Юрий Слёзкин «Тетушка Таисия Федоровна»

Из дедовских мемуаров

Невольно грустные мысли посетили меня, когда взглянул я на портрет тетушки моей Таисии Федоровны, на желтое, сухое и бесстрастное лицо ее, обрамленное черною косынкой, на строгий лик матери Тамары, взыскательной настоятельницы Всесвятского монастыря.

Сегодня вновь посетил меня ее несчастный приемыш, Ипполитушка Маложенинов. Сидел печальный на рундуке в сенях и плакался на горькую судьбу свою. Велел я вынести ему три рубля серебром, а сам заперся у себя в библиотеке. Не могу видеть пьяные слезы. Да и чем другим сумею помочь ему?

Но мысли о тетушке Таисии уже не покидали меня, и невольно рука моя потянулась за пером и бумагою. Пусть и эти воспоминания найдут себе место среди моих бестолковых записей.

Как видел я тетушку мою Таисию в преклонных годах только в черном монашеском одеянии, какою она и писана на портрете, то и никогда не мог представить ее себе иною и долго не верил рассказам матушки своей — родной сестры Таисии — что была она чудо — как хороша в молодые годы:

«Многие и меня называли пригожею, но сестрица Тасенька куда была лучше, — говаривала со степенным достоинством матушка моя, — все от нее без ума были, и ежели бы не несчастие ее, быть бы ей при дворе первой красавицей и сановной дамою. Но Бог судил иначе…»

И подолгу, и часто допытывался я, какое несчастье пало на голову тетушки Таисии, но никогда матушка моя не хотела мне о нем поведать, пока как-то само собою не раскрылась во всей полноте своей передо мною трагическая тайна строгой матери Тамары.

Генерал Кусов, отец матушки моей и тетушки Таисии был в те времена одним из отличаемых генералов. Было в его лице что-то татарское, — нос с горбинкою, глаза пронзительные, круглая небольшая голова в серебре с чернью, а стан плотный, русский, с ленцой в движениях. Все перед ним трепетали, когда чувствовали вину за собою, но никто не мог бы сказать, что был он несправедлив. Дочерей своих любил генерал страстно, и, овдовев, перенес на них все свои заботы, всю свою ласку. Сердце его было благородно и прямо, привычки незатейливы, ум — ясен.

Матушка моя была старшею его дочерью. Нрава мягкого и податливого, всегда с приветливой улыбкою (такою и я ее помню), она почиталась общею любимицей и совсем юною вышла замуж за отца моего, тогда молодого гвардии полковника.

С генералом осталась жить его меньшая дочь Таисия. Она совсем была другого складу. Статная и смуглая, с глазами пронзительными, как у отца и таким же, как у него тонким с горбинкою носом — она и характером на него походила. Густые брови ее часто супились, ноздри трепетали, а губы редко размыкались в улыбке. Благородство, решительность и сильные страсти владели ее душою. Малообщительная, иногда резкая с людьми ей неприятными, она умела любить всем сердцем. Часто пользуясь мягкостью матушки моей, она все же по-своему привязана была к ней и делала ее своей поверенной, горько плача и раскаиваясь, но никогда не открывая ей причины своих терзаний.

Чувство долга, сильно в ней развитое, вело в душе ее непрестанную борьбу с горячностью сердца. И мы увидим, как попеременно то чувство долга, то несдержанность характера торжествовали победу, увлекая ее каждое в свою сторону.

У генерала Кусова о ту пору, когда матушка моя была еще невестою, состоял в адъютантах секунд-майор Зиновьев — Алексей Степанович. Служебная карьера его весьма примечательна. Ему пришлось побывать по два раза в каждом чине, и в то время, о котором говорю я, он был уже второй раз майором и снова ждал перевода в гвардию и вторичного назначения флигель-адъютантом. Он убил на дуэли товарища по полку князя X., за что по Высочайшему повелению был разжалован в солдаты.

