Александр Деренталь «Проступок»

I

Они жили, не возбуждая ни малейших подозрений, уже два с половиной месяца на своей уединенной даче, одиноко возвышавшейся среди пустырей, возле самого моря.

Осокин выдавал себя за московского журналиста, приехавшего сюда отдохнуть и поработать в глуши, вне развлекающей сутолоки столицы. Елена Павловна с ее красивым и насмешливо-капризным лицом избалованного ребенка, с ее манерой одеваться, подбирать чуть слышно шуршащее платье ловким и элегантно изысканным движением являлась в глазах местных обывателей представительницей «настоящих столичных дам» и возбуждала всеобщее восхищение.

Но этот ансамбль несколько портила их горничная Яся. У нее было большое, смуглое лицо, нескладный нос, вечно сжатые скорбные губы, которые, казалось, совсем не умели улыбаться, и чудные сияющие глаза, полуприкрытые от тяжести длинных ресниц, похожих на только что выкрашенные в черную краску, прямые и тонкие стрелы.

Одевалась она с какой-то строгой и расхолаживающей простотой, никогда не вертелась за воротами дачи в ожидании кавалеров, а когда ходила в город на базар, то всегда спешила поскорее вернуться обратно, упорно не поднимая глаз и не отвечая на подмигивание местных ухаживателей-сердцеедов.

Даже известный остряк и донжуан, Никифор, лакей из гостиницы Монрепо, не сумел добиться благосклонности неприступной Яси. В ответ на его игривые шутки имевшие такой колоссальный успех среди местных горничных и кухарок, она молча отворачивалась и проходила.

Однажды она остановилась и сказала ему: «Оставьте меня, пожалуйста!» — с таким выражением враждебности в тоне, что Никифор растерялся и сразу отстал.

— Ловко она тебя!.. — заметил ему наблюдавший эту сцену лавочник Гаврилов.

— Н-да… недотрога, принцесса!.. Да мне наплевать… Других нешто нет?.. Ихней сестры сколько хошь: до Москвы не перевешаешь!.. — Но в душе Никифор был все же глубоко уязвлен и, главное, никак не мог понять причины своего необычного поражения.

В общем, никому из жителей N. не приходило в голову, что снявший эту одинокую и зимой обыкновенно пустовавшую дачу столичный писатель есть не кто иной, как хозяин тайной типографии Осокин, известный революционер, разыскиваемый полицией во многих городах, что Елена Павловна — жена его лишь для отвода глаз, а Яся — еврейка, дочь богатых коммерсантов из Западного края, которая бросила своих родных, порвала все связи с семьей и очутилась в самой гуще революционного водоворота.

Образ жизни всех троих был тихий и скромный. Осокин, под предлогом большой статьи, которую ему нужно было обработать, по целым дням не выходил из комнаты. Елена Павловна и Яся тоже сидели дома.

Сперва хозяин дачи, коренастый и весь заросший смолисто-черными волосами дьякон из грузин, удивлялся такому странному времяпровожденью.

— Что же вы, Николай Егорыч, никуда гулять не ходите?.. Нехорошо в такую погоду дома сидеть… Сегодня музыка на бульваре. И жене вашей скучно: все одни, да одни… В городе, может, с кем-нибудь знакомство сведете: есть семьи весьма почтенные.

Но потом он постепенно привык. Только жена его, бывшая когда-то красавицей, а теперь уже расплывшаяся и вечно беременная грузинка, все еще искренно жалела Елену Павловну.

— Бедная!.. Ах, бедная!.. — говорила она своему мужу, причмокивая губами и скорбно покачивая головой. — Такая красивая, молодая… а он все дома сидит. Детей нет; поди — с деньгами, чего бы еще?.. Веселились бы да по гостям ходили — нет: сам запрется и ее никуда не пускает. Так жаль мне ее, так жаль…

В конце концов, супруги решили, что Осокин — эгоист, а Елена Павловна принадлежит к числу тех жен, которые из любви к своим мужьям не желают без них никуда показываться.

Так с внешней стороны проходила их жизнь в глазах хозяев и прочих обывателей этого маленького, затерявшегося между гор курорта.

Большой губернский город был отсюда довольно далеко. Раза два в месяц приезжал оттуда на дачу, под видом брата Елены Павловны, один из членов тамошней организации, известный под именем «Сергея». Он гостил у них дня два-три, чтобы не возбуждать у дьякона подозрений, и затем уезжал, увозя с собой напечатанные уже прокламации и брошюры.

Настоящее имя его знал только один Осокин; для Елены Павловны и Яси он был лишь «товарищ Сергей», лицо неведомое, таинственное, служившее для них единственной связью со всем остальным миром.

Сергей являлся, вносил оживление в их замкнутое, монотонное существование, рассказывал партийные новости, играл на гитаре, болтал с дьяконом и его женой, гулял по берегу моря с Еленой Павловной, и когда уезжал обратно, то все невольно чувствовали, как заметно его отсутствие на даче.

Даже Яся — и та смеялась, слушая его жизнерадостную болтовню, а после отъезда его иногда замечала Елене Павловне:

— Вот и опять мы одни. Снова скучно!..

Обыкновенно Елена Павловна усмехалась ей в ответ, а Осокин угрюмо ворчал:

— Ну-с… Нагулялись достаточно. По местам пожалуйте!.. — Упорная, утомительная работа закипала с прежним ожесточением.

Осокин был «техником» по призванию. Он любил свое дело, как нечто живое, одушевленное, относился к принятым на себя обязанностям с методичностью, не допускающей никаких послаблений, и требовал точно того же от тех, кому приходилось работать под его руководством. Печатанье шло блестяще. Сергей едва успевал увозить выполняемые Осокиным заказы. Иногда их оканчивали задолго до срока. Тогда все трое отдыхали, читали вслух, разговаривали, гуляли, но большею частью по вечерам, чтобы кто-нибудь посторонний не заметил Ясю, слишком уж «демократически» держащую себя с «столичными господами».

Хозяева, те уж привыкли, что Елена Павловна сажает с собой горничную за стол.

— И хорошо же живется тебе, — как-то раз заметила хозяйка Ясе, — я еще таких добрых господ никогда не видывала.

— И я тоже не видывала, — возразила Яся. — Это уж такое мне счастье Бог послал!..

Но обыкновенно Яся уклонялась от подобных рискованных разговоров. Хозяева, с своей стороны, знали, что она многословием не отличается, и расспрашивали ее очень редко.

С Еленой Павловной Осокина свел случай. После счастливо удавшегося побега на ходу поезда из окна, он снова явился в родной город и предложил свои услуги комитету. Но оставаться там было уже невозможно. Все местные сыщики знали его в лицо, и фотографии его имелись в каждом полицейском участке.

Однако же, от поездки за границу Осокин решительно отказался. Он знал, что по случаю недавних «провалов» в хороших техниках ощущается особенный недостаток, и потому не чувствовал себя в праве сидеть, сложа руки, за тридевять земель, когда его присутствие могло здесь быть полезно. Вынужденное бездействие уже начинало его тяготить.

Как раз в это время на юге налаживалось одно крупное дело. Между прочим, предполагалось устроить тайную типографию. Осокин с радостью ухватился за возможность одновременно и освободиться от мытарств, неизбежно связанных с нелегальным положением, и снова приняться за прерванную работу.

В типографии должны были жить трое: муж, жена и горничная. Мужа изображал из себя Осокин, горничная уже имелась на месте, остановка была только за «женой».

Наконец, после долгих и тщательных поисков, выбор комитетчика остановился на Елене Павловне Ростовской. Она была дочь отставного генерала и работала в партии уже около полуторых лет.

Когда получили ее согласие, то ее познакомили с Осокиным, и они вместе отправились на юг, по дороге разыгрывая из себя путешествующую супружескую пару.

По приезде все трое поселились на заранее уже облюбованной даче. Время стало тянуться в душной комнате за работой. Южные краски, солнце, море, — все это было теперь не для них, и всем этим пользоваться они не успевали. Свободные минуты выпадали так редко.

Однообразно проходил ряд нескончаемых дней: вокруг все те же безмолвные, скучные стены. Море сверкает в отворенное окно. Слышен запах типографской краски. Привычные пальцы тихо движутся от наборной кассы к гранкам и обратно. Свинцовые колонны выстраиваются и растут; чужие мысли начинают оживать в них из своего недавнего оцепенения. Они уже волнуются, спешат куда-то, горят надеждой, зовут за собой, обещают людям новое, яркое счастье… Но для тех, кто вдохнул в них жизнь, ничего нет светлого впереди: там лишь тюрьма или смерть, или, может быть, просто молчаливое забвенье…

Катится все дальше и дальше серый клубок времени, разматывая свои тянущиеся нити. Бесцветная сеть плетется из них, и в этой сети запутались три маленьких человеческих существования.

Они отрезаны сейчас от мира глухой стеной. Конспиративная тайна встала между людьми и ими. Все личное: привязанности, ожидания — все исчезло за этой гранью, отделяющей настоящее от того, что уже было и больше не вернется. Где-то кипит борьба, порой до них долетают отдельные всплески стремительно мчащегося жизненного потока, — но сам он от них сейчас далек: покупаемые в местечке газеты, иногда рассказы Сергея, да еще злободневные брошюры, которые приходится просматривать перед набором, — вот и все, что дает понятие о происходящем за стенами дачи. Из «конспирации», они не могут иметь ни с кем никаких сношений, они должны ютиться лишь в своем ограниченном кругу «из трех», но зато у них есть одно утешение: они знают, что в своей скромной роли посредников между людьми и свободным словом они служат тому же делу, с которым смысл их существования связан незыблемо и неразрывно. Это сознание дает бодрость и силу, но оно все же не делает менее скучными тоскливо исчезающие дни…

Так проходила их жизнь, вдали от людей, на самом берегу вечно шумящего моря…

II

— Ну… на сегодня, пожалуй, и довольно!.. — Осокин, потягиваясь, поднялся из-за стола. — Спину всю разломило, как не знаю у кого!.. Пойду руки мыть… А вы что же, Елена Павловна?..

— Я сейчас… Мне только всего одна строчка осталась… И у меня тоже уже в глазах рябит…

— Да… Здорово зрение портится… Говорят, что и чахотку от этого наживают… Целый день в согнутом положении… А, между прочим: давайте я сейчас докончу за вас?..

— Ну, с какой же это стати?.. Я сама разве не умею…

— Я совсем не потому… Я…

— Оставьте лучше красноречие и уберите кассу в ящик. Мы вечером будем у вас сидеть…

— Вот это хорошо. Посумерничаем, значит… Вы нам споете?..

— Будет зависеть от настроения…

— Опять настроение!.. Неужели вы без этой штуки никогда не можете обойтись?..

— Отлично могу, но предпочитаю не обходиться… Ну, вот я вас и догнала сейчас… Что вы на это скажете?

— Скажу, что вы делаете колоссальные успехи. Я даже не ожидал…

— «Не ожидали?..» Merçi… Вы думали, что я уже ни на что не гожусь?..

— Нет… Собственно говоря, я не то хотел сказать… Не так, т. е., выразился… Но когда нас познакомили, вы мне показались не совсем подходящей…

— Это почему же так?..

— Как вам сказать… С одной стороны, вы никогда еще не работали по типографской части… С другой… Ну, словом, я сначала вообразил было, что мне с вами мука-мученическая будет!.. Ей-Богу… Я, вообще, с дамским полом возиться не люблю…

— Осокин, вы сегодня невозможны!.. Кончится тем, что я должна буду заступиться за «дамский пол», как вы презрительно изволите выражаться…

— Я не презрительно… Я по опыту…

— Скажите, какой опытный!.. Чем же мы, бедные, вам насолили?

— Я вам скажу серьезно… Я, конечно, только не имею в виду вас — вы совсем особенная… вы на остальных не похожи… Но, ей-Богу же, все «товарищи женщины» удивительно неаккуратный народ!.. Скажешь ей прийти в такое-то место — обязательно перепутает адрес… Попросишь нужную вещь принести — забудет!.. И так без конца… Кроме вас я, покамест, не знаю другого примера…

— Очень рада, если действительно заслужила этот комплимент. В устах такого женоненавистника, как вы, он приобретает особенную ценность…

— Я совсем не женоненавистник… Я только вообще…

— Позвольте, я вам помогу… Касса ведь тяжелая, вам одному трудно…

— Спасибо… Ну вот видите: вы и сильная к тому же…

— Словом: «тетка за дядьку», как у нас говорят!.. Не дядя, а почти что человек…

— Не смейтесь… Не всякая может поднять такую тяжесть. Посчитайте: сколько здесь свинцу… Шрифт — ведь он весит!..

— Ну, теперь хоть гостей принимай… Следов «преступления» не осталось!..

— Я вот только рук все никак не могу отмыть… Удивительно едучая краска. Вчера дьякон спрашивает: «А вы все пишете, Николай Егорыч?..» — «Все пишу…» — говорю. — «Какие, — говорит, — у вас чернила ядовитые… Должно быть, очень неудобные перья…» — «Да… неудобные…» Однако, что же мы здесь стоим?.. Пойдемте к Ясе…

Они вышли в соседнюю комнату.

После ужина опять собрались у Осокина. В раскрытую дверь была видна темная ночь и сверкающая среди нее серебряная полоска моря. Молодой месяц ясно вырисовывался на пустынном небе. Теплые порывы ветра врывались в комнату вместе с шорохом волн. Все трое довольно долго молчали.

Что за ночь… Взгляни!..

— вполголоса начала вдруг Елена Павловна.

Блеск и ароматы… Вся душа объята Жаждою любви…

— Да нет!.. Ну ее!.. — неожиданно оборвала она. — Не стоит!..

— Елена, что это такое?.. — спросила Яся. — Знакомое что-то.

— Испанская серенада.

— Красивая вещь… Спойте полным голосом!

— Да, да… спойте!.. — присоединился из своего угла Осокин.

— Не хочется мне… Ей-Богу, лучше и не просите…

— А… теперь я вспомнила!.. Вы это пели, когда здесь в последний раз был Сергей… Вы тогда стояли на балконе, а мы отсюда слушали вас… Какой у вас чудный голос, Елена!..

— Право, спойте, Елена Павловна!.. Так хорошо думается, когда вы поете…

— Господа, да не в настроении же я… Не выйдет ничего… Вы же знаете, что я никогда не ломаюсь…

— Опять это «настроение»?.. Вот ведь какой у вас есть хозяин и господин…

— Бросьте, Осокин!.. Мне что-то тоскливо сегодня… Как странно мы здесь живем: совсем одни… От всего мира где-то далеко, далеко… словно на необитаемом острове… А всюду жизнь идет… Люди борются, гибнут — мы же сидим взаперти и, как будто, никакого участия во всем этом не принимаем… Даже обидно: точно отрезанные ломти…

— Это совсем неверно. Мы здесь свое дело делаем — другие там… Обыкновеннейшее разделение труда…

— Да это все так… Я и не спорю… Только, ей-Богу, я к машинному производству не чувствую расположения. Бездушное что-то в нем. Тысячи винтиков, каждый винтик в свою сторону вертится, и все так хорошо в общем выходит… Последовательно, логично… Только все же душа к этому не лежит!.. Мне бы везде хотелось… и тут, и там… всюду, где борьба… Ездить бы, новых людей видеть, новые места… убеждать, доказывать… а я тут, как приклеенная, на даче сижу… Но я, конечно, не жалуюсь ни на что и твердо памятую: взялся за гуж…

— А скажите, Елена, — спросила Яся, — если бы не нужно было вам работать, если бы вы могли жить только личной жизнью, что бы вы стали делать сейчас?..

— Что делать?.. — задумчиво повторила девушка. — Конечно, я бы тогда на сцену пошла… Вы только подумайте, как это красиво: кругом толпа, все ждут, и вы перед ними одна… В вашей власти помочь всем этим чужим и далеким друг другу людям на мгновенье стать близкими в общем порыве… Вы можете своим пением или игрой своей заставить их вспомнить то, что, казалось бы, уже безвозвратно похоронено на дне души, можете воскресить все это с новой, им самим еще неведомой силой… Я помню: одного скрипача известного слушала я, как он мазурку Венявского играл, — так знаете, я в ту ночь, как пришла домой, заснуть даже не могла!.. Все мое детство так и стояло у меня перед глазами… ярко так, отчетливо, точно я снова переживала его… И увидела я, какая раньше хорошая была и как теперь в худую сторону переменилась… Все темное, ненужное всплыло вдруг предо мной, и было так больно, что жизнь уже незаметно успела вытравить из меня мое прежнее чистое и святое… А такие моменты не проходят зря… После них все же стараешься быть хоть немного лучше…

— Почему же вы тогда не пошли на сцену?.. Вы могли бы и на сцене быть полезной!..

— Ах, Яся!.. У вас только польза всегда на уме… А, по-моему, человек на свет рождается совсем не для пользы… Не могу я с равнодушным сердцем на чужое горе смотреть… В консерватории я первой шла… Впереди меня ждала, быть может, даже слава, но… как видите, я предпочла всему этому нечто другое и нисколько не раскаиваюсь… Какая охота чье-нибудь сытое брюхо мелодией тешить, когда все равно это брюхо никаким Бетховеном не прошибешь!.. А в наше время искусство не для тех ведь существует, кто нуждается в нем для украшения своей жизни, а для тех, кто дороже платит… Вот почему, милая моя Яся, я не на сцене!..

Елена Павловна замолчала и опустила голову. Несколько секунд все трое думали, каждый о своем. Потом Елена первая заговорила:

— Что-то давно Сергей не приезжал?.. Уж не случилось ли с ним чего?.. Может, его арестовали, а мы здесь сидим и ничего не знаем!

— Ну… с какой же стати!.. — возразил Осокин. — Во-первых, нас всегда бы об этом уведомили, а во-вторых, насколько мне известно, у Сергея сейчас нет никаких особенно опасных поручений. В обыкновенное же время он держит себя очень осторожно.

— Скажите, Осокин, — вы давно его знаете?..

— Со времени моей первой ссылки… вместе мы и бежали оттуда…

— Вы много тогда испытали тяжелого?.. — В голосе Яси проскользнули задушевные и мягкие нотки.

