными усиками на короткой верхней губе и с преждевременно пробивающейся лысинкой надо лбом. И это лицо стало ей в эту минуту тоже ненавистно. Оно смотрело на нее каким-то укоряющим грехом, каким-то изобличением ее внутренной дрянности, и она до боли ломала свои пальцы и кусала свои бледные губы.

«Стыдно! Нет, не стыдно, а позорно жить такими чувствами, — шептала она себе и мысленно вызывала перед собою кроткие, задумчивые глаза Ардашева, его робкую, застенчивую улыбку, — улыбку человека, который, как ей казалось, стыдится того, что он и так умен, и так благороден. — И тот человек давно возле меня, давно мой друг, мой духовный наставник, а я увлекаюсь какими-то розовыми мальчишками! Старая! Противная! Гадкая!»

И она, подойдя к зеркалу, стала сердито выбирать шпильки из своих волос.

— Нет, это решено! — шептала она. — Завтра же, как только придет Ардашев, я протяну ему руку и скажу: «Простите и примите меня! Простите за все то зло, которое я вам сделала, и поверьте, что всей моей дальнейшей жизнью я постараюсь искупить его».

И в это время ее темно-каштановые, не сдерживаемые более шпильками волосы густой волной рассыпались по ее плечам и обрамили темной рамкой ее продолговатое лицо, на котором ярко горели возбужденные гневом глаза. И лицо это ей показалось красивым.

С минуту смотрела она на него в зеркало, потом вдруг закрылась обеими руками и горько-горько заплакала. Слезы едва не перешли в рыдания, но она поборола себя и, тяжело дыша, стала раздеваться.

«Нет, решено, решено и бесповоротно! — внутренно кричала она самой себе. — Я буду женой Ардашева! Потому что вместе с ним я найду свое счастье, хотя и только тихое».

Выпив стакан воды, она немного успокоилась и легла в постель, но долго еще не могла уснуть. Только что она начинала забываться, как молодое лицо с темными усиками приближалось к ней. С ужасом она открывала глаза и с каким-то отвращением старалась отодвинуться от ненавистного призрака. Всеми силами пыталась она вызвать в своем воображении добрые глаза Ардашева, но не могла: другой призрак мучил и угнетал ее.

И всю ночь ее давили мучительные, тяжелые сны.

V

На другое утро Елена Степановна проснулась с каким-то смутным сознанием, что сегодня ей нужно сделать что-то очень большое и серьезное.

«Но что? Что именно?» — спрашивала она себя и вдруг, вспомнив, почти вслух проговорила:

— Ах, да! Выйти замуж за Ардашева.

А, проговорив это, она улыбнулась: так странно формулировалась ее мысль.

Не торопясь, она встала с постели и принялась одеваться. Голова ее почти не работала. Она знала, что все решено, и ей больше не хотелось думать об этом.

В утреннем, простеньком капоте вышла она в столовую и напилась с сестрой и детьми чаю. Потом опять вернулась в свою комнату, села в кресло возле окна и долго-долго сидела так неподвижно, без мыслей и чувствуя какую-то духовную слабость. Ей хотелось только одного, чтобы поскорей пришел Ардашев и чтобы поскорей все было решено и кончено. Какая-то апатия напала на нее, и апатия эта охватила все ее тело: руки беспомощно лежали на коленях, голова полусклонилась на грудь.

«Так лучше будет!.. Так лучше будет!» — повторяла она себе каждый раз, как только какая-нибудь мысль начинала копошиться в мозгу, подразумевая под этим: так лучше будет — свой брак с Ардашевым.

Она и не заметила, как в комнату ее вошла горничная Луша, и не могла понять, что она говорила ей.

— Что такое? — переспросила Елена Степановна, сморщив брови.

— Говорю, барышня, что к вам гость пришел, — повторила девушка.

— Гость? Иван Никитич?

— Нет, не Иван Никитич, а чужой какой-то, молодой.

— Чужой? Молодой? — как бы соображая, повторила Елена Степановна и вдруг вся вспыхнула.

— Нет, не надо! Не надо! Скажи, что не надо! Скажи, что дома нет, — быстро заговорила она, приподнимаясь с места.

— Да они уж в гостиной сидят. Я сказала, что вы дома, — растерялась Луша.

— Господи, в гостиной! Зачем это? Зачем он пришел? — бессвязно повторяла Елена Степановна, не зная, что и делать. — Ты говоришь, в гостиной? Ну, хорошо. Скажи, чтоб подождал, я сейчас оденусь и выйду. Иди, скажи.

Луша вышла, а Елена Степановна заметалась по комнате.

«Зачем? Зачем он пришел?» — шептала она, хватаясь то за ту, то за другую принадлежность туалета.

Но шептала она эти слова совершенно машинально, а в глубине души ее что-то радовалось тому, что он пришел. Что гость был Вадим Петрович Удовик — в этом она ни на минуту не сомневалась. Теперь, торопливо одеваясь, она представляла себе, как он сидит в гостиной в своем сереньком пиджачном костюмчике и мнет в руках легкую дорожную каскетку.

Она оделась быстро, но перед тем, как выйти из комнаты, она на минутку замерла перед дверью и потом, вздохнув, решительно вышла в коридор.

Из гостиной до нее донеслись голоса.

«Стало быть, он не один там? Кто же еще?» — мелькнуло у нее в голове.

Удовик, в черном сюртуке, со шляпой в затянутой перчаткой руке, сидел на пуфе перед диваном, а возле него на диване сидела Елизавета Степановна, и они о чем-то оживленно говорили.

Мигающими, растерянными глазами взглянула на них Елена. Удовик быстро встал со своего места и, весь просияв какой-то радостной улыбкой, шагнул к ней навстречу и первый протянул руку.

«Какой он элегантный!» — с удовольствием подумала Елена Степановна, и, поняв, что молодой человек целует ее руку, сама коснулась губами его темных, курчавых волос.

Елизавета Степановна смотрела на эту встречу, и что-то женски-подозрительное мелькнуло у нее в улыбке.

Елена села на диван рядом с сестрой. Удовик опустился на свой пуф и сейчас же спросил о здоровье. Елена поблагодарила и, в свою очередь, осведомилась, как он устроился в Петербурге.

— Знаете, очень недурно, — заговорил Удовик своим нерусским акцентом, — эти Губастовы сделали мне очень хорошие указания. Право, такие обязательные люди!

И он стал рассказывать подробно и обстоятельно, какую комнату он именно нанял, где и за сколько. И где он вчера обедал, и что было за обедом, и что за обед, правда, взяли немного дорого, но что подавали все очень вкусно. А на вопрос: понравился ли ему Петербург? — он ответил, что может быть бы и понравился, но все время идет дождь, так что и рассмотреть ничего нельзя, как следует. Говорил, впрочем, что Одесса, все-таки, кажется, лучше, потому что там есть море и отличный бульвар и что в Петербурге совсем нет хороших кофейных, какие есть в Одессе. И жизнь, должно быть, дорога, но что извозчики здесь лучше.

И странная вещь: вся эта болтовня нисколько не претила Елене. Напротив, ей нравились его наивные замечания, его искренность, когда он говорил, что не может каждый день так дорого обедать — все это было так просто и молодо. И она замечала, что и сестре Лизе нравится и сам Удовик, и все, что он говорит. И Елене Степановне это было приятно и ей не приходилось конфузиться, что ее новый знакомый сделал такой до бестактного ранний визит. К нему шло даже и это. Он — дитя природы.

В это время вернулся уходивший куда-то Николай Игнатьевич, и его познакомили с гостем. Узнав, что Удовик из Одессы, Баженов спросил его: не знает ли он такого-то? Оказалось, что знает и даже очень хорошо знает. Николай Игнатьевич этому очень обрадовался и стал расспрашивать Удовика: что именно за человек «такой-то», предупредив, что у него с ним есть общие дела, но что лично они не знакомы.

Удовик на все вопросы отвечал очень обстоятельно и сказал, что знает даже самое дело, которое связывало Баженова с «таким-то». Николай Игнатьевич обрадовался еще больше и стал расспрашивать: солидное ли это дело? Стоит ли в нем принимать участие? И на это Удовик давал очень обстоятельные ответы, кое от чего предостерегая, и кое-что одобряя вполне.

Наступило время завтрака, и хозяева, оба, очень радушно попросили Удовика откушать с ними хлеба-соли. Тот поблагодарил и, взглянув на Елену Степановну, как бы спрашивая: «можно?» — и поняв из ее улыбки, что «можно», очень охотно согласился.

Елена Степановна была чрезвычайно довольна, что ее новый знакомый произвел на всех такое приятное впечатление.

За завтраком беседа сделалась еще оживленнее.

В половине завтрака Елена вспомнила, что скоро должен прийти Ардашев, и вся как-то съежилась.

«Ну, так что ж, — говорила, она самой себе. — Ну, сегодня не будем говорить об этом, можно ведь и отложить. Долго ждали, подождем еще».

Но не это, собственно, угнетало ее, а пугала ее мысль, что Удовик не понравится Ивану Никитичу.

Они еще сидели за столом, когда пришел Ардашев. Вошел он в столовую с лицом веселым, почти радостным. Когда его познакомили с Удовиком, то он не обратил на него почти никакого внимания, а на вопрос: отчего он не пришел пораньше, к завтраку? — ответил, добродушно рассмеявшись:

— Проспал.

— А вчера говорили, что рано вставать надо! — напомнил Николай Игнатьевич.

Елизавета Степановна сказала, что для него сейчас же можно приготовить или яичницу, или бифштекс; но Ардашев от всего этого отказался, а попросил только чашечку кофе, который как раз они в это время пили. И разговор снова возобновился и опять на тему петербургских развлечений.

— Осенью у нас ничего особенно хорошего нет, — говорила Елизавета Степановна, — вот, зимы если дождетесь, так увидите.

Удовик стал рассказывать о развлечениях в Одессе и говорил, что с тех пор, как экспорт пшеницы упал, в Одессе скучнее стало.

— Ах, славное море в Одессе! — задумчиво проговорил Ардашев.

— А вы бывали там? — спросил Удовик.

— Бывал, только давно уж! Лет тридцать тому назад.

— О, так вы теперь Одессу не узнаете, — горячо заговорил Удовик. — Какие там теперь новые дома, театр великолепный, почтамт… А биржа какая! Просто дворец!

— Да нет, я не про то! — перебил его Ардашев. — Я говорю — море там, море чудное, теплое.

— Да, море хорошее, — подтвердил Удовик. — А вот, представьте себе, деятельность в порту плохо развивается, даже падает, пожалуй. Говорят, прежде вся гавань коммерческими судами была заставлена, а теперь иностранных пароходов очень мало приходит.

— А что, в Одессе ость яхт-клуб? — спросил Баженов.

— Даже два. Только я не знаю, как там. Я не состою членом, — ответил Удовик.

— А я так вот страшно люблю парусный спорт, — сказал Николай Игнатьевич. — И вот здесь у нас хоть дрянненькое моришко, и даже просто лужа, а все-таки не отказываю себе в удовольствии иногда прокатиться.

— Я тоже умею управляться с парусами. Меня еще покойный отец научил. Но в Одессе все как-то некогда заниматься этим. Да и денег стоит свою-то яхту иметь.

Чем дальше шел разговор, тем более веселое, радостное выражение, с которым Ардашев вошел в столовую, стиралось с его лица. В конце концов, он замолчал совсем и сидел насупившись над своей чашкой кофе.

Елена сердилась. «Нельзя же, в самом деле, быть таким нетерпимым, — думала она, — и нельзя от всех требовать тех интересов, которые нас занимают. Одни — интересы молодости; другие — интересы людей пожилых, и нельзя требовать от молодых, чтобы они с самого рождения были уже стариками».

И она почти недоброжелательно посматривала на насупившегося Ардашева.

Вскоре после завтрака Удовик ушел.

— Ну, как вам понравился этот молодой человек? — спросила Елизавета Степановна Ардашева.

— Откуда вы его выкопали? — вопросом на вопрос, отозвался тот.

— Леля с ним в дороге познакомилась, в вагоне.

— Ах, вот как!

И Ардашев как-то странно взглянул на Елену Степановну и потом, подумав немного, договорил:

— Как он мне понравился? Да никак не понравился. Просто — одессит.

— Что вы этим хотите сказать? — слегка дрогнувшим голосом спросила Елена.

— Да ничего особенного. Одессит — это такой же человек, как все остальные, только с чисто-одесскими интересами, — уклончиво ответил Ардашев.

— А какие это «чисто-одесские» интересы? — настаивала Елена.

— Ах, Боже мой, какие! Ну — экспорт, пшеница, биржа… ну, там разное…

Елена закусила губу и ничего уже больше не говорила.

— А мне он нравится, — заметила Лиза. — Веселый такой, простой, наивный.

— И, кажется, дельный малый, — вставил от себя Николай Игнатьевич. — По крайней мере, я с ним о своем дельце еще хочу поговорит. Надо попросить, чтобы он там справочки кое-какие навел.

Ардашев еще больше нахмурился.

Елена Степановна в этот день должна была обедать у Краснопольских. Так полагалось после долгого отсутствия, и приехать она должна была не к самому обеду, а немного пораньше. Но теперь она решила, что поедет сейчас же, не дожидаясь обычных четырех часов. И сказав это сестре, она простилась с мужчинами — причем с Ардашевым очень сухо — зашла на минутку в свою комнату, поправила туалет и уехала на Сергиевскую.

Ардашев остался обедать у Баженовых, но был угрюм, молчалив и бродил из комнаты в комнату, как — по меткому выражению Николая Игнатьевича — непокаянная душа…

В тот же вечер Вадим Петрович Удовик, сидя в своей меблированной комнате, писал письмо в Одессу к матери.

«Дорогая маменька! — выводил он своим красивым, несколько писарским почерком. — Телеграмму мою от 28-го сего сентября месяца о моем благополучном прибытии в Петербург, вы, конечно, уже получили. Теперь могу рассказать вам несколько — даже много — утешительных и приятных новостей. Во-первых, я очень рад, что поехал во втором классе, несмотря на то, что вы хотели, чтобы я ехал в третьем, так как в вагоне я познакомился с очень интересной барышней. Еще когда она садилась, ее провожал какой-то господин и все просил помочь ему в его деле, причем говорил, что ее дядюшка все на свете может сделать. Я, конечно, на это обратил внимание, познакомился с ней и стал любезен. Она — немолодая уж и не очень красивая, все-таки моложе и красивее m-lle Родопуло, которую вы мне все сватали в невесты. Но это все пустяки! А знаете ли вы, кто оказался ее дядюшка? Подумайте только! Сам Краснопольский. Тут я, конечно, стал еще любезнее и совсем ее очаровал, настолько, что она даже пригласила меня бывать у них. И я сегодня был с первым визитом и завтракал. Она живет в семействе своей замужней сестры, а у мужа ее сестры в Одессе есть дело с Абрамом Яковлевичем. И он сейчас за меня ухватился, видя, что я ему могу быть полезен. Я, конечно, сделаю, что нужно. Вот, маменька, на ком бы жениться! Тут лучше всякого приданого. Подумайте только: сделаться племянником самого Краснопольского! Куда можно пойти! Теперь я серьезно обращу на это внимание. Барышня, говорю, не молодая и не очень красивая, и потому тем легче мне будет заслужить ее расположение вполне и — кто знает — маменька, чем еще я буду! Во всяком случае, стараться буду и думаю, что добьюсь своего, и вы будете крайне утешены. Сейчас, других подробностей писать не стану, но о дальнейшем всегда извещу. Петербург хуже Одессы, и дождик идет непрерывно. Устроился я, по-здешнему, очень дешево, а по-одесски будет, пожалуй, очень дорого. Ну, да вы не бойтесь: даром и копейки не брошу. Поцелуйте от меня сестру Поликсену. Ведь вот, маменька! Ехал в Петербург, не зная сам, что найду, а нашел, может быть, всю мою судьбу и карьеру. А все потому, что поехал во втором классе. А если бы поехал в первом, может быть, еще лучше бы было. А вы хотели, чтобы я в третьем классе ехал. Ну, что бы тогда? С кем бы я познакомился? Вот она, ваша женская-то экономия! Радуйтесь, маменька, и верьте, что я своего не упущу. А если я у вас еще денег попрошу, то вы не отказывайте и присылайте, а то из-за каких-нибудь пустяков всю карьеру испортить можно. Поцелуйте еще раз сестру Поликсену, а у вас, дорогая маменька, я почтительнейше целую руки и остаюсь любящий и покорный сын ваш Вадим Удовик. Р. S. Напишите, какие у вас есть новости и получили ли вы деньги с Абрагамсона? Если не получили, смотрите! Ему не спускайте. У него деньги, наверное, есть. Он только прячет. Это мне еще говорил Давид Лазаревич. Пожелайте мне успеха, маменька! От этого, ведь, нам всем будет хорошо. Еще раз ваш покорный сын и любящий Вадим Удовик».

Дописав письмо, Удовик взял конверт и стал еще тщательнее писать адрес: «В г. Одессу. Старопортофранковская улица. Собственный дом. Ее Высокородию Пагоне Христофоровне Удовик».

Покончив с делом, молодой человек сладко потянулся, быстро разделся, лег в постель и сейчас же заснул.

VI

С первого же своего посещения Удовик в доме Баженовых сделался как бы своим человеком. С Николаем Игнатьевичем он толково говорил о делах, с Елизаветой Степановной о развлечениях, с Еленой — он говорил мало. Он больше смотрел на нее и делал вид, что робеет в ее присутствии, что считает ее недосягаемой для себя, и часто Елена ловила влюбленный взгляд молодого человека, опускавшего при этом глаза и делавшего расстроенное лицо. И Елена сама конфузилась, как девочка. Голова ее шла кругом. Она знала, что из всей этой влюбленности ничего, конечно, не выйдет, но ей приятно было хоть день, хоть час пожить сладкими иллюзиями.

Ардашев не мешал ей. Он как раз вовремя простудился, захворал, хотя несерьезно, но не выходил из квартиры. Сестры, т. е. Елена и Елизавета, посетили его раз, что они делывали и раньше, когда их старому другу, Ивану Никитичу, случалось заболевать. Но на этот раз посещение вышло какое-то натянутое: и Елена, и Ардашев чего-то оба конфузились, не смотрели друг другу в глаза, обрывались на полуслове. Это смутное настроение сообщилось и Лизе, и она облегченно вздохнула, когда вместе с сестрой вышла из маленькой квартиры больного друга. Елена хотела было себя побичевать за это равнодушие, но бичевание на этот раз не удалось: вечером пришел Удовик, веселый, живой, и рассеял всякие следы утреннего посещения.

Его заставили петь, и он пел, сначала под аккомпанемент Лизы, разные, более или менее уже выцветшие, романсы; пел он ни хорошо, ни дурно. Голосок у него был приятный, но сладковатый. Ардашев, раз слышавший его пение, назвал его почему-то «вазелиновым» и при этом заметил, что человек, который говорит так резко, а поет так сладко — наверное, неискренний человек. На это ему ничего не возразили, но замечание его, видимо, было принято без удовольствия.

Пропев несколько романсов, Удовик сказал, что он знает три-четыре греческих песенки. Его попросили спеть, и он, присев к пианино и сам аккомпанируя себе, запел. Это было уже гораздо лучше романсов: оригинальный народный мотив, незнакомый слушателям, да и манера, с которой на этот раз пел Удовик, произвели довольно сильное впечатление и на Лизу, и в особенности на Елену. И она весь остальной вечер была с ним особенно ласкова, так что Удовик, вернувшись домой, писал своей матери:

«Дела идут быстро вперед, и я не сегодня-завтра, может быть, сделаю предложение и в успехе не сомневаюсь».

Но верно и впрямь, что на всякого мудреца довольно простоты, и Удовик сам чуть-чуть не разрушил все свое сооружение. Дня через два после того вечера, когда он пел у Баженовых свои греческие песенки, он впервые встретился у них с младшей сестрой хозяйки — Ольгой, про которую знал только, что она живет у дядюшки Краснопольского, считается его любимейшей племянницей, но, по рассказам сестер, представлял ее себе совершенным еще ребенком. И вдруг, вместо ребенка, шестнадцатилетняя, бойкая и почти красивая девушка. У молодого человека в глазах зарябило.

«Вот! Вот бы где! Вот бы с кем устроить-то свое счастье!» — как обухом било ему в голову.

И он забыл все свои расчеты, все свои планы с Еленой.

«Да ведь тут, — думал он, — все есть: и самая любимая племянница, и красавица, и приданое дадут!»

И, Боже мой, какой невзрачной, скучной показалась ему Елена рядом с ее младшей сестрой.

И Удовик, что называется, очертя голову и как бы зажмуря глаза, бросился по новому направлению. Лицо его сияло на этот раз, может быть, даже искренним восхищением. Глаза были влажны, голос дрожал от внутреннего чувства.

А Ольга, как назло, не обращала на него никакого внимания. Взглянув раза два мельком на этого молодого человека и решив про себя, что он «приторный», как лакричная настойка, она, казалось, не замечала более его присутствия. Когда Удовика попросили спеть что-нибудь, он запел из самых «жестоких» романсов и пел он на этот раз очень плохо, и все это заметили, кроме него самого. На этот романс он всегда возлагал почему-то самые большие надежды.

— Нет, нет! Спойте нам лучше ваши греческие песенки, — остановила его Лиза, когда он, после первого романса, намеревался запеть другой, чуть ли не еще более жестокий.

Удовик пожал плечами, сел к пианино и стал петь родные ему по крови мотивы. Сначала он пел довольно небрежно, но потом родные звуки взяли свое, он одушевился и закончил с неподдельными чувством.

— Вот это хорошо! — совсем искренно сказала Ольга, как бы давая понять этим, что предшествующее было дурно.

И когда, почти сейчас же после этого, Ольга, обыкновенно рано возвращавшаяся домой, уехала, Елизавета Степановна спросила у оставшегося еще Удовика, как ему понравилась их младшая сестренка.

Он зажмурился на мгновение и мог произнести только один звук:

— О!

И только что он произнес его, как увидал, что из темного угла гостиной смотрят на него большие, испуганные глаза Елены.

Удовик растерялся и вскоре, распростившись, ушел домой. И по дороге, и у себя дома — он злился. Злился на то, что так далеко зашел с Еленой, что, может быть, выдержи он, и перед ним открылись бы еще более прекрасные перспективы.

— Ведь любимейшая племянница Краснопольского! И какая красотка! — шептал он про себя.

И потом стал соображать, нельзя ли как-нибудь поправить дело, т. е. жениться не на Елене, а на Ольге. Но почти не находил средств.

«Ну, если бы хоть она часто бывала у Баженовых, или он был бы принят у Краснопольских, — думал он. — А то бывает она не чаще, как раз в месяц, а чтоб попасть к его превосходительству, — и мечтать нечего».

Он мысленно так и сказал: «к его превосходительству».

«Нет, верно уже придется довольствоваться тем, что есть! — вздохнул он, укладываясь в постель. — Ну что ж, по крайней мере, породнюсь с нею. А там, кто знает, может быть овдовею, а бывали ведь случаи, что и на свояченицах женились. А Ольга еще такая молоденькая! И год, и два, и три подождать можно».

Уже совсем засыпая, он вспомнил глаза Елены, которыми она взглянула на него после того, как он произнес свое восторженное: «О!» Но воспоминание это было так ему неприятно, что он сейчас же отогнал его и заснул.

Зато Елена не спала всю эту ночь. Она то ложилась на кровать, то вскакивала и начинала ходить взад и вперед по комнате, то садилась в кресло и, рыдая, ломала себе руки.

