Юрий Слёзкин «Нищенка»

Всем известно обилие нищих в Италии. Что только не делали, чтобы избавиться от них, но ничего не помогало. С каждым годом их становится больше. Это целые армии хорошо соорганизованные, хитро руководимые.

А наши московские нищие!

Мне попадались среди них удивительные типы, мне доводилось слыхать про них еще более удивительные вещи.

Вы едете в карете или автомобиле, останавливаетесь у подъезда, — к вам подбегает человек, поспешно отворяющий дверцы и ожидающий вознаграждения — это нищий. Вы идете по улице, за вами следует мальчик с пачкой конвертов и бумаги и назойливо со слезами просит: «Купите бумаги, купите — у меня мать больна, есть хоцца»… — это нищий. У церковных дверей стоят старушки, продающие иконки — это нищие. По улицам и по дворам ходит шарманщик с детьми — бледными, смуглыми, с изломанными членами, с большими черными, как маслины их родины глазами — это нищий. К вам в дом приходит юноша или девушка с измятым лицом, в потертом, засаленном, но когда-то франтовском костюме — они приносят свидетельства о бедности, называют громкие имена своих покровителей; они готовы взять грош, за который охотно продадут себя, своего малолетнего брата и сестру, за который готовы сделать самую возмутительную подлость — это тоже нищие.

Мне рассказывали, что не так давно, на улицах Флоренции видали женщину известную под именем «музыкант без ног». Это был настоящий феномен: у нее от рождения не было одной руки и обеих ног по самое туловище. Это был какой-то чурбан, какой-то мешок с картофелем, верткий и подвижный, как Ванька-встанька. Она кружилась на своем табурете или танцевала к великому изумлению всегда окружавших ее зевак.

Стягивая каким-то образом седалищные мускулы, она производила глухие, правильно повторяющиеся звуки, причем кричала:

— Милостивые государи и милостивые государыни, послушайте, как у меня в животе часы ходят.

Она жила на улице в своей тележке и собирала подаяния. Нашелся человек, нашелся смельчак или отпетый пройдоха, который женился на этой почти-женщине… Не имеющий ни средств, ни занятий, он смекнул, что выгодно завести себе такую жену, которую можно бить безнаказанно и брать у нее деньги, добываемые ею, ее музыкой, пока он сидит в кабаке.

Но этот человек, этот выродок, не пренебрегал ею, как женщиной, и она родила ему двух детей.

Она поспешно кормила их грудью, поддерживая каждого своей единственной рукой: потом начинала снова плясать и кричать о своих «часах».

Под пару этой женщине был мужчина, стоявший постоянно в Париже на площади Сен-Жермен-д’Оксерруа: у него не было ни рук, ни ног и он писал животом.

Кто не слыхал о том, что среди нищих есть очень состоятельные люди. Недавно еще рассказывали об одном петроградском нищем-слепом, давшим в приданное своей дочери что-то около тридцати тысяч. Он всю свою жизнь просидел у Николаевского моста и ни разу не подумал переменить свой образ жизни.

Почему же эти люди, нажившись не бросают своего ремесла?

Почему они берутся за это ремесло, имея силы работать, имея иногда даже средства жить без нужды в такой же праздности, в какой живут нищие?

Это те, часто необъяснимые странности человеческой души, которые заставляют порою останавливаться в недоумении; те изломы, которые пугают близостью своею к безумию, которые занимают психологов и патологов, которые всегда будут поражать своей особенностью, своей жуткой тайной.

Однажды, видя одного такого нищего, попадавшегося уже раз сорок под суд за прошение милостыни — бодрого, здорового, юного, — Максим дю-Кан известный исследователь парижской жизни не мог удержаться от восклицания:

— Но значит нищенство неисправимый порок?

— Нищенство — страсть! — ответил ему один из проходивших чиновников нищенского комитета.

Да, — нищенство страсть, страсть неискоренимая, страсть захватывающая, неподдающаяся ни лечению, ни объяснению.

Среди нищих есть здоровые, хитрые люди, обделывающие свои мошеннические дела и потом отдыхающие на лаврах, но это не настоящие нищие — это люди, избравшие себе нищенство, как самый удобный для них путь к нечистому обогащению. Такие люди встречаются всюду, только все они идут разными дорогами, и все они в конце концов заботятся о своей репутации честных людей — все это разные категории мошенников.

Нищенство страсть — как страсть — пьянство, игра в карты, в рулетку, как страсть к рискованным спортам. Нищенство также, как и эти страсти, все время держит человека начеку, все время играет на его нервах, захватывает с головой. Здесь побивают рекорды, как побивают их на аэродроме или гипподроме.

