|
Восточное предание
Под синим блеском пламенного неба,
За грозными зубчатыми стенами,
Баку белеет, древняя столица
Поклонников священного огня.
Недвижим воздух. Не промчится ветер,
Повеяв тихо ласковой прохладой,
Не донесется радостная песня
Из мертвой дали выжженных полей.
Десятки дней могучий Нур-Эддин,
Властитель персов, осаждает город;
Спугнув на миг могильное молчанье,
Как грохот колесниц, гремит порою
Могучий выстрел вражеского стана, —
И дым седой, как облако, летает
Над городом дрожащим и немым.
Жестокий голод с жаждой смертоносной,
Опустошая бедную столицу,
Покорные, тирану рабски служат.
По накаленным плитам площадей,
Едва влача ослабленные ноги,
Голодный люд бредет к руинам храма.
Язык засохший прилипает к небу,
У пламени горящей ярко нефти
Молитвы шепчут мертвенные губы, —
Не внемлет им божественное солнце…
И не смолкают пушки Нур-Эддина;
Зловещий гул несется по земле —
И падает с разбитой головою
Жрец, преклоненный на ступенях храма…
Резьба дворцов разметана во прах,
И рушатся трепещущие стены
Высоких башен, раненых смертельно…
И не смолкают пушки Нур-Эддина…
От страха обезумевший, народ
Бросается к молящимся жрецам…
«Сдадимся, сдадимся!» Но он непреклонен,
Великий Хирван;
Он смотрит бесстрастно на воинов, бледных
От голода, страха и ран.
«Сдадимся, сдадимся!» — как гул многострунный,
Как дальний раскат грозовой,
Проносятся клики — Хирван непреклонен,
И знак подаст он рукой,
И молвит с печальным и строгим укором:
— Внимай, маловерный народ!
Я долго молился — и бог лучезарный
Обет вдохновляющий шлет:
Лишь только растают седые туманы,
И, пламенем чистым горя,
Над грешной землею, запятнанной кровью,
Блеснет молодая заря, —
В истоме предсмертной застонет от ран
Отверженный небом тиран!
Он смолк — и, залитая блеском полудня,
Прекрасна, как небо тропических стран,
Тамара приблизилась к храму. И молвит
Великий Хирван:
— Ты видишь, разрушен наш город священный;
Ты жаждешь ли мщенья за братьев своих?
Отдашь ли, не дрогнув смущенной душою,
И жизнь, и невинность за них?
Иди же к Эддину. Пусть он, ослепленный
Лучами твоей красоты,
Умрет под кинжалом — и в песнях народных,
Избранница, будешь бессмертною ты…
«Иди, иди!» — несутся звуки…
Она трепещущие руки
Простерла с клятвою немой…
Давно во мгле ночей свинцовых
Ей снилась родина — в оковах,
Молящей, жалкою рабой…
Она спасет ее! Пусть мука
Кровавой казни впереди —
Давно, давно ей слышны звуки
Призыва властного: «Иди!»
На черных крыльях мчится ночь седая;
Витают сны над сумрачной землей.
Руины слабо озаряя,
Луна светильник золотой
Зажгла в лазури омраченной.
Молчанье царствует кругом, —
Лишь волны бьют о берег сонный,
Сверкая влажным серебром…
В туманной мгле, как привиденье,
Одна Тамара с жаждой мщенья
И с тайной робостью в груди…
Скорей на подвиг многотрудный!
Не замирает голос чудный
В душе отзывчивой: «Иди!»
Уже теней посеребренных
Редеет сумрачная мгла;
Кругом в полях окровавленных
Белеют мертвые тела.
Вот искаженные от муки
Черты застывшего лица…
Ядром оторванные руки
Окоченевшего бойца…
Чу!.. Слабый стон!..
В крови, во прахе,
Еще дыша, они лежат…
Встают, встают!
В смертельном страхе
Она отпрянула назад…
Нет, это бред воображенья…
В глазах темно… В висках, в груди
Стучит… И вновь из отдаленья
Ей голос слышится: «Иди!»
Редеет мгла; бледнеют тени…
Скорей, скорей! Она придет;
Склонив дрожащие колени,
Она во прах пред ним падет;
Она, как гибкая лиана,
Его, ласкаясь, обовьет —
И поцелуем обожжет
Уста надменные тирана.