— Нет, нет! Счастье не для меня! — шептала она, глядя полными слез глазами куда-то в пространство. — Молодости — счастье, счастье — красоте! Да ведь была же и я молода! Была и красива! Отчего же мне ни разу не улыбнулось оно? Неужели никогда уж больше я его не узнаю? Неужели уже поздно? Боже мой! Боже мой! Какою бы дорогой ценою, ценою хотя бы всей моей жизни, готова я купить хоть миг этого счастья!

И она металась по комнате, ломала свои тонкие, худые пальцы и плакала, плакала до самого утра.

VII

Утром Елена почувствовала себя совсем больной. Она не пошла на службу и то вставала, то опять ложилась в постель.

«Как же это случилось? Когда это произошло?» — спрашивала она себя, теперь уже откровенно признаваясь, что она любит серьезно и страстно. И то ей казалось, что полюбила она Удовика с первой же встречи, после первых же произнесенных им еще в вагоне слов; а то, что страсть охватила ее тогда, когда она поймала безумно влюбленные взгляды его, которые он бросал на сестру Ольгу. Да все равно, когда бы это ни случилось, но это случилось, и это — несчастие.

И она проклинала в себе эту страсть, хотела вырвать ее из своего сердца, но чувствовала, что не в силах этого сделать, не в силах расстаться с этим сладким чувством, и ей хотелось любить, хотя бы и страдая.

И она любила и страдала.

Теперь уж она не разбирала и не анализировала, — что такое Удовик. Для нее он был именно то, что любят «без борьбы, без размышлений». Теперь уже ни красота Удовика, ни его ласковость, ни его веселость — ничто не стояло на первом плане. Он весь, и какой бы он ни был, — вот то, что любила Елена. И теперь оставалось только ждать, что будет дальше: раздавит ли эта любовь ее или… Дальше Елена не смела думать. О возможности, счастья она не думала.

А счастье было так близко, так возможно…

Удовик пришел к обеду, и пришел какой-то особенно уверенный и веселый. Дело в том, что сегодня он получил письмо из Одессы, и в письме этом были очень хорошие, новости для Николая Игнатьевича. Удовик принес эти новости и поэтому чувствовал себя до некоторой степени хозяином положения. Он знал, что сегодня он будет особенно приятным гостем. И голос его звучал увереннее, и манеры были развязнее, и он даже довольно фамильярно, взял Баженова под руку, чего прежде никогда не делал, и пошел с ним в его кабинет.

— Ну-с, Николай Иванович, — заговорил он, разваливаясь на диване, — дела идут великолепно.

И он стал сообщать, свои новости.

Баженов был в восторге. Он благодарил Удовика, жал ему руку, а тот по-приятельски похлопывал Николая Игнатьевича по плечу.

Елена к обеду не вышла. Она сказалась больной. Удовик, как бы ничего не подозревая, сокрушенно покачал головой, выразил сожаление и сейчас же опять пришел в свое прекраснейшее расположение духа.

В прекрасном расположении духа были и хозяева, и, по случаю благополучного хода дела, была раскупорена лишняя бутылочка вина. Все они втроем весело говорили и громко смеялись.

И этот веселый смех доносился до комнаты Елены и ножом резал ее сердце.

«Он может веселиться, когда я… страдаю, — думала она, горько покачивая головой. — Да что ж ему я? Почему ему и не веселиться? Ведь и я веселилась, тогда Ардашев, больной, одинокий, лежал в своей квартирке. Счастье — эгоистично, и только горе хочет распространиться на всех».

Она мучилась, но не упрекала Удовика — и, казалось, чем более равнодушен был он к ней, тем больше и больше любило его ее сердце.

После обеда Лиза, слегка возбужденная вином, заглянула к ней в комнату.

— Ну, что ж, Леля, ты так и не выйдешь? — спросила она сестру.

— Нет, не выйду, Лиза, — тихо ответила Елена.

— А Вадим Петрович все о тебе справляется и спрашивал, нельзя ли ему заглянуть к тебе в комнату, чтоб повидать тебя? Он так беспокоится о твоем здоровье.

Елена пытливо взглянула на сестру. Она знала ее страсть говорить людям приятное и готовность для этого даже присочинить слегка.

Лиза поймала ее взгляд и начала божиться:

— Нет, право, право! Он все время говорил: «Ах, если бы мне повидать Елену Степановну!» — уже сочиняла она.

— Ну, что ему здесь у меня? Ему здесь скучно будет. У вас там так весело, — грустно проговорила Елена.

— А ты знаешь, почему весело? Вадим Петрович принес известие…

И она стала рассказывать о хороших новостях из Одессы.

Елена слушала рассеянно. Заметив это, Лиза оборвалась и еще раз спросила:

— Так можно ему зайти к тебе? Ведь, ты одета. А он, право, бедный, так беспокоится о твоем здоровье.

Елена чувствовала, что это неправда, но ей самой так захотелось повидать этого человека, взглянуть на него, побередить свою рану, что она сказала:

— Пусть зайдет.

Лиза вышла.

— Хотите повидать сестру? — спросила она, входя в кабинет, где ее муж и Удовик пили послеобеденный кофе.

— Повидать Елену Степановну? Конечно, конечно, с удовольствием. А разве это можно? — заторопился Удовик, растерянно взглядывая на Лизу.

— Да, можно, можно. Она просит вас зайти к себе, — сказала та.

Удовик быстро допил свою чашку, встал, обдернул пиджак, всегда сбивавшийся у него немного кверху, и пошел в комнату Елены.

«Хочет видеть, стало быть, не сердится», — подумал он и постучал в дверь.

— Войдите, — раздался слабый голос.

Удовик вошел.

Небольшая комнатка Елены была очень слабо освещена одной лампой, прикрытой большим, плотным абажуром. Елена сидела в кресле около окна. Лица ее Удовик разглядеть не мог, только слабый блеск глаз указывал, что она на него смотрит.

— Здравствуйте, — почти шепотом проговорил Удовик, на цыпочках подходя к ней.

— Здравствуйте, — тихо ответила Елена и, заметив, что Удовик ищет ее руки, протянула ему ее.

Удовик наклонился и поцеловал тонкие, худые пальцы.

— Садитесь. Вы хотели меня видеть?

«To есть, это вы хотели меня видеть», — чуть не сорвалось у Удовика, когда он опускался на маленький стульчик возле кресла, но он вовремя сдержался, сообразив, что всякая женщина непременно должна говорить так.

— Да, да! Мне сказали, что вы больны, и я так беспокоился… так беспокоился, — говорил он, невольно подтверждая ложь Лизы. — Что с вами?

— Не знаю. Нездоровится, — ответила Елена и, помолчав немного, сказала: — Что же вам было беспокоиться о моем здоровье? Не все ли вам равно?

— Что вы! Елена Степановна! Что вы говорите! Разве можно так говорить? — запротестовал Удовик и даже замахал руками.

— Отчего же нельзя? Беспокоятся только о людях близких, а так — мало ли больных, нельзя же обо всех беспокоиться, — говорила Елена, сама не замечая, что она ставит вопрос ребром.

Но Удовик отлично замечал это. Он чувствовал, что испарина у него выступает на лбу и что нужно сейчас все кончить и решить. Образ хорошенькой Ольги мелькнул у него на минуту в голове, но он отогнал его, как недосягаемый идеал, вспомнил пословицу о погоне за двумя зайцами, набрал воздуху в грудь и заговорил слегка дрожащим голосом:

— Ваши слова даже обидны для меня, Елена Степановна. Вы не понимаете, что я могу о вас беспокоиться! А разве вы не понимаете… как я к вам чувствую… то есть, разве вы моих чувств не понимаете? Что ж, я не смею только говорить, а если б я мог…. Если б вы сами знали, как я вас… как я вас… люблю, — решительно выговорил Удовик и, схватившись руками за голову, отвернулся.

Елена сидела как бы в оцепенении. Лучше самой нежной музыки звучали в ее ушах несвязные речи Удовика, и, когда она услыхала последнее слово «люблю», она готова была вскрикнуть от радости, но вместо этого тихо спросила:

— А Ольга?

— Ольга? Что Ольга? Что такое Ольга? — вдруг загорячился Удовик, почувствовав, что сражение было уже выиграно. — Ольга очень милый ребенок, очень прекрасная девочка, и она ваша сестра, а все, что ваша сестра… то есть все, что ваша родня, — поправился Удовик, — я все люблю, мне все это дорого, как будто это и мое родное… Я и Елизавету Степановну люблю, и Николая Игнатьевича…

И он чуть было не сказал, что любит и дядюшку Краснопольского, но вовремя спохватился и продолжал:

— Я вас люблю и все, что ваше, — люблю. Вот что такое Ольга. Если вы захотите, чтобы я не любил Ольгу, я не буду любить Ольги. Все, что вы захотите, я все сделаю! Потому что я вас…

— Подите… подите сюда! — расслышал он тихий голос Клены и разглядел протянувшиеся к нему руки.

Прямо со своего стула он опустился на колени, взял эти руки и стал их целовать. А руки эти обняли его голову, потянули к себе, и лицо Елены склонилось к нему, и губы его сейчас же нашли ее губы.

— Люби! Люби меня! — шептала Елена, и крупные слезы капали из ее глаз…

Удовик шептал несвязные речи, но слаще самой нежной музыки звучали они в ушах Елены. Плечи ее вздрагивали, руки ласкали его волосы, и она целовала их, целовала его лоб, его глаза и плакала, плакала…

— Ну, а теперь уходите! — сказала она, отрываясь от него. — Уходите, совсем… совсем… из квартиры уходите! До завтра, до завтра! Я не могу больше!.. Уходите!

Удовик встал, обнял Елену за шею и, крепко поцеловав ее прямо в губы, вышел из комнаты, прошел в переднюю, надел пальто и, ни с кем не простившись, вышел из квартиры.

«Кажется, так все сделано?» — спокойно уже соображал он, спускаясь по ступенькам лестницы.

И решив, что сделано все, как следует, с веселым, сияющим лицом выйдя на улицу, крикнул извозчика. Сегодня он мог себе позволить и эту роскошь.

А Елена, как только затворилась дверь за Удовиком, встала с кресла, вытянулась во весь свой высокий рост, сделала несколько порывистых шагов по комнате и, ничком упав на постель, разрыдалась…

— Что такое? Что у вас случилось? — спрашивала встревоженная Лиза, быстро входя в комнату сестры. — Он ушел, не простившись… Леля! Что это такое? О чем ты плачешь?.. Господи, Боже мой! Да что такое?

— Дай воды! — сквозь рыдания прошептала Елена.

Лиза торопливо, дрожащими руками, налила стакан воды и подала его сестре. Испуганными глазами смотрела она, как приподнялась Елена, как трепещущею рукою взяла стакан и стала пить. Но, странно: лицо Елены выражало радость, почти блаженство. Все трепетало в ней счастьем.

— Лиза! Он любит меня! — глядя заплаканными, но восторженными глазами на Елизавету Степановну, сказала Елена.

— Любит? — переспросила та.

— Да! И я… и я его люблю!..

— Так что ж ты плачешь? Разве от этого плачут? Да я это давно замечала! — смеясь, сквозь слезы, заговорила сияющая Лиза.

Сестры обнялись и уже обе заплакали.

— Ты замечала? — тихо спрашивала Елена.

— Господи, да слепой бы этого не заметил! С первого же взгляда, как он только вошел! И его влюбленные глаза, и вздохи!.. Да я давно видела, что он безумно в тебя влюблен! Так весь и таял! — говорила Лиза, стараясь подобрать как можно больше приятных слов для сестры.

А Елена верила. О, она теперь верила уже всему — и когда, не без труда решившись выговорить эти слова, она высказала сестре свое вчерашнее подозрение, что Удовик мог увлечься Ольгой, Лиза весело расхохоталась и, совсем в тон Удовику, сказала, что Ольга еще ребенок, и что и на нее Вадим Петрович иначе смотреть не может.

И Елена опять поверила и успокоилась.

Затем Лиза, как более практичная, стала переводить и разговор на более практичную почву, т. е. как сделать свадьбу, да какое бы место достать для Вадима Петровича. Елена зажала ей рот рукой и сказала:

— Не надо! Не надо сегодня говорить об этом. Я не могу!

Лиза поняла, что, действительно, с Еленой говорить сейчас об этом более, чем несвоевременно, и сказала только:

— Знаешь, милочка! И в самом деле: ты даже совсем об этом и не думай, и не беспокойся! Мы с мужем все за тебя и обдумаем, и даже сделаем. А ты только люби и будь счастлива.

Елена нежно и благодарно поцеловала сестру за это, и когда та ушла, долго еще сидела на кровати, каким-то растерянно-блаженным взглядом глядя в пространство и улыбаясь широко развернувшемуся перед ней счастью.

Затем она тихо стала раздеваться. Руки ее едва слушались, но позвать горничную ей не хотелось, и она разделась сама, сама, покачиваясь, подошла к двери и заперла задвижку, совсем разбитая и расслабленная опустилась на кровать, хотела начать думать о чем-то, но как-то сразу, неожиданно, уснула тем благодатным сном, которым засыпают люди после свершившегося кризиса какой-нибудь тяжелой болезни…

— Не молод ли он для нее? — говорил Николай Игнатьевич жене, когда та сообщила ему их семейную радость.

— Ну, вот вздор какой! — запротестовала Лиза. — Почему молод? Леле всего тридцатый год…

— Тридцать третий, кажется! — поправил Баженов.

— Ну, хоть бы тридцать третий! — почти рассердилась Лиза. — Не все ли равно? Он тоже не мальчик. А, главное, любят друг друга! Вот что самое главное!

— Н-да, конечно! — мычал Николай Игнатьевич, что-то соображая.

— Ты еще посмотри, как после свадьбы Леля развернется! Вот ты увидишь! Я уж знаю! — говорила Лиза.

А Баженов, подтверждая, что это очень возможно, соображал в то же время о своем одесском деле и о том, что Удовика можно будет теперь в компанию взять как своего человека, а что свой глаз на месте, как-никак, а все-таки дороже всего.

И затем, оба супруга пришли к одному и тому же выводу, что теперь остается только хорошенько приналечь на дядюшку Краснопольского, и если тот окажет свое содействие, то счастье Лели, конечно, будет обеспечено.

VIII

Совершенно напрасно Удовик явился на другой день в черном сюртуке и белом галстуке. Нарядился он так, чтобы во всем параде просить руки Елены у ее родственников. Но сделать ему этого не удалось: не успел он войти в гостиную, как выскочившая к нему навстречу Лиза прямо поздравила его. Затем вышел Николай Игнатьевич и тоже поздравил. Удовик понял, что все решено и кончено.

Елена еще одевалась.

Николай Игнатьевич взял Удовика под руку и увел к себе в кабинет.

— Ну, вот что, голубчик, — заговорил он там. — Вы приехали в Петербург, чтобы искать себе места, а нашли невесту. Но невеста без места тоже вещь неподходящая.

Николай Игнатьевич сам рассмеялся своей шутке, а Удовик одобрительно кивал головой.

— Ну-с, а вы искали себе места, как для холостого, — это одно дело, а теперь вам придется искать для себя места, как для женатого. Это уже совсем особь статья. И теперь уж наше дело помочь вам. И мы поможем. На это у нас есть дядюшка Краснопольский, который, хотя человек и сухой, и черствый, но все-таки в критические минуты своих родных не забывает. Мы теперь вот с вами пообсудим, какое бы место для вас было бы наиболее подходящим, а потом уж на дядюшку баб напустим — и те уж до конца доведут.

И они стали советоваться.

Советоваться пришлось недолго. Удовиком все уже было заранее обдумано и намечено, так что Николаю Игнатьевичу теперь приходилось только ему поддакивать…

Через полчаса они, обсудив все, вышли из кабинета. Елена и Лиза сидели в гостиной. Удовик сделал обрадованное лицо, поспешно подошел к своей невесте и нежно поцеловал ее руку. Елена конфузилась, Лиза сияла.

Удовик держал себя в качестве жениха совсем просто и непринужденно, как будто он с самого детства привык быть женихом. Перед обедом он на минуту уезжал для того, чтобы отправить телеграмму матери, и вернулся с коробкой конфет. У Елены даже слезы на глазах от этого навернулись: так это было наивно и трогательно.

За обедом Лиза говорила что-то об обручении, но жених вопрос этот обошел молчанием.

— Прежде, матушка, для него нужно место устроить, а потом уже говорить обо всем прочем, — сказал Николай Игнатьевич, заметив неловкость, вызванную словами жены.

Удовик хотел было утвердительно кивнуть головой, но, спохватившись, только потупился.

После обеда жених и невеста были оставлены вдвоем. Несколько секунд они сидели молча, потом Удовик протянул к Елене свою руку, та положила в нее свою. Удовик стал целовать ее пальцы.

— Вы любите меня? — чуть слышно прошептала Елена.

— Зачем «вы»? Я тебя люблю, — тоже шепотом, но со страстью ответил Удовик и притянул Елену к себе.

Та не противилась, но после первого горячего поцелуя отшатнулась и сказала:

— Нет, нет! Этого не надо! После… после свадьбы…

Удовик в душе вполне одобрил это решение, поцеловал у невесты руку и заговорил о их будущей жизни.

Они будут жить в Одессе. У маменьки там свой дом, но они наймут отдельную квартиру, потому что два хозяйства в одном доме никогда не улаживаются. В Одессе Елена познакомится с самыми аристократическими дамами, и они будут везде бывать. Ее, как племянницу Краснопольского, на руках носить будут.

Это была все проза, и Елена слушала и не слушала ее. Но когда Удовик заговорил, что время от времени они будут совершать прогулки по Черному морю, в Крым, Новороссийск, Батум, может быть съездят даже в Константинополь, — это уже была поэзия, и Елена вся обратилась в слух.

А летом они будут жить на даче, на Большом Фонтане.

— Знаешь, такая маленькая дачка, на самом берегу моря, и вся в зелени и в цветах, — почти с увлечением говорил Удовик. — И мы будем вдвоем гулять по берегу… Ночью особенно красиво! Лунный столб так и играет на зыби!.. А потом, у себя на балкончике — чай пить и ужинать…

Это уже была идиллия, и сладкое чувство охватывало Елену, и она даже прощала ему некоторые подробности, вроде того, что за ужином у них будут раки «скорделя» — по-гречески или пилав из мидий. Простила даже подробное описание, как нужно приготовлять двойную уху из бычков и скумбрии в каком-то ореховом соусе. Идиллия прогулок по берегу моря и дачка, окутанная диким виноградом и с цветником из роз, искупала все.

— А главное, это только любите, любите меня! — время от времени шептала она.

И Удовик каждый раз при этом брал ее руку, нежно целовал и говорил:

— Никого еще я не любил и никого, кроме тебя, любить не буду.

Елена не могла не верить этому и была счастлива.

Удовик ушел довольно рано.

— Буду всю ночь писать письмо маменьке, — сказал он, прощаясь.

И действительно, придя к себе, писал долго и, кроме маменьки, написал еще два-три деловых письма, причем в одном из них не утерпел и сообщил, что он женится на племяннице самого Краснопольского.

IX

С этого дня дела Удовика пошли ходко. Сначала Баженовы вызвали к себе Ольгу и стали ее наставлять, как приготовить дядюшку:

— Неужели Леля выходит замуж за этого сладкого? — вырвалось было у Ольги при первом известии о помолвке Елены.

Но Лиза почти строго прикрикнула на нее.

— Ты еще молода и ничего не понимаешь! И потом, в твоем положении можно разбирать женихов. А если ты хорошая сестра, ты должна все сделать для Лели.

— Да что ж я? Я готова. Я все сделаю, — сконфузилась девушка и стала внимательно выслушивать делаемые ей наставления.

Дня через два Оля пришла и сказала, что дядя сам хочет повидать Елену, и на другой же день Елена отправилась на Сергиевскую к Краснопольским обедать.

После обеда дядюшка Ипполит Сергеевич увел ее к себе в кабинет и заговорил с ней тем небрежным и несколько насмешливым тоном, которым он говорил со всеми, впрочем, за исключением тех, с которыми этим тоном говорить было нельзя.

— Замуж собралась? — спросил он, опускаясь на кресло и указывая Елене рукою на другое, рядом со своим.

— Да, дядя, — потупляясь, но твердо ответила Елена.

— Что ж, доброе дело! Пора! А кто твой суженый?

— Он — дворянин.

— Этого мало.

— Зовут его Вадим Петрович Удовик.

— Удовик? Вот странная фамилия.

— Малороссийская, — пояснила Елена.

— Может быть, может быть… Впрочем, это все равно, — попыхивая сигарой, заметил Краснопольский.

— Ну-с, и что ж ты от меня собственно желаешь? — спросил он, после маленькой паузы.

— Я бы хотела, дядя, чтобы вы дали ему место, — с трудом выговаривая слова, ответила Елена.

— Место? Какое место?

— Какое-нибудь хорошее место.

— А! Это очень хорошо — хорошее место. Всякий дурак не прочь от хорошего места.

Елена вспыхнула, хотела было что-то сказать, но сдержалась; а Ипполит Сергеевич продолжал:

— Ha днях ты тут просила о ком-то. Тоже, кажется, о месте? Так я сделал распоряжение.

— Благодарю вас, дядя. Но теперь, это совсем другое дело. Тот, о ком я прошу теперь, мой будущий муж, — уже овладев собой, опять твердо заговорила Елена.

— Да, конечно, это другое дело! Будущий муж — это серьезно!

И как бы найдя, что он уже довольно подтрунил над своей племянницей, Краснопольский перешел в более серьезный тон.

— Вот видишь, моя милая, в вашу интимную жизнь я не вмешиваюсь и женихов я вам не ищу. Лиза вышла замуж, как хотела, и если она счастлива, я очень рад. Ее муж хорош уже тем, что не докучает мне никакими просьбами. От души бы желал и тебе такого мужа. Но если нужно помочь на первых порах — что ж, я не прочь! И помогу, где могу. Пришли ко мне твоего избранника, я поговорю с ним и увижу сам, что ему можно дать. Да, вот что: скажи ему, чтобы он все-таки маленькую памятную записку приготовил, в которой бы кратко, но основательно изложил, что именно он желает получить. А также и его curriculum vitae. Понимаешь, без лишних слов. Одну суть, одну суть! Ну, пусть он ко мне с этой запиской и явится.

— Когда прикажете, дядя? — спросила Елена, поднимаясь с места.

— Когда? В пятницу. В три часа, и не на квартиру, а ко мне в канцелярию. Как, ты говоришь, его зовут?

— Вадим Петрович Удовик.

И Краснопольский своим крупным и твердым почерком записал что-то на лежавшем перед ним блокноте.

— Так в пятницу, в три часа, — повторил он и, поцеловав племянницу в лоб, отпустил ее.

Оставшись один в кабинете, Ипполит Сергеевич дал волю маленькому лирическому порыву. Посмотрев вслед удалившейся Елене, он тихо вздохнул, потер себе глаза и внутренно прошептал:

«Бедная сестра! Не сделай она своего необдуманного шага, не пришлось бы ее дочерям ходить и выпрашивать места для своих мужей».

После этого он бросил потухшую сигару, закурил свежую и развернул какое-то лежавшее перед ним дело.

Но не более, как через полчаса, дверь его кабинета бесшумно приотворилась.

— Mon oncle, вы работаете? — спросила Ольга, просовывая между портьерами свою головку.

— Работаю. Но если тебе нужно что-нибудь сказать — войди.

— Я на минутку, — шепнула Ольга и быстро подбежала к креслу дяди.

— Ну? — ласково улыбаясь, спросил Ипполит Сергеевич.

— Mon oncle, вы исполните просьбу Лели? — умильно заглядывая в глаза дяди, спросила девушка.