Несмотря на то, обладал он веселым, незлобливым характером и удивительно всем нравился.

Ростом он был невелик, но чудесно сложен. В самом голосе имел что-то привлекательное, и хотя в наружности его ничего нельзя было найти женственного, но в его речах и движениях чувствовалась изысканная кокетливость. Ни перед кем не унижаясь, он, однако же, никому не показывал гордости и, вероятно, не любя печальных лиц, сам старался всем улыбаться.

Старая французская пословица гласит, что противуположности всегда сходятся. Я не берусь судить, оправдала ли себя и на сей раз гальская мудрость, соединив Таисию Федоровну с Алексеем Степановичем силою их противуположности, но все же должен подтвердить, что в очень короткий срок сердца их забились в унисон и одно и то же слово слетело, как со строго сомкнутых уст Таисии Федоровны, так и с улыбающихся губ Алексея Степановича.

Выждав время, проводив молодых, — матушку мою с мужем, влюбленные решились открыться.

Майор надел парадный мундир и, как всегда, привлекательный, но взволнованный явился к генералу просить руки его меньшой дочери.

— Это совсем серьезно? — спросил генерал, сдвигая брови, но усмехаясь добродушно.

— Очень серьезно, ваше превосходительство, — с живостью отвечал Алексей Степанович, — мы любим друг друга.

— Весьма сочувствую.

— И прибегаем к вашей милости.

— Крайне польщен…

Ободряясь все больше, Зиновьев воскликнул:

— Смею надеяться, ваше превосходительство, получить согласие…

На что генерал ответил вопросом:

— Вы секунд-майор, господин офицер?

— Так точно ваше, превосходительство.

— И скоро думаете вернуть себе флигель-адъютантские эполеты?

— На то воля Государя, ваше превосходительство… Надеюсь заслужить примерной службою…

— Весьма сочувствую намерениям вашим, господин майор. С своей стороны рад буду помочь вам, а посему потрудитесь приступить к исполнению служебных обязанностей ваших…

И поднявшись с места, ободрительно улыбаясь, генерал прошел мимо озадаченного адъютанта в канцелярию штаба.

Но недолго находился в недоумении Алексей Степанович. Жестокая истина вскоре ему открылась. Он понял, что генерал согласия не даст. Что можно будет назвать своею Таисию Федоровну не раньше возвращения монаршей милости. Было отчего прийти в отчаяние всеми любимому майору.

Но Таисия Федоровна ободрила его. Она взяла его руки в свои, сдвинула густые брови и сказала решительно:

— Будем ждать… Так нужно.

Весьма вероятно, генерал хотел лишь испытать чувства любящих. Подтверждением такой мысли может служить то, что он не вернул майора в строй, не отказал ему от дома и оставил его при себе.

Молодые люди приняли близко к сердцу свое горе. Но молодость и возможность видаться каждодневно облегчали их страдания. К тому же они не теряли надежды. Будучи оба души благородной, воспитанные в строгих правилах, они и не помышляли о бегстве, о тайном браке.

Искусительные мысли эти не посещали их. Они любили друг друга взаимно, любовью чистою, платоническою, как говорят в романах, и не могли жить друг без друга. Они верили, что генерал, наконец, сжалится над ними: он был настоящий вельможа, как по роду, как и по великодушию, а снисхождение и любовь суть непременные принадлежности каждой высокой души.

Но случайные, хотя и частые встречи на людях — то на балу, то за обедом, то в прогулке по парку, не утоляли желания влюбленных видеться непрестанно. Нежные взгляды, тайное пожатие рук — все эти невинные спутники любви, повторяясь все чаще, никогда не могли казаться достаточными. Кто не знает их неутолимой сладости. Кто решался в крылатой игре этой остановиться.

Таисия Федоровна твердо доставила себе следовать долгу послушной дочери.

Но как могла она сладить с горячностью сердца?