— Как вам сказать? — после некоторого раздумья ответил Осокин, украдкой взглядывая на сидящую перед ним Елену Павловну. — Мне об этом как-то и думать не приходилось. Все мои мысли были заняты подготовлением побега… А то, что приходилось тогда переживать, казалось временным, случайным… Мы на все эти неудобства и внимания даже не обращали: грубость конвойных, кандалы и прочее — все было такими ничего не стоящими пустяками, в сравнении с тем, чего мы ждали впереди… Мы ведь день и ночь мечтали о возвращении… А поезд уносил нас все дальше и дальше… Нам удалось бежать только лишь из Сибири, перед самой каторгой…

— А как Сергей?.. — спросила Елена Павловна. — Ведь он всегда был такой нервный, легко возбуждавшийся… неужели он тоже не страдал в этой обстановке?..

— Ей-Богу, ничего вам не могу сказать!.. Знаю только, что Сергей первый и подал мне мысль о побеге… Вместе мы и готовиться стали, вместе же и выскочили ночью в окно, когда конвойные заснули… Это был еще мой первый прыжок… После пришлось его повторить.

— Неужели же вы совсем не ушиблись при падении? — перебила его Яся.

— Я неловко выскочил и упал… но, по счастью, на откосе был мелкий песок, и я только на несколько секунд потерял сознание…

— А Сергей?..

— Вы же знаете, что Сергей отличный гимнаст!.. — возразил Осокин Елене Павловне. — Для него этот прыжок обошелся вполне благополучно…

Снова наступило молчание. В отворенную дверь по-прежнему было видно, как море серебрится среди темноты. Недавно еще выкрашенные в белую краску перила выделялись на нем отчетливо переплетающейся тенью. Неясные звуки и шорохи ночи зарождались и снова умирали в тишине. Бледная полоска месяца прислушивалась к ним, внимательно и грустно изогнувшись… В прозрачном сумраке острой трелью звенели ни на секунду не умолкавшие цикады…

— Хорошо!.. — Елена Павловна неслышно поднялась и подошла к балкону. — Мы сейчас точно в каюте: вокруг лишь море и больше не видно ничего… Не могу я спокойно жить на берегу!.. Мне все время уплыть куда-нибудь хочется… Каждый пароход, что мимо проходит, вгоняет меня в какую-то безудержную тоску… Так бы, кажется, и улетела вслед!.. Хочется знать, что там скрывается за этой далью…

— Ничего не скрывается, — сказал Осокин. — Такая же земля, как и здесь…

— Не может этого быть!.. Там непременно есть что-нибудь другое… А то зачем же вперед стремиться, — чтоб опять все то же, прежнее найти?.. Не стоит овчинка выделки!..

— Возьмите географический атлас, и вы увидите, что всюду и везде…

— А ну вас совсем!.. Разве ваша география на тоску мою ответит?.. Лучше бросим этот разговор… Между прочим, я давно уже хотела вам сказать: мне не нравится то, что мы сейчас печатаем…

— И мне тоже… Но что ж делать?.. Приходится иногда…

— Ужасно бесцветное что-то, пресное… Словно сидел человек и высасывал аргументацию из пальца…

— Да… слабовато!.. Нет теперь в наших местах талантливого человека, который бы сумел настоящим языком заговорить. Вот в N-ске я был очень доволен тем, что мне присылали… А здесь…

— А помните, Осокин, — вмешалась Яся, — ту народную брошюру, которую мы печатали в прошлом месяце… Вот та была хороша… Так и видно, что каждое слово прямо от сердца… И какие яркие образы!.. Невольно врезывались в память… Вы не знаете: кто ее написал?..

Осокин почему-то ответил не сразу.

— Это Сергей составил, — после некоторого колебания произнес он.

— Сергей?.. — Елена Павловна обернулась. И Осокину показалось при слабом отблеске месяца, неподвижно лежавшего на полу, что темные глаза ее как-то особенно блеснули. — Вот как!.. А я и не знала… Почему же он мне… т. е. нам, ничего об этом не сообщил?..

— Не знаю, право… Очевидно, из скромности начинающего автора… — Осокин хотел сказать эти слова шутливым тоном, но они неожиданно для него самого прозвучали с оттенком некоторой неприязни. Он смутился и замолчал.

— Ну… однако, пора и спать идти!.. — после паузы объявила Елена Павловна. — Завтра чуть свет вставать. Работы по горло. А если начнем еще по ночам рассиживаться, то и сил никаких не хватит. Спокойной ночи!..

— Всего хорошего!.. — Он пожал им обеим руки и, проводив до двери, вернулся.

«Чего эти цикады, как очумелые, орут!.. — с непонятным раздражением подумал он, высунувшись в окно. — И месяц прямо в глаза светит… Вредно это… Нужно ставни закрыть!»

Осокин захлопнул решетчатые створки и, очутившись в темноте, начал медленно раздеваться. Бывшее только что чувство беспричинной радости, с которой он слушал все, что говорила Елена Павловна, куда-то исчезло. Он и сам не знал, почему это так случилось. Но это было ему неприятно, и он лег спать с неопределенно-тоскливым осадком на душе.

Ложась, он имел благое намерение сейчас же заснуть, но это ему не удалось. Он долго еще ворочался с боку на бок на своей узкой постели, непрерывно куря и все еще смутно ощущая, что начавшийся так хорошо вечер под конец был чем-то испорчен неожиданно и безвозвратно…

III

Несколько дней после этого Осокин был угрюм и странно рассеян. Он, как будто, думал о чем-то, поминутно ускользавшем из его воображения, и в попытках уловить и выяснить себе свое настроение искал одиночества.

Особенно тщательно избегал он оставаться наедине с Еленой Павловной.

Во время работы Осокин больше уже не разговаривал и казался погруженным в нее всецело. Когда Елена Павловна, или Яся обращались к нему с каким-нибудь вопросом, от отвечал неохотно и невпопад, точно спросонок, и сейчас же умолкал, продолжая прерванное занятие с усиленным вниманием. После работы он немедленно же уходил в свою комнату, отказываясь ужинать с товарищами, и там по целым часам лежал на кровати, изредка поднимаясь и расхаживая из угла в угол большими, монотонно-размеренными шагами. Но обыкновенно он скоро уставал и снова ложился.

Обе девушки недоумевали.

— Что с вами, Осокин?.. — спросила его, наконец, Елена Павловна.

Осокин неожиданно и густо побагровел.

— Со мной?.. Ничего!.. — отрывисто буркнул он и сейчас же снял и начал протирать очки, чтобы скрыть смущение. — А что такое?.. Разве я в чем-нибудь переменился?.. — немного оправившись, но все еще неуверенным тоном продолжал он. — Почему вы об этом спросили?..

— Да мне кажется, вы теперь сделались другой… непохожий…

— Непохожий на что?..

— На то, чем вы были раньше, по отношению ко мне и Ясе…

— Как это так?.. Я не понимаю…

— Ей-Богу, затрудняюсь вам объяснить… Я это лишь чувствую, но не могу еще найти определенные выражения… Словом, за последние дни вы куда-то от нас отошли… Куда?.. Я не знаю…

Осокин низко наклонил голову над наборной кассой. Рука его, державшая верстатку с свинцово-темными буквами, слегка дрожала.

— Вы так думаете?.. — с усилием, но притворяясь небрежным, произнес он.

— Я в этом убеждена…

Осокин ничего не ответил. В этот момент они оба потянулись за одной и той же буквой, и пальцы их, встретившись, невольно прижались друг к другу.

Елена Павловна засмеялась.

— Боже мой!.. Вы сейчас сделали такие страшные глаза, точно собирались меня укусить!..

— И не думал даже!.. — Осокин насупился.

— И даже не думали!.. — передразнила его Елена Павловна. — Какой любезный!.. Но вы все-таки уклонились от ответа на мой вопрос. Итак: почему вы стали такой кислый?..

— Болен я…

— Больны?.. Это с каких же пор… и чем больны?..

— Не знаю…

— Не знаете?.. Вот это любопытно… Кто же тогда должен знать?..

— Кто-нибудь, только не я…

— Час от часу не легче!.. Что ж это за таинственная болезнь у вас, о которой никто не знает?..

— Я вам, может быть, после скажу… Сейчас я еще сам не вполне уверен…

— Вы меня заинтриговали… Я очень любопытна…

— Вероятно, даже завтра ваше любопытство будет удовлетворено…

— Завтра?.. Осокин, милый… ну, скажите лучше сегодня!.. До завтра я могу еще и умереть… Мало ли что может случиться… Так тогда я ничего и не узнаю!.. Скажите сейчас…

— Узнаете в свое время…

— Ну уж ладно, Бог с вами!.. Значит, непременно завтра?..

— Непременно… Я вам уже обещал…

Осокин угрюмо выложил из верстатки на доску набранную строчку и уже окончательно умолк. Они просидели так до ужина, не прерывая молчания.

Придя в свою комнату, Осокин с размаху бросился на кровать, которая судорожно заскрипела под его тяжестью, и, закурив папиросу, стал прислушиваться к голосам Елены Павловны и Яси за стеной. Вскоре они стихли. Очевидно, обе легли уже спать. Осокин курил и думал.

Тусклое столичное утро неожиданно встало в его воспоминании. Зима уже прошла, но приближающейся весны еще не видно ни в сыром и холодном воздухе, ни на пасмурном небе. Два запорошенных снегом окна смотрят в комнату, как чьи-то мертвенно-устремленные бельма. Лица сидящих вокруг стола кажутся серыми. В душе знакомая пустота. Хочется есть, усталые глаза слипаются сами собой, но впереди еще целый день хлопот и бездомовного скитанья.

Эту ночь он провел, скорчившись на коротком и жестком диванчике у одного товарища. Одеяла не было. Приходилось все время дрожать от холода под ветхим пальто, поджимая под себя зябнущие ноги. Предыдущую ночь почти совсем не спал. Пустили ночевать с условием — в шесть утра встать и исчезнуть. Днем бродил, где попало. Мерз и голодал. Раздобылся у кого-то на «явке» двугривенным, немного поел и к ночи все же успел отыскать вышеупомянутый диванчик. Сегодня же с утра еще во рту не было ни крошки. Но — некогда об этом размышлять — в соседней комнате слышатся уверенные и быстрые шаги Михаила Петровича. Начинается длиннейший и обстоятельный деловой разговор…

Под ложечкой сосет… Голова от голоду внезапно опустела. Приходится с усилием вслушиваться в то, что говорит ему комитетчик своим неторопливым баском.

Осокин внимательно смотрит, как шевелятся его седоватые нависшие усы.

«А что, если я у него сейчас полтинник попрошу?..» — думает он, но, вовремя спохватившись, старается придать своему лицу сосредоточенно-серьезное выражение…

Наконец, всегда спокойный и уравновешенный, Михаил Петрович на мгновение умолкает.

— Итак… все дела покончены, — после короткой паузы продолжает он. — Теперь позвольте вас познакомить с будущей супругой… Елена Павловна, пожалуйте сюда: вот ваш супруг!..

Осокин тревожно поднял голову. Ему почудилось, что он снова слышит сейчас звонко рассыпающиеся нотки ее глубокого, грудного контральто… Неужели она смеется… как тогда?.. Нет… Это обман слуха… Все тихо вокруг. Среди молчаливой ночной темноты только море одно вздыхает и тихонько ворочается внизу под окнами на камнях. Сквозь ставни пробиваются струйки лунного света. Они серебряной лесенкой лежат на полу. В воздухе душно и неподвижно.

Осокин снова опускается на подушку.

«Почему же изменилось все?.. — думает он. — Ведь недавно еще было хорошо… Но она ведь осталась прежняя… Значит, это я изменился… Но чего же я, собственно, хочу?..»

Новая картина с отчетливой ясностью появляется в воспоминании.

Темная, сурово заглядывающая в окна вагона, непроглядная ночь. Снежные поля белеют по сторонам во мраке. Порой они озаряются мгновенным отблеском из трубы локомотива, и тогда унылые, уходящие вдаль сугробы точно призраки показываются среди темноты. Затем все исчезает. Снова черная мгла, снова причудливые тени бегут навстречу поезду вместе с мертвенно-белеющей снежной равниной. Уныло завывает метель. Колеса вагона стучат задумчиво и монотонно. Осокин едет вместе с Еленой Павловной на юг. Солнце и тяжелая, изнурительная работа ждут их там впереди. Оба веселы, в особенности же Осокин.

В первый раз в жизни он чувствует себя свободно в обществе женщины, которая ему нравится, не только как товарищ.

Раньше он в таких случаях обыкновенно конфузился и молчал. Собственная бесцветная наружность угнетала его и отнимала всякую уверенность. В особенности же — неумение завязать и поддерживать разговор. А теперь всякая неловкость исчезла: Елена Павловна сумела рассеять ее…

Когда Осокин, развеселившись, пытался острить, она весело смеялась, хотя он и понимал, что остроты его довольно-таки неуклюжи. Когда он хотел помочь ей разобраться в вещах, или накинуть на плечи меховую кофточку перед выходом на платформу, она с милой ласковостью благодарила его и, казалось, совершенно не замечала, что в пылу усердия он топчется и наступает сам себе на ноги, как ученый медведь, или же, помогая одеваться, всякий раз чуть не вывертывает ей руку.

В другое бы время он невыносимо страдал от этого сознания, но теперь его охватывала беспричинная веселость. Все казалось заманчивым и интересным впереди…

Сначала, когда в купе не было других пассажиров, они рассказывали друг другу о своей прошлой жизни, строили планы будущей и как-то сразу же сделались добрыми друзьями.

— Мне одно только смешно, — между прочим, заметила ему Елена Павловна, — что вы мой муж… Ну какой же вы муж!.. Если бы вы были братом — еще туда-сюда!.. Но, ей-богу, для мужа вы абсолютно не годитесь!

— Это почему же так?.. — Осокину было бы приятнее, если б она этого не говорила…

— Исключительно лишь из конспиративных соображений… Мне кажется, что я буду постоянно ошибаться, говоря о вас при посторонних: «Мой муж!..» Это звучит для меня немного курьезно… «Мой брат» — было бы гораздо лучше…

— Ничего уж не поделаешь!.. Зато так удобней: меньше подозрений…

— Да, вы, конечно, правы…

— Могу вас утешить: у вас там будет и брат…

— Брат?.. Это откуда же… и зачем?..

— А он нам необходим для общей декорации: кто же станет от нас увозить напечатанное, или новые заказы нам доставлять?.. Не забудьте, что мы будем там замурованы, как в гробу… Появляться в люди или к себе кого-нибудь приглашать нам решительно невозможно…

— Я это знаю… А кто он такой?..

— Ваш будущий брат? О… это очень интересный малый!

Осокин пустился рассказывать Елене Павловне про Сергея, но окончить ему не удалось. На ближайшей станции в купе сел драгунский офицер, который при виде Елены Павловны моментально обомлел и принял расслабленно-восхищенную позу.

— Гм!.. Вы позволите?.. — едва лишь тронулся поезд, обратился он к ней, галантно скашивая глаза на свой раскрытый серебряный портсигар.

— Пожалуйста, — разрешила она ему. Через несколько секунд завязался разговор, а через полчаса драгун уже зверски ухаживал за Еленой Павловной. Она украдкой переглядывалась с Осокиным, и оба бесшумно хохотали.

— Женщина, это, — яд, которым приятно отравиться, — со вздохом говорил офицер, бросая на Елену Павловну меланхолические взгляды. — Это поймет только тот, кто страдал… «Я видел бури морские и бури женские, — сказал один великий мудрец, — и жалею более о любовниках, чем о матросах!..»

В таком же духе продолжался разговор до самого вечера, пока, наконец, драгуну не пришлось слезть в попутном провинциальном городишке.

— До свиданья, Елена Павловна!.. До свиданья…

— Торопитесь же, — а то еще, чего доброго, с нами уедете…

— С вами?.. Да хоть на край света!..

— Ну, это уже очень далеко… Прощайте!

— Не говори… не повторяй мне слова страшного «прощай!..» Но тихо молви: «до свиданья!..»

— Как хотите… Только уходите, пожалуйста…

Но драгун ушел только после третьего звонка.

— Господи!.. Голова как разболелась… — воскликнула Елена Павловна, когда они остались одни. — Вот еще неожиданная напасть с этим Донжуаном… Вы простите меня, Осокин, но я сейчас же лягу… Я очень устала…

Осокин помог ей устроиться на ночь. Завесил фонарь и уселся на диванчике напротив. В купе стало почти совсем темно. В замерзшее окно тускло поблескивали среди ночи снежные сугробы. Монотонно стучали колеса. Ровное дыхание Елены Павловны доносилось до Осокина. пробуждая неопределенные и смутно волнующие воспоминания.

Осокин думал о том, что он всегда был одинок и большую часть жизни провел в тюрьме и ссылке. От женщин он держался всегда далеко. Иногда у него бывали случайные и мимолетные увлечения, но всегда лишь платонического характера. Они, впрочем, очень скоро исчезали, не имея возможности перейти в более постоянное чувство. Обыкновенно те женщины, о которых мечтал Осокин, даже и не подозревали этого. Им и в голову ничего подобного не приходило…

Существует особый разряд людей, которых можно себе представить в каком угодно состоянии, исключая влюбленного.

Осокин принадлежал именно к этому разряду…

Все считали его добросовестным работником, думали, что он всецело занят общественными вопросами: внутренний же мир его оставался никому неизвестным.

Товарищи, сталкивавшиеся с ним ежедневно, знали его лишь постольку, поскольку видели в нем искренно верящего в свое дело революционера… Но душа его была всегда закрыта для них.

Впрочем, никто даже и не пытался в нее заглядывать; раскапывать, что там таилось в ее глубине, — не было никому охоты…

Да и некогда было: все торопились сами жить, никто не знал, сколько дней осталось еще ему гулять на свободе; каждый хотел поэтому сделать все, что может и в общественном, и личном смысле, в самый короткий срок.