— А что?

— Милый! Сделайте это, пожалуйста! Она такая бедная! Ну, я вас прошу, дядя, голубчик!

— А ты видела ее жениха?

— Видела.

— Ну, и что ж ты скажешь про него?

Ольга слегка замялась.

— Что я могу сказать? Я совсем не знаю его, но все говорят, что он очень хороший.

— Ну, хорошо, хорошо! Иди, не мешай мне и скажи там, что я сделаю все, что им нужно, — сказал Ипполит Сергеевич тоном человека, который, действительно, может сделать все или почти все.

В пятницу, в половине третьего, Удовик во фраке, взятом где-то на прокат, сидел в большой приемной того учреждения, где начальствовал Ипполит Сергеевич. В кармане у него была памятная записка, очень обстоятельно и толково составленная Николаем Игнатьевичем Баженовым. В голове своей он повторял те выражения, которые собирался сказать самому Краснопольскому и которые обдумывал сегодня целую ночь. Он чувствовал, что наступает одна из торжественнейших минут его жизни. Он будет говорить с человеком, имя которого произносится по всей России с уважением, с почтением, почти с трепетом.

Дежурный чиновник сказал ему, что его превосходительство еще не приезжал, но что фамилия его, Удовика, стоит в списке лиц, в числе немногих, которых, несмотря на неприемный день, назначено сегодня принять.

Слова: «в числе немногих» и «несмотря на неприемный день» — вскружили Удовику голову, и он готов был ждать не час, не два, а хоть целые сутки, целую неделю.

В четверть четвертого его превосходительства еще не было, и только без четверти четыре дежурный чиновник объявил, что его превосходительство приехал, и сейчас же ввел за собою в кабинет своего начальника какого-то важного, убеленного сединами, генерала.

А выйдя оттуда, подошел к Удовику и сообщил, что его превосходительство извиняется и за поздним временем и накопившимися делами принять его сегодня не могут, но…

Это «но» чиновник произнес с каким-то особым значением и почти удивлением.

— …просят пожаловать господина Удовика на квартиру его превосходительства в понедельник, в восемь часов вечера.

«Просят на квартиру», — повторил про себя Удовик и весь просиял. Просияв, растерялся и протянул руку дежурному чиновнику. Тот с недоумением пожал ее и, подергивая плечом, смотрел вслед этому странному молодому человеку в скверно сшитом фраке, с такой удивительной фамилией и в то же время получившему приглашение его превосходительства пожаловать на квартиру.

Удовик из канцелярии проехал к портному, у которого он брал фрак, переоделся и при этом сообщил ему, что этот фрак он возьмет еще в понедельник, так как получил приглашение быть вечером… у Краснопольского.

Известие о том, что Удовик приглашен в понедельник на квартиру к дядюшке, в семействе Баженовых вызвало некоторое недоумение. Соображали, не следует ли и Леле поехать к этому часу туда же, но потом решили, что не следует. Удовику же внушали, что приехать нужно ровно к восьми часам, ни минутой раньше, ни минутой позже.

И вот, в понедельник, ровно в восемь часов, Удовик входил в огромный вестибюль дядюшкиной квартиры. Рослый швейцар спросил его фамилию и, когда узнал, что он — Удовик, то сообщил ему, что его превосходительство сейчас только уехали на экстренное заседание, а что их высокоблагородие будут извещены особо о дне и часе, когда они могут быть приняты.

И опять Удовику пришлось ехать к портному переодеваться, и при этом нужно было еще сообщить, что его превосходительство отозван на экстренное заседание, и что повидаются они как-нибудь на днях.

Прошла неделя, а дядюшка Краснопольский все свидания не назначал, но видно было, что он и не забывал про дело своей племянницы, потому что вытребовал через Ольгу памятную записку Удовика. Дней через десять он опять ему назначил явиться в канцелярию, не в приемный день и час и опять опоздал, и за недосугом не принял его.

Удовик начал впадать в отчаяние.

Но вот, к Баженовым забежала Ольга и сказала, что дядя просит Лелю сейчас же отправиться вместе с ней к нему.

— А мне все никак не удается повидать твоего нареченного, — целуя Елену в лоб, проговорил Ипполит Сергеевич, — такая масса дел! Да и к тому еще послезавтра я уезжаю из Петербурга экстренно, недели на две. Но ты не беспокойся: твое дело уже все сделано. Скажи твоему жениху, чтоб он явился туда-то…

И Ипполит Сергеевич стал подробно объяснять Елене, куда Удовику следует явиться, какие документы представить, какую бумагу написать.

— Ну, и там все уже будет сделано, — закончил Ипполит Сергеевич и, опять поцеловав племянницу в лоб, ушел к себе в кабинет.

Удовик был только чуть-чуть разочарован, что ему лично не пришлось познакомиться с Краснопольским.

«Ну, да когда породнюсь, авось познакомлюсь», — утешал он себя.

А когда он, с бумагами и прошением, явился в указанное место, то воочию убедился, как могущественно было влияние Краснопольского: все, что для других могло бы быть сделано не менее, как в трехмесячный срок, для него, Удовика, было обещано сделать в три недели. Ему любезно жали руку и говорили, что он спокойно может ехать теперь в Одессу и ждать уже там своего назначения.

О свадьбе его здесь, очевидно, не знали, а может быть, если и знали, то умалчивали.

Радостный, торжествующий прилетел Удовик к своей невесте.

— Ну, Лелечка! — он называл уже ее так, несмотря на то, что Елена Степановна упорно продолжала говорить ему «вы» и называть «Вадим Петрович». — Все сделано, все кончено. Теперь мне остается только съездить в Одессу, привести там все в порядок, устроить наше будущее гнездышко, затем вернуться сюда и…

И он порывисто схватил Елену за плечи и крепко поцеловал прямо в губы.

В эту минуту он, кажется, действительно, любил ее.

X

Удовик уехал в Одессу на другой день вечером. Он очень убедительно просил, чтоб его не провожали, ни Леля, никто.

— Ну, зачем это? Ну, к чему? — говорил он. — Что за проводы?

И убеждениям его вняли.

А просил Удовик не провожать себя потому, что намеревался ехать в третьем классе: впереди предстояло столько расходов, что надо было экономить каждую копейку.

Прощаясь с Еленой, он долго целовал ее руки, нежно смотрел ей в глаза и просил писать, с своей стороны обещая присылать, по крайней мере, три письма в неделю. Потом он расцеловался с Баженовым и, на правах будущего родственника, даже с Лизой.

Провожая жениха, Елена не плакала. Она была вся как-то подавлена и как будто не понимала даже, что вокруг нее делается. Но, когда за ним затворилась парадная дверь, она быстро ушла в свою комнату, заперлась там и затем, опустившись в свое любимое кресло, дала волю слезам. Теперь ей казалось, что все уже кончено, что никакого больше счастья не будет, а то, что было, промелькнуло, как сон.

За последние дни она часто задумывалась над этим. Глядя на своего жениха, то спокойного и сияющего, то волнующегося от того, что не было никаких известий от Краснопольского, то мечтающего об их будущей жизни, где главную роль всегда играли его служебные успехи, Елена говорила себе: «Ну, на этом вот все счастье и кончится. Не любит он меня и не может любить».

Но эти мысли, так часто посещавшие ее, сменялись другими и уж даже не мыслями, а какими-то грезами, надеждами. Ей хотелось любить, ей хотелось его ласки, и она старалась обмануть себя и объяснить его внешнее спокойствие выдержкой, в ожидании лучшего будущего. И она молила судьбу о счастье и… хотела верить в него.

Теперь, когда он уехал, ей стало казаться, что, действительно, уже все кончено.

И в таком грустном настроении она провела день, два, три. Машинально ходила на службу, машинально обедала, машинально ложилась спать. Никакие утешения сестры Лизы не помогали. Она шептала про себя:

— Все кончено! Все кончено, и ничего, больше не будет!

Но вот пришло первое письмо от Удовика.

«Дорогая моя Лелечка! — писал он своим красивым, четким почерком. — Сейчас приехал в Одессу и сейчас же пишу тебе. Всю дорогу я думал только о тебе и здесь только о тебе и думаю. Маменька очень обрадовалась, а когда я ей рассказал, какая ты, она сказала, что будет тебя любить, как родную дочь. Все дела наши идут здесь хорошо, и все здоровы. Маменька посылает тебе свое родительское благословение, а сестра Поликсена заочно целует тебя, как родную сестру. Передай от меня поклоны и поцелуи Николаю Игнатьевичу и Елизавете Степановне. С завтрашнего числа принимаюсь за дела, т. е. буду отыскивать квартиру и все прочее. Не забывай и люби меня. А я тебя очень, очень, очень… (это «очень» было написано раз пятнадцать) люблю. Целую твои ручки, глазки и губки. До свиданья, будь здорова. Сердечно и вечно любящий тебя твой Вадим Удовик. PS. Ах, как жаль, что я не взял с собой твоей фотографической карточки. Я бы все время ее целовал!»

Письмо это на Елену произвело странное впечатление: «Очень, очень, очень… очень, — мысленно повторяла она. — Откуда это? Откуда это: очень, очень, очень, очень…» — спрашивала она себя.

Зачем не просто: «я люблю тебя»? В этом гораздо больше сердечности… А вот он написал пятнадцать раз «очень». А от письма все-таки не веет любовью. А я так вот его просто люблю, без всяких «очень».

И она, прижав письмо Удовика к губам, заплакала.

Проплакавшись, она сказала:

— Ну, да будь что будет!

И сложила письмо в маленькое бюро.

Через день пришло еще письмо, в котором жених выражал удивление, что он до сих пор не получил еще ни одного письма от Елены. Затем, остальное было почти полным повторением первого письма. И Елена подумала, что ей нужно написать ему. Но что написать — она положительно не знала и долго сидела над листочком почтовой бумаги и, наконец, набросала нервным и неровным почерком всего несколько строк:

«Ты уехал, и стало так пусто и грустно, словно весна ушла. Я одна. И мне кажется, что все, что было, было только во сне. Повторится ли этот сон? Душа моя болит. Я не живу, не вижу людей, не понимаю их слов, и мне все хочется решить: не сон ли то был? Елена».

Когда она положила это письмо в конверт, она уже не помнила его содержания. И затем опять не писала Удовику, несмотря на то, что тот присылал аккуратно через два дня в третий по письму.

Но вот, дней через десять, пришел ответ на письмо Елены. Ответ был тревожен. Видимо Удовик ничего не понял из слов Елены и забеспокоился.

«Почему сон? Какой сон? Вовсе не сон! — писал он. — Я тебя люблю не во сне, а наяву и желал бы, чтобы и ты меня так же любила. А вот не разлюбила ли ты меня, потому что написала такое холодное письмо? Я даже его маменьке не решился показать, а она все беспокоится и все спрашивает: почему от невесты писем нет? Пожалуйста, Лелечка, напиши письмо, как следует»…

А затем он сообщал о своих делах, говорил, что присмотрел несколько квартир, но еще не знает, на какой остановиться, что не сегодня-завтра состоится его назначение, посылал поклоны, справлялся о здоровье и т. д.

Прочитав этот ответ, Елена горько усмехнулась и, сделав над собой усилие, написала «письмо, как следует», т. е. такое письмо, которое бы он мог показать не только маменьке и сестре, но и своим друзьям, если захочет. Письмо это было написано не на «ты», а на «вы».

Отправив это письмо, Леля повторила про себя:

— Господи! Будь что будет! Но не любить его я уже не могу.

— И после этого сделалась как-то спокойнее, принимала участие в заботах Лизы о своем приданом, стала разговорчивее, одним словом, начала входить в колею.

Прохворав месяца полтора, т. е. просидев безвыходно дома, Ардашев, наконец, решился выползти из своей берлоги. Первый же визит его был к Баженовым. Он уже знал о помолвке Елены: навещавший его изредка Николай Игнатьевич сообщил ему все подробности, и Ардашев пришел к Баженовым уже примиренный с этим, как с совершившимся фактом.

Он пришел к обеду, поздравил Елену и за столом все время был очень прост и мил. Даже делал попытки шутить и смеяться.

После обеда Елена позвала его к себе в комнату, что она делала частенько и прежде и к чему в доме все давно привыкли.

— Ну, Иван Никитич, что вы скажете о моем решении? — тихо спросила Елена, когда они остались вдвоем.

— Что скажу? Скажу — дай вам Бог счастья! — ответил уклончиво Ардашев, опускаясь на маленький, обитый кретоном, диванчик.

— За это я вас благодарю. А вы скажите: верите ли вы в мое счастье? — спросила Елена.

Ардашев развел руками, как бы сразу не находя ответа.

— Видите ли, — заговорил он, — для того, чтобы ответить на такой вопрос, надо условиться в понятии о счастье. Пушкин, вон, сказал: «На свете счастья нет, а есть покой да воля». А многие видят счастье в полной потере этой воли. Для многих — покой мешает счастью. Одним словом, всякий счастье понимает по-своему. Как же я могу предсказать вам, будете ли вы счастливы?

— Однако, вы меня давно и хорошо знаете, — едва слышно возразила Елена.

— Давно — да, но хороню — едва ли. Правда, раньше мне казалось, что я вас хорошо знаю, но теперь я не думаю этого, и, поверьте, это произошло вовсе не потому, что вы решились на такой шаг. О, нет! Но вообще, я чем больше живу, тем больше прихожу к заключению, что совсем, совсем не знаю людей, ни даже самого себя. Я даже про себя уже не могу сказать, буду ли я при тех или других обстоятельствах счастлив, потому что очень часто вещи самые противоречивые делали меня счастливым. Пожелать вам счастья — я могу, но предсказать его — не смею.

— To есть вы думаете, что я буду несчастлива? — спросила Елена.

— Не понимаю, каким образом из моих слов вы могли сделать такой вывод, — усмехнулся Ардашев. — Э! Да полноте, Елена Степановна! — продолжал он, меняя тон и начиная говорить громче. — Не задумывайтесь никогда над счастьем. Счастье надо брать прямо и просто, как быка за рога. И человек, задавший вопрос себе: счастлив ли он? — уже несчастлив. Мы бываем счастливы даже во сне и во сне-то, пожалуй, чаще бываем и сильнее. И от каких пустяков иногда! Просто от того, что видим какой-нибудь кружочек зеленого света. Видим и радуемся. Так и наяву. Мало ли отчего мы можем быть счастливы? И если вы так хотите быть счастливой, то долго или коротко, но счастливой непременно будете.

— Долго или коротко, — раздумчиво повторила Елена.

— Да, непременно, долго или коротко, потому что вечного на свете не бывает. Но идете же вы почему-нибудь замуж. Идете своей волей, никто вас к этому не принуждает — стало быть, счастливы будете. А долго ли, коротко ли — ну, этого никто и никогда предсказать не может. Но лучше хоть недолго быть счастливым, чем никогда не испытать счастья. Это даже во всех романсах поется.

— А затем?.. А затем, может быть, страдания? Раскаяние? — словно про себя, говорила Елена.

— Эх, Елена Степановна! Это уж называется: волков бояться, в лес не ходить.

— Но скажите вы мне, вы: ведь вам мой жених не нравится? — спросила Елена и пытливо посмотрела в глаза Ардашеву.

— Нет, не нравится, — совсем просто ответил тот. — И я бы за него замуж и не пошел. Но мало ли что! Что может быть нехорошо для меня, прекрасно для вас.

И он замолчал.

Замолчала и Елена.

— Иван Никитич, — после длинной паузы заговорила она опять. — А если счастье мое будет мимолетно? Если оно мелькнет только, как метеор?..

И Елена оборвалась.

— Ну, ну, договаривайте! — сказал Ардашев.

— И если я опять останусь одна, — вы не откажете мне в своей дружбе? — договорила Елена, и в звуке ее голоса послышалось что-то такое больное, разбитое, неуверенное.

Ардашев горько усмехнулся.

— Вы очень хотите быть счастливой с ним, — тихо заговорил он, — и вне его для вас уж нет счастья. Любовь и страсть овладели вами, и я думаю, что вы будете счастливы, хоть недолго, хоть одну минутку, но будете счастливы. А там… что бы ни случилось, знайте, что ваш старый друг так и останется вашим старым другом. Мне уже искать больше нечего. Поживите в счастье, хотя бы и фиктивном. Ах! Да какое же счастье на свете не фиктивно? А пройдет оно — придет горе, ну, и я опять к вам приду.

Елена порывисто протянула обе руки Ардашеву. Он взял их и как-то особенно благоговейно поцеловал одну за другой. Потом стал пристально смотреть ей в глаза.

— Вы горе в моих глазах видите? — испуганно спросила Елена.

— Нет, я вижу любовь, — ответил Ардашев и, отвернувшись, смигнул слезу из-под очков.

Затем он встал и, сказав, что не может больше продолжать такой разговор, поцеловал у Елены еще раз руку и вышел из комнаты.

Елена долго, задумчиво сидела в своем кресле.

«Ах, если бы такая душа, да была…»

Она не договорила, а только глубоко вздохнув, заключила своим обычным:

— Ну, что ж, пусть будет то, что будет!

XI

Как ни рвался, — он так писал по крайней мере, — Удовик из Одессы, но приехать он мог в Петербург только к 10-му января. Только к этому времени он привел все свои дела в порядок, т. е. нанял и меблировал квартиру в Одессе, вступил в свою новую должность, устроился еще на одном частном месте, освоился несколько с новым положением и взял отпуск, чтобы ехать жениться.

Веселый и радостный ехал он на север, важно, почти небрежно разговаривая с случайными соседями.

«Давно ли, — думал он, — выезжал я из Одессы маленьким, почти незаметным человеком. А теперь?»

И он не без гордости посматривал на новенькую фуражку с кокардой и на светлые пуговицы своей форменной тужурки. Правда, шальная мысль несколько раз мелькала у него в голове.

«А что, не вернуться ли назад, да вместо Елены, не жениться ли на богатой девице Родопуло?»

Но он сейчас же торопливо прогонял эту мысль, соображая, что за такой шаг дядюшка Краснопольский мог его с лица земли стереть и что тогда служебной его карьере, конечно, навсегда конец. А, между тем, служебная карьера обещала ему не только почести и знатность, но и капитал, чему у него уже и был пример: не успел он получить место на коронной службе, как ему сейчас же предложили и другое, частное, гораздо лучше оплачиваемое и, конечно, это все потому, что он будущий племянник самого Краснопольского.

«Нет, ссориться с таким человеком не только не выгодно, но даже и опасно. А Елена, как-никак, все-таки лучше этой толстой Родопуло, уж хотя по одному тому, что она светская девушка и может поставить наш дом на аристократическую ногу».

Приехав в Петербург, он остановился не в прежней меблированной комнате, а в гостинице, заняв приличный номер, как, по его мнению, подобало всякому жениху.

Умывшись и одевшись в новый вицмундир, он отправился к Баженовым, где его уже ждали. Встреча была очень трогательная: все прослезились, даже сам Удовик почувствовал, что у него щекочет в носу, и он не без удовольствия выдавил слезу на своих черных и без того всегда влажных глазах. Нежно целовал он руки своей невесты и при этом заметил, что она еще больше похудела и подурнела.

Удовик же, в своем новом костюме, казался еще более похорошевшим и ставшим как-то солиднее. Вообще, по внешности он был жених хоть куда, и любовь Елены, при виде его, вспыхнула теперь в ней с еще большей силой. Теперь она ни о чем уже не раздумывала, не страдала, а жила предвкушением счастья быть женой этого человека.

В самый день приезда было решено, что откладывать теперь дальше нечего; и свадьбу назначили на послезавтра, то есть на пятницу, так как необходимое оглашение было сделано уже заблаговременно.

Как в тумане, провела Елена эти два дня. Виделась с дядей и тетей Краснопольскими, причем от тети получила ценный подарок, а от дяди — тысячу рублей на первые расходы. Но от чести быть посаженным отцом дядюшка Ипполит Сергеевич отказался: дела было слишком много.

С Нового года он, согласно предсказанию Ольги, стал еще влиятельнее и титуловался уже не просто «превосходительством», а «высокопревосходительством».

И в церковь он не обещал заехать, но сказал Елене, что был бы очень доволен, если б они из-под венца заглянули прямо к нему, чтобы он мог, во-первых, познакомиться с ее мужем, а во-вторых, — поздравить их. Так было и решено. Свадьба назначена была в два часа дня, в три — к Краснопольским; в шесть обед у Баженовых, а в восемь — отбыть по варшавской железной дороге в Одессу. Отдельное купе первого класса было приобретено Удовиком еще в среду.

Четверг прошел в каком-то тумане. У Баженовых примеряли платья, укладывали вещи Елены, одним словом, хлопотали вовсю и даже жениха прогнали на весь день, чтобы он не мешал.

Настала пятница. Елена проснулась в каком-то странном состоянии духа. Ей все казалось, что вот сейчас придут какие-то люди, возьмут ее и понесут куда-то, и она не будет ни сопротивляться, ни протестовать.

И действительно: Лиза, Ольга, уже с утра бывшая в квартире Баженовых, еще какая-то родственница, Марья Ивановна, только что Елена проснулась, энергично принялись за нее. Чуть ли не сами они ее умывали, давали советы пришедшему парикмахеру относительно прически, осматривали всякую мелочь ее подвенечного костюма, справлялись об ее здоровье, вообще очень желали знать, как она себя чувствует.

— Никак не чувствую, — говорила Елена и в то же время чувствовала, что у нее как-то особенно мучительно ноет в груди и что ей страшно.

— А спала ты сегодня ночью? — спрашивала Лиза.

— Представь себе, как убитая.

— Это очень хорошо. Это отличная примета, — восторгалась Лиза, только сейчас выдумавшая эту примету.

А Елена почему-то думала:

«Приговоренные к смертной казни всегда хорошо спят накануне».

Свадьба была назначена в какой-то домовой церкви, и за полчаса до двух Удовик уже был там. С ним вместе приехали и супруги Губастовы, с которыми он, как оказалось, поддерживал свое знакомство во время первого пребывания в Петербурге. Причем, холостой брат г-жи Губастовой был шафером со стороны Удовика.

Приехав в церковь, Удовик не без удовольствия заметил, среди собравшейся уже, хотя и не многочисленной публики, несколько почтенных лиц, из которых трое или четверо были даже украшены лентами и звездами. Это были подчиненные его высокопревосходительства, Ипполита Сергеевича Краснопольского, узнавшие как-то о свадьбе его родной племянницы. Удовик хотел было подойти к ним и представиться, но почему-то не решился.

Без четверти два все эти почтенные лица бросились к лестнице навстречу приехавшей Юлии Михайловне Краснопольской.

Не старая еще дама, в светло-лиловом платье, смотрела на всех через лорнет и кивала головой.

— Ну, а который же тут жених? — спросила она.

Кто-то, по догадке, показал ей Удовика, прибавив:

— Кажется, что этот.

— Этот? — удивилась Юлия Михайловна. — Да он еще совсем мальчик!

И стала бесцеремонно рассматривать самодовольно зардевшегося под ее взглядами жениха.

— И красивый мальчик! — как бы про себя, прибавила она. Потом, подозвав к себе молодого правоведа, их дальнего родственника, сказала, чтобы тот подвел к ней жениха.

Правовед подлетел к Удовику, но не успел еще рта разинуть, как тот, поняв все сразу, сам ринулся к ее высокопревосходительству.

— Очень рада с вами познакомиться, — прямо глядя ему в глаза и чему-то улыбаясь, сказала Юлия Михайловна и протянула Удовику руку.

Тот с чувством и крепко поцеловал ее ароматно пахнувшую перчатку и сказал в свою очередь:

— И я ужасно рад, тетушка!