Когда ж в объятьях огневых,
Под ризою теней ночных,
Яд страсти выпьет он, блаженством опьяненный,
И, сладкой негой утомленный,
На миг забудется, — она не даст заснуть;
Она вонзит кинжал рукою непреклонной
В его пылающую грудь…
Вот лагерь вражеский, над ним
Струится синеватый дым.
Чу! Слышны варварские звуки!
Чу! Хриплый крик… Идут, идут!..
Как, смерть уже? О стыд! О муки!
А долг? А мщенье?..
Чьи-то руки
Ее хватают и влекут…
На пурпуре подушек благовонных
Под тканями прозрачных покрывал
Лежит Эддин. У ног его — лениво,
Среди цветов и зелени душистой,
Раскинулись наложницы… И трели
Журчащей зурны, звуки мандолины
И лепет струн певучей чианузи
Сливаются в созвучные аккорды.
А под жужжанье музыки, сверкая
Одеждами и взглядами, на шелке
Узорчатых ковров, при блеске нефти,
Пылающей в светильниках массивных,
Рабыни пляшут, стройные, как пальмы;
И Нур-Эддин забылся в сладких грезах.
И видит он — бесшумно по коврам
К нему подходит женщина. Как лотос,
Уста ее прекрасные алеют,
И, как лучи рассвета золотого,
Рассыпались сверкающие нити
Ее волос на знойный мрамор плеч.
Уже она дыханьем ароматным
Касается чела его; уже
Он чувствует, как пламенные губы
К его губам прильнули, как истома
И сладкий трепет тело оковали…
И вдруг замолк аккорд, затихла пляска, —
И Нур-Эддин очнулся от дремоты.
И видит он: пред ним склонился воин,
А рядом с ним…
Не сонное ль виденье
Преследует его и наяву?
С ним девушка, с пурпурными губами
И смугло-бледным ликом; и горят
Глаза ее, как черные алмазы,
И упадают кудри золотые
На мрамор плеч, едва прикрытых тканью.
Она дрожала и с мольбою робкой
Одно твердила имя: «Нур-Эддин…»
И он велел оставить их вдвоем.
Она молчала. Шелковые стрелы
Ее ресниц не открывали глаз:
Ей страшно видеть этого тирана
С тяжелым взглядом, с жилистою шеей,
С лицом, изрытым иглами морщин
И омраченным гордостью и злобой…
— Молю тебя, могучий, о приюте;
Из города бежала я в ночи.
Возьми меня: рабой твоей я буду,
Покорною и трепетной рабой.
— Дитя, приблизься! Ты дрожишь? Не бойся!
О, что за голос, ласковый и чудный,
Как пенье волн!
И подняла Тамара
Глаза свои, не доверяя слуху…
Так вот тиран, замучивший отчизну,
От крови жертв невинных опьяненный!..
Он добр и молод. Темные глаза
Так мягко смотрят. Светлая улыбка
Блуждает на алеющих устах —
А бледное, высокое чело
Озарено какой-то важной думой
И светится величьем неземным.
— Дитя, не бойся! Я жесток для тех,
Кто непокорен. Подойди ко мне,
Смягчи свой взгляд испуганный, холодный…
Чего ты просишь? Говори, не бойся!
— Я уж сказала — быть твоей рабой.
— Да, ты моя. Мне образ твой явился
В дремоте смутной. Праведное небо
Вдохнуло жизнь в бесплотное виденье.
Ты так прекрасна! Я ценою жизни
Готов купить любовь твою, дитя!
Ценою жизни! О, как это слово
Отозвалось в душе ее смятенной:
Или цари, как вещие пророки,
Грядущее пронизывают взглядом?
Как бьется сердце! Взгляд горит не местью,
А вспыхнувшей любовью…
«Кто в тебя
Вдохнул такую силу? Отчего
Твой детский взгляд томит меня и нежит?»
— Склони же слух к моленью моему:
Мой город гибнет; смерть там рыщет всюду.
Освободи его; уйди с войсками
От стен его израненных священных, —
И буду я навек твоей рабой,
И я пойду…
И голос оборвался…
Какой грозою вспыхнул взгляд Эддина,
Как омрачилось светлое чело!
— Безумная! Мне месть дороже страсти.
