Утро плакало тихими слезами запоздалой осени. Жужжал дождик на железной крыше. Затуманились окна. За решетчатой из тонкой медной проволоки загородкой 34-го почтового отделения вперебивку стучали телеграфные аппараты. Часто скрипело перо, обмакнутое в чернила. Пересыпались косточки счетов…
Вот сижу я сейчас в быстро несущемся поезде и думаю о тебе, маленькая Ева. Ты, верно, спишь еще. Лежишь, уткнувшись головой в подушку. Черная коса скользит по голой, нежной спине. Маленькие белые ноги в простыне закутались. Сжала у груди тонкие руки. О чем думаешь с закрытыми глазами?..
Маленький сутулый старичок с серым сморщенным лицом и горбинкой на остром носу вынул из кармана чересчур длинной шубы ключ, не торопясь вложил и скважину замка и со звоном отпер дверь под номером двадцать три. Он еще раз осмотрел вылинявшими белыми глазами давно знакомый коридор, выкрашенный серой краской с синей полоской во всю длину…
Сегодня осмотрю котомку. Поищу свой посох. Снова готовлюсь в путь. Пойду искать иные места. Пока силы не исчерпаны, нужно будить в себе желания, рождать в себе красоту. И нести туда, где ее нет, давать тем, кто ждет и не ждет…
В большой мастерской художника, в пятом этаже, под самой крышей, в углу стоял большой шаткий стол, около него два некрашеных табурета. Кровать и постель давно проданы. Посреди комнаты в беспорядке толпились мольберты разной величины с начатыми холстами…
Бело выкрашенная шестиоконная узкая и длинная комната, одна из многих комнат больницы «Марии Магдалины». Низкие кровати, покрытые желтыми одеялами, вытянулись в два ряда. Видны были только бритые головы, бледные, сухие лица на полосатых подушках…
Становилось душно. Полуденное июньское солнце, дрожа и распаляясь как бы от неудовлетворенной страсти к какому-то неведомому существу, может быть, к этой земле, изнывающей от его горячего дыхания, томительным зноем наполняло весь воздух, который, трепеща, переливался заметными взгляду струями…
В крошечной театральной уборной сыро и холодно. Перед маленьким парикмахерским зеркальцем, по обеим сторонам которого горят свечи, воткнутые в деревянные подсвечники, в продранном кресле сидит трагик Безсонов и как будто изучает в зеркале свое лицо, прежде чем начать гримироваться…
Пароход снова сел на мель. Это была третья мель в продолжение четырех суток нашего путешествия. На первых двух мелях мы провели средним числом часов по десяти и на этот раз засели не менее основательно…
Тройка довольно тощих почтовых лошадей выехала за город и затрусила мимо тюрьмы и кладбища проселочной дорогой. В повозке сидели судебный следователь Митрофан Васильевич Пыльников и доктор Семен Иванович Ковалев, ехали они верст за двадцать пять от города, в деревню Чубаевку, неподалеку от которой объявилось мертвое тело…
Восток, Восток! Он сказывается во всем: в характерном движении и пестроте красок, в ленивой музыке говора и в терпких запахах, примешивающихся к солоноватому запаху моря. Я всегда несколько пьянею от впечатления восточных городов…
Алексей Павлович поздравил хозяйку со днем ее рождения, пожелал ей шутливо и любезно всяких благ, выпил «с холодку» рюмку дорогого портвейна и с сознанием человека, исполнившего свой долг, посмотрел вокруг себя своими маленькими, сияющими глазками…
Громадный белый пароход, обогнув синеющий вдали мыс Сорренто, быстро несся по голубому заливу к Неаполю. — «Вильгельм Великий»… — проговорил хозяин отеля, стоявший рядом со мной на набережной. — Откуда? — спросил я. — Из Южной Африки…
Я очень раскаивался, что не взял с собой никаких книг в N., маленькую швейцарскую деревушку, куда я приехал отдохнуть на месяц. Стояли жаркие дни, работа не клеилась; в библиотеке отеля я нашел лишь несколько разрозненных и истрепанных томов «Revue des Deux Mondes» и с десяток английских поучительных романов…
Затихла Шексна, задремала… Только на перекатах, на каменных грядах слышен немолчный серебряный говор светлых, быстрых струй реки, только там вода ее, вся серебряная, вся живая, блещет и дрожит, и льется. В других местах река, как зеркало, такая же тихая, сонная, покойная, как это бездонное небо…
Обыкновенному смертному его можно видеть только в окне быстро катящейся кареты или посреди переполненной народом церкви. Он стоит на помосте в золотой шапке, в которой играют огни люстры. Кажется, что она осыпана драгоценными камнями, но это только кажется. Это стразы…
…Вы ждете сказания о чуде, прекрасном, таинственном чуде, одном из тех, какие спускаются на землю в тихие, холодные, торжественно-задумчивые рождественские ночи. И, может быть, вы разочаруетесь, когда услышите всего лишь рассказ об одном рождественском рассказе. «Автор был не в настроении», — скажут те доверчивые люди, которые думают, что вяземские пряники пекутся в Вязьме, а рождественские рассказы пишутся на рождественских праздниках…
Еще минута и вместо того, чтобы вскочить с своим чемоданом в вагон, Сиркс увидел бы только хвост уходящего поезда. Можно быть профессором белой и черной, египетской и индийской магии, престидижитатором и чревовещателем, пускать пыль в глаза и голубей из рукава, — но не уметь исправить дрянных отставших часов и быть бедным, как Диогон…
…В тот год, как всегда, нас встретили на родине веселые пасхальные песни ранних жаворонков, и ослепительное весеннее солнце, вонзающее свои сверкающие ножи в уже ноздреватые льдины на реке, и каменный вокзал с отмокшими, словно тающими стенами, и лес, весь еще мокрый и сонный, не разгулявшийся, как ребенок после сна…
…Беседа уже дошла до той неизбежной грани, когда задор спорщиков ослабевает, на смену аргументам являются иллюстрации, один отсталый голос еще поддерживает полемику, но слабо и почти сдаваясь, умы устремляются от основной темы более в сторону предстоящего ужина, и ходящие в комнате сизые клубы сигарного дыма способны привести вновь вошедшего человека в ужас…