Это слово «тетушка» совсем рассмешило Юлию Михайловну, и она, почти кокетливо, сказала:

— После свадьбы — к нам… бокал шампанского…

Удовик готов был выкинуть какое-нибудь антраша, но сказать уже ничего больше не мог.

А Юлия Михайловна, как бы не находя более удобным заниматься им, заговорила с окружавшими ее звездоносцами.

Приковылял Ардашев. Растерянными и испуганными глазами посматривал он на всех. К нему подошел Удовик, и Ардашев, еще более испуганно, поздоровался с ним и потом забился куда-то в угол.

Удовик отошел к Губастовым и не без удовольствия сказал:

— А какая еще свежая дама, моя будущая тетушка!

— Это оттого, что у нее детей нет, — вздохнула совсем уже круглая, как шар, г-жа Губастова.

Но вот певчие грянули: «Гряди, голубица», — и высокая, бледная, худая и некрасивая Елена, в белом подвенечном наряде, вошла в церковь под руку с Николаем Игнатьевичем Баженовым. Впереди их маленький, коротко остриженный Саша, в матросском костюмчике, нес образ. А сзади шли Лиза, Ольга, Марья Ивановна и еще какие-то люди.

Церковь наполнилась. Вышел священник, и начался обряд обручения.

Елена мельком взглянула на своего жениха. Каким красивым, но каким чужим показался он ей в эту минуту! И она вспомнила их первую встречу в вагоне у окна: таким же красивым и таким же чужим показался он ей и тогда. И вдруг, этот чужой мужчина стоит теперь рядом с ней, а высокий и седой священник, в золотой ризе, свершает над ними великое таинство.

«Что я делаю? — испугалась вдруг Елена. — Хорошо ли это? Зачем?»

И ей неудержимо захотелось броситься вон и убежать отсюда. Но она осталась на месте и что-то такое утвердительное ответила на вопрос священника.

Обряд обручения был кончен, и священник, соединив их руки, ввел их на розовый, разостланный перед налоем атлас.

Все в церкви ясно заметили, что Удовик торопливо и твердо вступил на него первый. Появились улыбки, послышались сдержанные замечания.

— И немудрено, — почти громко проговорила Юлия Михайловна.

У Лизы как-то нервно дернулась нижняя губка. Ольга нахмурилась и потупилась. Только Ардашев ничего не замечал и не видал в своем углу. Он стоял и почти ничего не думал. Только какое-то смутное чувство давило ему грудь.

«Теперь уже все кончено, и для тебя уже ничего больше никогда не будет», — как бы говорило это чувство.

А, между тем, певчие пели, священник говорил и читал. Вот все зашевелились и отступили, как бы очищая место. И священник повел кругом налоя брачущихся.

За Удовиком шел неказистый и в нескладном фраке брат г-жи Губастовой, видимо с трудом держа венец над головой жениха. За Еленой двигался ловкий и стройный правовед, дальний родственник Краснопольских. Элегантно, не касаясь прически невесты, держал он над ней золотой венец.

Но вот все было кончено. Новобрачные взошли на солею, опустились на колени, помолились и стали прикладываться к образам иконостаса.

Затем вся толпа хлынула к ним, и начались поздравления. Удовик стоял веселый и сияющий, пожимал руки мужчинам, целовал руки у дам. Елена была еще бледнее, делала все как-то машинально, крепко поцеловала только сестру Ольгу, а сестру Лизу, кажется, и не узнала. Но вот подковылял к ней и Ардашев, маленький, тщедушный, старый друг. Елена покачнулась, наклонилась над ним и, целуя его в большой, белый лоб, заплакала. И после этого ей стало легче.

Ровно в три часа к подъезду великолепной, новой квартиры Краснопольских, в которую они только что переехали, подкатила элегантная карета. Из нее выскочил Удовик, в шинели с бобровым воротником, и при помощи подбежавшего швейцара стал высаживать Елену, окутанную в простенькую меховую ротонду. В вестибюле они разделись, и Елена, подобрав шлейф своего белого подвенечного платья правой рукой и вложив левую в подставленную калачиком руку мужа, стала подниматься с ним вверх по широкой лестнице.

Юлия Михайловна Краснопольская встретила их на пороге гостиной.

— Ну, поздравляю тебя, моя милая Леля, — проговорила она, целуя племянницу и затем, как бы накинув на свое лицо улыбку, — ту самую улыбку, которой она приветствовала Удовика еще в церкви, протянула ему руку.

Белая, полная рука была уже без перчатки, была тепла, пахла тонкими духами, и Удовик с удовольствием поцеловал ее.

— Поздравляю и вас, мой новый племянничек, — как-то насмешливо подчеркивая слово «племянничек», проговорила Юлия Михайловна при этом.

В то самое время, когда они входили в гостиную, с противоположной стороны туда же входил и сам Ипполит Сергеевич. Он подошел к Елене, взял ее осторожно за виски и трижды, крест-накрест, подставил к ее губам свои гладко бритые щеки.

— Поздравляю, поздравляю, поздравляю, — проговорил он при этом и прибавил: — И желаю…

Затем, обратившись к Удовику и протянув ему кончики своих пальцев, сказал:

— Очень рад!

А затем кивнул кому-то головой, и ливрейный лакей, с подносом, на котором стояло четыре бокала шампанского, беззвучно вырос около него.

— Ну! — сказал Ипполита Сергеевич и, взяв с подноса бокал, протянул его Елене.

Юлия Михайловна тоже взяла бокал и протянула его Удовику.

Затем Краснопольские сами взяли по бокалу, и лакей исчез.

— Ну! — повторил Ипполит Сергеевич и на секунду задумался. — Желаю вам от души всего хорошего. Очень рад, если вы будете счастливы, в чем не хочу сомневаться. За ваше здоровье!

И Краснопольский, отпив полбокала, что сейчас же сделали и остальные, отвел руку в сторону и опустил бокал на подставленный снова выросшим, как из-под земли, лакеем поднос.

— Сядемте, — сказал Ипполит Сергеевич, легким движением руки указывая на кресла.

Все сели.

— Очень сожалею, что в моем распоряжении так мало времени, — заговорил Ипполит Сергеевич, — и мне некогда побеседовать с вами пообстоятельнее. Очень сожалею, — обратился уж он прямо к Удовику, — что не имел возможности познакомиться с вами раньше. Надеюсь, впрочем, со временем восполнить этот пробел. Не хочу сомневаться в вашей будущей ревностной службе. В Одессе нам нужны — впрочем, как и везде, — хорошие, честные люди. И вы…

Ипполит Сергеевич не договорил и вдруг молча начал смотреть на Удовика, и тот почувствовал, что ему теперь нужно что-то сказать.

— Ваше высокопревосходительство! — заговорил он, слегка заикаясь. — При вашем сочувствии и внимании я буду стараться очень хорошо служить. Место мне попалось отличное, и я уж постараюсь…

— Думайте о своей карьере, молодой человек, думайте о своей карьере! — как бы наставительно, но в то же время зорко всматриваясь в Удовика, сказал Ипполит Сергеевич.

— Да о чем же мне теперь и думать, ваше высокопревосходительство? — обрадовался тот. — Я всегда о своей карьере думал… Человек без карьеры — что такое? Просто, ничтожество. А теперь, особенно при вашем внимании, ваше высоко…

— Ну, также не следует забывать и о пользе службы, — перебивая его и несколько другим тоном, сказал Краснопольский.

Удовик на секунду смешался.

— Как же можно, ваше высокопревосходительство, забывать о пользе службы? — оправился он. — Польза службы у меня всегда на первом месте.

— Так. Стало быть, у вас на первом месте — ваша карьера и польза службы? Это хорошо, но все-таки, советую вам думать больше о второй, чем о первой, — заключил Краснопольский, и, как бы давая знать, что разговор окончен, встал с места.

— Ну, Леля, прощай. Будь счастлива. Пиши, если что понадобится, — заговорил Ипполит Сергеевич, обращаясь к Елене, и в голосе его прозвучала настоящая, сердечная нотка.

Затем он взял ее за подбородок и уже сам поцеловал в щеку, возле рта… Елена поцеловала у дяди руку. Затем она расцеловалась с тетушкой Юлией Михайловной. Удовик, несколько растерянный, поцеловал руку Краснопольской и, почтительно склонившись, пожал пальцы Ипполита Сергеевича.

— Так больше о пользе службы, чем о карьере, — услышал он над своей склонившейся головой его твердый, ясный голос.

Молодые вышли.

Юлия Михайловна обратилась к мужу и глазами, а не словами спросила его: «Ну, что скажешь?»

— Ведь, вот человек! Наверное, еще Ницше не изучал, а уже — прохвост! — ответил Ипполит Сергеевич, сам почти не изучавший Ницше, но ненавидевший почему-то этого немецкого философа.

— Он очень молод и не воспитан. Елена, наверное, не будет с ним счастлива, — в свою очередь сказала Юлия Михайловна.

Ипполит Сергеевич пожал только плечами и прошел к себе в кабинет.

XII

По дороге из церкви к Краснопольским Удовик был очень нежен, все время держал в руках руку Елены и несколько раз прикладывал ее к губам. По дороге от Краснопольских к Баженовым он был уже несколько иным: какая-то растерянность мелькала у него на лице. Видимо, что он старался что-то сообразить и молча посматривал в окно кареты.

У Баженовых он опять развеселился и, радостно принимая поздравления, целовался со всеми. Он потянулся было даже поцеловаться к Ольге, но молодая девушка так удивленно посмотрела на него, что он осекся. С Ардашевым же он поцеловался очень нежно. Но бедный Иван Никитич едва ли сам сознавал в эту минуту, какое лобзание давал он Удовику и какое лобзание принимал от него.

Елена сейчас же ушла переодеваться в дорожное платье. Удовик тоже переоделся в кабинете Николая Игнатьевича. Затем сели обедать, пили шампанское, произносили тосты. Особенно много произносил их, а также и пил шампанского шафер Удовика, брат г-жи Губастовой, тоже приглашенный к Баженовым.

Удовик сиял. Елена была как в тумане. Она почти ничего не ела и плохо понимала, что вокруг нее делается. Когда брат г-жи Губастовой, уже изрядно подвыпив, стал кричать: «горько» и требовать, чтобы молодые поцеловались, она стала растерянно смотреть на всех, не понимая, что от нее хотят. А когда заметила, что Удовик тянется к ней, чтобы поцеловать ее, она испугалась. Но Удовик все-таки поцеловал. Елена вспыхнула: ей это показалось крайне неприличным, особенно в присутствии сестры Ольги.

Когда кончился обед, стали прощаться. Лиза рыдала, прослезился и Николай Игнатьевич. Ольга кусала губки, чтобы сдержать готовые брызнуть слезы. Елена не помнила, плакала она или нет. Потом все вышли из квартиры, спустились вниз и стали рассаживаться в ожидавшие экипажи. Лиза с мужем и Ольга сели в карету вместе с новобрачными, в большую четырехместную извозчичью карету, уже не в ту, в которой они ездили венчаться. На вокзале вокруг отъезжавших молодых толпились все какие-то знакомые лица. Было несколько букетов цветов и коробок с конфетами. Опять пили шампанское, и брат г-жи Губастовой опять говорил какой-то тост. Потом кто-то сказал, что был уже первый звонок, и все быстро пошли, на платформу к вагонам. И там Лиза опять стала плакать, плакала и Ольга. Только Елена не помнила, плакала ли она сама. С ней целовались, целовали у нее руки, говорили ей что-то, и вдруг она вспомнила и сказала:

— А где же Иван Никитич?

— Я здесь, — отозвался Ардашев, стоявший совсем возле нее.

Елена схватила его руку и стала крепко-крепко жать ее.

— Так помните! — вдруг сказала она. — Придет горе, и вы придете?

— Приду, — глухо отозвался Ардашев и наклонился над рукой Елены.

Раздался второй звонок. Кто-то ее подхватил под руку и стал подсаживать на платформу вагона. Елена взглянула: это был молодой человек с темными усиками, тот самый, которого она видела когда-то в вагоне, у окна, в то время, когда она прощалась с Прокофием Емельяновичем. Молодой человек сказал ей:

— Осторожней, Леля!

И она поняла, что это ее муж, которого она страстно любит.

Но вот и маленькое купе. Сквозь двойные рамы окна на освещенном электричеством перроне видны знакомые лица. Кто-то крестит оттуда ее, кто-то стучит пальцами по стеклу. А другие смотрят какими-то любопытными и в то же время растерянными глазами. И Елена смотрит на них, и что-то давит ей голову и сердце.

И вдруг она покачнулась: это тронулся поезд. Лица еще движутся возле окна, кто-то машет платком, а кто-то — ах, это Лиза! — все крестит окно их купе. Но вот замелькали другие лица, все поплыло назад, затем людей уже нет, в окне стало темно… Елена обернулась: перед ней стоял ее муж и ласково улыбался.

«Enfin seul»2Наконец одни (фр.). , — вспомнилось вдруг почему-то Елене, и она стала ждать чего-то, руки ее как-то сами вытягивались вперед…

— Ну, Лелечка, давай теперь раскладываться, — спокойным и деловитым тоном сказал Удовик и начал размещать ручной багаж на сетках. — Дорога-то дальняя, — приговаривал он при этом. — Нужно все, как следует. Ты на этом диванчике ляжешь? Отлично. А я на этом. Погоди, погоди, я сейчас развяжу ремни. А цветы-то, я думаю, нужно в уборную вынести или просто выбросить: от них только голова заболит.

Елена молча опустилась на диван и только утвердительно кивала головой на вопросы мужа.

Не ранее, как приведя все в порядок, сел Удовик на противоположный диванчик и, взяв в обе руки руку Елены, сказал:

— Ну, вот, Лелечка, мы — уж муж и жена…

Ровно через двое суток вагон, в котором ехали новобрачные, подошел к платформе одесского вокзала. Вещи их были уже сложены и перевязаны, и теперь Удовик, а не Елена, стоял возле окна и всматривался в толпу встречавших.

— А вот и сестра. И Егор Иванович с ней. И Калиновский, — заговорил он и стал стучать пальцами в стекло. — Ты погоди, Леля, не выходи, — обратился он к жене, когда поезд остановился. — Я сначала выйду и приведу носильщиков.

И, набросив на себя свою щегольскую шинель, он вышел из купе. По коридорчику вагона шли другие пассажиры, несли вещи, раздавались возгласы. Платформа была ярко освещена, а в купе Елены слабо мигала догоравшая в фонаре свеча.

Елена, в своей простенькой ротонде, стояла и ждала.

И вот, в открытые дверцы купе показалась плотная фигура молодой женщины, а сзади нее выглянуло лицо Удовика. И лицо этой женщины, и его лицо поражали удивительным сходством, но странно: лицо женщин показалось Елене крайне некрасивым.

— Моя сестра Поликсена, — сказал Удовик.

Елена протянула руку, но Поликсена, не взяв этой руки, прямо обняла и поцеловала невестку. И поцелуй был какой-то неприятный, скользящий.

— Ну, выходи! — крикнул Удовик.

И Елена вышла за Поликсеной в коридорчик, а вместо них в купе вошли два носильщика и стали забирать вещи.

На платформе Поликсена стала знакомить Елену с какими-то мужчинами: ни лиц, ни имен Елена не запомнила.

Но вот они пошли через вокзал, вышли на крыльцо и стали усаживаться в извозчичью коляску. Поликсена села рядом с Еленой, а Удовик vis-a-vis с ними на маленькой скамеечке,

— Егор Иванович, — кричал он кому-то, — так ты получи сейчас багаж и пришли ко мне на квартиру, а завтра я с тобой рассчитаюсь.

Старая извозчичья коляска задребезжала колесами по трескучей мостовой.

— А мамаша ждет у нас на квартире, — крикнул Удовик Елене.

И затем стал говорить о чем-то с сестрой. Треск мостовой и дребезжание старой коляски мешали Елене вслушаться в их разговор, и она молча смотрела на незнакомые, слабо освещенные улицы, по которым они проезжали теперь. И эти улицы казались ей неприветливыми, чужими, ехали они, как показалось Елене, очень долго.

Но вот коляска свернула куда-то во двор и остановилась перед небольшим крылечком.

Удовик выскочил первым и стал высаживать своих дам.

— Я багаж внесу, я багаж внесу! — говорил какой-то человек, хватая ремни с подушками, картонки шляпные и пр.

Поликсена и Елена поднимались уже по лестнице. Им пришлось пройти всего несколько ступенек, и они вошли в маленькую переднюю, где на столике горела свечка, и молоденькая горничная, в светлом ситцевом платье, бросилась снимать с них ротонды.

Из передней Елена в открытую дверь разглядела сравнительно большую комнату, освещенную двумя лампами, а посредине комнаты стояла плотная, пожилая женщина, но со свежим еще и красивым лицом, одетая в темное шелковое платье и кружевную наколку на голове. В руках она держала икону. Елена поняла, что это — мать.

Удовик, сбросив горничной шинель и взяв Елену за руку, подошел рядом с ней к полной женщине.

— Опустись на колени, — шепнул он жене.

И они оба встали на колени перед матерью.

На каком-то незнакомом языке услыхала Елена над своей головой молитву. Она поняла, что это — молитва. Потом она почувствовала, как икона коснулась ее волос, затем они опять оба встали на ноги.

Мать стала обнимать сына. Затем, повернувшись к Елене, с тем же, но еще более резким акцентом, с которым говорил Удовик, сказала:

— Ну, здравствуй, богоданная дочь. Прошу меня любить.

И, обняв Елену, трижды поцеловала ее. А затем, взяв со стола хлеб с солью и поднеся их молодым, сказала:

— По русскому обычаю.

Удовик почтительно поцеловал у матери руку и, взяв у нее хлеб-соль, поставил на прежнее место.

— Ну, а теперь пожалуйте чай кушать, — приветливо проговорила старуха и показала рукой на соседнюю маленькую столовую, где уже был сервирован чай. — Молодая хозяйка, садись на свое место! — обратилась она к Елене, указывая на стул возле самовара.

— Ну, Нелли, я думаю, с дороги устала и сегодня я за нее похозяйничаю, — сказала Поликсена, усаживаясь возле самовара.

Это имя «Нелли» как-то ужасно чуждо прозвучало в ушах Елены.

Все уселись вокруг стола. Разговор не клеился. И Поликсена, и ее мать как-то уж слишком просто и бесцеремонно рассматривали Елену. А Удовик, как будто, конфузился, и только когда он заговорил с матерью о делах, старуха оживилась и стала говорить что-то очень горячо, часто сбиваясь на греческий язык.

«Странно, — думала Елена, мельком взглядывая на Поликсену, — те же черты, что и у брата, а какое неприятное лицо! Он говорил, что его сестре всего семнадцать лет, а на вид ей можно дать и все двадцать три».

— Нелли, отчего же ты ничего не кушаешь? — говорила ей в то же время Поликсена, видимо стараясь быть ласковой. — Вот, не хочешь ли попробовать этого? Это баклава, наше греческое лакомство. — И сейчас же спрашивала: — Какая погода в Петербурге?

Елена сказала, что холодно.

— А у нас уж теплом потянуло, — заметила Поликсена и затем сообщила ей, что завтра они придут обедать к ним, т. е. к маменьке, потому что нельзя же ей прямо с дороги и сейчас же приняться за хозяйство.

— Ах, я совсем не умею хозяйничать, — робко улыбаясь, созналась Елена.

— Не умеешь? — удивилась Поликсена. — Ну, хорошо, я тебя всему научу. Я тебя и на базар свожу и покажу, где что надо купить и как что надо делать.

И эта семнадцатилетняя девушка говорила с тридцатитрехлетней Еленой, как старшая с младшей.

Скоро, чтобы дать отдохнуть приезжим с дороги, мать и дочь стали собираться домой.

— Завтра к нам обедать, — повторила старуха свое приглашение, целуя Елену.

— А я завтра еще до обеда к вам зайду, и мы с тобой на базар сходим, — говорила Елене, целуясь с ней, Поликсена.

Но вот они ушли. Удовик сам запер за ними дверь, потушил в передней свечку, причем заметил, что завтра у Петрококино надо сюда лампочку купить, и, вернувшись с Еленой в столовую, обнял жену за талию и, весело заглянув ей в глаза, сказал:

— Ну, вот, Лелечка, мы и дома.

И Елена вдруг ясно-ясно поняла, что для нее началась новая, совсем новая жизнь.

XIII

Прошло недели три, и Елена как-то вдруг, сразу, очнулась. Она словно проснулась после странного, смутного сна.

На другой же день по приезде, она постаралась забыть все неясные впечатления, вынесенные ею от первой встречи, и, как бы надев розовые очки, во всем искала радости и счастья. Она хотела любить мать своего мужа, и ей казалось, что она любит ее даже. Ей нравилась эта свежая, бодрая старуха, с красивым, строгим лицом, всегда деловито настроенная, всегда занятая.

Ей хотелось любить сестру своего мужа, и она заверяла себя, что любит уже эту молодую, здоровую девушку, такую простую и жизнерадостную.

Но день ото дня она замечала, что мать ее мужа относится к ней не только, равнодушно, но даже как бы с некоторым затаенным недоброжелательством. Она почти никогда не говорила с ней, никогда внимательно ее не слушала, как бы заранее зная, что ничего дельного и путного от Елены услыхать нельзя. И только в тех случаях, когда разговор заходил о дядюшке Краснопольском, Пагона Христофоровна становилась внимательнее и даже сама задавала Елене вопросы о характере и интимной жизни этого влиятельного сановника — и оставалась каждый раз очень разочарованною, когда Елена говорила, что с дядей она всегда виделась очень редко, мало интересовалась его жизнью, как и он мало интересовался ее, жизнью. Особенно неприятно это было Пагоне Христофоровне, если при подобном разговоре присутствовали посторонние люди. А именно при посторонних-то старуха и любила заводить речь о новом родственнике-сановнике.

Дело дошло даже до того, что Удовик сделал жене замечание и посоветовал ей, хотя бы при посторонних, не говорить, что она была так чужда своему дядюшке.

Но помимо дядюшки, между Еленой и старухой, казалось, не было никакой другой связи, и Пагона Христофоровна все реже стала навешать свою невестку и приглашать ее к себе.

То же было и с сестрой мужа. Как ни старалась Елена полюбить ее и как ни обманывала она себя в своих чувствах, но, в конце концов, должна была сознаться, что любить ее не может. Во-первых, потому, что Поликсена и сама скоро отшатнулась от скучной и неинтересной для нее Елены, а во-вторых, интересы этой молодой девушки были совсем непонятны Елене: они начинались базаром и кончались бульваром.

Утром она с кухаркой бегала по базару — Елена раза два ходила вместе с ними — спорила и ругалась с торговцами и торговками, вымаклачивала каждую копейку, днем занималась своими нарядами, пришивая какие-то ленточки и насаживая бантики, а вечером, в компании подруг и молодых людей, отправлялась гулять сначала на Дерибасовскую, а когда стало потеплее — на приморский бульвар, причем старалась одеваться как-то особенно крикливо и — что не без удивления заметила Елена — подводила и без того большие черные свои глаза.

Убедившись, что Елена совсем ничего не понимает ни в хозяйстве, ни в нарядах, что она не любит гулять по бульвару и уже решительно не умеет поддерживать разговор с ее кавалерами, Поликсена махнула рукой на невестку и только изредка заглядывала к брату.

Сам Удовик был немало виноват в отчужденности Елены от своих родных. Всегда почтительный и ласковый с матерью, он, приходя иногда от нее домой, начинал заочно бранить старуху, говоря, что та на старости лет выживает, кажется, из ума и хочет разориться.