Осокина же иначе и не представляли себе, как сидящим в тюрьме или же печатающим в каком-нибудь конспиративном подполье прокламации с вдохновенным видом техника-профессионала… Жизнь его была похожа на свечу, зажженную с обоих концов, но только лишь по отношению к общественной, а не личной жизни…

Когда Осокин познакомился с Еленой Павловной, в душе его произошел перелом: ему вдруг страстно захотелось счастья. Пускай хоть короткого, но зато это счастье должно быть настоящим…

Осокину казалось, что все вокруг после этого знакомства стало непохожим на прежнее. И это сознание заставляло звенеть в душе какие-то дотоле неведомые струны. Хотелось броситься вперед, сделать что-нибудь яркое, большое, хотя бы… И ценою смерти! Смерти Осокин и раньше никогда не боялся.

В таком настроении он приехал вместе с Еленой Павловной на юг.

Там все уже было готово. Их ждали. Для отвлечения подозрений они ехали первым классом.

В купе после ухода драгуна было пусто. На промежуточных станциях никто не садился. Утомившаяся за день Елена Павловна крепко спала. Осокин посидел немножко, прислушиваясь к постукиванию колес и порой заглушаемому грохотом поезда дыханию Елены Павловны, и кончил тем, что незаметно сам уснул.

Когда они оба проснулись, было уже весеннее утро. Холод, снег, пасмурное небо — все это осталось вместе с ночью где-то далеко позади. Осокин чувствовал себя приподнято и бодро. Они вспоминали вчерашнего драгуна. Осокин, дурачась, представлял его в лицах; Елена Павловна веселилась, как ребенок.

Наконец, поезд остановился.

— Сколько здесь стоит?.. — опустив окно, спросил Осокин у бежавшего мимо кондуктора.

— Станция N-ск!.. Остановка тридцать минут… Буфет!.. — не глядя на него, на бегу прокричал тот. — Станция N-ск!.. — слышалось дальше… — Остановка…

— Пойдемте скорее кофе пить!.. — Осокин с непривычной галантностью подал Елене Павловне руку.

На платформе, весело залитой горячим солнцем, была оживленная толкотня. Праздничная толпа пестро и разнообразно колыхалась по разным направлениям. Окна огромного и красиво выстроенного вокзала нестерпимо искрились от солнечного света. Длинные южные тени свежо выделялись на черной земле. Дул ветер, и мягко сверкавшая линия горизонта казалась необозримой.

Осокин жадными глотками вдыхал в себя струящийся прозрачный воздух. Сознание, что Елена Павловна здесь, с ним рядом, наполняло все его существо горделивым восторгом. Он бережно выступал вперед, ощущая на своей руке ее чуть заметную, но в то же время непривычную тяжесть. Елена Павловна шла, слегка прижимаясь к нему, потому что их отовсюду теснили. Осокину было приятно, что все оборачиваются ей вслед. Он безотчетно усмехался, точно сам был этому причиной, и даже с некоторым высокомерием выпячивал грудь.

— Смотри какая… — услышал он позади себя. Осокин покосился на говорившего. Это был не то загулявший купчик, не то мещанин, в синей поддевке, с плутоватыми, черными глазами. — Это, брат, не фунт изюму, — продолжал он, подталкивая своего соседа. — Сам Кощей Бессмертный, а небось… туда же!.. Вишь, какую кралечку подцепил!..

Елена Павловна засмеялась.

— Нам с вами, кажется, комплименты говорят, — сказала она. Но Осокин уже чувствовал, что все вокруг потускнело.

Он мысленно представил себя рядом с ней, и сам себе показался таким жалким в своем недавнем опьянении…

— Не в свои сани не садись, — глухо, сквозь зубы, произнес он и сейчас же опустил руку Елены Павловны.

— Что такое?.. Что вы сказали?.. — спрашивала она. Осокин же шел, понурившись, рядом, ничего не отвечая. Он снова стал похожим на уныло шагающего журавля. Прежнее его оживление исчезло.

— Почему вы меня оттолкнули сейчас?.. — продолжала допытываться Елена Павловна.

— Садитесь здесь… Я пойду вам кофе закажу, — вместо ответа пробормотал Осокин.

Вернувшись в вагон, он остальную часть пути упорно читал газеты.

— Осокин, проводите меня на вокзал, — звала его иногда при остановках Елена Павловна.

— Не хочется что-то…

— Ну… пожалуйста!..

— Лучше и не зовите — все равно не пойду.

— Почему?..

— Голова болит… и притом неконспиративно…

— В таком случае и мне, значит, нельзя…

— Отчего же?.. Вы можете, сколько угодно…

— Скучно одной…

— Ну… уж если вы так этого хотите…

— Сидите, сидите, пожалуйста!.. Мне не надобно никаких жертв… Если вы соглашаетесь с таким глубоким вздохом, то и я не хочу…

Неожиданно появившееся воспоминание также неожиданно оборвалось. Осокин вскочил и начал расхаживать в темноте взволнованными шагами.

— С какой стати я вспомнил сейчас все это?.. Какая связь?.. Ах да!.. Ну конечно… С того именно вечера все и началось… То же самое настроение, как и тогда, на вокзале… Я уже забыл совсем о нем, и опять было хорошо — и вдруг снова… А все эта проклятая Яся! Всегда она!.. Ну к чему было соваться с вопросами?.. А Елена сразу же заинтересовалась… У нее даже глаза заблестели, когда она услышала, что это Сергей написал… Ну, да оно и понятно… Действительно, Сергей умеет иногда… И притом, он красивый… Но ведь это же вздор?.. При чем тут наружность?..

Осокин снова бросился на кровать. Перед ним на мгновение встало и сейчас же опять исчезло веселое, слегка насмешливое лицо Сергея.

— Когда смеется, на девчонку похож!.. И вообще… А что талантливый он — это уж бесспорно… Но разве же я виноват, что у меня никогда ничего не выходило?.. Не всем же звезды с неба хватать — нужно, чтобы кто-нибудь был и чернорабочим. А только… ведь я завидую ему… Неужели?.. Нет… глупости… вздор!.. Померещилось от воображения… Пройдет это… Да притом же, я Сергея люблю… Он мой товарищ… Даже больше: единственный друг… С какой же стати… Но Елена… Ах нет!.. Неправда все… Я просто чересчур мнителен и до болезненности самолюбив… Против этого надобно бороться… Нужно себя в руки взять… Да я и возьму… Вот начну с завтрашнего дня укреплять свои нервы… Гимнастику буду делать… Купаться… Хотя холодно еще, должно быть, в море… А с Еленой нужно будет непременно объясниться… Завтра же подойду к ней и прямо: Елена Павловна, скажу, я больше не в силах… Не в силах я… Эта вечная неопределенность, ожиданья эти… Сегодня одно, завтра другое… Лучше сразу… Любовь должна быть радостью, счастьем светлым, а у меня все какое-то мученье выходит!.. Почему же это?.. А потому, что я все еще сомневаюсь… Елена, милая… Солнце мое… Если бы ты только поняла меня… если бы захотела!.. Ведь это же… Господи!.. А, впрочем, завтра я ей все расскажу… Я спрошу ее: Елена Павловна, можете ли вы… А вдруг она?.. Нет!.. Лучше усну… Нужно к завтрашнему дню совершенно спокойным быть… Итак, значит завтра…

Осокин поспешно разделся и закутался с головой в одеяло. Пролежав с закрытыми глазами несколько минут, он заметил, что мысли его начинают смешиваться в одну неясную, пестро извивающуюся ленту. Потом она свернулась в маленький, непреодолимо несущийся под гору клубок.

— Елена!.. — был последний проблеск в его затемняющемся сознании.

IV

На следующий день Осокин проснулся очень поздно и начал одеваться с намеренной медленностью, как бы желая отдалить неизбежный момент встречи с Еленой Павловной. Принятое вчера вечером решение казалось сегодня утром чем-то невозможным. Он тупо смотрел, как яркие солнечные лучи веселыми полосками желтеют на полу. На душе была холодная пустота. Хотелось снова лечь в постель и никого не видеть.

— Вы встали, синьор? — послышался за стеной голос Елены Павловны.

— Встал… — пробурчал Осокин, не отводя взгляда от ползущей по краю стола мухи и внимательно следя за всеми ее движениями.

— Имейте в виду, мой благородный супруг, что мы с Ясей давно уже чаю напиться успели. Если вы намерены последовать нашему примеру, то поторапливайтесь… А мы, покамест, пойдем к морю… Или, быть может, вы еще намерены валяться?..

— Не намерен!.. — Осокин, с внезапным порывом злобы, хлопнул попавшейся под руку книжкой по тому месту, где сидела муха. — Не успел!.. Улетела, подлая…

— Вы это с кем так изволите беседовать?

— Ни с кем…

— Сам с собой, значит… Поздравляю: вы нашли себе прекрасного собеседника… Но, тем не менее, извольте сейчас же доканчивать ваш туалет и потом приходите к нам… Ко мне, то есть!.. А я буду у дуба сидеть. Слышали?.. Addio!..

Вызывающе хлопнули двери. Стало тихо. Осокин дрожащими руками чиркнул спичкой.

— Она одна, стало быть, сейчас… Хорошо… Пускай… Тем лучше… Или отложить?.. Но нет… уже поздно!.. Пойду… — Отрывочные мысли замелькали в голове, торопясь и перегоняя друг друга. — А вдруг она засмеется?.. Или скажет: «Вы с ума сошли!..» А вдруг…

Что-то безумно яркое осветило сознание и мгновенно погасло, как бы испугавшись. Снова все тускло. Серая тоска по-прежнему мучительно гнетет и давит.

— Где уж!.. Куда уж!.. Но ведь бывает же… — снова брезжит чуть разгорающийся огонек надежды. — Бывают же такие случаи… Чем я хуже других?.. — Но все опять колеблется и исчезает. Раскрывается черная бездна, и нет уже больше ни мыслей, ни слов… Неясный туман поднимается мертвенно стелющимися, неподвижными клубами… — А… пускай!.. Чему быть — тому не миновать!.. Не в силах я больше… Я устал…

Осокин отшвырнул в сторону давно уже погасшую папироску, умылся и, тщательно причесав свои торчащие жидкими вихрами бесцветные волосы, спустился в сад.

Там он сейчас же натолкнулся на дьякона, по обыкновению возившегося возле своих недавно посаженных абрикосов.

«Привяжется и помешает», — быстро подумал Осокин, но уклониться от встречи не успел.

— Николаю Егоровичу глубокое почтение! — еще издалека приветствовал его дьякон, выпрямляясь с заступом в руках и показывая из-под нависших усов свои крепкие, блестящие на солнце зубы. — Супругу искать пошли?.. Она под дубом книжку читает… Только что сам имел удовольствие пожелать им доброго утра.

«Идиот!..» — еще раз с необъяснимой злобой подумал Осокин, но сейчас же попробовал любезно улыбнуться:

— Здравствуйте, отец дьякон… Как дела?..

— Слава Богу… Слава Богу!.. Вашими молитвами… А деревца-то, Николай Егорович, смотрите: совсем ведь привились?..

Осокин рассеянно взглянул на стройно возвышавшиеся перед ним абрикосы.

— Да, да!.. Как будто… ну… так значит я… — Но дьякон не дал ему докончить.

— Не желаете ли, я вам сейчас свой питомник покажу?.. Прямо удивления достойная здесь почва: посадишь что-нибудь, а оно уже потом само… Все, как есть, произрастает… Один восторг… Пойдемте, это недалеко…

Дьякон с готовностью воткнул свой заступ в разрыхленную и влажно черневшую землю и, опустив засученные рукава и подвернутые полы подрясника, двинулся было по направлению к калитке. Но Осокин остался стоять на прежнем месте. В этот момент он думал уже о другом.

— Что же, не желаете?.. — обернулся к нему дьякон.

— Вы простите меня… Но я… Видите ли… мне… — голос Осокина хрипло сорвался, и он неестественным тоном продолжал: — Мне бы супружницу мою сперва повидать, а потом я к вашим услугам… Ваш питомник давно меня интересует…

Бронзовая и добродушно-нахмуренная физиономия дьякона просияла от удовольствия.

— Вот за это спасибо!.. — весело воскликнул он, снова заворачивая рукава и берясь за заступ. — Больше всего люблю плоды рук своих показывать хорошим людям… Не для себя тружусь — для детей… Пускай хоть они по своей дороге пойдут, если мне не удалось… Так ведь, Николай Егорыч?.. Верно?..

— Да… да… так… так… — поспешно удаляясь от него, бормотал Осокин.

— В поте лица своего… не так ли?.. — с широкой улыбкой продолжал дьякон.

Но Осокин уже был далеко.

На сером фоне корявого ствола нежно выделяется ее голубая кофточка. Лучи солнца свободно скользят между недавно развернувшимися, вырезными листьями. Склоненная над книгой, темная голова золотится воздушной пылью. Внизу бесконечная, тихо колеблющаяся ширь… Море дремлет. Одинокий парус белеющей точкой сверкает вдали. Виднеются синие горы…

Но это лишь мираж… далекий сон!.. На самом деле, ничего сейчас нет… Есть только эта бесконечно милая, голубая кофточка, за ней огромно возвышающийся серый ствол да эти небрежно порхающие вокруг головы золотистые пушинки…

Но какая непонятная, безумно щемящая тоска!.. Зачем она?.. Неужели же он и сегодня ей ничего не скажет…

Обрывки мыслей вяло бродили в мозгу. Дул легкий ветер. Его дыханье уносило куда-то недавнюю решимость. Осокину чудилось, что он уже целую вечность тому назад вышел из дому.

Там еще дьякон встретился по дороге… Говорили… О чем говорили?.. Не помнит уже… Но ведь и ему сейчас надобно что-то сказать… Но что?.. Забыл… Ах, нет… Знает… Но какое-то слово должно быть первым… Какое же?.. Забыл… Потерял… Шагну вперед и скажу — сразу нужно!..

Осокин сделал неловкое движенье.

— Елена Павловна!.. — тихо произнес он.

Она вздрогнула и подняла глаза. Как сквозь сон, Осокин увидел ее капризно изогнутые, тонкие брови… Увидел, или ему только почудилось это?..

— Елена Павловна!.. — еще тише повторил он.

— Боже мой!.. Что случилось?.. Полиция?..

— Ничего не случилось… Никакой полиции… Только я…

— Фу… как вы меня перепугали!.. Как вам не стыдно… Ну разве же можно так?.. Подходит с физиономией привидения и эдаким еще загробным голосом: «Елена Павловна!..» Меня даже жар бросило… Ну-с… так в чем же, собственно, дело?..

— Я люблю вас!.. — неслышно проговорил Осокин. — Лицо его мучительно побагровело под очками. Елена Павловна уронила книжку.

— Что?.. Что такое?..

— Я люблю вас.

— Я ничего не понимаю…

Осокин зачем-то попробовал улыбнуться, но вместо улыбки вышла жалкая гримаса.

— Я вас люблю…

— Осокин!.. Что с вами?.. Господи!.. Да вы, конечно, шутите… Боже мой, какая глупость!..

— Я не шучу, Елена Павловна… Мне не до шуток…

— Постойте, Осокин!.. Нет… вы погодите… — Елена Павловна взволнованно умолкла, не зная, что дальше сказать. Осокин стоял перед ней, понуря голову. Безнадежная пустота медленно расширялась в его сознании.

— Та…ма…ра…а!.. — звенел на пронзительной ноте голос жены дьякона за садом. Она звала свою маленькую дочь, ушедшую играть с соседними ребятишками.

— А..а…а… — далеко разносилось среди прозрачной утренней тишины. Где-то чирикали птицы. Солнце начинало уже слегка пригревать. Синеющее небо казалось необъятным.

— Зачем вы это?.. — с тоской и упреком произнесла, наконец, Елена Павловна, бессильным движением прислоняясь к шершавой коре ствола и как бы ища у него защиты. — Зачем?.. — еще раз повторила она. В голосе ее что-то дрогнуло, и она умолкла. Брови сдвинулись в одну прямую и властную черту.

Осокин вдруг очнулся.

— Зачем?.. Вы спрашиваете меня: зачем?.. — Горячая волна прихлынула к сердцу и оно усиленно-часто застучало. — Хорошо!.. Я могу вам сказать, если вы этого сами не понимаете…

Он остановился на секунду, чтобы вдохнуть в себя воздуху.

«Как это все нелепо, что я сейчас делаю!..» — случайно промелькнуло у него в голове, но эта мысль сейчас же исчезла.

— Я скажу вам… Я давно уже хотел вам это сказать… Я не мог больше дожидаться… Вы поймите, Елена Павловна, сил у меня не хватило!.. Измотался, изнервничался я… Я не тот теперь, каким был раньше… Я другой… И это сделали вы… вы, Елена… Только поймите же… только захотите меня понять!.. Ведь я вас люблю… Я давно уже вас люблю… Сначала я даже не знал этого… я не думал… Вы — и я!.. Мне было бы даже странно себе представить… Но теперь мне все равно!.. Я вас уже полюбил… Эти дни я боролся с собой, сам не зная, что я делаю и зачем борюсь?.. Я думал: быть может, все это самообман… Мало ли что ведь бывает!.. Вы красивая… вы женщина… Я же… Ведь поймите — я никого еще никогда не любил!.. Вы первая… Знайте это, Елена Павловна!.. Я не лгу сейчас ни перед вами, ни перед собой… Вы разбудили меня… До вас я не жил… я только ощупью искал свою дорогу к настоящей жизни… Теперь я вижу ее… Это вы!.. Погодите, не перебивайте меня!.. Дайте до конца досказать… Я все вам сейчас объясню… Да… я сказал это и повторяю… Вы… и только вы одна… Я, может быть, смешон вам сейчас и жалок, но ведь надо же заглянуть в меня… в душу мою заглянуть!.. Там пусто было, Елена Павловна… Холод и мрак был… А теперь… нет — ну, вы только послушайте: ей-Богу же, мне кажется, что я с ума схожу!.. Вы молчите… Вы, может, еще мне скажете: «Пойдите прочь… Я презираю вас…» Но, покамест вы этого еще не сказали, я чувствую, как радость… светлая такая, чудная радость озаряет меня… Мне петь хочется… Мне… А вы ведь знаете, что я никогда в жизни не пел!.. Если бы я только мог, я бы танцевал сейчас, бегал по берегу моря и всем бы… как есть всем, стал кричать: смотрите на меня… вот я, Осокин!.. Я счастлив… Слышите ли вы все?.. И знаете ли почему?.. Потому что я люблю… Вас люблю, Елена Павловна!..