Тайные свидания, назначаемые сперва с невольным трепетом сознания преступности своей, стали вскоре обычными.

Алексей Степанович уже каждый вечер тайком пробирался в комнату Таисии Федоровны. Она сама встречала его у своей двери. Одна горничная барышни знала об этом.

Будем и мы достаточно скромными и не станем проникать вслед за счастливыми влюбленными в их сладостный приют…

Говорят, у стен бывают уши, а у дверей глаза. Каким-то путем генерал дознался о свиданиях, дочери своей.

Он был прям, решителен и правдив. Всякая ложь оскорбляла его. Прогнав с брезгливостью доносчика, он решил пойти к дочери и открыто спросить у нее правду. Но зная женское сердце, догадался вскоре генерал, что прямым путем тайны этой ему не раскрыть, и надумал поступить по-иному.

В один поздний летний вечер сидела Таисия Федоровна с Алексеем Степановичем у себя в светелке. Держась за руки, смотрели они на звезды, мелькающие из-за деревьев парка. В сотый раз говорили друг другу о своей любви, поверяли свои надежды. И внезапно встревоженные, замолкли, оглядываясь на раздавшийся вблизи шорох. Перед ними стоял их верный страж — насмерть перепуганная служанка.

— Что с тобой? — спросила барышня, против воли бледнея.

Но девушка молчала, едва шевеля посиневшими губами и указывая на дверь.

Наконец, молвила через силу:

— Сюда барин идут… — и скрылась.

Весть эта поразила влюбленных, как громом, но мешкать не приходилось. Комната помещалась во втором этаже, дверь была только одна, и в ту, с минуты на минуту, должен был войти нежданный гость. Что делать?

Но спокойная решимость вернулась к похолодевшей Таисии Федоровне. Оглянувшись, она молча указала на стоявший у стены обитый жестью сундук, и Алексей Степанович должен был покориться.

Тяжелая крышка захлопнулась над ним и щелкнул ржавый замок. Все это было делом одной минуты. Бледная, но спокойная встретила дочь входящего отца.

— Мечтаешь? — спросил он смущенно.

Перед ним сидела Таисия Федоровна и никого другого с ней не было. Старик раскаивался что дал веру гадкой сплетне. Как мог он проникнуть в сердце дочери, трепещущее от страха и беспокойства. Губы ее были по-всегдашнему сомкнуты, лоб бел и ясен, глаза внимательны.

Генерал сел на сундук и стал говорить. Он должен был как-нибудь загладить вину свою перед дочерью.

— Я не помешал тебе, Тасинька?

— Нет, папаша.

— Вот и хорошо. Дела мои сегодня закончились рано. Я решил часок посидеть у тебя — не взыщи. В кои веки удосужусь побеседовать с тобою. А ты одна осталась теперь у меня…

— Так, папаша.

Генерал ласково потрепал дочь по щеке: покорность ее и спокойствие умягчили его. Ему захотелось порадовать ее.

Она все сидела против него, не шевелясь: глаза ее остановились на одной точке, брови сошлись к переносице.

— А знаешь, я доволен секунд-майором Зиновьевым. Он ревностный служака и добрый офицер. Думаю представить его к награде. Тяжкий проступок свой противу дисциплины он сумел загладить и вскорости вернет себе благоволение Государя. Радуюсь за него.

Генерал улыбнулся и вновь потрепал дочь свою по щеке.

— Быть может, и за тебя надлежит мне порадоваться?

Таисия Федоровна молвила чуть слышно:

— Ваша воля, папаша.

Но отец не хотел говорить всего, что думал. Он перевел разговор на другие предметы. Минута текла за минутой, и все также они сидели друг против друга. Очевидно, и для отца и для дочери время шло по разному. Наконец, генерал решил, что пора уходить.

Он взял свечу, принесенную с собою, и, подойдя к дочери, поцеловал ее в лоб.