— Помилуй, — говорил он Елене, — выдала Соловейчику шесть тысяч под дом! А Леваковскому — две с половиной тысячи под пароход! И дом, и пароход заложены и перезаложены! Старые, разваливаются! И если не удастся им вывернуться на чем-нибудь другом, то матери этих денег, как ушей своих, не видать. А все почему? Тридцать шесть процентов! Велики тридцать шесть процентов! А если капитал пропадет?

Елена ничего не понимала в делах, но стала понимать, что мать ее мужа процентщица, закладчица, и из более интимных разговоров убедилась, что она даже ростовщица.

Всегда нежный с сестрой, Удовик заочно и о той отзывался не лучше.

— Вертушка, — говорил он про нее. — Все «ха-ха-ха» да «хи-хи-хи» с разными мальчишками, а солидную партию ни за что не сумеет сделать! Уж одну прозевала! Прозевает и другие.

И он пускался в интимности, но Елена сама просила его перестать, не рассказывать дальше, говоря, что ей тяжело это слушать.

Удовик пожимал плечами и замолкал.

Знакомства тоже как-то не завязывались. Дамы, с которыми Елена познакомилась у Пагоны Христофоровны, были все в ее же роде, и даже сам Удовик говорил про них:

— Ну, это не наша компания! Нам нужно что-нибудь повыше.

А «повыше» ничего не выходило. Елена, по настоянию мужа и скрепя сердце, сделала два-три визита. Ей ответили, но при этом почти подчеркнули, что отвечают ей потому, что она — племянница Краснопольского. И она не в силах уже была продолжать эти знакомства.

Оставался муж. Но и он все более и более уходил от нее куда-то. Дни его были заняты службой и разными деловыми свиданиями, и Елена, конечно, не протестовала против этого, довольствуясь теми вечерами, которые он вначале проводил с нею. Но день ото дня Удовику видимо все скучнее и скучнее становилось дома, и он начал прежде уходить в кофейные, где играл на биллиарде со своими многочисленными знакомыми; а потом записался членом в клуб и ходил туда играть в карты, причем почти всегда был в выигрыше, небольшом, конечно, но если проигрывал, то всегда какие-нибудь копейки.

И Елена проводила вечера одна. Она записалась в библиотеку, читала да писала письма в Петербург сестрам и Ардашеву, тщательно скрывая от них свое невеселое житье-бытье, да пока еще хорошенько и не сознавая его, потому что первое время, возвращавшийся из клуба муж все-таки бывал ласков и нежен с ней, и она с нетерпением ждала весны, обещанной дачки на берегу моря, той идиллии, которую так хорошо рисовал ее муж, будучи женихом в Петербурге.

Но не прошло и месяца, как отношения и с мужем начали портиться.

Возвращаясь из клуба, он торопился спать, а, просыпаясь утром, становился раздражительным!.. Начались упреки с его стороны. Немало пищи для этого дала сама Елена своим полным неумением хозяйничать.

— За этот месяц мы прожили слишком много! — сказал раз Удовик утром, за чаем. — И я тебя попрошу, Леля, на будущее время повнимательнее относиться к нашему хозяйству. Нельзя же, чтобы всю жизнь был медовый месяц, нужно и заняться чем-нибудь.

— Мы живем, как схимники, никого не видим, никого у себя не принимаем, а тратим черт знает сколько! — говорил он уже на другой день. — И это все потому, что ты совсем не занимаешься хозяйством.

— Да я не умею, — тихо проговорила Елена.

— Вот отличное оправдание! Не умеешь, так учись! А ты, вместо этого, целый день читаешь разные глупые романы. Из них, матушка, никакому хозяйству не научишься! И ты не девочка, чтобы заниматься такими пустяками. Тебе уж, слава Богу, не семнадцать лет!

И он, сердито швырнув салфетку, — разговор происходил во время обеда, — встал из-за стола и пошел в спальню отдохнуть.

Елена беспомощно смотрела на свое «хозяйство» и совсем не знала, что же ей с ним делать.

Выспавшись, Удовик встал еще раздражительнее и принялся сейчас же одеваться.

— Ты уходишь? — робко спросила Елена.

— Да, в клуб, — отрывисто и не глядя на нее, ответил Удовик.

— А я думала, что ты сегодня вечером посидишь дома. Ты обещал… — начала было она.

Но Удовик словно ждал этого.

— Ах, матушка, нельзя же всю жизнь сидеть в охапку! — презрительно проговорил он, очевидно, у кого-то подслушанную и к случаю приберегаемую фразу.

И, взяв шляпу, ушел из дому.

А Елена, оставшись одна, очнулась. Она поняла, что и мужа уже больше не было, т. е. такого мужа, о котором когда-то мечтала она, — мужа-друга, мужа нежного товарища. Оставался — супруг, с которым, действительно, нельзя было всю жизнь «сидеть в охапку».

И с этого дня Удовик словно прорвался. Упреки за упреками так и сыпались от него. И чем только не упрекал он ее: неумение вести хозяйство — это было уже самое меньшее. Он упрекал ее и тем, что она не только не умеет заводить, но и поддерживать хорошие, нужные знакомства.

— А еще воспитанная барышня, аристократка! — язвил он ее при этом.

Язвил ее тем, что дядюшка Краснопольский не написал ей еще ни одного письма; и тем, что она немолода и даже — жестокое слово — некрасива.

Елена молчала. Она даже не плакала. И странно, одно только у нее утешение и было:

«Любить, ведь, большее счастье, чем быть любимым! — говорила она себе излюбленную фразу старого друга Ардашева. — А я люблю, люблю его и буду любить, пока на это хватит сил».

И она смотрела на кабинетный портрет своего мужа, сделанный им вскоре по прибытии в Одессу.

«И не буду плакать!» — решительно добавляла она.

Но не всегда ей удавалось выполнить это решение. Бывали случаи, когда Удовик становился жесток, и тогда Елена, несмотря на все усилия, не могла совладать с собой.

Раз они собирались в театр, где гастролировала труппа приехавших из Петербурга артистов, и Елена что-то замешкалась. Было уже без четверти восемь, когда Удовик, зайдя к ней в спальню, увидел, что она еще не готова.

— Да будет тебе обряжать свои кости, — сердито крикнул он на нее и, не довольствуясь еще этим, злорадно прибавил: — Все равно, матушка, никакому черту не понравишься!

Как от удара бичом, вздрогнула, Елена от этих слов и, больше уже не владея собой, разрыдалась.

Удовик уехал в театр один, из театра заехал в клуб и вернулся домой очень поздно.

Елена еще не спала. С уксусным компрессом на голове лежала она в спальне.

— Ты больна? — спросил он ее.

— Нет, ничего, только немного голова болит! — кротко сказала Елена.

— Ну, так я тебе не буду мешать.

И, взяв с постели подушку, простыни и одеяло, ушел спать к себе в кабинет.

И все-таки Елена в письмах своих к родным и Ардашеву не жаловалась и не говорила о своем несчастье. Верно, горе еще не приходило.

XIV

На той же лестнице, где жили Удовики, только этажом выше, жила одна нерусская семья. Отец семьи, Эрнесто Ториани, как значилось на визитной карточке, прибитой к двери, был итальянец. Жена его, Эмилия, была чистокровная англичанка, а дети, в числе пяти человек, кажется, не принадлежали ни к какой национальности. Все они хорошо говорили по-русски, только с чисто-одесскими неправильностями. Младшие из них и родились даже в России, и поэтому считали себя русскими, хотя вероисповедания были англиканского. Шли они в таком порядке: старшая, Люси, белокурая, хрупкая на вид, но крепкая и ловкая барышня лет восемнадцати; затем шла стройная, темно-русая Бетси, подросток лет пятнадцати; затем — два мальчика, тоже белокурых, как и старшая сестра, Френк — тринадцати и Вилли — десяти лет, и, наконец, самая младшая, Хильда, чудный ребенок лет семи, с черными, круто вьющимися локонами и большими южными глазами, — вылитый портрет своего нестарого еще и красивого отца.

Елена, часто встречаясь на лестнице с этим ребенком, всегда любовалась им, крошка Хильда отвечала ей на ее взгляды премилой улыбкой — и вскоре, привыкнув к новой «тете», стала доверчиво протягивать к ней свои ручонки.

Через младшую Елена перезнакомилась и со старшими детьми.

— Bonjour, madame! Bonjour, madame! — грациозно приседая, приветствовали ее старшие барышни.

А затем начали и заговаривать с нею, то по-русски, то по-французски, как придется.

Однажды Люси, заметив в руках Елены связку книг, которые она несла из библиотеки, сказала:

— Вы много читаете, madame?

— Да, — ответила Елена, улыбаясь, — у меня так много свободного времени.

— Вы, может быть, будете так добры, madame, дадите и мне что-нибудь почитать? — с милой простотой продолжала Люси.

— О, с удовольствием, — искренно отозвалась Елена и попросила Люси зайти к ней, чтоб выбрать книгу.

Люси зашла, и новое знакомство завязалось.

Не прошло и трех дней, как Елена стала запросто заходить в семейство Ториани. Дети ей все чрезвычайно нравились: они были хорошо воспитаны и в то же время просты и искренни. Нравилась ей и мать их, madame Ториани, женщина лет сорока, добродушная, привязчивая и милая. Самого Ториани Елена встретила пока всего один раз. Он был одних лет с женой, но казался моложе ее. Это был очень красивый, статный брюнет, с сильно седеющими на висках, коротко остриженными волосами, с черными усами и черной же бородкой. Он служил где-то в портовой конторе, работал с утра до ночи, но получал, должно быть, немного, потому что семья его, что называется, едва сводила концы с концами.

Тем не менее, дети его всегда были очень мило одеты и видимо не знали нужды. Только мать их, вся ушедшая в семью, не обращала уже на себя никакого внимания, одевалась, как попало, и ничего для себя не требовала.

Хорошей семейственностью повеяло на Елену в этой квартире, и ее неудержимо тянуло туда. Но ближе всех она сошлась и почти подружилась с восемнадцатилетней Люси. Она напоминала ей сестру Ольгу какой-то особой юной грацией и веселостью, и это влекло Елену к этой девушке, как к младшей сестре.

И Люси день ото дня все более и более привязывалась к доброй и тихой madame Удовик.

Елена как-то сказала мужу о своем новом знакомстве. Тот только презрительно пожал плечами и заметил, что он знает этого Ториани:

— Так, итальянский полунищий, — почему-то добавил он.

Но заявил, что он, собственно говоря, ничего не имеет против этого знакомства, что это все-таки лучше, чем целый день сидеть одной и читать книжки.

— Около старухи, может быть, хоть в хозяйстве немного подучишься, — бросил он.

И Елене стадо легче. Ее уже менее тяготило постоянное одиночество: то Люси забежит к ней, то она сидит в семье Ториани с какой-нибудь работой.

Однажды Елена пришла к ним слегка расстроенная.

— Что с вами, madame? — спросила стройненькая и чуткая Бетси, заметив грустное выражение лица у их гостьи.

Елена сначала сказала: «ничего», но потом, когда с тем же вопросом обратилась к ней и ее приятельница Люси, она созналась, что несколько огорчена неприятной новостью. Сегодня муж сказал, что они не будут жить летом на даче, во-первых, потому, что дачи в Одессе очень дороги, а, во-вторых, и потому, что дела не позволяют ему оставлять город.

— Ах, да, действительно! Дачи в Одессе ужасно дороги, — подтвердила и madame Ториани. — И мы тоже никогда не ездим на дачу.

— Но вы не бойтесь, мы вам не дадим скучать, — стала утешать Люси Елену. — Вот скоро откроется наш яхт-клуб, и мы станем каждый вечер ходить туда. Папа там состоит членом, а дамы, как гостьи, имеют вход бесплатный.

Елена стала расспрашивать, что это за клуб, и все дети наперерыв принялись рассказывать, как там весело, что там всегда можно кататься и на шлюпках, и на яхтах и что иногда бывает музыка и устраиваются танцы. И даже крошка Хильда заявила, что с нынешнего лета и она будет каждый день ходить в клуб.

— N’est-ce pas, ma’m? — обратилась она к матери.

И madame Ториани подтвердила, что и Хильда будет ходить в клуб, и пояснила Елене, что там всегда собирается немало детей подышать свежим воздухом.

Весна подходила быстро… Гуляющих на приморском бульваре собиралось все больше и больше. Люси и Бетси несколько раз увлекали туда с собой и Елену и были всегда очень рады, когда она соглашалась идти с ними.

— Мама так всегда занята дома, а одним нам идти неудобно, — говорили они.

И Елена охотно шла с ними в качестве не то матери, не то старшей сестры.

Раз на бульваре они встретили Поликсену, гулявшую в компании каких-то барышень и молодых людей. Поликсена довольно небрежно кивнула Елене головой.

— Это сестра вашего мужа? Это mademoiselle Удовик? — как-то обе сразу проговорили Люси и Бетси и вдруг обе сконфуженно замолкли.

— А вы знаете ее? — спросила Елена, заметив это смущение.

— Нет… т. е. да… — как-то заминаясь, начала Люси. — Она в прошлом году была раза два у нас в клубе и вот — больше ничего.

Но Елена поняла, что за этим «больше ничего» скрывается еще что-то, однако не стала допытываться, видя, что спутницам ее не хочется распространяться на эту тему.

Впрочем, в тот же вечер забежавшая к Елене Люси — Удовика, как всегда, не было дома — созналась Елене, что сестра ее мужа произвела на всех в клубе самое неприятное впечатление.

— Она себя так странно держала, что папа запретил нам даже с ней разговаривать.

Елене это было неприятно слушать, но она ничего не возражала.

Наконец, — это было в середине марта, теплого и ясного в тот год, — обе девочки прибежали к Елене и весело объявили, что клуб открыт, и что они сегодня пойдут туда, и стали звать ее вместе. Но Елена отказалась, сказав, что сегодня ей не совсем здоровится, а вот завтра или послезавтра она, по всей вероятности, пойдет. И девочки, живые и радостные, наскоро поцеловав ее, убежали.

Елена не пошла потому, что хотела сначала посоветоваться об этом с мужем. И на другой же день, утром, за чаем, завела с ним разговор.

Удовик на минутку задумался, как бы соображая что-то, и потом сказал ей, что он даст ей ответ, когда вернется домой обедать со службы.

А девочки, по его уходе, забежали опять и спрашивали: пойдет ли она с ними сегодня? Но Елена опять отклонила их приглашение под предлогом нездоровья и сказала, что ответит им завтра, сама ожидая ответа мужа.

Ответ его на этот раз был очень благоприятен. Он уже успел навести кое-какие справки и, сообразив что-то, сказал, что очень будет рад, если Елена станет посещать яхт-клуб. Мало того, он заявил, что и сам имеет в виду записаться туда членом.

— Может быть, еще свою яхту потом куплю, — расфантазировался он.

Елена заметила, что он был в хорошем расположении духа и обращался с нею предупредительнее обыкновенного.

А когда, после обеда, он нежно поцеловал у нее руку, она вся просияла. Она уже отвыкла от таких ласк и потому очень ценила их.

— Да, куплю, может быть, и свою яхту, — фантазировал Удовик, сидя с чашкой кофе на диване и покуривая папиросу, — и мы с тобой кататься будем. И это, матушка, лучше всякой дачи! Ты сошьешь себе какой-нибудь этакий морской костюмчик, а я тебя научу, как с парусами справляться. В праздник, например, уйдем в море, захватим с собой разной провизии, да там и пообедаем. Купим, например, живой скумбрии у рыбаков, да тут же на яхте и зажарим. Я отлично умею жарить скумбрию!..

Елена окончательно просияла. Конечно, не жареная скумбрия восхищала ее, но он говорил: «мы пойдем», «мы будем», — стало быть, опять вместе! Как давно уж этого не было!

XV

Девочки были в восторге, когда Елена на другой день объявила им, что идет в клуб. Вскоре после обеда она действительно зашла в квартиру Ториани, и оттуда все веселой гурьбой отправились в порт.

На этот раз с ними была и madame Ториани, и даже маленькую Хильду взяли.

Клуб произвел на Елену самое милое впечатление: она любила воду и не боялась ее. Одно только несколько смутило ее: когда они, переехав на перевозной шлюпке к помещению клуба, стали подниматься по трапу на мол, Елена, с непривычки ходить по такой узенькой и крутой лесенке, запуталась ногами в юбки, споткнулась и чуть не упала.

— Дурная примета! — крикнул Фрэнк, подхватывая Елену под руку.

— Ты, Фрэнк, говоришь всегда глупости! — рассердилась на него Люси, помогая Елене подняться на мол.

Вскоре, впрочем, это маленькое происшествие было забыто, и давно уже Елена не чувствовала себя так хорошо, как в этот вечер. Ее катали сначала на гребной шлюпке, при чем в веслах сидели две молоденькие Ториани, оказавшиеся обе прекрасными гребцами; потом сам командор клуба, который, представляясь Елене, сказал, что он имел честь когда-то лично знать ее дядюшку Ипполита Сергеевича, предложил покататься под парусами на яхте. Потом они пили чай, любуясь на чудную картину моря, и когда уже совсем стемнело, в клуб, окончив работу, пришел папа Ториани и сейчас же организовал маленький импровизированный хор из своих детей и других барышень и молодых людей, бывших в клубе. Они пели разные итальянские песенки, вроде «Spingola francesa», «Io parto» и «Santa Lucia».

Ториани запевал своим небольшим, но приятным тенорком, а хор весело подхватывал refrain. Даже сам старик-командор хрипло басил: «Tira mi lа gamba».

Затем все они пешком отправились домой. Елена горячо благодарила семью Ториани за доставленное ей громадное удовольствие и, придя к себе — Удовика еще не было дома — села сейчас же писать письмо Ардашеву.

— Ну, что, была в клубе? — спросил вернувшийся около двух часов ночи муж, опять необычно ласково целуя Елену в лоб.

— Была. И как там хорошо!

И Елена стала передавать ему свои впечатления.

— Завтра, может быть, я и сам пойду туда с тобой, — сказал он, укладываясь спать.

Но ни на другой, ни на третий, ни даже на четвертый день Удовик все собраться не мог, и Елена ходила с семьей Ториани. Она уже освоилась с порядками клуба, завела даже несколько новых знакомств, но, конечно, ближе всех была ей милая англо-итальянская семья.

Все ей нравилось в клубе, — и катанья на шлюпках, и прогулки на яхте, и рыбная ловля удочкой. Только одно пятнышко и было на этом горизонте, шокировавшее не только Елену, но и всех остальных дам и даже некоторых солидных мужчин.

Это — некая г-жа Кастальская, молоденькая женщина, с красивым, но чересчур задорным, а иногда и надменным личиком, всегда элегантно одетая и окруженная молодыми спортсменам, представителями так называемой «золотой молодежи».

Г-жа Кастальская была жена одного крупного одесского дельца, но с мужем она редко где появлялась, и вся жизнь ее была каким-то сплошным пикником. Когда она приезжала в клуб и проходила по молу, окруженная своей шумной свитой, бросая презрительные взгляды на других, скромно, а иногда даже и бедно одетых, дам, и направляясь к своей великолепной яхте, всем солидным людям становилось как будто неловко. Даже старик-командор старался юркнуть куда-нибудь в кают-компанию, чтобы не встречаться с этой шумной ватагой. Но супруг г-жи Кастальской был очень богат, влиятелен, был очень полезен для клуба своими крупными пожертвованиями, и… ее приходилось терпеть.

Раз, проходя мимо Елены, Кастальская на секунду приостановилась и измерила ее с ног до головы своим надменным взглядом.

— Кто это такая? — расслышала Елена ее вопрос.

Один из свиты, нагнувшись, шепнул ей что-то на ухо, и г-жа Кастальская, весело рассмеявшись, почти громко проговорила:

— Voila un drole de nom!3Вот забавное имя! (фр.) — и пошла дальше.

Затем Елена услыхала фамилию своего дяди, произнесенную кем-то из свиты веселой барыни, и видела, как Кастальская еще раз в пол-оборота взглянула на нее.

— Какая наглая! — не удержавшись, сказала Елена стоявшей возле нее Люси.

— О, madame! У нас, здесь, ее называют Аттила или Бич Божий. — подхватила та.

Кастальская и ее свита были единственным неприятным элементом во всем клубе, но, к счастью, веселая компания никогда не оставалась в нем подолгу. Обыкновенно она вся проходила прямо на яхту Кастальской «Сирена» и отправлялась в море.

Елена рассказала мужу о выходке Кастальской по отношению ее, ожидая, что тот возмутится наглостью этой зазнавшейся богачихи. Но Удовик, к немалому ее удивлению, сказал только:

— Досадно!

— Что досадно? — не поняв, переспросила Елена.

— Да вот досадно, что у вас так началось, — стал пояснять тот. — Мне бы, видишь, очень хотелось, чтобы ты познакомилась и даже сошлась поближе с этой дамой, потому что муж ее — человек очень влиятельный, богатый, а главное — нужный очень в том предприятии, где у меня есть частное место. Я даже, признаться, рассчитывал на это знакомство.

— Ну, знаешь, после подобной выходки с ее стороны, мне уже неудобно будет напрашиваться на знакомство с нею, — не без горечи сказала Елена.

— Самолюбие-самолюбием, а дело-делом! — как бы про себя заметил Удовик.

И разговор у них на этом оборвался.

Это было утром, за кофе. Удовик в легком домашнем пиджаке сидел и просматривал газеты. Елена смотрела на него и думала:

«Как он теперь не похож на того молодого человека, с которым я еще так недавно познакомилась в вагоне железной дороги. Тот был наивный, простой, настоящее дитя природы. А этот! Такой солидный, почти важный, и третье слово у него уже — дело. Как положение меняет людей! Впрочем, не всех! Я, вот, кажется, нисколько не изменилась».

— Я сегодня вечером свободен, — сказал Удовик, кладя газету, — хочешь, поедем покататься?

— На яхте? — спросила Елена.

— Нет, в экипаже. Съездим на Малый Фонтан, погуляем немножко, если, конечно, ты только не хочешь идти в клуб.

Провести вечер с мужем! Это так редко удавалось Елене, и она, конечно, готова была для этого отказаться от всяких клубов.

И вечером они поехали кататься, вдвоем, в наемной коляске, гуляли на Малом Фонтане, и Удовик был необычайно любезен и предупредителен с женой. В город они вернулись, когда уже стемнело, и пошли гулять на бульвар.

Елена шла под руку с мужем, бросая на него то и дело быстрые взгляды — любовалась им. Такой он был красивый и милый в этот вечер!

Любезность Удовика к жене на этот раз дошла до того, что он предложил ей поужинать вдвоем в Лондонской гостинице. Елена даже стала пугаться своего счастья. А он был так мил, так весел, совсем тот, прежний, наивный молодой человек. Он ей подливал вина, сам накладывал кушанья, и к концу вечера Елена была влюблена в мужа с новой силой вспыхнувшей страсти.

Утром, ласково простившись с женой, он ушел на службу, а Елена, веселая, радостная, поднялась наверх, в квартиру Ториани. И тут ее встретила радость: сегодня должен был вернуться в Одессу, из продолжительного отпуска, жених Люси. Елена давно знала этот семейный секрет, т. е. что ее юная приятельница уже с полгода была помолвлена, и что жених ее уезжал к своим родным, чтобы привести свои дела в порядок. Она знала, что он был русский, хотя фамилию носил нерусскую: Герман. А звали его Александр Львович. И вот сегодня была получена телеграмма, что он будет с вечерним поездом.

И все радовались, так как Германа любила вся семья Ториани.