Осокин порывисто наклонился к ней. Лицо его возбужденно сияло… Но мертвые стекла очков придавали его взгляду какую-то странную неподвижность.

— Слушайте!.. Разве вы не можете этого понять… Ведь это же ужасно!.. Все считают вас моей женой, а мы с вами совсем чужие… Вы поймите только… Слышать шелест вашего платья… видеть ваши глаза… Каждый день, каждую минуту думать о вас, как о счастье своем… как о самом дорогом, бесконечно любимом, и знать… наверное знать, что никогда… Нет!.. Это свыше сил моих!.. Елена Павловна, не отталкивайте меня… загляните глубже… Ведь я со всеми молчу… вам одной лишь могу я рассказать, как мне одиноко!.. Ведь я везде и всюду один… Ведь я не знал, Елена Павловна, женской ласки!.. Ничего!.. Только работал за десятерых, как вол, да других понукал, чтобы и они тоже работали… Вся жизнь в сумерках, а впереди — пустынная ночь… Что мне в ней?.. Я ведь только и слышал, что для общего дела трудиться надобно… А что мне теперь делать, когда я вдруг своего собственного блага захотел?.. Эх, Елена Павловна!.. Ведь и не жил я на свете, по правде-то сказать!.. Все больше за решетками за разными высиживал… Вы простите меня: может, я сейчас что-нибудь такое несуразное мелю… но ей-Богу же — сам не знаю: я ли это, другой ли кто за меня с вами разговаривает… Одно только знаю: если вы… если я… Елена Павловна… я ответа вашего жду!..

Последние слова Осокин произнес отрывисто и даже с оттенком некоторого ожесточения, не глядя на девушку. Краска сбежала с его лица. Обычная землистая бледность покрыла ввалившиеся щеки. Молчание продолжалось несколько секунд.

— Осокин, — заговорила, наконец, Елена Павловна, — в первый раз поднимая на него свои, до сих пор опущенные, глаза. — Мне тяжело вам это говорить, но я должна… Я не могу оставить вас в каком-то непонятном для меня заблуждении… Я не знаю: что с вами… каким путем вы дошли до всего этого, но я вижу одно: произошла ужасная, трудно поправимая ошибка… Вы говорите, что любите меня… Допустим, что это так… Но если бы вы спрятали где-нибудь в душе эту любовь!.. Если бы вы мне ничего о ней не говорили!.. Но вы чего-то хотите от меня… Вы ждете ответа… Осокин, я ценила в вас товарища… Вы во многом нравились мне… Но поймите меня… и пусть это наше объяснение не породит ни ненависти, ни злобы… Вы сразу нарушили уютный, тесный уклад нашей жизни… эту поэзию наших тихих вечеров, когда мы собирались и болтали весело, беззаботно, как друзья… как близкие друг другу по духу… Теперь же все это должно исчезнуть… И мне жаль, что это так. Мы живем сейчас под угрозой ежедневной опасности и, быть может, даже — смерти… Ах, зачем… Неужели все это ненужное, мелкое так вас ослепило?.. Я могу и могла быть вашим другом… Вы сами знаете, что я не белоручка и ни смерти, ни опасности не боюсь… но… простите, Осокин, — неужели же я должна об этом вам говорить?.. Любить вас я не могу… Я никогда вас, наверное, не полюблю… Неужели вы сами этого не сумели заметить?.. Если вы искренни, и я делаю вам больно, то простите меня… ей-Богу, я не могу и не умею утешать… Если же все это мираж, бред какой-то… о, если бы он прошел, если бы вы снова стали самим собой, и мы бы по-прежнему остались друзьями…

Елена Павловна нагнулась за выроненной при появлении Осокина книжкой, лежавшей у ее ног, и, подняв ее, пошла прочь.

— Елена Павловна!.. — глухим голосом позвал Осокин.

Она обернулась.

— Вы сейчас никого другого не любите?..

Она ничего не ответила и скрылась за весело зеленеющими кустами. Осокин остался один.

«Вот и все… вот и все!..» — без всякого смысла подумал он, машинальным жестом протягивая руку за портсигаром.

Закурив, он долго стоял на том же месте. Влажное дыхание моря обвевало ему лицо. Горы вдали синели загадочно и недоступно.

V

Ночь подошла незаметно, точно подкралась неуловимо приближающимися шагами. После недолгих сумерек все вдруг сразу же потемнело. На море подымался туман. Тянуло сыростью, но было все же тепло. В сгустившейся тьме веяли какие-то необъятные крылья: это проползали низко нависшие тучи. Самих их не было видно в темноте, — только повсюду скользили, исчезая, отбрасываемые ими призрачные тени.

Придя домой с одинокой прогулки, Осокин не зажег огня и, никем не замеченный, тихо сел в своей комнате у отворенного окна.

Внизу, на крыльце, вырисовывались две неясных фигуры. В одной из них, по наброшенному на плечи белому платку, Осокин без труда узнал Елену Павловну. Другой силуэт почти совсем сливался с мраком. Но Осокин не обратил на него никакого внимания: он уже знал наперед, что это может быть только Яся.

Обе они молчали, прислушиваясь к тишине. Из невидимого в тумане моря доносились жалобные крики сирен, которыми корабли предупреждают друг друга о своем приближении.

Начинались они, обыкновенно, где-нибудь очень далеко, чуть слышным и томительным гудением. Ему сейчас же откликались другие все ближе и ближе… и долго потом не прекращался этот угрюмый, таинственный рев, точно неведомые чудовища звали там друг друга среди тумана.

Осокин думал о том, что люди в жизни проходят равнодушно и безучастно один мимо другого, даже не отзываясь на зов того, кто затерялся в одиночестве, тогда как корабли на море, проходя, светят друг другу приветливыми сигнальными огнями, а в черную ночь на них кричат эти сирены, как бы напоминая о том, что и среди морской пустыни все затерянные в ней не беспомощны и не одиноки…

Ему было грустно, и он хотел скорее услышать голос Елены Павловны. Но она ничего не говорила.

Тогда Осокин стал мечтать, как он больше не будет ее видеть, и тогда все пройдет… не останется на душе ни этой тяжелой горечи, ни этого ненужного и мелочного разочарования. Он снова станет свободным, и она, быть может, полюбит его… Сейчас, конечно, ей кажется странным: почему это все так случилось?.. Как будто бы ни с того ни с сего… Но он сам виноват, что она его не поняла… Он слишком поторопился и не объяснил, что все это не прихоть несуразная и больная… а то большое и светлое чувство, о котором он давно мечтал, и которое одно дает людям настоящее счастье…

Но здесь Осокин вдруг вспомнил, что ему некуда ведь отсюда уйти: он должен жить вместе с Еленой Павловной, встречаться с ней каждый день и постоянно видеть ее перед своими глазами. Он судорожно стиснул зубы.

— Быть может, она еще чувствует ко мне сострадание?.. — с насмешливой злобностью промелькнуло у него в голове. — «Несчастная любовь»… «Бедный парень»!.. Нет… Этого я не хочу… Пускай лучше… Впрочем, что «пускай»?.. Не видеть ее?.. Но ведь никуда не уйдешь… Цепью прикованы… Нет… лучше уж не вспоминать об этом… Не думать…

Осокин облокотился о подоконник и усилием воли постарался отогнать от себя навязчивые мысли.

На секунду стало, как будто, легче. Только кажется, что душа внезапно опустела… Что ж, пускай… Не думать бы только… О чем это они там говорят?.. Это она сейчас сказала…

Осокин бесшумно выпрямился в темноте. С крыльца доносился голос Елены Павловны.

— Нет, Яся, я совсем не согласна с вами. По-моему, если уж жить, так надобно жить, чтобы после было о чем вспомнить… А иначе какой же смысл?.. Проживешь сто лет, а назад оглянешься — ничего-то хорошего там нет… все только дни да ночи, а вокруг темно… Ведь без воспоминания и жизни никакой быть не может… Вообразите себе, если бы человек все вдруг забывал, что с ним происходит… Я думаю — это было бы ужасно… Это значило бы сократить жизнь до степени мгновенья… А в мгновении ведь даже и не живешь… чувствуешь только, или ощущаешь… Жизнь — в сознании, в воспоминании… Чем больше накоплено воспоминаний под старость лет, тем, значит, и жизнь богаче прожита… А так… изо дня в день… Нет, лучше уж и жизни мне никакой не надо!..

— А вы разве долго еще собираетесь жить?.. — в тоне Яси проскользнула едва уловимая насмешка.

— Не смейтесь, Яся… Я правду говорю… Я смерти очень боюсь, то есть, не то, чтобы боюсь, а мне… ну… понимаете: я жить очень еще хочу! А тут вдруг что-то неведомое, холодное… Брр… даже подумать неприятно!.. Ну а так, вообще, пожалуй, я бы жить долго не хотела…

— Это почему же так?..

— А очень просто. Я чувствую, что могу и сумею ярко сгореть… Но теплиться, как неугасимая лампадка, я не в силах… Жить, по-моему — это, значит, гореть… И чем дольше прогоришь, тем, значит, лучше и для тебя, и для других… А я… видите ли, Яся… я вот на длительный-то подвиг, пожалуй, что и не способна!.. Кто во мраке одинокой звездочкой светит — тот герой, и ему молиться надобно… Мне же нужно сразу — а то, быть может, я после ослабну и упаду… А, упавши раз, подыматься-то… ой-ой, как трудно!.. Смотришь: еще раз споткнулся — а там, пожалуй, и совсем не встать… Затянет потихоньку да полегоньку в тину мелкую, в житейскую грязь… Потускнеют мечты, желания куда-то по торной дорожке побегут… И совсем не то будет, что в начале хотело быть… А для меня это даже хуже смерти!..

Елена Павловна замолчала. Из хозяйской квартиры послышался печальный и жалобный вздох. Вслед затем жена дьякона запела вполголоса какую-то заунывную грузинскую песню, укачивая своего последнего младенца. Незнакомые слова задумчиво и странно зазвучали из темных окон. Черная ночь подхватывала их снаружи и уносила в свою притаившуюся тишину. Во мраке было жутко и безмолвно.

— Колыбельную песню поет, — заметила Яся после недолгого молчания.

— Да, поет… — как-то лениво отозвалась Елена Павловна и сейчас же оживилась. — Ну вот, Яся… Вы только посмотрите: разве же это жизнь у нее?.. Целый день она раба своих детей, а вечером надобно скорее ложиться, чтобы завтра чуть свет для того же самого встать!.. И так всегда… Для чего же все это?.. Она ведь красавица была… Это и сейчас заметно… Куда же и на что ушли силы?.. Незаметно и постепенно… и вдруг смотришь — нет ничего!.. Вы знаете, Яся, она ведь за него по любви пошла… целая драма: ее родные не хотели отдавать… он украл ее ночью… Влез в окошко и прямо с постели умчал на коне… За ними гнались, им вслед стреляли… Жених отвергнутый стрелял… Он, оказывается, всю ночь под ее окнами караулил, да как-то в решительную минуту не углядел… Ну, и что же получилось из всего?.. Где прежнее?.. Неизвестно… А впереди все серо… Настоящее же тянется, как сумеречный день… Теперь о детях хлопочут… ссорятся, ругаются из-за всяких пустяков… А потом вырастут дети… Тамара у них с кем-нибудь убежит, и завертится новая машина на старый лад!.. Вот что страшно мне, Яся!.. Где же радость и красота нашей жизни?.. Для чего все эти неясные порывы… ожидание это… тоскливая грусть… когда после вдруг — ничего!.. Обидно и непонятно… Потому и хочу я так: пускай в моей жизни будет как можно больше ярких мгновений!.. Я хочу мчаться во весь опор, чтобы дух захватывало… За одно мгновение вихря я целую неделю ковылянья отдам!.. Вы, Яся, кажется, опять надо мной смеетесь?.. Скажите: над чем?..

— Да вот здесь, например, у нас… что же — яркие краски какие-нибудь, что ли?.. Нет, конечно… Однако же, вы не жалуетесь и не собираетесь бежать… Стало быть, дело не в одних этих «вихрях» и «ярких мгновениях», а в том, что есть всецело захвативший вас труд — вы им заняты, в него верите, и этим полна ваша жизнь… И не надобно вам сейчас ничего другого… Конечно, если вы увидите, что это вас не удовлетворяет — вас куда-нибудь еще потянет; но покамест этого нет, и наша серенькая жизнь изо дня в день для вас лучше какой-нибудь светской или растительной жизни… Ведь правду я говорю?..

— Нет, Яся!.. Нет… Я с вами не согласна… Вы совсем меня не понимаете… Совсем… совсем!.. Тут две разные вещи: одна — общественная жизнь, другая — личная… Хотя та и другая для меня переплетаются настолько тесно, что я их иногда не могу различить, но все-таки, Яся… поймите: я смогу в общественной жизни на задворках сидеть, я могу делать какую угодно тяжелую и черную работу — мелочного самолюбия у меня и на столько вот нет!.. Там, где нужно — я и в самых последних рядах буду тесниться, но это только для чего-нибудь общего… для личного же — никогда!.. Я теперь вот живу здесь на даче и я знаю наперед, что ничего захватывающего в нашей работе не будет, но это все нужно для дела… Но в моей душе есть две половинки — обе они для меня равны… Когда одна из них выходит из равновесия, — то и другая тоже… Яся… хотя сейчас уж и совсем темно, но я все же вижу, что вы опять начали улыбаться!.. Смейтесь надо мной, сколько хотите, а я вам все-таки свое скажу. Посмотрите вокруг: везде тишина… вон там море неслышно заснуло в тумане… А мы с вами не спим еще и, как будто, чего-то ждем… Чего же, спрашивается? Одной декорации, оказывается, не хватает… Хочется, чтобы эта загадка ночи в нашем сердце огненным словом отозвалась… Хочется узнать, наконец, эту тайну!.. Для того и прекрасно все так… И тучи невидимые бегут, и море дремлет, в тумане… Разве же можно на красивую ночь без грусти смотреть?.. А почему?.. Потому, что душа все время ищет ответа… Скажите, Яся: вы любили когда-нибудь?..

Яся невольно вздрогнула от этого внезапного вопроса.

— Н…нет!.. То есть, в каком, собственно, смысле?.. Не знаю… — Голос Яси прозвучал в темноте неуверенно и смущенно. Елена Павловна засмеялась.

— Какая вы скрытная!.. Но напрасно вы думаете, что у меня плохое зрение…

— То есть… как это?..

— Ну да ладно уж… ладно!.. Будет притворяться… Я не стану больше настаивать… Раз человек начинает отвечать на вопрос вопросом — значит, он к откровенным излияниям не расположен… Ну что ж?.. Давайте помолчим немножко… Послушаем, как хозяйка младенца укачивает… Кстати: вам не кажется, что этот мотив на колыбельную песню, как будто, не совсем похож?..

— Да… странный он какой-то… Томительный…

Осокин, невидимый, продолжал сидеть у окна. Глаза его не отрывались от смутно видневшегося в темноте знакомого силуэта. Поднимался ветер. Море тихо начало всплескивать среди тишины. У дьякона горел огонь, и изнутри на освещенных окнах двигались бесформенные тени. Жалобная песня неожиданно оборвалась…

— Скажите, Елена, — волнуясь и стараясь скрыть свое волнение, заговорила Яся, — какого мнения вы держитесь об… то есть… я хотела сказать, что вы думаете… Одним словом, каков, по-вашему, Осокин?.. — Она замолчала и сейчас же хотела еще что-то добавить, но, очевидно, раздумав, кашлянула несколько раз искусственно и неумело.

Елена Павловна осталась сидеть неподвижно. Осокин впился пальцами в подоконник, как бы желая слиться с ним и исчезнуть… Какие-то фантастические искры замелькали в мозгу. Ему показалось, что за словами Яси наступила вечность. Прошло несколько секунд.

— Осокин?

Тихо и небрежно произнесенное Еленой Павловной его имя отозвалось в нем, как резкий удар. Он съежился на своем стуле и замер… «Сейчас… сейчас!.. Или уйти?..» Что-то смутное заскользило в сознании и снова провалилось. «Узнаю… Уйду… Нет… Ну… только бы поскорее!..»

— Осокин?.. — еще раз в раздумье повторила Елена Павловна. — Как вам сказать?.. Видите ли, Яся… Я хочу быть с вами вполне откровенной…

— Что, Елена Павловна, мужа вышли на крыльцо поджидать?.. — Полоса света на мгновение разрезала темноту, и высокая фигура жены дьякона неожиданно выросла в отворенных дверях на пороге. Двери захлопнулись. Осокин угрюмо облокотился на подоконник. Ему вдруг стало неинтересно слушать.

— Пойду и я с вами посижу… Устаешь за день-то с детьми… Сил нету…

— Присаживайтесь, Тамара Георгиевна… Очень рада!.. А мы тут с Ясей на небо глядим, да только там ничего не видно…

— Ох… ох… должно быть, завтра дождик будет… Все тучками заволокло… А мой дьякон в городе засиделся… У Гаврилова он… Лавочника богатого знаете?.. Одна я сейчас. Дети спать легли… Ну, а ваш-то Николай Егорыч где?.. Темно у него в комнате… Может, отдыхает?..

— Не знаю, право… Кажется, он еще не возвращался с прогулки. А если пришел, то, наверное, под дубом сидит… Любимое место…

— Зачем же ему одному там сидеть?.. Одному скучно…

— Да он это не для веселья… Ему думать надобно… Работы свои обдумывает — ну а я ему, конечно, мешаю…

— Так… так… А все же… как же это… без жены?..

— А что же ваш дьякон?.. Зачем он вас с собой в гости не взял, а одну дома оставил?..