— Ну, Бог с тобою, — сказал он, — спи спокойно, а то что-то бледна ты. Так и быть, после Петровского поста благословлю вас.

И, сунув руку свою для поцелуя, пошел прочь.

Дверь за ним захлопнулась и заставила вздрогнуть окаменевшую Таисию Федоровну. Но она не сразу нашла в себе силы встать, подойти к сундуку и открыть его.

Там лежал майор Зиновьев с запрокинутой головою, с оскаленными зубами и розовой пеной у рта. Ногтями уцепился он за стенки страшной своей темницы.

Таисия Федоровна дотронулась до него — он покачнулся. Она испустила дикий вопль и грохнулась об пол.

Алексей Степанович был мертв.

Больших усилий стоило служанке, прибежавшей на крик привести барышню в чувство. Очнувшись, она долго не понимала, что случилось. Наконец действительность предстала пред нею во всем своем неизъяснимом ужасе.

Нужно было прятать концы в воду. В этом настойчиво убеждала ее служанка. Барышня согласилась на все. Тотчас сбегала девушка за кучером, крепостным генерала.

Кто передаст, что испытала Таисия Федоровна в эти минуты ожидания рядом с умершим возлюбленным. Ежели бы она увидала себя в зеркало, то не поверила бы, что это она. Но ей было не до того. Мысли мешались, и ей казалось, что она сходит с ума. Остановясь посередь комнаты, Таисия Федоровна качала головою и не могла остановиться.

Наконец, кучер, — здоровенный детина, явился. Он расправил рыжую бороду, благословился на образ и спросил, что делать. Ему растолковали, что умер майор в комнате барышни и надобно вынести труп и сделать с ним, что следует, — куда-нибудь его спрятать.

Таисия Федоровна даже не поглядела на умершего, когда кучер, взвалив его на спину, тяжело вынес из комнаты.

Голова ее все еще продолжала качаться. Насилу служанке удалось отвести барышню к кровати и уложить. Вскоре стала она бредить, и девушка побежала за лекарем, который пустил больной кровь и прописал лекарство.

В эту же ночь кучер снова приходил к барышне, но приняла его служанка и насыпала ему полную шляпу серебром, взяв с него торжественную клятву молчать обо всем до гроба.

А на утро прачки нашли у берега реки прибитый водою труп. Наружных знаков насилия на нем не оказалось. Полицейские признали в трупе этом — секунд майора Алексея Степановича Зиновьева. Тело было предано земле не на общем кладбище, а на распутьи, как тело самоубийцы. Стоустая молва разнесла весть, что утопился майор от несчастной любви, и ей без обиняков поверили. Все знали о романе его с генеральскою дочкою и о строгости генерала.

Городские барышни лили горькие слезы по несчастном и носили цветы на его одинокую могилу, а замужние дамы негодовали на генерала, находя во всем этом происшествии нескончаемый повод к злословию.

Таисия Федоровна на похоронах, разумеется, не присутствовала. Она пролежала месяц в кровати и наконец, поднявшись, все же не могла оправиться окончательно. Щеки ее опали и пожелтели, брови уже никогда не раздвигались, и еще плотнее сомкнулись губы. В темных косах ее показались белые нити. Но ни в ком она не искала участия, точно бежала от людей и сторонилась их соболезнования. Генерал встревожился не на шутку и не знал, что ему делать. Выписал было матушку мою, но на все ее увещания, Таисия Федоровна отвечала одно:

— Оставь меня, ничего во мне не болит, и только понапрасну вы все мне досаждаете.

И жесткая складка глубже врезалась между стиснутых бровей ее.


Так прошел месяц за месяцем долгий год. Верная служанка хранила страшную свою тайну и не отходила от госпожи. Но кучер все более становился буен. Все чаще приходил он вечерами на барышнину половину, вызывал служанку и требовал денег. Он шибко запивал и болтал разный вздор.

Все думали, что у него любовь с барышниной девушкой, и завидовали ему, а служанку называли воровкой.