Люси сияла. В клуб, конечно, идти не собирались, так как знали, что Герман сегодня же вечером будет у них. Да, кстати, и погода испортилась: с утра еще перепадал дождик, и небо все более и более заволакивалось тучами.

К себе вернулась Елена перед самым обедом. Почти одновременно с нею вернулся и Удовик. Увы! Его, еще утром такое веселое, лицо тоже, как и небо, было подернуто тучами.

— Что с тобой? Ты устал? Ты нездоров? — заботливо спросила Елена мужа, здороваясь с ним.

— Нет, ничего, так! — уклончиво ответил он, впрочем нежно целуя жену. — Дела, — добавил он вскользь.

— Ах, мой милый! Нельзя же всю жизнь наполнять делами! На службе — дела; а дома можно и отдохнуть, — ласкаясь к нему, шептала Елена.

— Нет, знаешь, так, маленькие неприятности.

— Неприятности? — и Елена вся насторожилась.

— Да, но не будем говорить о них за обедом.

И они пообедали почти молча. Но после обеда Елена сейчас же пристала к Удовику и стала расспрашивать его, в чем дело.

Он сначала немного отнекивался, а потом сказал ей, что собственно это не то, что неприятности, и началось это не сегодня, но, вот, если ему не удастся сделать одного дела, то для него это будет крайне обидно, и, напротив, если удастся, то это уже совсем упрочит его положение. Но что все, в этом случае, зависит от дядюшки Краснопольского. Стоит только тому сказать одно слово, и все будет как нельзя лучше. Ему, конечно, самому неудобно, просить дядюшку, но, вот, если бы она, Елена…

— О, я сделаю для тебя все, что хочешь!

— Так вот, напиши письмо дядюшке, — как бы ловя ее на слове, сказал Удовик.

Елена бросилась к нему на шею.

— И ты мог сомневаться, что я для тебя это сделаю? — почти страстно прошептала она.

Едва ли Удовик в этом когда-нибудь сомневался, но, тем не менее, сделал вид, что он очень растроган нежным порывом жены.

Весь вечер они обдумывали, сочиняли, писали и исправляли письмо к дядюшке. Не обошлось и без споров: Елена говорила о некоторых выражениях, что они лишние, что дядя трогательности и сентиментальности не любит, но Удовик настаивал на своем, все твердя, что «кашу маслом не испортишь». Елена пожимала плечами, но соглашалась.

К полночи объемистое послание к дядюшке Краснопольскому было готово, а на другой день Удовик сам отнес его на почту, отправил заказным письмом и, затем, стал сейчас же рассчитывать, когда может получиться ответ. Наименьший срок был — неделя; наибольший — десять, двенадцать дней. В успехе этого письма Удовик почти не сомневался и уже заранее предвкушал все приятные последствия его. Он как будто даже вырос немного. Во всяком случае, голову свою он поднял еще выше.

Но с Еленой он был все еще мил и предупредителен. В тот же вечер, впервые, он отправился с нею в яхт-клуб, познакомился с семьей Ториани. А Елена, в свою очередь, познакомилась с женихом Люси, произведшим на нее с первого же взгляда самое приятное впечатление.

Александру Львовичу Герману было лет под тридцать. Манеры его отличались некоторой, как бы кадетской, грубоватостью, и выражался он немного излишне резко. Но сквозь все это просачивалось какое-то необъятное добродушие и искренность. И эти качества привлекали к нему всех, кто только не боялся… искренности.

С Еленой он познакомился с нескрываемым удовольствием.

— Мне Люси про вас уже с три короба наболтала, — буркнул он при этом.

К Удовику отнесся равнодушно.

Но сам Удовик пустил в этот вечер в ход все свои чары. Он был весел, почти шаловлив, предупредителен и любезен. Когда они отправились кататься на яхте, Удовик забрал из буфета целую корзину всякого угощения для дам. Впрочем, Герман сделал то же самое, но так как он сделал это незаметно, то в маленькой кают-компании клубской яхты «Забава» оказалась такая пропасть всяких сластей, что их и девать некуда было.

Елена не без гордости любовалась мужем, особенно, когда оказалось, что он отлично правит рулем.

— Это еще меня отец научил! — говорил он, красиво держа румпель и зорко всматриваясь вперед.

Герман тоже был великолепный парусник, и «Забава» ходко шла в море под всеми парусами.

Принялись петь.

— Ну! Сначала нашу, клубскую! — скомандовал Герман и, взяв в руки гитару, запел:

На яхтах нам не брат сам черт!
Безумно любим мы наш спорт!

— Мы обожаем! — дружно подхватил хор, в котором красиво звучал голос Удовика.

И лишь стемнеют небеса,
Мы поднимаем паруса
И уплываем!

Звучно неслась эта песенка по морю, и красиво резала его волны стройная яхта «Забава».

Елена была на седьмом небе. Давно-давно уже она не испытывала такого счастья.

XIV

Прошла неделя. Удовик по-прежнему был ласков с женой, только день ото дня становился все нетерпеливее, ожидая дядюшкиного ответа. Он повадился ходить в клуб, делал вид, что ему нравится все семейство Ториани, был с ними мил и любезен и иногда, забывшись, подолгу не отрывал взгляда от хорошенькой и стройной Люси.

И к нему все относились очень приветливо, только Александр Львович Герман день ото дня все больше супил свои густые брови, когда Удовик рассыпался в любезностях перед его невестой, а Люси все более и более уклонялась от его бесед.

Но Елена ничего этого не замечала. Она переживала самые счастливые дни и только иногда, оставаясь одна и вспоминая недалекое грустное прошлое, задумывалась и спрашивала себя:

«Отчего? Отчего он так вдруг переменился?»

Но потом, как бы махнув рукой и сказав себе: «Ах, хоть день, да мой!» — вся отдавалась охватившему ее счастью.

Прошел еще один день. Ответа от дядюшки все еще не было. Удовик с утра был озабочен и малоразговорчив.

— Ты сегодня пойдешь в яхт-клуб? — спросила его Елена за обедом.

— Нет. Иди с Ториани, Мне сегодня вечером будет некогда, — сказал он и, не ложась спать, сейчас же после обеда ушел из дому.

Когда Елена явилась в клуб одна, без мужа, то — странная вещь — ее встретили там как-то радостнее, чем встречали в последнее время, когда она являлась неизменно с Удовиком. И Люси стала как-то веселее, и Герман разошелся вовсю. Вечер был великолепный, с легким ветерком, «Забава» была свободна, и вся компания отправилась кататься.

Уже стемнело, когда яхта возвращалась обратно.

— Эге! Сколько у нас в клубе народу сегодня! — сказал Герман, указывая на освещенные столики возле клубского буфета.

Действительно, в клуб нагрянула сразу целая компания: это был Кастальский со своей супругой, а с ними целая толпа разных приспешников, в числе которых, к немалому изумлению Елены, оказался и ее муж.

Увидев вернувшуюся жену, Удовик встал со своего места и направился к ней.

— Какое странное стечение обстоятельств, Леля! Я сегодня ведь и не собирался быть в клубе, у нас сегодня было заседание в обществе развития черноморского каботажа, и там я познакомился с Яковом Марковичем Кастальским, и он увлек меня сюда, — оживленно говорил он. — Пойдем, я познакомлю тебя с его женой.

Елена широко раскрыла глаза.

— Что ты? Что ты? — сказала она. — С его женой должен он меня познакомить, а не ты!

— Ну, вот, что за глупые церемонии! — начал было он. Но потом, как бы сообразив что-то, сказал: — Ну, хорошо!

И вернулся к компании Кастальского. А через минуту Елена видела, что муж ее, переговорив о чем-то с толстым и лысым амфитрионом, поднялся со своего места, а за ним поднялся и сам Кастальский, и они оба направились к ней.

— Вот, Леля, позволь… — начал было Удовик.

Но Кастальский, слегка отстранив его рукой, заговорил, картавя и шепелявя:

— Нет, уж я сам лучше представлюсь: горячий почитатель вашего досточтимого дядюшки Ипполита Сергеевича, — Кастальский, Яков, Марков сын.

Елена, молча и не улыбаясь, протянула этому пыхтевшему толстяку свою руку.

— С супругом вашим сегодня только познакомился, но уже очарован. Желал бы это знакомство завязать потеснее к нашей обоюдной радости и пользе, а потому позволяю себе надеяться, что вы не откажетесь познакомиться и с моей супругой.

Кастальский, Яков, Марков сын, — как называл он себя, — издавна любил говорить застольные спичи и так привык к этому, что все, что бы он ни говорил теперь, у него неизменно сбивалось на спич.

— Так что ж, пойдем, Леля! — сказал Удовик, видя, что Елена, выслушав спич Кастальского, все еще продолжает сидеть молча.

— Куда? — спросила Елена.

— Да вот к…

И Удовик, не договорив, подал жене руку.

Та встала, взяла руку мужа и медленной походкой, между ним и Кастальским, пошла вдоль мола, но, не доходя шагов десяти до компании, где заседала Кастальская, вдруг круто остановилась, как бы слушая, что говорит ей шепелявящий толстяк.

Кастальский сообразил первый, оборвал свою речь и, сказав: «виноват, сейчас!» — быстро покатился, как шар, к столу, где сидела его жена.

Удовик с удивлением посмотрел на Елену.

— Леля, что ты делаешь? — спросил он ее.

— Ничего. То, что следует.

Удовик хотел было развести руками, но увидел, что сама Евгения Александровна Кастальская, под руку со своим мужем, идет к ним. У Удовика даже сердце радостно ёкнуло.

«Ах, черт возьми, ловко!» — подумал он про себя и почти с благодарностью взглянул на жену.

Дамы обменялись первыми приветствиями, но Елена не сразу пошла к столу Кастальских. Сначала они все вчетвером прошлись раза два по молу, и только тогда уже Елена, скрепя сердце, согласилась принять приглашение Кастальских присоединиться к их компании.

Толстяк Кастальский представил ей всех своих и жениных приспешников, и Елена села рядом с хорошенькой Евгенией Александровной.

Ей стало сразу скучно в этой компании, и она нередко бросала взгляды на противоположный конец мола, где покинутая ею, но милая ее сердцу семья Ториани скромно пила чай. И Елене было немного даже стыдно перед этими добрыми людьми, ей хотелось встать, подойти и сказать им:

— Ах, ведь я только на минутку, и то по необходимости ушла от вас, а душой я всегда с вами.

Но встать было нельзя, и Елене волей-неволей приходилось вмешаться в общий разговор, который велся в компании Кастальских.

Разговор этот был или пошл и банален, если он вспыхивал вокруг Евгении Александровны, или неминуемо сбивался на деловую почву, если его заводил сам Кастальский. Прислушиваясь к словам мужа, Елена не без удивления заметила, что он, говоря о делах и о себе, в некоторых случаях ставит вопрос так, что то, о чем они просили дядюшку в письме и на что еще не имелось никакого ответа, было уже делом давно решенным. Она видела, что это придавало особый вес ее мужу в глазах его собеседников, но пугалась его смелости говорить о том, чего еще нет, с такой уверенностью.

За столом Кастальских пили крюшон, кофе и ликеры. Вся эта компания только что поужинала. Елене предлагали закусить, но она отказывалась, ссылаясь на то, что у нее нет никакого аппетита, и что вообще она никогда не ужинает. Она отказывалась от вина и от ликеров и не без замирания сердца смотрела, как муж ее, обыкновенно очень мало пивший, то и дело чокается с Яковом Марковичем стаканами.

Ториани ушли уже домой, а компания Кастальских все еще сидела. Елена несколько раз намекала мужу, что пора и им, но тот не обращал никакого внимания на ее намеки. Он был очень возбужден и даже красен от выпитого вина, говорил громче обыкновенного и часто повторял:

— Мой дядя, Краснопольский — вы знаете, какой он человек! Ведь он все может!

Елена видела, как толстяк Кастальский уже клевал носом. Заметила это, вероятно, и Евгения Александровна и потому скомандовала «сниматься»…

— Понимаешь, Леля! Понимаешь, — горячо говорил Удовик, сидя уже рядом с женой на извозчике и держа ее за талию, — понимаешь, если нам удастся завлечь Кастальского в нашу компанию, так наши дела, ого-го, как пойдут! Ему ничего не значит сразу вложить в наше дело двести или триста тысяч! А тогда!..

И он вдруг нежно начинал целовать жену.

Когда они вернулись домой и зажгли огонь в кабинете, первое, что бросилось Елене в глаза — это большой, белый конверт, лежавший на столе. Елена вздрогнула и сказала:

— Письмо от дяди Краснопольского.

Удовик на секунду замер и потом вдруг кулаками стал протирать себе глаза.

— Ну, читай! — сказал он и почувствовал, что сердце у него почему-то начало испуганно биться.

XVII

— «Милая племянница! Хотя письмо твое и писано несомненно твоей рукой, — читала Елена слегка дрожащим голосом, — но, увы! Я ясно вижу в нем диктовку твоего мужа…»

— Постой! — остановил ее Удовик. — Что это значит? Я не понимаю.

Елена замялась.

— Я тоже не совсем ясно понимаю, что хочет сказать этим дядя, — проговорила Елена, хотя смысл этих строк был для нее вполне понятен.

— Ну, читай дальше, — сказал Удовик и опустился на диван.

— «В доброе старое время, — продолжала Елена, — подобные письма и просьбы возвращались просителям «яко не дельные, с наддранием». В этом обыкновенно и заключался весь ответ. Следовало бы и мне с твоим письмом поступить так же…»

— Опять, что такое?.. — начал было Удовик, но оборвался и, махнув рукою, сказал: — Читай!

— …«но я не ограничусь одним наддранием, а присовокуплю еще несколько слов».

Голос Елены становился все тише и тише.

— «Втолкуй своему мужу, что он не по чину берет или, вернее, не по заслугам просит. Ему дано место, которого он, очевидно теперь, не заслуживал, и если его терпят на этом месте, то только потому, что надеются еще, что он его хоть в будущем заслужит. А он уже просит повышения и уполномочий! Да ведь каких!»…

— Громче! — сказал Удовик.

— …«До сведения моего дошло, — продолжала Елена, несколько повышая голос, — что супруг твой, опираясь на свое якобы официальное положение, стал заниматься и частными делами. Частными делами, конечно, заниматься запретить нельзя, но в таком случае опираться на официальное положение крайне неблаговидно и отнюдь не может быть терпимо. Поставь ему это на вид! Также до сведения моего доведено, что он слишком часто называет мое имя, величая меня «дядюшкой» и т. д. Скажи ему, что я ему не дядюшка и не сватушка, да и вообще непотизм никогда не был в моих правилах»…

— Что такое непотизм? — спросил Удовик.

— Это… это очень долго объяснять… — замялась Елена.

— Ну, ладно, читай! — крикнул ей муж.

— «…не был в моих правилах и всегда мне был глубоко ненавистен. Единственный раз позволил я себе сделать исключение, по отношению к тебе и вот мне уже приходится раскаиваться. Итак, постарайся обуздать аппетиты твоего мужа, научи его довольствоваться тем, что есть, а то чтоб и ему не пришлось раскаиваться. Тебя же лично прошу никогда ко мне с подобными письмами не обращаться. Dixi. Желаю тебе здоровья и счастья. Твой дядя И. Краснопольский», — закончила Елена и беспомощно опустила руки.

— Что же это такое? — словно про себя, заговорил Удовик. — Отказ? Да еще угрозы? Что же это такое?

И он посмотрел на Елену.

Та, ни жива, ни мертва, стояла перед ним среди комнаты.

— Вот так дядюшка! Вот так я и женился, — вырвалось у покрасневшего, как вареный рак, Удовика. — Вот так я и женился! — повторил он, как-то особенно растягивая последнее слово и поднимаясь с дивана.

— Где твое приданое? Где твое приданое? — сжимая кулаки, вдруг закричал он на жену.

— Какое приданое? — испуганно отшатываясь, спросила Елена.

— Как какое приданое? Какое приданое приносят жены мужьям! Деньги, положение, место! Ты мне что принесла?

— Себя, — тихо выговорила Елена.

Удовик разразился деланным, жестким хохотом.

— Себя?! Себя? — повторял он, подступая к жене. — Подумаешь, какое сокровище! Себя?! Да ты видела ли когда-нибудь себя-то? Поди, поди, посмотри!

И он, крепко схватив ее за руку и взяв другой рукой со стола свечку, потащил ее в соседнюю гостиную к зеркалу.

— Поди! Поди! Полюбуйся на себя! — исступленно кричал он в то же время.

— Оставь меня! Больно руке! — простонала Елена.

— Тебе больно? Тебе больно? А мне не больно? Мне не больно получать такие письма?

И он сердито вышвырнул руку Елены из своей руки и стал взад и вперед ходить по комнате.

— Что я теперь буду делать? Что я теперь буду делать? — повторял он.

Елена повернулась, чтобы уйти в спальню.

— Стой! — закричал на нее Удовик.

Елена остановилась.

— Скажи ты мне, что мы теперь будем делать? Ну! Говори!

— Не знаю, — едва слышно прошептала Елена.

— Не знаешь? Ты не знаешь? А знаешь ли ты, в какое я, благодаря тебе и твоему дядюшке, попал положение? Ты не знаешь? Да если б я женился на Родопуло, так у меня, по крайней мере, деньги бы были! А теперь что? Одни твои кости! Так ведь их собаки глодать не станут! Поганая!

И он опять принялся бегать взад и вперед по комнате, то и дело хватаясь за голову.

— Вот я и женился! Вот сделал карьеру! — скрежеща зубами, выкрикивал он. — А ведь туда же! Нос задирает! — зашипел он, подбегая к Елене. — Какую сегодня сцену разыграла с Кастальскими! Заставила их к себе подойти! Скажите, пожалуйста, какая аристократка! Да я тебя заставлю теперь у нее за это на коленях прощенья просить! Ах, ты!.. Ты!.. — и скверное ругательство, гадкое, оскорбительное резко сорвалось с его губ.

Но Елена его уже не слыхала. Сначала у нее потемнело в глазах, потом что-то томительно-сладкое подступило к горлу, комната с блестящей полосой свечки завертелась вокруг нее, она сделала шаг вперед и, потеряв сознание, грохнулась на пол.

Удовик не поддержал и не подхватил ее. Он даже как-то брезгливо отшатнулся и прошептал:

— Скажите, пожалуйста! Обмороки!

Горничная Феня, уже давно разбуженная его криками и подслушивавшая весь разговор у дверей гостиной, теперь промелькнула мимо него и бросилась к Елене. Удовик повернулся и, пройдя к себе в кабинет, затворил за собою дверь.

Там, на столе, лежало развернутое письмо дяди Краснопольского.

— Мерзавцы! Обманули! Обжульничали! Навязали старого одра на шею, сманили протекцией и надули! — ругался Удовик, стоя около стола и сердито колотя по нем костями пальцев.

Прошло с четверть часа. Феня привела Елену в чувство и почти отнесла ее в спальню, затем раздела и уложила в постель, а сама на цыпочках прошла в кабинет к барину.

— Где вам стлать-то прикажете, здесь, что ли? — спросила она.

— Здесь, — не оборачиваясь, ответил Удовик.

Феня сходила в спальню и вернулась оттуда с подушками, простынями и одеялом.

— Ну, что там она? — спросил Удовик, глядя, как Феня стелет ему постель.

— Да что? Ничего. Так, одно притворство больше, — улыбаясь дрянной улыбкой, ответила Феня.

— Ну, ступай! — сказал Удовик, видимо не расположенный продолжать дальнейшую беседу.

И Феня вышла.

Елена провела ночь в каком-то бреду. Она засыпала на минуту и тогда видела какие-то страшные сны. Затем просыпалась и принималась рыдать, ни о чем не думая и только чувствуя какую-то невыносимую нравственную боль. И снова засыпала, и опять ее мучили кошмары, и она старалась проснуться, а проснувшись, пугалась действительности и делала усилия, чтобы снова уснуть.

К утру сон ее стал спокойнее, но чей-то голос вдруг разбудил ее. Она открыла глаза. Над ней стоял муж. В руках у него была какая-то бумага и перо.

— На, вот, подпиши это, — грубо сказал он ей.

Елена сразу вспомнила все вчерашнее и испуганно посмотрела на мужа.

— Подпиши, говорю, это. Телеграмма, — повторил Удовик, суя ей в руку перо.

Елена смотрела на бумагу, хотела было прочитать написанные на ней строки, но ничего не понимала.

— Подпиши же, говорю! — раздался над ней настойчивый голос.

И она взяла перо и машинально написала: «Елена Удовик» и сейчас же отвернулась лицом к стене.

Телеграмма была в Петербург, на имя Баженовых, и в ней значилось: «Немедленно умолите дядю через Ольгу исполнить нашу просьбу. Крайне важно. Положение критическое. Отвечайте телеграфом».

XVIII

Елена весь день пролежала в постели, совершенно одна, не допустив даже к себе забегавшую два раза Люси. Муж не заглядывал к ней. Он, как ушел с утра, так и не возвращался до поздней ночи. Обед не был заказан, и Елена целый день ничего не ела. Только вечером она выпила стакан молока. В спальне ее было тихо и пахло валериановыми каплями.

Елена почти ничего не думала. В голову ей лезли только одни воспоминания, и воспоминания какие-то странные, неинтересные. Ей все вспоминалось лето, проведенное на хуторе у Прокофья Емельяновича, и больше ничего.

Ночь она провела уже спокойнее, т. е. спала лучше, и кошмары не мучили ее. Утром она проснулась рано и, встав с постели, подошла к зеркалу. Лицо, выглянувшее оттуда на нее, испугало ее: такое бледное, худое, почти страшное. Большие, неподвижные глаза, с несоразмерно увеличившимися зрачками, в каком-то немом ужасе смотрели на нее из зеркала.

«Вот какая я!» — подумала Елена и отвернулась.

Долго сидела она, не одеваясь и не причесываясь, наконец, сделала все это как-то машинально, сама не замечая своих движений. Затем присела к маленькому письменному столику, стоявшему туг же у нее в спальне и написала письмо Ардашеву. Оно было необычайно кратко:

«Горе начинается. Кажется, скоро позову! Елена».

Затем к ней вошла Феня и спросила, не желает ли барыня чаю. Елена попросила принести ей сюда.

— А барин тоже проснулись и в столовой теперь кушают кофе, — сообщила Феня, возвратившись в спальню с чаем. — Ну, и сердитый же он! Не ожидала я от него такого! — начала было Феня, принимаясь при этом за уборку комнаты.

Но Елена остановила ее, сказав, что об этом говорить не надо. Феня недовольно фыркнула и, кое-как прибрав постель, вышла из спальни.

Елена долго сидела одна. Потом к ней вошла кухарка и спросила, будут ли заказывать обедать.

— Барин сказали, что они и сегодня дома кушать не будут! — крикнула из коридора Феня.

— Готовьте для себя что-нибудь. А я обедать не буду, — сказала Елена.

И затем, надев шляпу, вышла из квартиры. Дойдя до первого же почтового ящика, она опустила письмо к Ардашеву и затем неторопливой походкой направилась в Александровский сад. Там, усевшись под развалиной старой крепостной стены, она долго и задумчиво смотрела на море. Гавань, расстилавшаяся под ее ногами, жила своею шумной, деловой жизнью. Резали воздух свистки снующих паровозов; гудели большие морские пароходы; неясно доносился стук лебедок; в заливе, за гаванью, белели паруса; вдали, на горизонте, тянулись хвосты темного дыма паровых судов. Тяжело пыхтя, выходила из гавани длинная, неуклюжая шаланда, вывозившая портовую грязь в открытое море.

«Какая она страшная!» — подумала Елена, глядя на эту шаланду, и даже отвернулась от моря.