Недавно мне пришлось увидать близко такого одержимого человека, говорить с ним, узнать всю его странную, жуткую историю. Это случилось в мое последнее пребывание в Париже, в этом городе, куда стекаются все светлые и мутные реки нашей жизни, в этой чертовой ступе, где рождаются самые блестящие идеи и вьются угарным дымом извращения и пороки.

Нигде мои встречи не были так разнообразны, так исключительны, так неожиданны, как здесь.

Вот как произошла эта встреча с человеком, о котором я хочу рассказать вам.

Однажды вечером мы отправились после спектакля в один из кабачков на Монмартре.

Два молодых француза — поэт Эшшиман и критик Жорж Батольд и я — русский Перекати-поле.

В низенькой прокуренной зале играл цыганский оркестр.

Мы заняли круглый столик в углу, недалеко от эстрады. Красное вино в чашах бросало на скатерть круглые, кровавые пятна и возбуждало напряженно работающие мысли.

Под шум и музыку мы продолжали начатый еще по дороге разговор о современной поэзии. Только теперь он стал более острым, парадоксальным, чуть-чуть экзальтированным. Поэт Эшшиман казался самым непримиримым.

Наконец критик Батольд, большой скептик, все время подтрунивающий над увлекшимся Эшшиманом, заметил, оглянувшись по сторонам.

— Право, жизнь иногда парадоксальное искусство. Сколько комедий и трагедий разыгрывает она ежечасно перед нами и как много в ней странного и необъяснимого — конечно только потому, что мы достаточно слепы, — добавил он посмеиваясь.

— Но вот, если хотите, я познакомлю вас с одним живым парадоксом.

И сейчас же крикнул, поворотясь в сторону:

— M-lle Ирен де-ла-Гиз!

Я последовал за его взглядом и увидал существо, сразу приковавшее к себе мое внимание.

Это была женщина совершенно неопределенных лет, вся покрытая пестрыми лохмотьями ярко-красными и зелеными, какими-то кусками материй фантастически сшитыми друг с другом. Несмотря на безобразный грим, покрывавший лицо этой женщины — ясно видны были морщины, целая сеть глубоких складок, избороздивших ее лоб и щеки.

Ястребиный нос упрямо выдавался вперед, а черные глаза блестели сухим почти юношеским блеском.

Она протянула нам маленькую, худую руку и улыбаясь, села рядом.

Батольд предложил ей вина. Она медленно выпила свой куб и попросила есть. Критик исполнил ее просьбу, наслаждаясь моим изумлением, стараясь еще больше разжечь мое любопытство своим молчанием.

Наконец он сказал, весело подмигивая:

— Итак, m-lle Ирен, ваша рента все еще ждет вас?

Она гневно стукнула кулаком по столу и, блестя глазами, ответила:

— О, черт! Ей видно никогда не придется побывать в моих руках — мы слишком разно смотрим на вещи, сударь…

Смеясь от души, Батольд подхватил:

— Увы, это чистейшая правда — она с каждым, годом пухнет, а вы…

M-lle Ирен перебила его, волнуясь:

— А я превращаюсь в солдатский сухарь!

Этот возглас похожий скорее на вызов, чем на жалобу, заставил нас всех трех рассмеяться.

Трудно было себе представить что-нибудь еще более тощее!

— Но что это за рента, господин Жорж? — наконец не выдержал я, сбитый окончательно с толку.

— Рента? Вы спрашиваете, что такое рента m-lle Ирен де-ла-Гиз? — патетически подхватил Батольд. — Вы слышите это, сударыня? Он, этот иностранец, хочет нас уверить, что ничего не знает о вашей ренте, о ренте приносящей двадцать тысяч годового дохода законной ее обладательнице m-lle Ирен де-ла-Гиз. О единственной в своем роде ренте, которой не хотят пользоваться…

— Я ничего не понимаю…

— Вы не понимаете?

Батольд пристально посмотрел на меня, тая в глазах своих искры смеха, все еще вспыхивающие, потом, помолчав, сказал уже совершенно серьезно:

— Но, если бы я сам понимал что-нибудь во всей этой истории!

M-lle Ирен пережевывая кусок баранины, отвечала невозмутимо:

— А, однако, все это так просто!