— Так я другое дело. У меня дети. А у вас на плечах никакой обузы нет… Вы люди свободные, молодые…

— Всяко бывает, Тамара Георгиевна!.. А ты бы, Яся, на самом деле, пошла бы… позвала барина, если он под дубом замечтался… Скажи ему: барыня, мол, сердится, что с ней не хотите сидеть… А после накрой ужинать: я проголодалась…

Яся бесшумно поднялась и, пройдя несколько шагов, затерялась в темноте.

Осокин, не желая попасть в неприятное положение, если бы его случайно заметили у окна, хотел лечь в постель и притвориться спящим, но в этот момент Елена Павловна снова заговорила. Он остался…

— Скажите, Тамара Георгиевна, что это вы такое сейчас пели? Грузинскую колыбельную песню?..

Хозяйка смущенно засмеялась.

— Ну вот, Елена Павловна!.. И зачем вы только спрашиваете!.. Просто мне даже стыдно стало…

— Это почему?..

— Да насчет песни… Не колыбельная она… Совсем даже наоборот… На старости лет пришло в голову… Смешно подумать…

— Не скромничайте, пожалуйста, Тамара Георгиевна… Какая вы там старуха!.. Вам, должно быть, хочется комплимент от меня получить?.. А все же, что это за песня? Любовная?.. Да?..

— Ее у нас в Грузии поют. Знаете, когда молодые люди влюбляются и скучают… Так вот тогда… Очень подходящие слова… И мотив печальный…

— Вот как!.. Вы, оказывается, прежнее вспоминали…

— Скучно мне сделалось… — Хозяйка произнесла эти слова как-то неуверенно, точно извиняясь. — Одна была… Дети спят… Ночь такая теплая… Вот и пришло само… Это мне дьякон раньше пел… У него хороший был голос, а теперь испортился… Светлый такой… чистый… Хорошо он пел… очень хорошо…

Она умолкла и чуть слышно стала напевать ту же мелодию, тихонько раскачиваясь в такт и подперев голову руками. Елена Павловна не шевелилась.

— Какие слова?.. Скажите мне… — донеслось до Осокина оттуда, где виднелось среди мрака белое пятно платка. — Я мотив уже, кажется, уловила…

— Ну, вот слушайте:

Бахши варды — рат минда мэ… Кипариси — рат минда мэ?..

— Что это значит? — перебила ее Елена Павловна.

— Я вам уж лучше по-русски расскажу. Понимаете: жалуется человек, что все ему скучно, и не надо ему ничего… В саду роза, говорит, зачем мне?.. Стройный кипарис — зачем мне?.. Ах, говорит, — глаза… глаза!.. Черные глаза!.. Это только длинная песня. Я и не все слова помню…

Елена Павловна сейчас же запела, удачно повторяя мотив грустного и монотонного речитатива.

— В саду роза — зачем мне?.. Как дальше?.. Дальше как?.. — нетерпеливо оборвала она песню. — Забыла дальше…

— Стройный кипарис, — мгновенно оживляясь, подхватила хозяйка, — зачем мне?.. Верно… верно… Очень хорошо… Как это вы так скоро научились? Прямо удивительно…

— Вы находите?.. — Елена Павловна засмеялась. — Эх, Тамара Георгиевна!.. Если бы мне только, как следует, можно было петь…

— А кто же вам мешает?..

— Учиться надобно долго, а я не могу…

— Разве Николай Егорыч не позволяет?

— Николай Егорович тут ни при чем… Жизнь уж так складывается, что нельзя… А что там Николай Егорыч!..

— Все-таки муж. От мужа зависит…

— Муж! Я бы ни на какого мужа не посмотрела, если бы не другие обстоятельства… Э, да что тут толковать…

Елена Павловна порывисто бросила с себя свой белый платок на колени.

— Жарко как!.. А красивая эта ваша песня!.. Сколько тоски в ней… Я красивую тоску очень люблю… Скажите, Тамара Георгиевна, вам не жаль, что теперь уже все переменилось?..

— Что «переменилось»?..

— Да это все… Ну, понимаете: вот раньше, когда вы еще девушкой были… вам чего-то от жизни светлого ждалось… Вы все думали про себя: вот придет оно… вот придет… А на самом деле ничего не пришло, и вы теперь уже с грустью вспоминаете про то свое прежнее ожидание… Оно-то, оказывается, и было тем светлым, чего вы так ждали всегда…

— Не понимаю я вас, Елена Павловна… Что вы хотите этим сказать? Про кого?..

— Ничего, Тамара Георгиевна… Это я так… не обращайте внимания!.. Скучно мне — вот и болтаю всякий вздор…

— Скучно? Да… это верно. Я и то всегда думала, что вы должны здесь скучать…

— В саду роза — зачем мне?.. Стройный кипарис — зачем мне?.. Да, хорошо это сказано… Ну к чему же, на самом деле, вся эта красота, когда тот, кого любишь, не с тобой сейчас, а где-нибудь далеко… за тридевять земель, в тридесятом царстве!.. Не правда ли?..

Хозяйка ответила не сразу. Помолчав немного, она неожиданно нагнулась к Елене Павловне.

— Скажите мне, Елена Павловна… Мы ведь женщины с вами, — долетел до Осокина ее осторожно пониженный шепот. — Вы, должно быть, не любите Николая Егоровича… Да и не пара он вам… Какой уж из него муж!.. А вы женщина молодая…

Осокин судорожно затаил дыхание. Но Елена Павловна ничего не сказала.

На лестнице послышались поднимающиеся шаги.

«А… черт!» — мысленно выругался Осокин по адресу Яси. Он отскочил от окна и поспешно улегся на кровать. В этот момент голос Елены Павловны зазвучал снаружи. Но Осокин расслышать ее ответа не успел: дверь скрипнула, и Яся смутной тенью появилась среди темноты.

— Осокин!.. Вы здесь?..

— Здесь, — нехотя отозвался Осокин.

— Отчего вы лежите?.. Вы больны?.. — в голосе Яси послышалась плохо-скрываемая тревога. Она отделилась от дверей и, сделав несколько шагов вперед, нерешительно остановилась.

— Абсолютно здоров… Вам что-нибудь надо?..

— Я вас везде искала… Я думала, вы еще не пришли…

— Если вы думали, что я еще не пришел, то зачем же вы меня искали?..

Осокин приподнялся на локте.

«Уйди отсюда!.. Чего торчишь?.. Ты мне слушать мешаешь…» — мучительно хотелось сказать ему в эту минуту. Но он сдержал себя и только еще раз повторил:

— Зачем вы меня искали?..

Яся молчала. В отворенное окно глухо доносились голоса Елены Павловны и хозяйки. Осокин напряженно пытался уловить, о чем они говорят?.. Но слова их сливались в какое-то тихое гудение. Он вздохнул и лег навзничь. Яся приблизилась еще на шаг.

— Что с вами, Осокин?..

— Я хочу, чтобы меня оставили в покое!..

— Хорошо… Я сейчас уйду… Я только пришла вам сказать, что мы будем через несколько минут ужинать.

— Я не буду…

— Вы больны?..

— У меня египетская чума и азиатская холера!.. Я уже издох…

— Не понимаю, что такое с вами творится. Раньше вы не были такой…

Яся постояла еще немножко и медленно удалилась, притворив за собой двери.

Осокин порывисто бросился опять к окну.

— Это вам только так кажется, — говорила на крыльце Елена Павловна хозяйке, — уверяю вас…

— Может быть… Может быть… Не смею спорить… Но вот и мой дьякон пришел… Спокойной ночи!..

— Спокойной ночи, Тамара Георгиевна!..

Хозяйка грузно поднялась со ступенек.

— Ночь-то какая!.. Жаль в комнату уходить… Так бы все и сидела здесь до самого утра…

— Бесполезное занятие… Там вас отец дьякон ждет…

— Да и вас, я думаю, Николай Егорыч дожидается… Ха-ха-ха! Ну, так я, значит, пошла…

Мелкие камешки, которыми был усыпан двор, отрывисто захрустели под ее ногами. Елена Павловна выпрямилась во весь рост.

— Тамара Георгиевна!.. — позвала она.

Хрустенье остановилось.

— Что вам?..

— Скажите: как будет по-грузински «мой милый»?..

— Это вам зачем?.. Наш язык хотите учить?..

— Да… хочу!.. Скажите!..

— Мой милый по-грузински будет: «чэмо карго»…

— Спасибо!.. Теперь буду знать…

— Не на чем, Елена Павловна!.. До свидания…

Снова ослепительно резкая полоса света из распахнутых среди ночи дверей, и снова все густо заливается нахлынувшим отовсюду мраком. Черные облака тихо и торжественно плывут наверху. На море чуть колышется белеющая полоса тумана. Плещут невидимые волны… Далекий крик сирены непрерывно и тягостно гудит…

— Чэмо карго!.. — Елена Павловна задумчиво повторяет эти странно звучащие, чужие слова, и Осокину кажется, что они полны для нее сейчас какого-то близкого, ей одной лишь понятного значения…

— Чэмо карго!.. — Она стоит еще несколько секунд, как бы в ожидании, потом поворачивается и начинает подниматься по крыльцу. Белый платок исчезает: в саду остается одна лишь непроглядная темнота…

Осокин, крадучись, как вор, отходит к своей кровати. Он вынимает папиросу и хочет найти спички, чтобы закурить, но руки его дрожат как-то странно и непривычно, покамест он шарит ими по карманам…

Спички он вынул оттуда уже давно и сейчас же забыл об этом. Они лежат рядом с ним на подушке: Осокин же все ищет их и не находит. Потом он окончательно убеждается, что где-то их забыл или потерял, поправляет подушку, причем коробка с легким стуком падает оттуда на пол, и ложится, закинув руки за голову, с устремленными в одну точку глазами…

Колеблющаяся тьма стеной возвышается перед ним. Сбоку, где должно быть окно, тускло светится продолговатый четырехугольник… Из соседней комнаты слышны шаги и разговор Елены Павловны с Ясей.

«Теперь понятно!.. Все понятно теперь!.. — с тупым отчаянием думает Осокин. — Она любит кого-то… Это ясно, как божий день… Но кого?..»

VI

Третьи сутки уже продолжалась буря. Небо было задернуто серой дымкой тусклых и непрерывно бегущих облаков, которые сливались вдали с чернеющей линией горизонта. Тревожно и порывисто дул ветер. Огромные волны бросались на вздрагивавший под их ударами берег. Они заливали его далеко за черту обычного прибоя, вымывшего вдоль берегового изгиба глубокие, тянущиеся полосы. Теперь на их месте уже не осталось никаких следов — все было покрыто буйно кипящей, рассыпающейся клочьями пеной… Мелкие камешки, грудами лежавшие на берегу, стремительно катились вниз, вслед за захватывающим их мутным потоком. Шорох, который они производили, двигаясь и прыгая один через другого, точно живые, придавал монотонному грохоту волн какую-то странную торопливость… Моросил мелкий дождик. Море около берега казалось почти желтым от песка и тины, взбаламученных бурею со дна, другая же часть его была ярко-зеленой…

Она резко отделялась от первой и переходила дальше в темный, загадочно-мглистый простор, по которому свободно бежали, подгоняемые ветром, валы, и белели на фоне свинцового неба их косматые гребни… Горы закутались в непроницаемый, пасмурный туман. Еще почти совсем оголенные и недавно лишь начавшие зеленеть, вершины пирамидальных тополей жалобно раскачивались из стороны в сторону. Низкорослый прибрежный кустарник лоснился и блестел от упорно сеявших в влажном воздухе мельчайших дождевых капель. Надвигались сумерки, хотя до вечера еще оставалось много времени. На берегу было холодно и пустынно…

— Она, кажется, налево прошла… — шептал про себя Осокин, раздвигая расцарапанными, в кровь руками мокрые, колючие кусты и не обращая внимания на сыплющиеся ему в лицо с ветвей холодные брызги… — Вот она!.. Теперь уже дальше никуда не пойдет…

Он машинальным жестом снял очки и протер платком запотевшие стекла.

— Что она хочет делать?.. Остановилась зачем-то… О чем думает она?.. Подойду…

Осокин вышел из своих кустов и направился к молодой девушке неуверенными шагами. Она продолжала стоять к нему спиной. Подойдя ближе, Осокин услышал, что она поет. Но слова и мелодию уносило ветром туда, где шумели, разбиваясь о берег, разъяренные волны…

— Елена Павловна!.. — крикнул Осокин.

Она не двигалась. В этот момент гигантская волна одиноко поднялась над всеми остальными и обрушилась на камни, как снежный обвал. До самых ее ног добежали резвые потоки пены.

Елена Павловна не шевелилась. На секунду, как будто, все стихло.

«Ветром полный… парус мой направлю я…» — долетел до Осокина неясный обрывок пения. Хлынула новая волна… за ней еще, и еще… и опять ничего не стало слышно в тяжелом шорохе и плеске.

Осокин остановился. Ее фигура, в неизменном белом платке, с завязанными за спиной концами, виднелась перед ним среди сумеречной мглы, как большая птица, наклонившаяся к кипящим волнам в ожидании полета. Порывы ветра шевелили вокруг непокрытой головы пряди вьющихся, темных волос, прихотливо выбившихся из прически… Осокину казалось, что они пляшут какой-то безумный, загадочно зовущий танец…

Воздушные кольца падали и разлетались… Торчащие сзади концы платка тихо веяли, похожие на свернутые крылья…

«Сейчас… или никогда!..» — с тоскливой ясностью промелькнуло в голове. Осокин шагнул вперед и очутился рядом. Елена Павловна полуобернулась.

— Ах, это опять вы!.. — сказала она без всякого удивления. Презрительная усмешка неуловимо и остро пробежала по ее тонким губам. — Что вы всюду вырастаете передо мной из-под земли, точно тень отца Гамлета?.. Чего вам надобно от меня, наконец?..

— Я не вырастаю… Я просто хожу… — Вызывающая дерзость хмелем бросилась ему в голову. — Я не тень… Я сам по себе… Поступаю по собственному усмотрению…

— Очень жаль, если ваше усмотрение не идет дальше подглядывания и неотступного следования за мной по пятам…

— А почему вы думаете, что я следую непременно за вами?.. Может, мне самому нравится по этим местам ходить?..

— Я только что видела, как вы прятались позади меня за кустами…

— А если мне хочется в краснокожих индейцев играть?.. Скучно мне здесь — вот я и развлекаюсь…

— Как вы сегодня остроумны!.. Но, однако… прошу вас: избавьте меня от вашего общества, или я сейчас уйду!..

— Я вам и не навязываю своего общества, если оно вам так неприятно… А берег — ничей… С какой стати вы одна имеете право гулять здесь?.. А если и я тоже, например, желаю?..

— Ну и гуляйте себе на здоровье!..

Елена Павловна круто отошла. Осокин бросился за ней и схватил за руку.

— Елена!.. Останьтесь… Прошу вас… На минутку… Я вас прошу!..

— Зачем?.. — Равнодушные глаза поверхностно скользили по его фигуре невидящим взглядом. Он тихо разжал свои стиснутые пальцы: ее рука освободилась.

— Вы правы… незачем!.. Можете идти…

Она снова стала удаляться по направлению к зеленеющей стене кустарника, окаймлявшего пологий береговой скат. Высокая фигура плавно скользила… Соленые брызги разбивающихся волн долетали до лица… Вечерние тени с холодной величавостью опускались на безлюдный берег. Пустынный гул моря отдавался в ушах… Чудилось: что-то уходит вместе с ней навсегда и безвозвратно…

— Очнуться бы!.. Мучительный, непонятный сон… Неужели я вижу все это на самом деле?.. Как было бы хорошо подойти к ней сейчас… как прежде… разговаривать… смеяться… Но уже поздно теперь… Прошлое не возвращается… Она сейчас совсем уйдет… А… нет!.. Я не хочу, чтобы она надо мной издевалась!..

В несколько прыжков Осокин догнал Елену Павловну. Его охватила внезапная ярость.

— Я вас отсюда не пущу!.. — сквозь стиснутые зубы, пробормотал он, загораживая ей дорогу.

— Вы пьяны, Осокин?.. Идите прочь!..

— Да… я пьян… Но вы дальше никуда не пойдете…

— Пустите меня… Я вам что говорю?.. Пустите сию же минуту!..

— Не так страшно!.. Мы здесь одни…

— Осокин?..

— Елена Павловна?..

— Это что же такое, наконец?..

— Это?.. Это то, что я… — он неожиданно для самого себя обхватил ее за плечи и потянул к себе. Мелкие камешки посыпались и зашуршали под их ногами. Елена Павловна стала отчаянно отбиваться…

— Не…ет!.. Не тут-то было!.. Я вам еще… — Отрывистые и несвязные слова вырывались вместе с тяжело прерывавшимся дыханием.

Осокин уже начинал терять понятие о том, что он делает; но неожиданно он очнулся…

— Подлец!.. — холодно прозвенело среди грохота волн и темнеющих сумерек ненастья.

Осокин почувствовал, что лицо его мокро от непрерывно моросивших дождевых капель. Он вытер их рукавом.

— Елена Павловна!.. Можете вы простить меня?..

— За что простить?..

— Боже мой!.. Да разве же я сейчас владею сам собой?.. Я умоляю вас: простите!..

— Я не могу этого сделать… Прощать можно только того, кого любишь или уважаешь… Я не уважаю вас.

— Елена Павловна!..

— Осокин?.. Мы перекликаемся с вами, как в лесу: «Ау-ау!..» Мне это уже надоело… Я хочу вернуться домой… До свиданья!..

Зашуршали ее удаляющиеся шаги. Осокин бросился на камни со всего размаха. Тело его конвульсивно вздрагивало от безудержных рыданий…

Елена Павловна вернулась.