А в саду, около цветника, бегали и резвились дети; два белых козла, запряженных в крошечную колясочку, уныло опустив головы, стояли в ожидании желающих на них покататься.

Легкий ветерок доносил аромат пахучих цветов. Яркое солнце горело на безоблачном небе.

«О, как бы здесь можно быть счастливой!» — думала Елена, опять поворачиваясь лицом к морю.

Просидев таким образом часа три, она вспомнила, что уже второй день ничего не ела. Взглянув в кошелек и увидев, что там есть несколько рублей денег, Елена зашла в ресторан, расположенный тут же, в саду, на открытом воздухе, и спросила себе чего-нибудь поесть.

Перекусив, она пошла домой. Но, дойдя по лестнице до дверей своей квартиры, она прошла мимо и поднялась выше, к Ториани. Там ей очень обрадовались и сейчас же спросили об ее здоровье.

— Вчера была больна, а сегодня ничего себе, — сказала Елена.

— Вы ужасно похудели, madame! В один день и так похудеть! — удивлялись обе барышни. — Что с вами?

— Так, нервное что-то, — ответила уклончиво Елена.

Madame Ториани была как-то особенно нежна и ласкова с ней. Она то и дело обнимала ее плечи, гладила рукой ее волосы и иногда шептала на ухо:

— Du courage, madame! Ne vous désolez pas! Tout passera!4Крепитесь, сударыня! Не отчаивайтесь! Все пройдет! (фр.)

И Елена поняла, что старуха уже знает о ее размолвке с мужем.

«Вероятно, через прислугу!» — подумала она.

Вскоре вернулся папа Ториани, и семья села обедать. Приглашали и Елену разделить с ними их трапезу. Она отказалась, сказав, что сейчас только ела; но присела к столу.

Ториани сообщил, что сегодня в порту разнеслась новость о вступлении Кастальского в ту компанию, где работает monsieur Удовик, и что от этого несомненно фонды и кредит этой компании сразу и сильно повысятся.

Madame Ториани нашла почему-то нужным сейчас же замять этот разговор.

Елена как-то совсем безучастно отнеслась к этой новости.

Вскоре после обеда девочки стали собираться в клуб и спросили Елену, не пойдет ли она с ними. Но Елена отказалась, ссылаясь на нездоровье. Madame Ториани оставалась тоже дома, так как детей сегодня мог сопровождать отец, свободный в этот вечер. И Елена осталась вдвоем с madame Ториани.

— Ма chere Helene, — заговорила старуха, как только затворилась дверь в переднюю. — Повторяю вам, не отчаивайтесь, все пройдет!

И, обняв Елену, села рядом с ней.

— Я знаю… мне передавали, что у вас была ссора с мужем, — продолжала она, ласково заглядывая в глаза потупившейся Елене. — Ах, где их не бывает? Вы думаете, что я с моим Эрнесто прожила без облачка? О, всякое бывало! Особенно первое время, когда еще не было детей! Но ничто так не сближает супругов, как дети!

Madame Ториани говорила по-французски, и Елене почему-то от этого было легче ее слушать. Горе ее как бы получало более спокойную окраску, и Елена чувствовала, как, под влиянием этих тихих и теплых слов, камень, давящий ей грудь, становится все легче и легче.

— Вы еще молоды! — говорила madame Ториани. — У вас многое впереди. Сживетесь, сроднитесь и станете ближе. Я вот англичанка, а мой муж итальянец, и мы такие, когда мы врозь. Но когда мы вместе, когда мы в нашей семье, он уже не итальянец и я не англичанка. Мы — муж и жена, мы два друга и родители наших детей.

— А если детей не будет? — тихо спросила Елена.

Англичанка на секунду задумалась.

— Ну, все равно сроднитесь и сольетесь воедино, в общих интересах.

«Ах, интересов-то у нас общих нет», — хотела сказать Елена, но не сказала: ей так хотелось верить добрым предсказаниям этой милой женщины.

Около восьми часов Елена вернулась к себе. Отворившая ей Феня сообщила, что «сейчас только заходили барин на одну минутку и сейчас же ушли».

Елена заглянула в кабинет мужа. Там на столе лежала распечатанная уже телеграмма: «Дядя отказал наотрез. Очень сердится. Лиза», — прочитала Елена и задумчиво, как тень, побрела к себе в спальню.

«Вот где наши общие интересы, вот все, что связывало нас… Разорвалось и это!» — думала она про себя.

На утро она вышла в столовую и стала приготавливать кофе мужу. Вскоре вышел и он из кабинета, где уже спал третью ночь.

— Ты прочитала телеграмму? — спросил он жену, даже не поздоровавшись с нею.

— Прочитала, — ответила Елена.

— Ну, так знай: покамест ты мне это дело не уладишь, я тебе не муж и ты мне не жена. И больше никаких разговоров! Поняла?

— Поняла, — опустив глаза, чуть слышно прошептала она.

Тяжелые дни начались для нее. Она написала сестре Лизе большое, подробное письмо, в котором умоляла спасти ее жизнь и счастье, уговорив дядю исполнить просьбу ее мужа, и теперь ждала ответа, не питая, впрочем, никаких надежд.

С мужем она виделась только за обедом, да за утренним чаем, редко заглядывала к Ториани, совсем не ходила в клуб.

Удовик же очень зачастил туда и всегда в компании madame Кастальской, обратившись как бы в ее бессменного адъютанта.

Раза два к Елене приходила Пагона Христофоровна, и после каждого такого посещения Елена чувствовала себя разбитой и больной. Грубая старуха безжалостно пилила Елену, прямо говоря ей, что она заела жизнь и судьбу своего мужа и ее сына.

Дома Елене грубила прислуга, грудь ее давило, а от наступивших знойных дней непрерывно болела голова.

Пришел ответ от Лизы.

«Дорогая Леля! Ты словно не знаешь нашего дядю! Ты словно забыла его непреклонность! — писала ей сестра. — Вспомни только судьбу нашей матери! Раз что им сказано, это уже навсегда, и он никогда не изменит своему слову. Мы, конечно, сделали все, что могли: хлопотали, и Ольга, и я, но нашими хлопотами не только не добились ничего хорошего, а едва ли не испортили еще дело. Дядя вышел из терпения и сказал: Чтоб я об этом никогда не слыхал ни слова! А до этого молодчика я еще доберусь! А если тебе так тяжело живется, то брось все и возвращайся к нам. Мы тебя встретим с радостью и примем опять в нашу семью. Кстати: муж вышел из того одесского предприятия, в котором участвовал раньше и в котором теперь участвует твой муж. Ты знаешь, какой Коля честный, и он сказал: Я не могу участвовать там, где участвует этот… — Тут какие-то слова были замараны — …т. е. твой муж! Право, Лелечка, приезжай к нам! Мы все об тебе ужасно соскучились».

Дальше Елена не читала. Грустно свернула она письмо, спрятала его в ящик стола и, откинувшись на спинку кресла, задумалась.

За обедом она сказала мужу:

— Я получила сегодня письмо от сестры…

— Ну? — сверкнув глазами, спросил он у нее.

— Ничего утешительного. Дядя непреклонен.

— Непреклонен? — повторил Удовик и чуть слышно прошептал: — Хорошо же!

И что-то зловещее послышалось Елене в этом шепоте.

XIX

— Ты сегодня пойдешь со мною в клуб! — сказал в тот же вечер Удовик жене.

— Хорошо, — покорно и не раздумывая, ответила она и стала одеваться.

Всю дорогу они шли молча. В клубе Елена подошла было к семейству Ториани, но Удовик сейчас же отозвал ее.

— Я не желаю, чтоб ты с ними продолжала знакомство, — грубо сказал он ей.

Елена с удивлением посмотрела на него.

— Ну, да! Не желаю! — повторил он. — Потому что от таких знакомств нет никакой прибыли.

Елена зашла за кают-компанию и села на самом краю мола, глядя на волновавшуюся перед нею воду. Плавные волны ровно катились одна за другой, мягкие, ласковые. И Елене казалось, что прилечь на них было бы теперь высшим наслаждением, прилечь и уснуть… навеки, навсегда.

Мысль ее была подавлена, и она ни о чем не могла думать.

— Все кончено! Все кончено! — шептала она. — Теперь уже никто и ничто не поможет!

Вдруг она вспомнила об Ардашеве. Он как-то мелькнул только в ее памяти: вспомнила и забыла. И опять стала глядеть на волны.

Они бежали, колыхались, и Елене казалось, что и она колышется в такт с ними.

«О чем я сейчас вспоминала? — задала она себе вопрос. — Ах, да, об Ардашеве! — И горькая улыбка искривила ее губы. — Ну, что он может сделать? Чем он может помочь? — подумала она, — Никто и ничем уже не вернет мне любви! Ардашев будет только говорить, рассуждать!.. А вот волны не рассуждают, они беззаботно катятся одна за другой и плещутся о камни…»

— Елена! — окрикнул ее чей-то голос.

Она вздрогнула, обернулась и быстро встала. Ее звал муж.

— Хочешь покататься на яхте? — спросил он, и в голосе его Елене послышалась какая-то ласковость и нежность.

— Да, хочу! — радостно ответила она.

— Вот Евгения Александровна тоже едет кататься, так мы вместе.

Рядом с Удовиком стояла Кастальская. Не улыбаясь, почти сердито смотрела она на нее.

«Что это во сне или наяву? — подумала Елена: все ей представлялось как-то смутно и неясно. — Почему муж ласков? Почему Кастальская смотрит сердито? Разве я ей что-нибудь сделала?»

— Так идемте! — сказал Удовик.

И они пошли.

— Вы давно не были в клубе. Как теперь ваше здоровье? — спросила Евгения Александровна Елену, когда они проходили по молу.

«Ах, нет! Она ведь улыбается! — сообразила Елена, вглядываясь в красивое лицо Кастальской. — Это, значит, мне только так показалось!»

— Отвечай же, когда тебя спрашивают, — прозвучал возле нее сердитый голос мужа.

Елена растерялась.

— Да… благодарю вас… благодарю вас! — проговорила она, сама не слыша своих слов.

«Господи! Что со мной делается? Что со мной делается? — думала она, поднося руку к виску. — Надо же прийти в себя! Надо опомниться, а то, ведь, это сон!.. Так нельзя! Это смешно!..»

А Кастальская в это время уже говорила о чем-то с Удовиком.

— Нет, нет, не на «Сирене»! — расслышала Елена голос Евгении Александровны. — Я приказала «Нирвану» приготовить.

«Нирвана, это — небытие! Это — блаженство! Нирвана, это — то, где все успокаивается, все перестает существовать!» — соображала Елена:

«Нирвана» — это была вторая, недавно приобретенная яхта Кастальских, меньших размеров чем «Сирена», черная, стройная, необычайно быстроходная.

— На «Сирене» хорошо в большой компании, а на «Нирване» — в маленькой, а так как нас только трое… — говорила Кастальская.

«А разве нас только трое?» — подумала Елена и оглянулась.

Да, они только втроем, на маленьком тузике, переезжали клубскую гавань к стоящей на якоре «Нирване».

«Когда же это они успели сесть в лодку и поехать? — думала она. — Нет, надо прийти в себя, а то все это как будто во сне… все это как будто во сне».

— Не правда ли, хороша? — спросила Кастальская Елену, когда они вошли на палубу «Нирваны».

— Чудная яхточка! — ответил за нее Удовик.

— Ну, вот, будьте же ее командиром. Я поручаю ее вам! — почти торжественно проговорила Евгения Александровна и протянула руку.

И Елена видела, как муж ее поцеловал эту маленькую, пухлую ручку.

— Овчаренко! — крикнул Удовик.

— Есть! — отозвался хриплый голос на баке.

— Поднимай якорь!

Высокий матрос, весь в белом и босой, загремел цепью.

— Садитесь здесь, — сказала Кастальская, указывая Елене на диванчик в кокпите. — А сама я — на фордуны. Буду вам помогать.

Через несколько минут «Нирвана» уже выходила из гавани. Плавно покачивали ее волны, и чем дальше шла она, тем круче ложилась на левый борт.

Елене становилось неудобно сидеть на своем диванчике.

— Да пересядь же ты на другую сторону! — почти сердито сказал ей муж, с неприязнью глядя на выдавшиеся от неловкого сидения ее острые колени.

Елена пересела и стала глядеть на волны, набегавшие на противоположный борт «Нирваны». Она слышала, что Кастальская о чем-то говорит с ее мужем, но о чем, — не могла понять.

— Они нас встретят на «Сирене»… — слышала Елена и не понимала: кто это «они»?

— Ах, они мне все начали надоедать… — опять схватывал ее слух, но кто «они», так и оставалось для нее непонятным.

— Вот так штука! — явственнее разобрала она голос мужа и взглянула на него. — А ведь ветер-то падает! Овчаренко! Падает ветер?

— Падает! — раздался хриплый голос с бака.

— Этак мы, пожалуй, заштилюем? — спросил опять Удовик, но ответа уже не последовало.

«Нирвана» шла все тише и тише и уже совсем почти не накренялась набок.

— Ну, что за беда! — сказала Кастальская. — После заката подует бриз, с ним и вернемся!

— И то! — согласился Удовик.

Но «Нирвана» все еще шла вперед. Берег уже был довольно далеко. Стена дыму и пыли стояла над ним. Ровные, гладкие волны бежали вокруг яхты.

— Стали, — сказал кто-то.

И в то же время над головой Елены полоснулся парус.

— Шабаш! — раздался хриплый голос Овчаренки с бака.

Удовик бросил румпель и сел рядом с Кастальской.

Елена встала и пошла вдоль палубы.

Она подошла к самому баку.

— Овчаренко! — раздался в это время с кормы голос Удовика. — Зажги в кают-компании лампу!

— Есть! — отозвался матрос и, медленно поднявшись с палубы, пошел к корме, обходя Елену.

Елена присела на баке. Яхта мерно покачивалась на утихавшей зыби.

— Елена Степановна! Хотите выпить стакан вина? — прозвенел голос Кастальской.

— Нет, благодарю, — совсем глухо начала было Елена, потом, откашлявшись, повторила, громче: — Нет, благодарю вас!

— А мы выпьем! — прозвучав тот же голос.

— Леля! Поди сюда! — крикнул Удовик.

Елена нехотя встала и направилась к корме.

— Ну, что? — спросила она.

— Отчего ты не хочешь выпить вина?

Елена помолчала немного и потом, как-то совсем машинально, сказала:

— Ну, что ж, пожалуй!

Овчаренко вынес в это время поднос с тремя стаканами и две откупоренных бутылки вина.

— Зачем ты сразу две откупорил? — начал было Удовик.

— Ах, да все равно! — остановила его Евгения Александровна.

Когда Елена подносила стакан к губам, она думала, что не в состоянии будет сделать и глотка, но холодное, ароматное вино неожиданно понравилось ей, и она почти сразу выпила весь стаканчик.

— Ну, вот это по-нашему! — сказала Евгения Александровна и, чокнувшись с Удовиком, сделала то же самое.

— За нашу «Нирвану», — как-то многозначительно сказала она при этом.

— Хочешь еще? — спросил муж Елену.

— Да! Это вино освежает! — ответила она и подставила свой стакан.

И они опять, все трое, выпили.

— Вот видите! Вторая-то бутылка и пригодилась! — сказала Кастальская, ловким движением выбрасывая пустую бутылку за борт.

— Ах, отчего вы ее не закупорили? — воскликнул Удовик! — Тогда бы она не потонула, и Бог знает, ее куда бы унесло! И, может быть, какой-нибудь пароход спустил бы за ней шлюпку, предполагая найти в ней какие-нибудь серьезные документы.

И он стал рассказывать, как, еще будучи мальчиком и живя в Смирне, он с товарищами любил проделывать эти штуки.

— Мы брали пустые бутылки из-под шампанского, — говорил он, — клали в них разные записки, закупоривали, заливали смолой и бросали в воду.

— Какие же записки клали вы? — спросила Кастальская.

— Да разный вздор! Большею частью насмешки над теми, кто найдет эту бутылку. А то делали указания, что где-нибудь зарыт клад и как его надо найти…

— Воображаю разочарование тех, кто попадался на эту удочку! — рассмеялась Кастальская.

Рассмеялась и Елена. И только что она рассмеялась, как ей стал противен и ее смех, и весь этот рассказ.

Подошел Овчаренко и деловито доложил:

— Флаг надо опускать, солнце село!

— Ну, что ж, опускай!

Овчаренко снял шапку и, распутав фалики, стал спускать флаг.

— Извольте встать! — сказала Кастальская Удовику. — Я люблю, чтоб на моей яхте делалось все по форме!

Удовик, снисходительно улыбаясь, поднялся с места и снял фуражку. Встала и Елена, знавшая уже, что при спуске флага сидеть на борту судна не полагается.

Не садясь больше, Елена пошла вдоль палубы. Дойдя до бака, она заметила, что Овчаренко как-то странно держит кверху палец.

— Ты что это делаешь? — спросила она его.

— А вот смотрю, есть ли ветер.

— Как, смотришь? — не поняла Елена.

— А вот….

И Овчаренко, помуслив свой указательный палец, поднял его опять кверху.

— С которой стороны захолодает, оттуда и ветер, — добавил он.

— Ну, и что же?

— Бриза еще нема.

На берегу, в городе, зажглись уже огни. Яркой гирляндой горели, они на бульваре и беспорядочно кучились в порту. Чуть слышно, доносились отрывки военной музыки, да томительно гудел отходивший пароход.

Елена медленно двинулась назад. Иллюминатор кают-компании был поднят. Она взглянула туда, и страшная спазма стиснула ей горло: ее муж украдкой поцеловал Кастальскую.

Зашатавшись, Елена схватилась за какую-то веревку. Справа от нес было совсем затихшее темное море, слева — страшное отверстие иллюминатора.

«Умереть!» — крикнуло что-то внутри Елены.

Но она, с ужасом отшатнувшись от моря, как безумная, бросилась вниз, по трапу, в кают-компанию.

Испуганными глазами встретили ее Кастальская и муж.

— Я видела!.. — зашептала Елена, страшным взглядом смотря на них. — Я видела!.. Вы… вы… — вырвался из груди ее стон, и она, как подкошенная, опустилась на пол кают-компании.

— Я ее убью! — прошипел Удовик.

— Безумный! Что вы! С ума сошли! — вскрикнула Кастальская, бросаясь между Удовиком и телом Елены.

— Бриза потянула! — раздался хриплый голос Овчаренки из иллюминатора.

Удовик почти бегом поднялся по трапу, на палубу.

Испуганная и растерянная Евгения Александровна возилась над бесчувственной Еленой. Она расстегивала ее корсет, мочила водой ей виски, давала нюхать какую-то бывшую с ней всегда соль, и Елена пришла в себя.

— Домой! — могла только проговорить она.

— Да, да, мы уже возвращаемся! — говорила над ней ласковым голосом Евгения Александровна.

— Уйдите! — прошептала ей Елена и закрыла глаза, как бы не желая видеть стоявшую над нею женщину.

Кастальская как-то растерянно пожала плечами и вышла из кают-компании.

Елена осталась одна. Совсем обессилевшая, лежала она на узком бортовом диване.

— Я говорил, что ее не надо было брать с собой! — зашептал Удиви к подсевшей рядом с ним Евгении Александровне.

— Совсем не то, — сердитым шепотом отвечала она. — Нельзя же нам всегда удаляться вдвоем. А вот нужно было бы быть осторожнее! Это мальчишество какое-то! Целоваться при открытом иллюминаторе!

— Справа по носу — парус! — крикнул с бака Овчаренко.

Удовик стал внимательно всматриваться вперед.

— Это, никак, «Сирена», — проговорил он, различая уже контур шедшего навстречу судна.

— Если «Сирена», вы подойдите к ней, — сказала Кастальская.

— Зачем?

— Я перейду туда,

— А я-то как же?

— А вы-то как же! Я думаю, вам нужно отвезти жену домой, — почти сердитым голосом и презрительно взглядывая на Удовика, ответила Евгения Александровна.

Встречное парусное судно была «Сирена». Яхты перекликнулись и остановились. С «Сирены» отошла шлюпка и приняла Евгению Александровну.

Удовик один остался на корме. В кают-компании лежала Елена, на баке сидел Овчаренко, время от времени покрикивавший: «По носу — парус!» — Или: «Слева трамбовка!» — Или просто: «Пароход!»

«Нирвана» медленно шла к гавани.

XX

Не заходя в клуб, а переправившись на шлюпке с яхты прямо на берег, Удовик повез жену домой.

Оба они молчали, сидя на извозчичьих дрожках. Крепко стиснув губы, машинально покусывая ногти на пальцах, Удовик рассеянно посматривал по сторонам, очевидно ничего не различая перед собою. Он чувствовал, как сидевшая рядом с ним жена его вся дрожит мелкой дрожью, и он отодвигался от нее, чтобы не ощущать этого неприятного сотрясения чужого тела. В голове у него было смутно: он понимал, что в чем-то и как-то запутался, но что виноват в этом не он, а кто-то другой, какие-то внешние обстоятельства. И он злился на эти внешние обстоятельства. Больше всего его мучило воспоминание о том холодном, почти презрительном тоне, с которым простилась с ним Кастальская, покидая, «Нирвану». Потерять эту женщину теперь для него было бы ужасно, а между тем, что-то предсказывало ему, что это может случиться гораздо скорее, чем он думает. И он с ненавистью взглядывал на Елену, на эту, как казалось ему, виновницу всех его неприятностей.

А Елена сидела молча, упорно глядя в спину извозчика. Ее всю трясло, но она, казалось, не замечала этого.

Когда дрожки въехали во двор их дома и остановились у крылечка, Елена первая выскочила из них и, покачнувшись, чуть не упала, но, удержавшись за косяк двери, она быстрыми и неровными шагами пошла вверх по лестнице.

Удовик хотел было на том же извозчике сейчас же вернуться в клуб, но какое-то непонятное чувство повлекло его вслед за женой, и он, расплатившись с извозчиком, вошел к себе в квартиру.

Елена в шляпке, с зонтиком в руках, стояла посредине гостиной, стояла на том самом месте, где несколько месяцев тому назад мать ее мужа благословляла их образом. Увидев входившего Удовика, она каким-то странным, глухим и то и дело срывавшимся голосом, сказала ему:

— Я вам все прощала… Я вам все спускала… Я все терпела, но этого… этого… никогда… слышите, никогда!..

Очевидно, что именно эти фразы она всю дорогу повторяла про себя.

Удовик презрительно усмехнулся.

— Боже, как грозно! Ну, и что ж ты со мной сделаешь? — сказал он, стоя в трех шагах от жены, тоже не снимая с головы шляпы.

— Вы — негодяй! — сдавленным шепотом произнесла Елена.

— Осторожней! Тише! — крикнул на нее муж, делая шаг вперед.

— Вы — негодяй! — не унималась Елена.

— Замолчи! А не то я…

И Удовик наотмашь размахнулся бывшей у него в руке палкой.

Елена словно ждала этого. Она ринулась к нему и стала исступленно кричать:

— Бей! Бей! Бей меня! Убей меня! Убей!

Удовик отшатнулся и, снова овладев собой, презрительно сказал:

— Много чести! Из-за такой-то, как ты, в каторгу идти!

— Ну, так я сама себя убью! — срывая с себя шляпу и задыхаясь, говорила Елена.

— А это — как тебе будет угодно! — сказал Удовик и, быстро повернувшись, вышел из квартиры.

Елена выскочила за ним на площадку лестницы.

— Так знай же ты! Знай же ты, что я отомщу тебе за это! И ты увидишь, как отомщу! — кричала она ему вслед.

Удовик, прибавляя шагу, почти выбежал со двора.