Каждую ночь виден был в окнах Таисии Федоровны свет. Она томилась бессонницей. Часто просыпалась лежавшая за ее дверью служанка и слышала, как тяжелыми шагами ходит по скрипучему полу госпожа ее. Девушка крестила дверь пугливым крестом и тяжко вздыхала. Ее тревожило, что она никогда не слыхала, как плачет барышня.

Таисия Федоровна, и точно, никогда не плакала — глаза ее оставались неизменно сухими в долгие часы ее бодрствования — они будто не видели ничего вокруг и полны были безысходного отчаяния. По временами Таисия Федоровна останавливалась в нескончаемом пути своем по комнате, стискивала ладони и пристально глядела на кованный жестью сундук. Тогда взгляд ее делался пристален, и темный огонь вспыхивал, словно мгновенная зарница, в глубине зрачков ее. В такие минуты никто не сказал бы, что она убита горем…

Была холодная, ветреная, осенняя ночь. Таисия Федоровна по обычаю своему ходила из угла в угол. Лампадка теплилась у кивота; сверчок тянул свою тонкую песню; об раму хлопал потрясаемый ветром ставень. В эту ночь особенно упорно ходила Таисия Федоровна по комнате, точно желая заглушить в себе всякую мысль. Но ей, по-видимому, это не удавалось.

Она уже выбивалась из сил, когда услыхала за дверью какой-то шорох и шум. Невольно подавшись вперед, она прислушалась. Шум стал явственнее, и вскоре различить можно было отдельные слова, произносимые громким шепотом. Два голоса о чем-то спорили. Таисия Федоровна взяла свечу и вышла за дверь. Перед нею предстали — служанка ее и незнакомый паренек в овчинном тулупе. Он горячо убеждал в чем-то девушку.

— Что случилось? — строго молвила барышня.

Служанка попыталась было ответить, но паренек перебил ее и заговорил сам.

— Я к вам, барышня, от Силантия Елисеевича — кучера вашего, а я из маложенинского трактира.

— Что же ему нужно от меня? — все так же строго спросила Таисия Федоровна.

— К себе требывают, — бойко отвечал паренек.

Таисия Федоровна пошатнулась, лицо ее побелело. Служанка кинулась на посланного, яростно на него зашикав, но барышня молча отвела ее рукою. Паренек, ободренный, стал рассказывать по порядку. Видно, он и сам не знал, что думать, и хотел объяснить обстоятельно.

С его слов, шибко загулял Силантий Елисеевич сегодня.

В этот раз за все платил золотом. Все в трактире удивлялись. А кучер расходился все больше. Начал похваляться:

«Да что мне деньги? Мне деньги нипочем! Я не то могу сделать, коли захочу!»

«А что ты можешь еще сделать?»

«А вот что! Эй ты, кабацкая затычка! — оборотился он к парнишке. — Ступай к ним, в генеральские хоромы, да скажи Матреше, чтобы вызвала барышню, а барышне скажи, что мол кучер просит вас сюда пожаловать, в маложенинский кабак: оченно мол нужно».

Все ужаснулись: да и было отчего. Как осмелиться звать в кабак благородную барышню, да еще какую — первую барышню в городе, в целой губернии! «Что ты брат с ума спятил?» — закричал на него сиделец.

«Не твое дело — оборвал кучер, — делай, что велят!» — крикнул он мальчику.

Ни одного слова не проронила Таисия Федоровна во все время, пока рассказывал посланный; только оперлась плечом о косяк двери, белая, словно смерть, но с темным огнем в пристальных глазах.

Потом вошла в комнату свою, достала из шкатулки мешочек с деньгами, надела шубку и холодно молвила служанке:

— Одевайся живо и иди за мною.

Крадучись, вышли они все трое на улицу и пошли в другой конец города. Темная ночь скрыла их от любопытного взора; ветер свистал им в уши.