— Жалкая тряпка, — услышал он над собой. — И вы еще думаете, что какая-нибудь женщина вас полюбит?.. Вы обманули меня… Я считала вас чистым и честным… Мне казалось, что вы верите в свое дело, живете им, а вы оказались ничтожеством, которое готово пресмыкаться перед первой понравившейся юбкой… Как мелки и гадки вы в этот момент!.. Мне вас жаль, но я все же не могу побороть невольного чувства отвращения… Мелькнул бабий хвост — и все забыто. Разве думаете вы сейчас о своей работе?.. Все слова… слова!.. Дешевый набор революционных фраз — вот чем оказалось все ваше прежнее при первом же испытании!.. Разве тот, кто искренно видит в борьбе за общее счастье свой собственный идеал, может так неожиданно скиснуть?.. И из-за чего?.. Чем таким я сумела заслужить ваше столь внезапное расположение?.. Умом?.. Кристальностью своей души?.. Каким-нибудь подвигом или страданием?.. Вы просто увидели во мне женщину, и от скуки вам почудились разные испанские небылицы… При чем тут любовь?.. Не приплетайте, пожалуйста, высоких чувств к обыкновеннейшим низменным побуждениям… Я не верю вам… А то, что вы всюду подсматриваете за мной, как шпион…

Осокин стремительно поднялся, грозя ей стиснутыми кулаками…

— Молчите!.. Убью!.. На месте убью!.. О… если бы знали вы, как я вас ненавижу!..

— Сколько угодно… Мне все равно…

— Прошу вас… не будите во мне то, что еще дремлет… Вы сами не рады будете… Я вас прошу…

— А я вас раз навсегда прошу оставить меня в покое с вашей так называемой «любовью»!.. И вообще, вся эта мелодрама…

Он как-то коротко задохнулся и, схватив Елену Павловну за руку, потащил к морю. Она покорно следовала за ним, но глаза ее горели мрачно и упрямо. У ног их уже забегали кипящие клочья пены. Осокин остановился.

— Хотите туда?.. Я и сам погибну — и вас за собой утяну!..

— Пожалуйста!.. Я вас презираю…

— Елена!.. Во имя всего прошлого… во имя тех славных, дружеских вечеров, которые мы провели когда-то вместе!.. Скажите мне… умоляю!.. Кого вы любите сейчас?.. Или вы, быть может, не любите еще никого?..

— О… жалкий… жалкий!.. Так для этого вы и проделывали всю комедию с угрозами смерти, мольбами и проч.?.. Нечего сказать!.. Хорош борец за высшие идеалы… Настоящий революционер!..

— Елена Павловна, пожалейте меня!.. Ведь я же не человек сейчас… Все во мне исковеркано… все разбито… Имейте же хоть чувство человеческого состраданья… Я гибну… Какая-то черная мгла застилает мою душу… Но одно лишь ваше слово… один приветливый, ласковый взгляд — и я снова буду здоров… Даю вам честное слово… Елена!.. Ну… радость моя!.. Сделайте же над собой усилие… ну… захотите!..

Елена Павловна нетерпеливо топнула ногой.

— Я не могу и не в силах никого любить из состраданья… А милостыней одаривать я не умею…

— Хорошо. Я вижу теперь, что у вас нет сердца… Вы любите только себя… Вы только боитесь, чтобы кто-нибудь вас как-нибудь не обеспокоил!.. Отлично… с сегодняшнего дня я буду молчать…

— Осокин, слушайте, — голос Елены Павловны зазвучал с неожиданной задушевностью, — не корите вы меня за то, что я — причина вашего несчастья!.. Клянусь вам, — я сделаю все, что смогу, для того, чтобы это как-нибудь уладилось и забылось!.. Двойственное какое-то отношение у меня к вам: с одной стороны, мне как будто и жаль вас… по человечеству… а с другой — какое-то непонятное раздражение… Помогите же и вы мне!.. Я боюсь, что одна не справлюсь… Сделаем так, как будто ничего и не было между нами… Станем о чем-нибудь хорошем и светлом разговаривать… читать… и о прошлом чтобы ни полслова!.. Хотите так?.. Мало-помалу, может, и образуется все… Все на свете ведь, говорят, проходит!..

Осокин крепко пожал ее протянутую руку…

— Идет!.. Я согласен… Пускай не было ничего между вами… О прошлом ни намека!..

— Отлично!.. Я очень рада… Вот видите, Осокин… вы прекрасно, оказывается, умеете держать себя в руках… Только раньше этого сами не хотели… Ну… не буду… не буду больше!.. Кто старое помянет — тому глаз вон… А теперь давайте сюда вашу руку и скорее пойдем… Яся уж нас там совсем заждалась…

Они ощупью начали пробираться в темноте, спотыкаясь о груды камней и придерживая взаимно друг друга. Море грозно ревело позади. Черная ночь дышала им навстречу влажным дыханием затихающей бури.

Так они прошли почти до самых кустов, где начиналась ведущая к даче тропинка.

Осокин первый заговорил.

— Елена Павловна, можно задать вам один маленький вопрос?.. Только обещайте мне, что вы ответите на него одну лишь чистую правду…

— Задавайте, пожалуйста… хотя вперед ничего не могу наверное обещать…

— Скажите: тот, кого вы любите, — не Сергей?

Елена Павловна медленно и спокойно высвободила руку.

— Так-то вы держите свое слово!.. Мы, кажется, только что решили на подобные темы не говорить. Впрочем — дело ваше… А сейчас оставьте меня!..

— Нет, вы мне прежде скажете!..

— Ничего не скажу…

— Так, значит, это правда?.. — Осокин внезапно почувствовал, как внутри его что-то оборвалось. Он боялся этого ответа: он давно уже ждал его с ужасом и тоской, и теперь ему хотелось не верить…

— Елена Павловна… Прошу вас… — странно изменившимся тоном пробормотал он, останавливаясь, точно обессиленный своим подтвердившимся подозрением. — Вы любите Сергея?..

Она тоже остановилась, но молчала.

— Сергея?.. — ему показалось, что в это мгновенье перед ним открылась бездонная, холодная пустота, и он валится в нее стремительно и неудержимо.

— Любите?.. — с усталой покорностью повторил он.

Елена Павловна искусственно засмеялась…

— Почему вы думаете, что я непременно должна кого-нибудь любить?.. И при чем тут Сергей — я не понимаю?..

— Вы лжете… Лжете вы… Зачем вы сейчас смеетесь?.. Вам совсем не смешно!.. Вы хотите, чтобы я вам поверил…

— Пожалуйста, без истерики!.. И притом мне решительно все равно: хотите — верьте, хотите — нет!.. Ни вы, ни я от этого ровно ничего не потеряем…

— Елена!.. Одно только слово: ошибся я, или нет?.. Скажите «да»… и я буду счастлив!..

— Как немного, оказывается, нужно для вашего счастья!.. Ну… положим, что «да»… И что же дальше?…

— Да?.. То есть не Сергея? Я могу верить вам?..

— Вы мне надоели…

Прохрустели под торопливо удаляющимися шагами размытые за день камешки тропинки и смолкли. За неподвижными кустами чернела угрюмая тьма.

Осокин тихо побрел один. В душе его снова пробудилось прежнее разъедающее сомненье.

— Неужели Сергей?.. Это невозможно… Когда же бы он успел?.. Да и я бы это сразу заметил… Нет, это не Сергей!.. Но все-таки она кого-то любит… Кого же? Господи!.. Уехать бы отсюда… не видеть ее… забыть!.. Но куда уедешь?.. Все равно каждый день она будет здесь перед глазами… Смотреть на нее… сидеть рядом… Пустота какая-то!.. Тоска… Море шумит… Точно тяжелый бред… Тьма вокруг — даже звезды не светят… Надо спать поскорее лечь… Вдруг — проснусь рано утром, а на душе легко!.. Все это был сон… Но нет! Я и завтра ее опять увижу!..

VII

— Опять!.. — Елена Павловна приподняла голову, прислушиваясь к звону разлетавшейся вдребезги бутылки. — Сходили бы вы к нему, Яся!.. Может, сумеете на него повлиять…

— Что же я поделаю с ним, Елена?.. Если и вы тут бессильны, что же я тогда?.. — Заметно похудевшая за последние дни, Яся безнадежно махнула рукой. Ее выразительное, некрасивое лицо было измучено и жалко. Глаза казались еще огромнее от появившейся под ними черной тени.

— Что же я тогда?.. — еще раз робко повторила она как бы ожидая ободряющего ответа. Елена Павловна молчала. Обе продолжали сидеть на крыльце в гнетущей тревоге.

Наверху, из окна комнаты Осокина, раздавалось его пьяное бормотанье.

— Вот… и очень просто!.. И никаких!.. Захотел и треснул!.. Кому какое дело?.. — он намеренно возвышал голос с расчетом, чтобы его слышали женщины, сидящие на крыльце. — И еще тресну!.. Такая уже линия подошла!..

Отрывисто брякнула брошенная на пол металлическая чашка.

— Не бьется… черт ее возьми!.. А ну-ка еще бутылочку, с божьей помощью!.. Р…раз!..

С силой ударившаяся о стену бутылка рассыпалась на десятки осколков, звенящих и прыгающих по полу. Потом все стихло.

— Нет, я не могу больше… Я к нему сейчас пойду!..

Яся вскочила и убежала наверх.

Осокин сидел за столом, положив голову на руки. Около его локтя стоял недопитый стакан и валялись на промасленной бумаге какие-то объедки. Когда Яся вошла, он не пошевелился.

— Осокин! — мягко позвала Яся.

Молчание…

— Осокин!..

Снова томительная тишина. Только море порывисто плещет под окном. Жизнерадостное солнце пронизывает желтыми лучами остановившиеся в воздухе бесчисленные пылинки. Они колышутся, точно прозрачный струящийся столб.

Несмотря на отворенное окно, в комнате жаркая духота.

— Вы все пьете, Осокин?..

— Пью-с!.. — он неожиданно поднимает свое мертвенно землистое лицо. Глаза лихорадочно блестят.

— Пью-с!.. — повторяет он с насмешливым вызовом и смотрит на Ясю в упор, ероша пятерней свои падающие на лоб, взлохмаченные волосы. — А вам, собственно, что угодно?..

— Мне ничего… Я хотела только…

— А если ничего, так проваливайте, откуда пришли… Я вас не звал…

— Осокин, ведь это же ужасно, что вы сейчас делаете… Вы только захотите подумать… Вы ведь можете все погубить… Представьте себе, если вдруг…

— Пошла к черту!.. — Осокин с бессмысленно искаженным лицом начал медленно подыматься. Ослабевшие ноги плохо повиновались. Яся поспешила к нему на помощь.

— Прочь!.. — с трудом выговорил он и, против воли, сел обратно на стул, с которого только что хотел подняться. — П…шла к барыне!.. К черту!.. К барыне своей уходи!..

Яся уловила в его налитых кровью глазах странно мелькнувшую искорку сознания. Он, очевидно, умышленно хотел ее оскорбить. Яся поняла это и медленно направилась к двери.

— Бог с вами, коли так, — покорно и грустно проговорила она, оборачиваясь к нему на пороге. Но Осокин снова уронил голову на руки и сделал вид, что ничего не слышит.

Яся подождала еще чего-то, в тайной надежде, потом вздохнула и вышла.

— Ну что?.. — встретила ее на лестнице Елена Павловна.

— Выгнал меня, — чуть слышно прошептала Яся.

Елена Павловна возмущенно пожала плечами.

— С каким бы истинным удовольствием я пошла сейчас к нему и надавала пощечин… Хороших таких, увесистых… Не хочется только рук марать… А то бы со щеки на щеку: раз… раз!.. А потом за шиворот и в окошко!..

Яся сквозь слезы невольно улыбнулась.

— Ну, уж вы всегда так… Можно о вас Бог знает что подумать… Какой-то будочник в юбке… Нет, это все не то… У него, очевидно, что-то серьезное есть… Бывает так с людьми, в особенности когда они одиноки: копится, копится на душе, да нечаянно и прорвется… Это я все понимаю… Только я боюсь, что это пьянство на нас общее внимание обратит… Мне вчера уж хозяйка и то намекала, не пора ли, мол, послать за доктором?.. Боятся они… Все время кричит и бьет посуду…

Как бы в ответ на ее слова сверху послышалось дикое преувеличенно громкое пение.

У Осокина совсем не было голоса, и когда он пел, то казалось, что он нарочно извлекает из своего горла эти скрипящие, неожиданные звуки.

«Смейся, паяц… Над разбитой любовью, — фальшиво завывал Осокин. — Смейся… Смейся… а… а… а… и над, горем своим!..»

Елена Павловна и Яся тоскливо переглянулись.

— Хоть бы Сергей скорее приехал, — невольно вырвалось у Елены Павловны.

Яся молча закрыла лицо руками. Ее худенькие плечи начали вздрагивать от сдержанных рыданий.

— Что же это… что же это?.. — шептала она. — Жутко как!.. Он там один, и мы ему помочь не можем… Елена, сходите вы… Ведь это ужасно!.. Сил моих больше нет…

— Я не пойду туда, — медленно проговорила Елена Павловна, нахмурившись.

Яся перестала плакать.

— Почему?.. Вы же сильнее меня!..

— Он мне сейчас противен…

— Жестокая вы… Он ведь гибнет, и мы не знаем отчего?..

— Мне это безразлично… Он не имеет права гибнуть, когда у него есть дело на плечах… Пускай сперва сбросит его с себя, а потом уж и поступает, как хочет!.. Тогда, быть может, я его и пожалею… А сейчас — он трус, который бежит с поля битвы…

— Елена, может быть, вы правы… Но тогда… во имя этого дела… помогите ему!.. Я знаю: он вас послушает и бросит пить…

— Если он сам забыл про взятую на себя ответственность, то стоит ли ему ее напоминать?.. Какой смысл?.. Значит, в душе у него нет этого сознания… А вечно понукать таких людей, заботиться о них, направлять их по правильной дороге… для чего?.. Пускай сами, куда хотят, идут… А не умеют сами или не могут, пусть гибнут!.. Для дела они — нуль… и для самих себя тоже…

Елена Павловна замолчала. Лицо ее было презрительно и спокойно. Тонкие брови, как всегда во время гнева, сошлись у переносья властно очерченной, чернеющей дугой.

Яся робко заговорила:

— Елена!.. Но ведь он же был хороший и дельный работник… Он много сделал… Он столько страдал… У него есть ведь прошлое… Что с ним теперь сделалось?.. Его точно подменили… Раньше он хотя и угрюмый был, но всегда… добродушный… А теперь!.. Боже мой — да ведь я его прямо не узнаю… Какая-то жестокая, бессмысленная насмешливость… Стремление побольнее уязвить… Непонятные намеки… Я просто голову теряю… Что-то кошмарное… Я слышала из своей комнаты, как он грозился кого-то убить…

Елена Павловна чуть заметно покраснела.

— А вы не слышали: кого именно?.. — небрежно поинтересовалась она, глядя куда-то мимо Яси.

— Нет… не помню…

Пение наверху вдруг прекратилось.

— Господи, что-то будет еще… — прошептала Яся, прижимаясь к Елене Павловне. — Я так боюсь, когда у него становится тихо…

На лестнице раздались тяжелые, спускающиеся шаги. Через секунду Осокин прошел неуверенной походкой мимо прижавшихся друг к другу женщин. Он, очевидно, их не заметил. Лицо его горело. Шляпа с широкими полями была низко надвинута на мутно блуждавшие глаза.

Покачиваясь, он спустился по ступенькам крыльца и затем исчез между кустов за поворотом тропинки.

— К морю пошел, — нарушила Яся наступившее вслед за этим молчание. — А вдруг он утопится?..

— Туда ему и дорога, — холодным тоном произнесла Елена Павловна.

— Я пойду за ним… Я не могу…

— Стойте… стойте… куда вы?.. — остановила Елена Павловна вскочившую и уже собиравшуюся броситься за ним Ясю. — Какой смысл?.. По-моему, никогда не нужно останавливать человека, если он хочет покончить с собой… Кто к этому выводу пришел, тот все равно уже для жизни не годится… Жить могут только люди, жаждущие жизни… А кому она стала в тягость, того уж никакими хорошими словами не убедишь… Рано или поздно, он к прежнему решенью вернется — конечно, если решение это было серьезно…

— Я так не могу!.. — побледневшая от волнения Яся с силой стиснула свои руки, так что пальцы захрустели. — Вы рассуждаете бессердечно: «рано, или поздно»… Пускай лучше поздно, чем «рано»… Чем позднее — тем лучше!..

— Насильно мил не будешь, дорогая моя Яся… Я так смотрю: жизнь дана вам один только раз… Счастье ваше, если смысл ее связан у вас с чем-нибудь общим, вечно движущимся, живущим!.. Тогда все хорошо будет, и бессмертные огни озарят всю мелочность и горечь вашего существования… Но представьте себе, что душа ваша только личным чем-нибудь, узеньким живет?.. Что же делать вам в том случае, когда волны жизни у вас и эту последнюю соломинку вдруг выхлестнут? И вдруг еще является к такому тонущему какой-нибудь, вроде вас, хороший и сердечный человек и начинает ему разные жалкие слова говорить: «Не надо, мол, не тоните… Вылезьте вы лучше на берег и будем снова жить!..» А он вам на это в ответ: «А чем я буду жить, позвольте узнать?.. Когда нет у меня для этого ни возможности, ни желания… Когда я все свое на свете потерял, а чужого мне и даром не надобно…» Вот что вы сделаете тогда?.. Какие станете тому человеку советы давать?..

— Я не стану ему давать советы, — порывисто возразила Яся, — я ему только одно скажу: ты гибнешь?.. Ты хочешь погибнуть — так смотри: вокруг тебя неправда и зло… Поди, борись с ними!.. И ты тоже погибнешь, но зато твоя гибель не будет бесплодна для людей!..

— А если он вам на это весьма резонно заметит: «А наплевать мне на всех ваших людей!.. Какое мне до них дело?.. Я сам для себя… Стану я еще какой-то плодотворной гибели ждать, когда мне и жить-то теперь нисколько не интересно!..»

— А я докажу ему, что он неправ!.. Он должен отдать свою жизнь за общее дело, если для него самого она уже утратила ценность…

Елена Павловна тихо засмеялась.