Елена зарыдала и бросилась обратно в квартиру. Всю ночь металась она по комнатам, не зная,- на что решиться. Несколько раз принималась она писать письмо, то Ардашеву, то сестре Лизе, но сейчас же рвала их на мелкие клочья и бросала в корзину. Ее била нервная лихорадка, она принимала капли, но ничто не помогаю. Одно слово неотвязчиво звучало у нее в голове:

— Умереть, умереть!

Удовик ночевал эту ночь у матери, и на утро Пагона Христофоровна приехала, чтоб поговорить с Еленой. Но та, не приняла ее. Она заперлась в своей комнате и сказала, что никого не хочет видеть. Только около обеда, она впустила к себе старуху Ториани и все рассказала ей.

Англичанка растерялась. У нее с Эрнесто никогда ничего подобного не бывало.

— Я уеду домой! — шептала Елена, рыдая на груди у этой доброй женщины.

— Да, да, это хорошо, это лучше! — успокаивала ее Ториани, гладя и целуя растрепанные волосы Елены, и при этом рассказала, что между Удовиком и женихом Люси произошла на днях большая ссора. — Тот, представьте, глупый, тоже! Вздумал приревновать мое дитя!

Елена ничего этого не знала, но теперь поняла, почему муж сказал ей, что не хочет, чтобы она продолжала знакомство с семейством Ториани,

— Он гадкий, скверный, фальшивый! — говорила она про мужа.

И потом вдруг вскрикивала, хваталась рукой за сердце и как-то исступленно начинала шептать:

— Нет, я не могу так жить! Я не могу больше жить! Я убью себя! Я убью себя!

Старуха пугалась, читала над ней какую-то молитву и упрашивала, чтобы она хоть поела чего-нибудь, и, наконец, кончила тем, что принесла ей сверху тарелку супу. Елена съела две-три ложки и сказала, что больше не может.

Потом, как бы поуспокоившись немного, подошла к столику и написала в Петербург телеграмму сестре Лизе, в которой просила прислать ей немедленно денег, рублей сто. Тысяча рублей, подаренных дядюшкой, были Еленой переданы мужу, и она теперь не хотела ничего требовать от него.

— Дорогая madame Ториани! Я вас прошу, отправьте эту телеграмму. Пожалуйста! Я не хочу, чтоб муж… чтоб он, — сейчас же поправилась она, — знал что-нибудь об этом. Пожалуйста! И, если можно, сейчас же.

Англичанка согласилась и, спрятав телеграмму в бывший постоянно в ее руках мешочек, поцеловала Елену и вышла из спальни.

Два дня Елена не видалась с мужем. Она была совсем разбита и почти не вставала с постели. Удовик не обедал дома и только приходил ночевать. Горничная Феня сообщила ему, что барыня писала какую-то бумагу и отдала ее англичанке.

Удовик задумался над этим и на третий день зашел в спальню к жене.

— Что ты намерена делать? — спросил он ее.

Елена не смотрела на него и не отвечала.

— Я тебя спрашиваю: что ты намерена делать? Нельзя же ведь так всю жизнь лежать в постели!

— Уйдите отсюда! — прошептала Елена.

— Я не уйду, пока ты не скажешь, что ты намерена делать.

Елена сделала усилие и сказала:

— Уехать.

— А! Уехать? Ну, что ж, скатертью дорога! — проговорил Удовик и вышел из спальни, сильно хлопнув дверью.

Прошло еще два дня. Елена все ждала денег из Петербурга и понемногу укладывала вещи.

За эти дни она страшно исхудала, едва держалась на ногах и, что называется, была на себя не похожа.

XXI

Дядюшка Ипполит Сергеевич добрался-таки, наконец, «до этого молодчика».

Удовик был вызван к своему начальству, и начальство, до того обращавшееся с ним любезно и снисходительно, на этот раз внушительно и строго заявило ему, что, вследствие полученного из Петербурга распоряжения, господину Удовику предоставляется на выбор: или немедленно оставить службу, или прекратить свои частные занятия, имеющие тесные и нежелательные отношения к его казенной службе, в виду того, что такого рода совместительство терпимо быть не может.

Удовик, как ошпаренный, вышел из присутствия: голова у него кружилась, и он положительно не знал на что решиться. Оставить частные занятия? По это значит потерять по крайней мере три четверти своего заработка. А выйти в отставку это значит потерять всякое значение в том деле, где у него были частные занятия. Словно петля сжимала ему горло. Ему казалось, что он попал в какой-то тупик, из которого нельзя уже выбраться: ни денег, ни значения, ничего…

«Вот так сделал карьеру! А женись я на Родопуло, у меня было бы состояние, а с состоянием все бы пришло, — и влияние, и значение, и власть! Проклятая тварь! — мысленно ругал он Елену. — До чего она меня довела!»

И вдруг ему ясно показалось, что сегодняшнее внушение и предостережение было прямым результатом ее мести. Ведь грозилась же она отомстить и отправила какую-то телеграмму в Петербург!

Страшная, необузданная злоба закипела у него в груди против жены, и, подвернись она ему в эту минуту под руку, он не задумался бы убить ее.

— Раздавить, как гадину! — шептал он про себя.

«Ну, а дальше-то? Дальше-то что же? — соображал он, медленно шагая по широкому тротуару Ришельевской улицы. — Сибирь, каторга… Ах, нет, не то! — останавливал он себя. — Дальше-то что же он будет делать? За последние дни он стал замечать какую-то сухость со стороны Кастальского. Стало быть, надо служить! Терпеть, ждать и выслуживаться!.. Она уедет, и это очень хорошо! — думал он про жену. — Жить с ней я просто больше не могу!.. Успокоившись, она, может быть, даже и мстить не станет. А место у него, все-таки, недурное. Он и о таком не мечтал, когда ехал в Петербург… Да, но он тогда мог жениться на Родопуло! А теперь? Самое лучшее, если б Елена умерла! Тогда все бы можно было исправить!.. Но она живуча! Такие кошки всегда два века живут, — и вся карьера испорчена! — повторил он, как раз в это время сравнявшись с кондитерской Фанкони.

Его кто-то окрикнул на греческом языке. Удовик оглянулся и увидел молодого Паниота Родопуло, брата бывшей его невесты, сидевшего за столиком и через соломинку посасывавшего мазагран.

— Что не весел? — спросил Родопуло подошедшего к нему Удовика.

— Да так, что-то нездоровится, — уклончиво ответил тот и сел на стул рядом с молодым греком.

— Ну, что нового? — спросил тот.

— Да что нового? Жарко, вот и все новости.

— Ну, а у нас, так вот есть новость, — распуская в широкую улыбку свое красное, лоснящееся лицо и как-то подмигивая, сказал Родопуло.

— Что же такое?

— Да сестра, кажется, замуж выходит.

Удовик вздрогнул и насторожился.

— Замуж? За кого? — спросил он.

— За одного константинопольского грека.

— Что же, дело уже решенное?

— Ну, еще не совсем. Жених немного староват, хотя человек богатый. Но сестре не хочется в Константинополь переселяться, да кроме того и старая блажь из головы не вышла.

— Какая старая блажь? — переспросил Удовик, не решаясь понять смысл этих слов.

— Да все еще к тебе, кажется, неравнодушна, — откровенно сказал Родопуло.

— О? — мог только выговорить Удовик, и краска охватившего его волнения разлилась у него по лицу…

«Как бы хорошо было, если бы умерла Елена», — почти спокойно мечтал Удовик, возвращаясь уже к себе домой…

Елена в этот день получила из Петербурга деньги. Вещи ее были уложены и, назначив свой выезд на завтрашнее утро, она пошла наверх, проститься с семьей Ториани. Там ее встретили очень ласково, жалели, что она покидает их, но остаться не уговаривали, словно все ясно понимали, что это уже невозможно. Просили ее писать и, в свою очередь, обещали писать.

— Пишите мне о клубских новостях, я так полюбила наш милый, тихий клуб, — просила Елена.

— А вы не пойдете сегодня туда проститься с морем?

Елена сказала, что нет, не пойдет. Она слишком еще слаба и теперь мечтает только об одном: сесть в вагон и ехать туда, туда, на родной север.

— Только одна ваша милая семья и скрасила несколько мою жизнь здесь, — говорила Елена, целуя поочередно madame Ториани, Люси, Бетси и лаская маленькую Хильду.

— Мы завтра все, все придем вас провожать, — говорили девочки.

— Но поезд отходит так рано! — сказала Елена.

— Ничего, мы и рано встанем.

— И я приду, — шептала Хильда, обнимая ручонкой шею Елены.

И вот, как раз в эту-то минуту, пришла горничная Феня и сказала, что вернулся барин и просит барыню спуститься вниз.

Елена минутку подумала, потом встала и, сказав, что она сейчас же вернется, не прощаясь, пошла вслед за горничной.

— Вы уезжаете? — спросил ее Удовик, когда она вошла в свою квартиру.

Голос его звучал спокойно, почти кротко.

Елена не без удивления взглянула на него и тихо ответила:

— Да.

И сейчас же прибавила:

— Завтра, рано утром.

— Что ж! Я не могу и не стану вас удерживать, — заговорил Удовик, ходя взад и вперед по комнате. — Я тоже полагаю, что нам лучше всего расстаться, особенно при теперешних обстоятельствах, когда мое содержание должно сократиться, по крайней мере, на три четверти.

И он передал Елене свою сегодняшнюю неприятную новость, время от времени пытливо взглядывая на нее и как бы ожидая, что она скажет.

Но Елена молчала.

«По ее проискам или нет?» — думал про себя Удовик и заговорил снова.

— Вот видите, как ваш дядюшка отнесся ко мне. А я, кажется, мог рассчитывать на другое.

— Мне очень неприятно… мне очень больно, что это так произошло, — тихо заговорила Елена, — но, поверьте, я с своей стороны делала все, чтобы помочь вам. А в этом деле, конечно, я не судья ни дяде, ни вам. Я ровно ничего не понимаю в делах и, право…

— А вы ничего за эти дни не телеграфировали дяде? — круто спросил Удовик.

— Я? Ничего.

— А какую же вы телеграмму посылали в Петербург?

— Сестре Лизе о том, чтобы она мне прислала денег на дорогу.

— А почему Баженов телеграммой уведомил, что он выходит из нашего дела?

— Этого уж я, право, не знаю.

И они оба замолчали.

— Да, так вот как! Недолго нам пришлось с вами пожить, — после длинной паузы заговорил Удовик.

— Что делать? — вздохнула Елена и встала с дивана, на который она только что перед этим присела.

— Вы куда? — спросил ее муж.

— Я хотела пойти наверх к Ториани.

— А я думал, что последний вечер вы проведете со мной и пойдете проститься с матушкой.

Елена горько усмехнулась.

— Я думаю, Пагона Христофоровна не будет особенно огорчена, если я и не прощусь с ней. Лучше я пойду с семейством Ториани в клуб, проститься с морем, — выдумала Елена причину.

— Что ж, в клуб вы можете пойти и со мной, и это даже гораздо лучше будет, гораздо приличнее. По крайней мере, никто не узнает, что между нами произошел разрыв, а ваш завтрашний отъезд можно будет объяснить, ну, болезнью сестры, что ли, к которой вы едете. Я вам прямо должен сказать, что для меня это даже крайне необходимо, чтобы вы сегодня, перед отъездом, появились там со мной. Это заткнет рот сплетням. А в моем положении всякий скандал крайне неприятен. Я прямо-таки вас прошу пойти сегодня со мной в клуб, хотя на полчаса! — настаивал Удовик.

И Елена согласилась.

«Что ж, — думала она, — ведь мстить и портить его карьеру я не намерена! Побуду с ним полчаса в клубе и вернусь опять к Ториани».

— В таком случае, только пораньше, — сказала она.

— А вот сейчас же пообедаем и пойдем, — согласился Удовик, искренно обрадованный тем, что появление его в клубе с женой, накануне ее отъезда, прекратит всякие сплетни.

Haскоро и в полном молчании пообедав, они переоделись и поехали в клуб.

XXII

— Милое, чудное море, прощай! — почти вслух произнесла Елена, когда море развернулось перед нею.

День был облачный, но солнце иногда просвечивало. Дул порывистый ветерок. Море играло самыми причудливыми красками, и Елена так и впилась в него глазами, когда они на извозчичьих дрожках спускались в порт.

В клубе было еще мало народу. Елену, давно уже не бывшую здесь, встретили все расспросами об ее здоровье.

— Да, прихворнула немного, но сегодня мне гораздо лучше, а завтра вот должна ехать в Петербург, — отвечала Елена.

— У жены сестра заболела, так что ее вызывают телеграммой туда, — озабоченно пояснял Удовик, проявляя по отношению к жене необычайную ласковость и предупредительность.

— Леля, ты, может быть, хочешь покататься? «Нирвана» ведь в нашем распоряжении, — спросил он Елену, заглядывая ей в глаза.

— Да, — сказала Елена, — с удовольствием.

Ей, действительно, неудержимо захотелось покачаться еще раз на этих чудных, мягких волнах, переливавших такими яркими, веселыми красками.

«Может быть, в последний раз, — думала она. — Может быть, никогда больше не придется вернуться сюда и увидать это прекрасное море».

И ей хотелось еще раз взойти на чистую палубу грациозной «Нирваны», ставшей уже надгробным памятником ее любви.

Несмотря на то, что Евгения Александровна Кастальская за последние дни избегала встреч с Удовиком, яхта ее «Нирвана» все еще оставалась в полном его распоряжении, и матрос Овчаренко, по его приказанию, сейчас же отправился поднимать на ней паруса.

— Сегодня хороший ветер, и мы славно пойдем, — говорил Удовик, переправляясь в «тузике» с Еленой из клуба на яхту.

Вот, вот она, эта стройная, длинная «Нирвана». Черные борта ее лоснятся от всплеска волн, палуба блестит чистотой, доведенной до щепетильности. Новые, белые, как снег, паруса поднимаются на ее мачте; шелковый кормовой флаг весело плещется по ветру.

Елена, поддерживаемая с одной стороны мужем, а с другой — Овчаренко, вступила на палубу и вздрогнула: страшный стеклянный колпак над кают-компанией напомнил ей весь ужас происшедшей здесь сцены.

Но иллюминаторы на этот раз были закрыты и даже задернуты изнутри голубой тафтой, и внутренность кают-компании не была видна.

Елена села на диванчик в кокпите и глубоко задумалась. Она и не заметила, как Овчаренко выкачал якорь, как «Нирвана», медленно, но ловко лавируя, вышла из дворика яхт-клуба, как, прибавляя ходу, прошла она волнолом, и только когда первая большая волна сильно всколыхнула ее, Елена подняла глаза и увидала бегающие кругом нее красивые, крутые волны.

«Нирвана», набрав полные паруса ветра, грациозно склонилась на левый бок и быстро понеслась вперед, туда, где море сливалось с небом. Порывы ветра срывали с волн белую пену и брызгали ею Елене в лицо, но она не отирала ее, а только восторженными глазами смотрела на эту дивную стихию.

— Ты плачешь? — спросил вдруг ее голос мужа.

Елена вздрогнула и, взглянув на него, покачала головой и сказала:

— Нет, это брызги.

И оба они опять замолчали.

— Да! Недолго мы с вами прожили, — вдруг опять заговорил Удовик. — Оба ошиблись! — прибавил он и взглянул на Елену, как бы ожидая ее слов.

Но Елена молчала.

— И теперь для нас один исход, — начал опять Удовик, и опять оборвался.

— Какой же исход? — спросила, наконец, Елена.

— Развестись, — услышала она явственно выговоренное слово, и сердце у нее вдруг мучительно сжалось.

Теперь, только, может быть, именно теперь и поняла она, что для нее уже все кончено.

«Развестись! Как спокойно выговорил он это слово! Как хорошо обдуманно прозвучало оно у него!»

— Развестись? — уже вслух повторила Елена, глядя на разбегавшиеся по палубе струйки заплескиваемой через борт волны.

— Да, развестись! — повторил Удовик и продолжал. — Но развод, во-первых, стоит страшно дорого и сопряжен с массой неприятностей…

И он стал высчитывать, во что может обойтись развод и что придется перенести при этом.

А Елена, не слушая его, повторяла все одно только слово:

— Развестись, развестись, развестись! И вдруг спросила:

— А если б я умерла?

Сердце так и вздрогнуло в груди у Удовика, и он, помолчав немного, сказал:

— Ну, что ж говорить об этом! Никто не волен в своей смерти.

А Елена смотрела на несущиеся мимо яхты волны и думала:

«Как мягко, ласково приняли бы они меня в свои объятья!..»

Наступило долгое молчание. Что-то далекое и такое отрадное зазвучало вдруг в ушах у Елены.

«Что это такое?» — подумала она и взглянула на мужа.

Он, со сдвинутой на затылок фуражкой, сидел, облокотившись на румпель, зорко смотрел куда-то вперед и пел одну из своих греческих песенок. Красивые, небольшие усики на короткой верхней губе оттеняли здоровый, загорелый румянец его щек, Ровный, белый лоб белел из-под сдвинутого назад козырька фуражки, реденькие темные волосы курчавились над этим лбом.

Что-то сдавило горло Елене. Она почувствовала, что не может больше дышать, и ей неудержимо захотелось вскрикнуть и броситься на грудь этого красивого и все еще милого ей человека.

Но она сделала усилие над собою и каким-то совсем не своим, дрожащим голосом вдруг спросила ого:

— Скажите! Любили ли вы когда-нибудь меня?

— О, да, конечно, любил! — спокойно и уверенно ответил Удовик.

— Ну… ну, а теперь? — уже совсем тихо выговорила она.

Удовик молчал. Елена, думая, что он не расслышал ее вопроса, сделала над собой страшное усилие и повторила еще раз:

— Ну… ну, а теперь? — и замерла, ожидая ответа.

— Теперь нет! — ясно и отчетливо выговорил он и стал через голову Елены куда-то внимательно всматриваться вперед.

Елена закрыла лицо руками и сидела так долго-долго без мысли и чувства. Она слышала, что муж ее о чем-то перекликнулся с бывшим на баке Овчаренкой, она слышала, как громоздкий гик быстро передвинулся над ее головой на другой борт; она почувствовала, как яхта перевалилась на правый бок, и, когда она открыла руки, повернув лицо к морю, волны неслись совсем около нее, и, казалось, стоило только протянуть руку, чтобы зацепить за их гребни.

— Я умру, — раздалось над самым ухом Удовика.

Елена встала и, покачиваясь, спустилась в каюту.

Холодным, голубым светом, пробивавшимся сквозь голубые тафтяные занавески, была наполнена она. На диване Елена увидела лежавшее серенькое пальто ее мужа. Она вынула из его кармана небольшую записную книжку, выдвинула из клапана толстый чернильный карандаш, вырвала из книжки страницу бумаги и, присев к столу, старательным и четким почерком написала:

«Прошу никого не винить в моей смерти. Умираю, потому что не хочу больше жить. Елена Степановна Удовик, урожденная Кириллова».

Положив эту записку на стол и прикрыв ее записной книжкой, Елена, также покачиваясь, вышла из каюты и поднялась на палубу.

Какой-то темной тенью показалась она Удовику.

Тихо прошла Елена мимо него и остановилась на самой корме за его спиной. Удовик замер в страшном ожидании. Он чувствовал, как леденели у него и руки, и ноги, и кровь билась в висках. Он сидел, как зачарованный, крепко навалившись на румпель, и мучительно чего-то ждал. Прошла секунда, две — целая вечность. Он чувствовал, что за спиной его стоит страшная тень, какой-то призрак смерти, и ему вдруг стало казаться, что вот-вот эта смерть вопьется сзади своими костлявыми пальцами в его шею и начнет душить его в страшных, роковых объятиях. Он чувствовал, что больше уже не в силах выносить этого, что вот он сейчас закричит, обернется и схватит эту страшную тень…

И в этот-то момент над головой его прозвучал чей-то ненавистный голос:

— Не любишь?

— Нет! — почти со злобой крикнул Удовик и весь съежился: ему показалось, что корма «Нирваны» как-то странно вздрогнула, какой-то яркий свет блеснул на мгновение в его глазах, и чей-то беспомощный крик раздался сзади.

Яхта шла под встречным ветром, который отнес второй крик, и Удовик его едва-едва расслышал. С ужасом он обернулся назад: далеко сзади что-то черное мелькнуло над водой и исчезло.

— Овчаре-е-нко! — безумным голосом закричал Удовик и, бросив руль, кинулся на палубу к бежавшему навстречу матросу. — Жена упала! Жена упала! — ревел он, мечась по палубе и не помня себя.

«Нирвана», не управляемая рулем, страшно закачалась на волнах, паруса затрепетали, волны всплескивали на борт.

— Где? Где? — спрашивал Овчаренко.

— Вон там! Вон там! — кричал он, показывая рукою на корму, не соображая того, что яхта уже стоит не в прежнем направлении и не туда надо было смотреть, чтобы увидать, где упала Елена.

— Ах, и тузика-то с собой не захватили! — говорил Овчаренко, бросаясь то к рулю, то к парусам. Он сделал поворот и пошел к тому месту, на которое указывал Удовик, и, только дойдя до него, сообразил, что тут-то они совсем и не проходили.

— Надо идти в гавань! — сказал Овчаренко. — Мы ее все равно не найдем…


Тело Елены отыскалось через двое суток. Оно было выброшено на отмели около Дофиновки, и рыбаки, нашедшие его, доставили в Одессу.

Найдена была в кают-компании яхты «Нирвана» и предсмертная записка Елены.

Анатомическое вскрытие ее тела выяснило, что она страдала зачатками туберкулеза, никаких же знаков насилия не оказалось.

Сначала, второпях, никому как-то не пришло в голову послать телеграмму об ее смерти родным, и только одно из начальствующих лиц, спохватившись, телеграфировало об этом Ипполиту Сергеевичу Краснопольскому, и потому никто из родных не успел приехать к ее похоронам. Впрочем, ее хоронил муж, свекровь и невестка.

Да и кроме них за гробом Елены шло много народу. Горько плакала вся семья Ториани. Даже маленькую Хильду ничем не могли утешить.

Только на другой день после похорон приехал в Одессу Ардашев. Люси отправилась с ним на могилу Елены.

— Вот! — сказала она ему, указывая на временно поставленный простой деревянный крест.

На дощечке, прибитой к нему, было четко написано:

«Елена Степановна Удовик. 33-х лет от роду. Скончалась такого-то числа, месяца и года».

— Удовик, — прочитал Ардашев, и каким чужим, ненавистным показалось ему это имя!

— Бедная! Какой дорогой ценой заплатила ты за свое минутное счастье! — прошептал он и, опустившись на колени, зарыдал, как ребенок…

Удовик взял отпуск и, чтобы «прийти в себя от пережитых потрясений», уехал прокатиться «аж до самой Смирны».

Девица Родопуло, как слышно, отказала своему константинопольскому греку, а брат ее, Паниот, провожавший Удовика и распивавший с ним отвальную бутылочку в кают-компании александрийского парохода, говорил ему:

— Э, полно, брат, что там за вздор! Все пройдет! Все забудется и все войдет в свою колею. Не надо только никогда забывать себя и своей карьеры!

— О, нет! Этого я не забуду! — говорил Удовик, меланхолично глядя на свой стакан с вином. — То есть своей карьеры никогда не забуду! — счел нужным пояснить он. — И какой бы то ни было ценой, а я ее сделаю!

И как-то не вязались эти бодрые, уверенные слова с тем меланхолически-грустным тоном, с каким произносил их молодой вдовец.

Владимир Тихонов
«Нива» № 1-10, 1903 г.

Примечания   [ + ]