Твой город осужден: сам мощный Брахм
Спасти его от гибели не в силах…
И вновь она дрожит под вихрем дум…
Она должна убить его… Пускай
Сожжется сердце — родина воскреснет.
А силы гаснут! Взгляд горит не местью,
А пламенем властительной любви!
— Забудь мой гнев и горе по отчизне:
Столкнула нас могучая судьба.
Созвездием сияют наши жизни
На небесах, прекрасная раба.
О, будь моей! К чему пустые пени?
Ты хороша — и я тебя люблю.
Смотри: как раб, я преклонил колени;
Как раб я взгляд твой солнечный ловлю.
О, что за муки! Сердце трепетало,
Как голубь, пойманный ловцом.
Уже зарею знойной в нем
Любовь преступная пылала…
А он у ног ее! Могущественный шах,
Как робкий юноша, упал пред ней во прах
И молит, и зовет к блаженству наслажденья…
И, полная глубокого волненья,
С горящим взглядом, мертвенно-бледна,
Бессильная, к нему склонилася она…
Ночь умчалась за даль золотистых лугов,
За утесы туманных стремнин…
На узорном шитье дагестанских ковров
Сном блаженным окован Эддин.
В многоцветной палатке царит тишина…
Под туманною ризой волшебного сна
Видит он, что Тамара в объятиях с ним,
Что желанья в ней вспыхнули вновь,
Что опять осенит их блаженством ночным
Золотая любовь…
А Тамара не знает спокойного сна…
В легкотканных одеждах, как мрамор, бледна,
Над властителем сердца склонилась она:
«Не проснется он больше!»
Но длинный кинжал,
Как тростник, в ослабевшей руке задрожал.
«Помоги, помоги, божество,
Прямо в сердце вонзить мне его!»
Гаснут силы! Нет, лучше измена и стыд,
И карающей совести муки!
Как поднять на него эти слабые руки?
Ведь на них еще пламя лобзаний горит!
Беззащитный, он грезит теперь о любви:
Миг — и будет он бледным, холодным, в крови,
И укором блеснет застывающий взор…
Лучше вечные муки, и вечный позор!..
Но опять неотступным виденьем встает
В сердце, полном безумной любовью,
Город храмов священных… голодный народ,
Жрец, облитый дымящейся кровью…
Рабство, казни, позор впереди…
Чу! Опять этот голос: «Иди!»
И над ложем блаженства и мирного сна,
Холодея, склонилась она,
И блеснул в полумгле беспощадный кинжал
И бесшумно вонзился в горячую грудь…
Ни движенья, ни стона… Эддин не дышал.
И, не в силах на труп коченевший взглянуть,
Разрывая одежды, с безумным лицом
Выбегает Тамара из стана врагов…
А за ней и движенье, и пушечный гром,
И военные клики бойцов.
Не слышит их Эддин. И пронеслись грозой
Зловещие слова: «Убит наш шах могучий!»
Как птицы робкие, испуганные тучей —
Рассеялись враги беспомощной толпой…
Отчизна спасена! На площади широкой
Не умолкает шум… «Убит тиран жестокий,
Победоносный Нур-Эддин!»
И вдруг — по всем устам пронесся звук один:
«Тамара!»
И она, бессильная от муки,
В лохмотьях и в крови явилась пред толпой…
И всколыхнулася, как море пред грозой,
Ликующая чернь — и к ней простерлись руки…
«Отчизна спасена!»
«Тамара говорит!»
Пронесся тихий гул — и мертвое молчанье
Царит на площади…
— Царь персов мной убит.
Рассеялись враги, окончились страданья.
Я долг исполнила: отчизна спасена —
И жизнь моя теперь народу не нужная.
И вновь сверкнул кинжал, еще алевший кровью —
И сердце, полное великою любовью,
Не бьется… Как платан, поверженный грозой,
Как лотос, холодом нахлынувшим убитый,
Тамара падает на каменные плиты
Пред неподвижною толпой…
Пролетали года легкокрылой чредой —
И в властительной песне поэта
Имя вещей Тамары, как луч золотой
Золотого рассвета,
Озарило весь мир… И примчали его
К безграничным водам океана,
К синей бездне небес, где царит божество
За серебряной ризой тумана,
И туда, где под снегом, исполнены дум,
Чутко дремлют вершины седые, —
И в нагие пустыни, где жгучий самум
Поднимает пески золотые.
|