Наконец, достигли они маложенинского кабака. Уже издали слышен был нестройный гул пьяных голосов.

Мальчишка первый вбежал в горницу. За ним следом вошла и Таисия Федоровна с Матрешей.

Невольно все оборотились в их сторону, и разговоры замолкли. Строгая и прямая, разглядев в угарном чаду стол, за которым сидел Силантий Таисия Федоровна подошла к нему, остановилась и, кланяясь низко, — по-русски сказала:

— Чего тебе надобно, Силантий Елисеевич?

Все замерли в удивлении и страхе. Красные, пьяные лица смотрели в белое лицо пришедшей. Наступило многозначительное молчание.

Но кучер вскоре оправился. Он ударил кружкою по столу и весело ответил:

— А вот что, барышня, много благодарны вашей ласке: попотчуйте сударыня, ваше превосходительство, из своих господских ручек.

Все опять воззрились на Таисию Федоровну. Она не повела и глазом. Губы ее не разомкнулись. Она отошла в сторону и приказала сидельцу подать себе водки. Потом стала разносить угощение всей честной компании.

Шум поднялся невообразимый. Каждый старался чем-нибудь отличиться перед барышней. Но вскоре все перепились до бесчувствия.

Тогда Таисия Федоровна приказала запереть изнутри наружную дверь, чтобы не мешали лишние люди, и опять стала потчевать. Но уже почти никто не мог пить: все свалились с ног.

Матреша по знаку барышни тихонько вышла в сени, а сама Таисия Федоровна забежала за прилавок, где сидел пьяный хозяин, вошла в его комнату, схватила из люльки спящего ребенка и бросилась на улицу.

Замешкавшаяся Матреша кинулась за нею следом.

Вскоре алое зарево занялось над городом и, раздуваемое ветром, обняло полнеба. Ударили в набат. Кинулись искать, где горит, и пока достали воды, на месте кабака Маложенинова тлело уже одно пепелище…

Все пировавшие в нем сгорели и кучер вместе с ними. Кабак был деревянный, а крыша — соломенная. Немудрено, что сгорел он, как свечка.

Причины пожара, разумеется, не доискались. Всякое бывает по пьяному делу. При осмотре места нашли обгоревшие трупы. На бумаге об этом деле была положена резолюция: «Предать воле Божией пока дело само собою не разъяснится»…

Таисия Федоровна долго после того не побыла в родительском доме. Она отдала воспитанника своего, вынесенного ею из кабака в науку к кладбищенскому дьякону, а сама постриглась в монахини.

В раннем детстве видал я ее в нашем доме. Всегда медленная, строгая, в черном, монашеском одеянии, с пергаментным лицом и глубокими пронзительными глазами, она пугала детское наше воображение, и мы не любили ее. Она знала об этой нашей нелюбви и, кажется, сильно мучилась. Прислуга называла ее «молитвенницей». Она всех щедро одаривала в приезды свои, но как делала подарки эти без улыбки на сомкнутых белых губах, то и никого они собою не радовали.

Все же матушка моя любила ее по-прежнему, а батюшка часто с нею советовался. Воспитанник ее Ипполитушка Маложенинов вскоре отбился от рук — буянил и сквернословил, — нам запрещено было играть с ним. После он и совсем стал пьяницей.

Злые языки говорили под сурдинку, будто бы он плод тайной любви тетушки Таисии Федоровны. Но я почитаю сплетни эти безусловно вздорными. Слишком уж неприглядно и грубо сие жалкое подобие человека, и нет в нем следа благородства.

Перед смертью тетушка во всем исповедалась батюшке — монастырскому отцу Нифонту, и с его слов мы знаем, что умерла она просветленной.

Да и кто посмеет осудить эту женщину, в коей было столько истинного мужества, столько благородного достоинства, душа коей была непрестанной ареной борьбы долга с пламенностью сердца…

Май, 1916 г.