— Ах, Яся, Яся!.. Ну как же можно так говорить?.. Разве делу свободы и людского счастья нужны грошовые свечки, которые вы ставите по долгу?.. Вот уж этого я никак не пойму!.. Только тогда, по-моему, ценна и полезна жертва, когда человек сам… слышите, Яся — сам, не сидящий внутри его долг, отдает свою жизнь на общее благо…. Он говорит себе: жизнь хороша… Я люблю ее всеми силами своими, всеми мыслями, всем сердцем!.. И вот я вижу, что «я» — это капля в том океане, который подымается сейчас из берегов, чтобы смыть с земли ее вековечную неправду… Во мне — этой ничтожнейшей капле — отражается яркое солнце… кусочек синего неба виднеется во мне… Я сверкаю и переливаюсь разными красками и цветами… Я отдельно живу, но я в то же время миллионная часть этих волн и вместе с ними пойду в общем приступе на скалы и утесы!.. Я разобьюсь, быть может, о них, — но я знаю, что я не одна… Другие идут за мной, как и раньше шли передо мной другие… Я погибну, потому что хотела жить!.. В моей гибели — вечное торжество жизни… Вот это я понимаю. А нести на какой-то несуществующий жертвенник то, чего у нас самих уже нет и что нам самим уже больше не нужно?.. «На тебе боже, что нам негоже!..» Да ведь стертый пятак и на базаре не возьмут — к чему же подсовывать его на общее дело, вместо настоящей, неиспорченной монеты?..

— Елена, — проговорила Яся сдавленным голосом, точно через силу. — Я хочу вам сейчас одну вещь сказать…

— Говорите, милая Яся… Я вас слушаю…

— Я не знаю… может быть, это и не ко времени сейчас… И вообще… Но мне нужно знать ваше мнение… Я не могу больше одна…

Яся от волнения остановилась.

— Я прямо не знаю, что со мной?.. — смущенно пробормотала она с доверчивой и немного растерянной улыбкой…

Но Елена Павловна уже не слушала ее.

Прикрыв глаза ладонью от все еще ярких лучей заходящего солнца, она напряженно всматривалась в идущую по дороге одинокую фигуру… Другая, странно сгорбленная, следовала за ней в некотором отдалении. Их уродливые и гигантски разросшиеся тени двигались впереди, резко выделяясь на залитой солнечными отблесками пыльной дороге…

— Кто бы это мог быть?.. — произнесла Елена Павловна, все еще всматриваясь в идущих. — Какие-то чужие… Яся, да ведь это, однако, Сергей!..

— Ну… не похоже что-то… А другой-то с ним кто же тогда?..

— Ей-Богу, Яся — это он!.. Уверяю вас… Смотрите: они к нам повернули… они сюда, на дачу идут… Яся, да смотрите же… Ну, что я вам говорила… а?.. Меня не обманешь… Яся, да неужели же вы и теперь еще не видите, что это Сергей?..

— Теперь и я уже вижу, — с неуловимой усмешкой возразила Яся.

Елена Павловна порывисто обняла ее и закружила…

— Ах вы, глупая… милая, милая Яся!.. Да разве же вы думаете, что я не слушала вас сейчас?.. Я смотрела на дорогу, но я слушала… Я могу даже все вам рассказать, что вы говорили… Вы говорили… Смотрите, Яся — они уже мостик перешли… Через пять минут будут здесь… Значит — вы говорили… Да вы знаете, Яся — кто это с ним идет?.. Никифор из Монрепо!.. Ваш рыжий обожатель… Не верите?.. Ей-Богу — правда…

Это он… это он… Знаю поступь его…

— дурачась, запела во весь голос Елена Павловна.

— Какой, однако, Сергей ленивый!.. Не мог сам чемодан понести… Никифора взял… Любит он эти джентльменские замашки!.. Для «конспирации» — говорит… А какая там конспирация, — просто лентяй от природы… вот и все… Они еще нас не видят… Побежим скорее навстречу… Ну, скорее!..

Яся покорно следовала за ней, все еще чему-то загадочно улыбаясь.

Елена Павловна внезапно обернулась.

— Яся… милая!.. Ну, конечно, вы уже поняли меня!.. Да и я ведь вас давным-давно насквозь всю вижу… От меня не скроешь… Да… я счастлива сейчас… Я люблю его… Но ведь и для вас будет счастье, я верю в это… Он бросит пить… и тогда…

Яся судорожно схватила се за руку.

— Елена!.. Да?.. Неужели вы… неужели я… — она умолкла, потеряв дальше нить своих беспорядочно всколыхнувшихся мыслей…

Елена Павловна ласково и с какой-то особенной нежностью обняла и прижала к себе ее темную голову.

— Яся, — шепнула она, — мы должны друг другу помогать… Я обещаю вам… Я повлияю на него… Мне Сергей поможет…

Яся ярко вспыхнула от смущения. Некрасивое, смуглое лицо ее неожиданно и чудно похорошело.

— Елена… если бы знали вы!.. Ведь это в первый раз со мной… Я еще никогда…

— Подождите, Яся… после. Вот Сергей!..

Елена Павловна сделала безразличное лицо.

— А… наконец-то, явился!.. — небрежным тоном начала она, идя ему навстречу по усыпанной песком дорожке, желтой от солнечного заката. — Где изволили столько времени шататься?..

В ее слегка дрожавшем грудном голосе проскальзывали, как светящиеся искры сквозь ночной туман, неуловимые для постороннего уха нотки сдерживаемого, волнующего счастья.

— Сестрице — наше нижайшее!.. — с искусственной развязностью раскланялся Сергей. — Сколько лет, сколько зим!..

Но глаза его, мимолетно встретившись с внезапно потемневшими глазами Елены Павловны, сказали ей что-то совсем другое…

— А… Яся, здравствуй!.. Что, не нашла еще себе жениха?..

Яся, вспомнив свою роль, жеманно отвернулась.

— Уж всегда вы, Сергей Палыч, такое скажете…

Рыжий Никифор, с чемоданом Сергея на плечах, кинул на нее убийственный взгляд.

— Куда чемоданец прикажете нести? — спросил он, переступив с ноги на ногу своими желтыми, неимоверно громадными башмаками.

— За мной неси!.. Ну, сестра, рассказывай, как вы тут без меня поживали?.. Преподобному дьякону — мое почтение!..

Дьякон, заслышав еще издали голос Сергея, уже торопился из своей комнаты.

— Добро пожаловать, Сергей Палыч. Вот уж можно сказать — кого я рад видеть!..

Он придержал одной рукой поминутно распахиваемые ветром полы подрясника и радушным движением протянул гостю другую, жилистую, волосатую, всю покрытую коричневым слоем весеннего загара…

— Ну и десница же у вас, отец дьякон, — благословенная…

— Слава Богу, ничего!.. Не обидел Господь… А вы надолго к нам?..

— Да денька два-три думаю прожить… Надоело в городе… пыль… духота!.. А у вас тут чудесно… Как здоровье Тамары Георгиевны?

— Покорнейше благодарю… Весьма даже ничего, здорова… Она сейчас сюда тоже придет… Занялась туалетом … Знаете — женский пол!.. Не могут без бантиков этих разных!.. Ха-ха-ха… Да!.. Производите вы впечатление на мою супругу… Ей-Богу!.. Я скоро ревновать начну… Помилуйте: только увидела вас, что вы идете, — сейчас к зеркалу. Ах, говорит, Сергей Палыч приехали, а я еще не одета!.. Всеобщий переполох…

— Что ж, я очень рад…

— Еще бы… А вот, небось, в городе много есть мужей, которые не рады?.. Ха-ха-ха… Ну-с — так покамест не стану вам мешать отдыхать с дороги… До скорого свиданья…

— Всего хорошего, отец дьякон… Завтра утром, значит, вместе удить?..

— Уж это как водится!.. По обыкновению!..

— Ну, ладно… Привет от меня Тамаре Георгиевне… а пока…

— Хорошо, что приехали, Сергей Палыч… За последние дни очень уж мрачно было у нас…

— А что такое случилось?

— Об этом пускай вам сестрица ваша, Елена Павловна, расскажут… Я это только так… между прочим… А со всем тем — приятного отдохновения!..

— До вечера, отец дьякон.

— В чем дело?.. — спросил Сергей Елену Павловну когда они остались одни, и Никифор, поставив чемодан на пол, удалился, украдкой подмигнув Ясе и обольстительно поскрипывая своими неотразимыми для женских сердец желтыми башмаками. — На что он намекал?..

Яся рванулась вперед.

— Подожди, Елена… Дайте мне… дайте я!.. Видите ли, Сергей, с Осокиным творится какое-то непонятное для нас…

— На секунду… Могу сообщить вам последнюю новость: Василий провалился, и, благодаря этому, теперь известно, что где-то в здешних местах имеется наша конспиративная квартира… Определенного еще ничего нет, но, во всяком случае, нужно держаться начеку… Малейшая неосторожность может навести на след… Итак, — о чем вы начали, Яся?..

— Значит, тем важнее, чтоб вы как-нибудь повлияли на него!.. — и Яся с жаром принялась рассказывать Сергею о странном поведении Осокина, в то же время стараясь всячески оправдать его и объяснить его поведение.

Сергей молча слушал. Красивое лицо его потемнело.

— Этому надо положить конец, — произнес он, вставая, когда Яся рассказала все, что могла. — Вот не было печали, так черти накачали!.. С ума он, что ли, сошел?! Ну да я с ним сегодня, как следует, поговорю… А теперь нельзя ли мне умыться?.. И поесть потом… Я три ночи совсем не раздевался и почти не спал… А не ел еще со вчерашнего вечера!..

Яся поспешно вышла на кухню. Сергей, улыбаясь, остановился перед Еленой Павловной.

— Ну… что?.. — заглянув ей в глаза, насмешливо сказал он.

Елена Павловна молча поднялась и прижалась к нему всем телом крепко и неподвижно…

VIII

В это время Осокин сидел, сгорбившись и охватив колена руками, у самого моря…

По ту и другую сторону, так далеко, насколько было доступно зрению, тянулся плоский, усыпанный камнями, берег. Низкорослый кустарник возвышался сзади зеленой стеной. Горы вдали горели пламенными красками тускнеющего заката.

Осокин смотрел и думал.

Подгонявшие одна другую волны бесконечно бежали перед ним. Слышался их отрывистый, точно зовущий плеск…

Однообразно набегали волны и вновь откатывались назад, а отзвуки прошлого, далекие воспоминания забытых дней то неожиданно появлялись перед его тоскливо устремленными глазами, то скрывались где-то среди равнодушной мглы, разбуженные морем и бесследно исчезнувшие в нем, точно смытые только что отхлынувшей от берега волною.

Осокин пытался дать самому себе отчет в своих поступках за последние дни, но ничего не выходило. Он смутно чувствовал, что неправ, и это ощущение почему-то еще больше раздражало его. Ему нужно было доказать себе, что мнение Елены Павловны об его поведении ему совершенно безразлично, но, вместо того, он испытывал на душе тяжелую горечь, которая не покидала его ни на секунду…

Неопределенная тоска окутывала серой дымкой медленно ворочавшиеся в мозгу усталые и одинокие размышления. Осокину хотелось лечь тут же на камни и долго, долго плакать, прижавшись к ним, под ласковый шелест волн, пока не выльется слезами вся эта наболевшая на сердце тяжесть…

Между тем, заря на западе тускнела и гасла. Длинные тени потянулись по волнующейся поверхности моря. Оно как-то сразу потемнело и словно нахмурилось. Прозрачный сумрак начал спускаться на землю из синеющих ущелий. У подножья гор показались первые скользящие клочья чуть заметно поднимающегося белого тумана…

Осокин протянул вперед ноги, онемевшие от неподвижного сиденья, и снял шляпу. Всклокоченные волосы сейчас же мягко зашевелились… Ветер усиливался. Под его порывами кустарник тревожно и томительно зашумел.

— Какое право имеет она негодовать и удивляться?.. — вспыхнула давно уже бессознательно разгоравшаяся искра. — Почему именно мне это не позволено, а любому дураку можно?.. Кто поставил меня куда-то вбок от прочих людей, и я только должен смотреть на них, как они мимо меня проходят? А если я сам тоже желаю вместе с ними идти?.. Если я хочу быть, как и все?.. Может мне нисколько даже не интересно, что меня считают чем-то непохожим на других… человеком идеи… долга, самопожертвования и т. д… А вдруг я хочу быть вполне обыкновенным, без всякого долга и самопожертвования! Хочу любить, быть счастливым… смеяться, ухаживать… наслаждаться жизнью…

Осокин задумался. Ему ясно представилось, что всегда его жизнь тянулась вплоть до нынешних дней, наполненная лишениями и борьбой, но без проблеска личного счастья. Постоянно он был в самом центре каких-нибудь общественных дел: в гимназии — кружки самообразования и совместного чтения, украдкой от гимназического начальства; в университете — сперва чисто студенческие, потом уже политические вопросы; а там захватило волной, как щепку, и пошло носить от партийных собраний до сибирских снегов, от тюремной тишины до многотысячных, шумных митингов, и оттуда — снова за железную решетку…

Осокин никогда не знал женской любви. Когда имелось для этого свободное время, он был слишком робок и неуклюж, а потом уже стало совсем некогда: общественная работа поглотила его совершенно…

Он часто думал об этом, расхаживая по безмолвно прислушивающейся к его шагам тюремной камере, или же склонившись над своим наборным станком. Несбыточные мечты далеко уносили его, но он знал, что они никогда не осуществятся!

— Чего же не хватает мне?.. Чего?.. — часто спрашивал он сам себя с мучительным сожалением… Ответа не было, но он знал, что, действительно, ему все-таки чего-то не хватает…

Когда Осокин был еще в гимназии, его все считали начитанным и умным. На гимназических вечерах он одиноко бродил между жизнерадостной толпой своих сверстников, гулявших под руку с наивно щебечущими, как птички, или же кокетливо играющими во взрослых женщин гимназистками, вдыхал в себя всю эту атмосферу неуловимой влюбленности и чувствовал себя глубоко несчастным.

Прислонившись к стене, он смотрел на вертящиеся перед ним в восторженном упоении и сменяющие одна другую пары — губы его по привычке кривились в саркастическую усмешку…

— Какой он серьезный!.. Он принципиально не танцует… — доносился до него иной раз почтительный шепот какой-нибудь гимназисточки, проходившей мимо с своим безусым, но уже чрезвычайно важным кавалером…

— Н-да!.. — солидно подтверждал тот. — Осокин у нас не от мира сего… ученый…

Но если бы знали они, с какой захватывающей радостью бросился бы он вертеться сию же минуту вместе со всеми ими, если бы умел танцевать!.. С каким восторгом бегал бы… суетился, размахивал руками и кричал: «En avant!.. Cavaliers à gauche — mesdames à droite, s’il vous plait!..» — не хуже, чем Володя Журавлев, первый танцор гимназических вечеров и их неизменный дирижер-распорядитель.

Но Осокин чувствовал себя неспособным к подобной роли. Случайно как-то увидав в зеркале отражение своей комически-растопыренной фигуры, он навсегда отказался от надежды сделаться танцором.

В университете было то же самое. На сходках, на рефератах, на вечеринках, всюду, когда дело шло о каких-нибудь серьезных вещах, Осокин был желанным гостем. Но лишь только кончались дебаты, и собравшаяся молодежь начинала веселиться, он сразу же становился всем чужой и сидел в углу, почти никем не замечаемый и забытый. Обычно к нему подсаживался кто-нибудь из «серьезных людей» или мнящих себя таковыми и начинал бесконечные разговоры.

Кругом шло молодое веселье: пели, смеялись, ухаживали, танцевали. Осокин же принужден был выслушивать разные «соображения» по поводу «назревавших вопросов», мысленно посылая своего собеседника ко всем чертям…

Он не понимал: почему другие умеют совмещать серьезность с беззаботным весельем, а у него это никак не выходит… Чего-то не хватало для этого… Но чего?..

Осокин поднялся и, не спеша, повернул к дому. Скоро он заметил какую-то белую фигуру, одиноко сидевшую на крыльце. Это была Яся, но он принял ее в темноте за Елену Павловну.

Сердце его усиленно и часто застучало. Он остановился, чтобы перевести дыхание.

Фигура не двигалась.

— Подойду и молча сяду… Она поймет меня… Она простит… — Осокин нерешительно двинулся вперед. — Она сильный и уравновешенный человек… Ей мое поведенье кажется диким… недостойным даже… быть может!.. Я это признаю… Я был неправ… Прежде всего — перед ней неправ: я оскорблял ее всякими подозрениями, требовал чего-то, чего и сам не знаю!.. Конечно, она возмутилась и оттолкнула… Она — чистая, святая… Лгать она не умеет, но я был слишком измучен для того, чтобы поверить сразу… Сергей для нее, конечно, легкомыслен… Разве женщина способна увлечься человеком, который дурачится, как мальчишка, и притом постоянно насмехается над ней?.. И даже неостроумно иногда… Он хороший, милый… слов нет!.. Но разве его можно поставить на одну доску рядом с Еленой?.. Вздор и пустяки!.. Конечно — я замечал в ней маленькое кокетство, когда он приезжает… Но ведь у нас тут так скучно… Поневоле свежему человеку обрадуешься… С Сергеем приятно поболтать, посмеяться, — но любить его… Какой вздор!.. За что, спрашивается?.. К тому же, Елена знает, что он очень непостоянен… Сегодня одна — завтра другая… Прямо какое-то тру-ля-ля… и больше ничего!.. Женщинам это не должно нравиться: они любят, чтобы к ним относились серьезно…

Осокин подошел к калитке.

Между тем, Яся, давно уже сидевшая на крыльце в ожидании Осокина, думала о своем, и вся была охвачена обаянием этой задумчиво затихнувшей ночи.

Кругом была тьма. Где-то неподалеку призывно и страстно звенели в траве бесчисленные цикады. Влюбленные лягушки перекликались странно урчащими голосами. В темном и влажном воздухе чудилась безотчетная весенняя тоска…

Яся смотрела прямо перед собой широко раскрытыми, точно очарованными глазами, но она не видела и не слышала ничего.