— Просто, черт возьми! — снова оживляясь крикнул Батольд. — Это мне нравится! Так расскажите же иностранцу свою историю — пусть он разберется в ней по-своему…

Не подымая глаз от тарелки, женщина молвила:

— Вы думаете, что мне это доставит большое удовольствие? Да нет, например — я предпочитаю есть мою баранину, пока она не остыла! И потом что же тут удивительного: каждый устраивает свою жизнь как ему нравится. Что бы вы сказали, если бы вам подарили миллион с непременным условием носить, никогда не снимая намордник?

— Намордник? — что за дикая фантазия?

— Неправда ли? А мне поставили почти что такие же условия…

Критик всплеснул руками, все больше приходя в волнение.

— Вы слышите, что она говорит?

— Нет, нет, — тогда я вам расскажу все сам. Слушайте — и старайтесь понять…

Прежде всего знайте, что перед вами отпрыск одной из лучших наших фамилий, когда-то увенчанной рыцарской славой, обласканной королями, обладавшей несметными богатствами. M-lle Ирен родилась не в столь пышное время, но все же с пеленок была окружена всяческим комфортом и готовилась занять видное место в нашем парижском свете. Ее детство и отрочество протекли в самых нормальных условиях. Родители ее были здоровы, уважаемы, богаты. Если природа не очень щедро наделила своими дарами m-lle Ирен, то зато у нее не было недостатка ни в чем другом — она могла жить, как живут сотни подобных ей девушек, спокойной, сытой, счастливой жизнью. Но она этого не захотела, или просто ей это не удалось… Как знать, в жизни бывают такие неожиданности. Но это еще не так страшно, и во всяком случае вполне допустимо. Мало ли мы видали ошибок — в молодости их делают на каждом шагу и в конце концов — нет ничего неисправимого. Но тут то и начинается путаница, в которой сам черт себе сломает ногу.

M-lle Ирен полюбила лакея. Что же! Встречаются часто красивые лакеи и еще чаще легкомысленные барышни. Все это довольно банально, неправда ли? Тем более, что от этой связи m-lle Ирен не стала матерью. Свет не мешает любить кого угодно, если из этого не делать скандала. Но m-lle Ирен полюбила слишком серьезно. А от серьезного до смешного и даже до сум…. один только шаг. Лакей рассчитал очень верно: он любил азартные игры, его любила барышня — каждый должен был слепо служить своей страсти…

Не так ли m-lle? Вы видите, она совершенно равнодушна к тому, что я говорю.

Итак, пришлось доставать деньги. В этом все-таки было что-то романтическое. Не всегда легко выуживать кошелек у отца из кармана. Кроме того — денег нужно все больше. Кончилось все весьма печально. Лакея выгнали вон, а с ним вместе сбежала Ирен. Весь Париж заговорил об этом побеге. Отец m-lle старый сановник поднял на ноги всю полицию, но когда узнал, что дочь его видели в каком-то кабачке с бывшим лакеем — решил замять дело. Был пущен слух, что Ирен стала жертвой апашей.

Сначала любовники жили довольно сносно на то, что они успели похитить. Лакей удачно играл в рулетку, m-lle целые ночи поджидала его дома. Но однажды любовник вернулся без сантима. Он избил m-lle де-ла-Гиз и выгнал ее на улицу. Тогда она вспомнила, что когда-то брала уроки пения у знаменитого профессора и пошла по дворам распевать свои песенки. Сострадательные кухарки и портье бросали ей свои су, которые она относила любовнику.

Он бил ее еще сильнее, напивался пьяным, проклинал свою долю и играл в кости под воротами или в грязных кабачках с апашами. На службу поступить он не хотел, боясь навести полицию на свой след и попасть в тюрьму.

С этих пор, должно быть, m-lle Ирен и стала походить на солдатский сухарь, что не очень способствовало ее украшению.

Наконец после одной крупной ссоры с товарищами, когда дело дошло до ножовщины, и нагрянула полиция, бывший лакей должен был бежать из Парижа.

Наши любовники пошли по дорогам из города в город, из села в село.

M-lle Ирен выучила своего спутника играть на гитаре. Так началось их бродяжничество.

Кто знает человеческую душу? Кто распутает этот чертов узел?

Но вы поглядите сейчас на m-lle Ирен. Она перестала есть свою баранину, она смотрит в одну точку и слушает. Теперь она слушает меня, потому что отсюда начинается рассказ о поре ее короткого счастья.

Может быть, после грязных кварталов Парижа, кишащих беднотой, всеми отребьями человеческого общества, пропитанных всеми зловоньями этого гигантского города — тишина полей, бесконечная лента дороги, высокое небо, вольный ветер, старые мудрые вязы, следящие ваш путь — может быть все это показалось раем измученной любящей женщине. Может быть, беспомощность этого лакея, впервые попавшего в чуждую обстановку и потому притихшего, оробевшего — показалась ей нежностью, в которой она так нуждалась.

Кто знает, что сделало ее — благовоспитанную барышню — записной бродяжкой, приходящей в ужас от одной мысли вернуться к прежней спокойной жизни. Но с этого времени она уже не расстается с сумою нищенки, с бубном уличной певички.

Почему в ее памяти сохранились лишь летние ночи, когда так мягка дорога, так тихи мысли; жаркие полдни в роще, когда лень и сон плетут свою медленную сказку, а вода из ручья кажется самым дорогим вином… Почему дождь, слякоть, осенний ветер, зимняя стужа точно прошли мимо нее, не оставив в душе ее жутких воспоминаний заброшенности, ничтожества своего в этом неприютном мире.

Разве мы поймем когда-нибудь это?

Она стала похожа на солдатский сухарь, она подурнела, постарела, ветер, дождь и солнце избороздили ее лицо преждевременными морщинами, но сердце ее пело самую веселую свою песню.

Лакей зачах быстрее. Он тосковал по картам, по товарищам, по своей разгульной жизни, может быть, по своим белым перчаткам лакея. Его душа, душа городского паразита томилась, не находя по дорогам того, что она привыкла считать человеческим существованием.

О, он предпочел бы грязную кровать с насекомыми в каком-нибудь подозрительном отеле, — влажной траве полей, где его знобило… Красота неба и земли не населенных людьми, не наполненных гамом и чадом — раздражала его, подавляла. Он стал добрее, трусливее, ничтожнее — она любила его все больше.

Наконец он свалился, он не мог идти дальше.

Она свезла его в больницу и он умер у нее на руках. Теперь она осталась одна, страдающая, но все же свободная. Об этом узнали те, кому передали свои права на m-lle ее родители, тоже умершие в эти годы. Не желая компрометировать себя, ее родственники предложили ей поселиться на одной из их ферм в Бургони. Согласно воле отца Ирен, он оставлял ей значительный капитал, с правом пользоваться процентами, при условии оседлой, приличной жизни — он думал, что хотя бы этим вернет ее на путь истинный.

Но она не согласилась, ей была уже противна сытая жизнь. Она предпочитала ходить по дворам, петь свои песни и просить милостыню. Тогда решили употребить силу. M-lle в одно из своих появлений в Париже была схвачена и отвезена на ферму. Это был очаровательный уголок полный роз, окруженный виноградниками, пронизанный солнцем.

Надо отдать справедливость опекунам — они устроили все, что могли для комфорта — они не даром хотели пользоваться частью процентов, которую должны были получать с капитала опекаемой в случае перемены образа ее жизни.

M-lle Ирен стала жить по-человечески.

Полная, круглая, как мячик, m-me Жиго откармливала и ухаживала за нею. Но в одно прекрасное утро почтенная экономка, придя посоветоваться с хозяйкой относительно какого-то блюда, не застала ее дома. Постель оказалась несмятой, платье аккуратно висело на вешалке, в бюро лежали нетронутыми деньги…

M-lle Ирен прервала рассказчика громким смехом. Она тряслась всем своим тощим телом, всеми своими пестрыми тряпками, обуреваемая приступами дикой веселости.

— Нет, это я вам доложу был номер! — наконец выкрикнула она. — Никто не заметил, как я удрала, черт возьми! Больше они меня уже не поймают…

Батольд развел руками, глядя на меня. Поэт Эшшиман, все время хранивший молчание, печально улыбнулся.

Я попробовал спросить:

— Но почему же, почему, сударыня, вам так претит спокойная жизнь?

Она посмотрела на меня с нескрываемым удивлением, потом презрительно усмехнулась:

— Есть вещи, которые не дано понять всем. Это слишком долго объяснять. Но нужно только раз попробовать, чтобы никогда не отвыкнуть… Как вино, как карты, как охота… Нет, вы этого не поймете, несмотря ни на что…

Она вскочила со стула, щелкнула пальцами, повернулась вокруг себя и запела какую-то веселую песенку, потом разом оборвав, обратилась ко мне, хитро подмигивая, с особым видом нищенки и понижая голос:

— Не найдется ли у вас, сударь, четырех су на ночлег для m-lle Ирен де-ла-Гиз?

Декабрь, 1914 г.