Она видела лишь то, что происходило у нее на душе в этот смутный час, когда небо сливается с землей и морем в одну чернеющую мглу… Она слышала лишь тот неясный, внутренний голос, который ей нашептывал среди волнующей ночной тишины, что нужно жить, что жизнь хороша, но только скоро проходит, и поэтому необходимо ловить ее бесследно ускользающие, счастливые мгновенья…

Море тоже умолкло за окутанной вечерним мраком стеною кустов. Оно, как будто, исчезло куда-то, и было непонятно и жутко, что больше уже не доносится оттуда его привычное, однообразно прерывающееся плескание…

Всколыхнувшееся прошлое медленно развертывалось в сознании смутной тенью… Серые призраки тоскливо исчезнувших дней… Сколько было в них одинокой горечи и разочарования…

Жизнь тащилась вяло и монотонно. Дикая семья с целым роем предрассудков и верований, старозаветных традиций и анафемой всем тем, кто осмелится нарушить в них малейшую йоту… В доме трепет и животный страх перед отцом. Мать, забитая, запуганная, больная… Голодные родственники, жадно ждущие подачки с богатого стола. Вечные споры и крики по поводу каждой истраченной копейки… В банке же сотни и сотни тысяч, и вся округа в руках отца…

Единственная дочь… гордость семьи… ее надежда… Нужно учиться, «пускай ученая будет»…

Гимназия… первые брошенные в глаза оскорбления из-за происхождения и веры… Тоскливая, ненужная жизнь… Упорный труд без проблеска впереди, без искры тепла и света… Но зато — первая ученица… золотая медаль… и надорванные силы… Усталость душевная, покорность и робость…

Но вот — неожиданное пламя вспыхивает в душе при первых прочтенных книгах, при первых встречах с новыми людьми, и, повинуясь, его неведомому призыву, она бросает все и идет…

Вторая полоса жизни: снова труд, изнуряющий, тяжелый, но зато на душе озаренная тишина… Хорошо мечтать о том, что будет когда-нибудь после, — сейчас еще нет ничего, но как радостно это ликующее, бодрое ожидание!..

Бесконечной цепью тянутся дни… недели и месяцы проходят повторяющимися звеньями сквозь смутную дымку воспоминаний… Аресты, ссылки… Неотвязные думы среди безмолвия враждебно сомкнувшихся, каменных стен, тоска по воле и снова свобода…

Прошли эти кошмарные ночи с чернеющей на темном небе тюремной решеткой, далеко позади осталось пережитое спокойствие могилы, день за днем опустошающее душу, — снова солнце и жизнь впереди… Но отчего же прежнее одиночество не гаснет?..

И вдруг, — среди мертвой пустыни приветно мерцающий, неожиданный огонек… Какая тихая радость охватывает душу!.. Как хорошо пригреться и отдохнуть после утомительной и одинокой дороги…

Огонек этот, правда, не ярок и мал, но для того, кто измучился в его ожидании, он заменит самые лучезарные звезды…

Яся неожиданно очнулась от нахлынувших на нее обрывков воспоминаний. Но сейчас же мысли ее вернулись к прежнему направлению. Этот вечер она непрерывно думала об Осокине.

«Какой он слабый, беспомощный, — думала она. — Ему надобно бросить пить, и тогда он поправится… Ему очень вредно, а он этого не понимает… Глупый!.. Разве же можно так разрушать свое здоровье… Теперь всякий человек на учете — постоянные аресты… провалы… А он такой чудный техник… Он страдает, должно быть, сильно, а не хочет ничего сказать… Сказал бы мне, — вдвоем легче перенести, чем одному… Но нет!.. Скрытный он… Все один хочет…»

В это время Осокин подошел к крыльцу.

— Елена Павловна! — срывающимся голосом позвал он в темноте.

— Елены здесь нет, это я.. — с грустной нежностью возразила ему Яся. Мягкая и ласковая волна хлынула ей в голову, и она томительно закружилась. Неожиданное появление Осокина смутило Ясю. Она даже густо покраснела, но Осокину это не было видно.

— А Елена Павловна где?..

— Ушла с Сергеем к морю…

— С Сергеем?.. Откуда вдруг взялся Сергей?..

— Он приехал под вечер, когда вас не было…

— Вот как!..

— А вы почему с ними не пошли?.. — отрывисто спросил он.

Яся улыбалась и молчала. Но так как Осокин не мог заметить ее улыбку из-за темноты, то, выждав несколько мгновений, повторил еще раз, но уже с большей настойчивостью:

— Почему же вы с ними не пошли?..

Яся вспомнила, как, вернувшись в комнату из кухни, застала Сергея целующим Елену Павловну, и невольно засмеялась. Этот смех заставил Осокина насторожиться. Ему почудилось в нем какое-то подозрительное значение. Он резко и грубо шагнул вперед.

— Я вас спрашиваю: почему вы с ними тоже не пошли?.. Желаете вы мне ответить?.. Или вам, быть может, не велено говорить?..

Его горячее, тяжело прерывающееся дыхание коснулось щеки Яси и обожгло ее.

Яся неопределенно пожала плечами.

— Ну вот, что за пустяки!.. «Не велено» — с какой это стати?.. Просто не хотелось мешать… вот и все… Разве приятно быть пятой спицей в колеснице?..

— Как… что такое?.. — сперва было не понял Осокин, но сейчас же мучительно яркий луч разрезал тьму, и все стало сразу ясным. Он зашатался и чуть было не упал. Тупая боль судорожно сжала пересохшее горло.

— В…вот, значит, как!.. — с трудом пробормотал он, стуча зубами, как в лихорадке. Отвратительные картины, одна другой ярче и неожиданнее, с болезненной торопливостью побежали в услужливо заработавшем воображении.

Из груди его против воли вырвался глухой и жалобный стон.

Яся встревоженно вскочила.

— Боже мой!.. Что такое?.. Что с вами? Вам нехорошо?..

Осокин с силой стиснул грудь обеими руками, но не мог удержаться.

— Тоска… тоска!.. Боже мой — какая тоска!.. — с хриплым стоном снова вырвалось у него…

Яся с внезапным порывом нежности наклонилась к нему и зашептала:

— Милый!.. Ну, что с вами?.. Ну, скажите?.. Ну… ради Бога!.. Ну, хотя бы для меня… Ведь я тоже страдаю вместе с вами… Давайте же вместе страдать, если уж счастья нам не дано… Будем теперь горе пополам делить… легче будет… Ну, милый! Ну захотите… Боже мой, как измучилась я за вас!.. Ах, Осокин, если бы вы знали только… Ну, послушайте же меня — скажите: капая тоска вас мучит?.. Может, я и сумею ее разогнать… ну, скажите!.. Я ведь всегда одна… Господи!.. Я сама не знаю, что я сейчас говорю!.. Осокин, милый!.. Я с ума схожу… Я люблю вас… В первый раз в жизни люблю… Когда я увидела сегодня, как Сергей целовал Елену, я подумала…

— Вы лжете!.. Лжете вы!.. — Осокин с злобой выкрикнул ей эти слова прямо в лицо. Яся испуганно замолчала. Ей почудилось, что все, что происходит сейчас, не настоящее, сон, кошмар…

— Господи!.. Осокин!.. Что с вами?.. Вы мне не верите?..

— Не верю!.. — упрямо заявил Осокин.

— Не верите, что я вас люблю?.. — Яся прошептала это так тихо, что он не услышал, а скорее угадал слова.

Он насильственно и коротко засмеялся.

— Ах, да не об этом я!.. Я говорю, что вы лжете насчет Елены и Сергея…

Яся поднялась и с силой хрустнула пальцами стиснутых рук. Но она сейчас же должна была прислониться к балюстраде, чтобы не упасть. Земля колебалась и поплыла под ее ногами.

— Так вот что!.. Вот отчего!.. Теперь я все понимаю, — беззвучно шептали ее помертвевшие губы.

— Я их все-таки найду!.. — с бешенством отчаянья пробормотал Осокин, и через секунду его высокая фигура исчезла во мраке между кустов.

Яся осталась одна. Когда Осокин скрылся из виду, она молча легла навзничь на жесткий песок и долго билась головой о смутно белеющие в темноте ступеньки. Плакать она не могла…

А кругом по-прежнему темнела тихая ночь. Звенели цикады, и в канаве за дачей слышалось весеннее кваканье влюбленных лягушек, томительно журчащими голосами призывавших друг друга…

Море загадочно молчало вдали.

IX

— Слушай, Сергей, — ну, не странно ли это?.. Я люблю тебя… ты мой!.. Ты весь мой!.. Я знаю и люблю в тебе каждую черточку твоего лица, каждую линию твоего тела, все ведь это родное, близкое мне… а, между тем, ты по-прежнему остаешься для меня неизвестным!..

— Т. е. как это так?.. — спросил Сергей.

— Я хочу сказать, что до сих пор еще не знаю, кто ты такой?..

Сергей засмеялся.

— Вон оно что!.. Так по-твоему, значит, в наших отношениях должно что-нибудь измениться, если я тебе сообщу, как меня по-настоящему зовут?.. Признаюсь, не совсем понимаю… К чему это?.. Разве тебе станет легче, если ты узнаешь, что я, предположим, Петр, а не Сергей?

— Нет… Я вижу, ты меня тоже не понимаешь. Не в этом совсем дело… Я твоего метрического свидетельства у тебя не прошу… Я хочу только знать: как тебя зовут, и кто ты?.. Ты только пойми: мне все время кажется, что я люблю кого-то другого, а не тебя!..

— Вот тебе раз!.. Это по какой же причине?

— А очень просто… Когда я мысленно говорю про себя твое имя: «Сергей!..» — во мне сейчас же появляются связанные с ним воспоминания… Вот наша первая встреча, когда ты ночевал у нас в квартире после побега, вот то… другое… третье что-нибудь… одно за другим встает и поднимается в душе… И так светло становится… так радостно, словно солнце выглядывает из-за туч — хочется петь и смеяться!.. И вдруг я вспомню иной раз, что Сергей — это ведь совсем не тот человек, которого я люблю… Того как-то иначе зовут — как?.. Я не знаю… На самом же деле — никакого Сергея нет!.. И все сразу становится тусклым… Когда я начинаю думать о том, что мне нельзя знать ни прошлого твоего, ни тех людей, которые тебя раньше окружали, мне хочется плакать от обиды… Где-то, кому-то все это известно, — а для меня целая полоса твоей жизни под замком!.. Были же женщины, которые любили тебя, как того, кто ты есть в действительности, а не как Сергея… неведомого какого-то… несуществующего… У них есть воспоминанья, а у меня ничего… Меня злоба душит — я ревную, не зная их… Мне так это все тяжело, а ты, по-видимому, даже понять этого не желаешь!..

Елена Павловна порывисто сломала сухую ветку, которую все время вертела в руках. Сергей молчал, попыхивая красновато-светящейся в темноте папиросой.

Потом он вдруг неожиданно расхохотался.

— Нет, это ловко, черт возьми!.. Не успел приехать, а она уже злится на меня… Что же будет, если мы с тобой вместе жить станем?.. Воображаю семейное счастье… Но — шутки в сторону!.. Давай лучше по душам поговорим…

Он отшвырнул от себя окурок папиросы, пролетевший по темному воздуху рассыпающейся мелкими искрами дугою, и уже серьезным тоном продолжал:

— Слушай, Елена, глупо ссориться из-за пустяков. Я раз навсегда говорю тебе: теперь я не имею еще возможности сказать тебе, кто я такой?.. Это не моя только тайна… Есть причины, по которым товарищи не желают, чтобы я себя открывал — значит, о чем же речь?.. Ясно, кажется?.. А ты, между прочим, в претензии на меня… По-моему, это совершенно несправедливо… А затем я немного иначе смотрю на эти вещи. Я думаю, в данный момент совсем не важно и незачем оборачиваться назад, — кто стоял у моей колыбели?.. Какие влияния окружали меня с младых ногтей?.. Не все ли равно в конце-то концов?.. Важен я такой, какой есть сейчас, а не такой, каким был когда-то… Ведь, может, жить мне осталось всего трое суток, а может, и пять часов, и возможно, что и аридовы веки еще проживу, если счастье мое будет такое. Зачем же, спрашивается, старое вспоминать?.. Нужно жить только настоящим да в будущее, в тьму эту неизвестную, с веселым и ясным сердцем смотреть… А придет момент, — умирай!.. Жизнь твоя ярко прожита… не жаль и расставаться с ней, все хорошее и худое полной чашей уже выпито. Вот, по-моему, как надобно жить… И я хочу для себя именно такой жизни…

Сергей низко нагнулся к Елене Павловне и, обняв ее за талию, притянул к себе.

Она неохотно повиновалась.

— Знаю я тебя!.. Наговоришь… наскажешь, — и опять я, как дура набитая, буду слушать, разиня рот… Я все-таки сержусь на тебя…

— За что?

— Ты бы мог меня как-нибудь известить, чтобы я понапрасну не волновалась… Я эти ночи почти не спала… Кажется, можно было бы догадаться!.. Ну хотя бы Осокину, что ли, пару слов прислал: жив, мол, здоров… Нет… ни звука!.. Как ключ в воду канул… Чего только не передумала я!.. А ему, как с гуся вода…

— Елена, а кто обещал мне быть ласковой со мной сегодня?..

— Не могу я быть ласковой… Я сама на себя сержусь, что, как ты приезжаешь, вся моя воля куда-то расплывается без остатка… Как в тумане хожу!..

— Скажите!.. Они очень горды и потому не желают быть в подчинении… Моя воля — закон… Я так хочу…

— Пусти меня… Ты опять начинаешь меня дразнить…

— А если я не пущу?..

— Тогда я сама уйду…

— Попробуй…

Зашуршали и стремительно забулькали обрывающиеся в воду с берега мелкие камешки. Послышался сдавленный смех.

— Ага!.. — торжествующе возгласил Сергей. — Ну, что ты на это скажешь?..

— Еще бы… Я гимнастикой не занимаюсь, как ты… Где же мне справиться?

— То-то и есть… Признавай, значит, мое главенство, или в воду брошу…

— Не признаю!..

— Брошу ведь… лучше уступи…

— Не уступлю… сказала — и кончено!..

— Ну, значит, Господи благослови!.. Раз…

— Сергей, что ты делаешь?.. Сергей…

— Два… два… и..

— Ай… ай!.. Сумасшедший!.. Что он дел…

— Три!..

— Вот и не бросил!.. Что, не хватило духу?..

— Сознаюсь, побежден… Только у меня к этому есть уважительные причины…

— Какие же?..

— Жалко стало бросать…

Сергей снова крепко прижал ее к себе.

— Елена, сегодня ночью… да?.. — несвязно зашептал он, ища ее губ своими губами. — Ты придешь к морю?.. Пускай сегодня будет так же, как тогда… в тот вечер… Ты помнишь?..

— Помню, — чуть слышно шепнула она, бессильным движением запрокидывая назад голову под его порывистым и длительным поцелуем…

Обнявшись, они медленно повернули обратно.

— Милый!.. Я так соскучилась… так тебя ждала… — донесся из темноты взволнованно-вздрагивающий голос Елены Павловны. Потом все стихло.

Осокин, бледный от злобы и унижения, вышел из-за кустов. Казалось, все вокруг бежит и вертится в стремительно исчезающем вихре. Хаотические мысли уродливо вспыхивают в мозгу.

Он сжал обеими руками пылавшую голову.

— Подлая… подлая… — беззвучно шептал он, сам не понимая, что такое шепчет. — О подлая!.. Обмануть так безжалостно… так жестоко… Значит, вот что они… А я?.. Боже мой, как я был доверчив и глуп!.. Воображал себе: она, мол, чистая… святая… Хороша святая!.. Нечего сказать!.. — он хрипло и насильственно засмеялся, но сейчас же умолк от неожиданно вырвавшихся из горла вместе со смехом рыданий…

Ему почудилось, что он сходит с ума. Но усилием воли он заставил себя очнуться и тихо побрел по направлению к даче. Все его тело внезапно охватила расслабляющая усталость. Ноги двигались вяло и неохотно. Он часто спотыкался о камни и раз чуть было не упал. Но теперь ему было все равно. В своей апатии он даже не различал, куда идет, и очнулся только тогда, когда до его ушей донесся веселый и раскатистый смех Сергея.

Они все: Сергей, Елена Павловна, дьякон и его жена, сумерничали на крыльце. Неясный силуэт Яси одиноко выделялся на верхней ступеньке.

Она сидела отдельно от прочих.

— Да не может этого быть?.. — говорил Сергей, стараясь удержаться от смеха. — Неужто вы… вы, отец дьякон, и вдруг в гусары собирались поступить?..

— А почему бы и нет?.. — несколько обиженно отозвался дьякон. — Я ведь не всегда был такой старый да страшный… и у меня своя молодость была… А в молодые-то годы — сами знаете… Эх, да о чем и говорить, все равно станете смеяться…

— Нет, отец дьякон… Я, ей-Богу, сейчас серьезно… Расскажите только… Ну, пожалуйста… Это же так любопытно: хотел гусаром быть, а очутился дьяконом!..

— Мало ли что случается на свете… Один Бог только знает, кому какая судьба… Вы вот, к примеру скажем, о том да о другом загадываете, а на самом деле получится что-нибудь третье… Так и со мной было…

— Ну… положим, что свою судьбу я до некоторой степени уже знаю наперед… И загадывать даже нечего…

— Никто, как Бог, а человеку таких вещей знать не дано… Напрасно только похваляетесь, Сергей Палыч…

— Ну, так как же вы из гусара в дьякона обратились…

— Да совсем я даже не обращался, а просто в гусары не попал… Смолоду-то я очень все о военной службе мечтал… У нас ведь все в роду военные: и отец, и дядя… и братья двоюродные… Ну, вот и я туда же, за ними!.. А жили мы тогда в глухом местечке в Карталинии… Там у матери был участок небольшой, с садом… Отец же мой помер давно… Ну, как достиг, значит, я двадцати лет, то поехал хлопотать в Питер, чтобы меня там вольноопределяющимся приняли… на первых порах… Связи у меня были… Полковник, князь Николадзе, мне даже троюродным кузеном приходился… И вдруг в самый неожиданный момент получается письмо из дому: оказывается, мать моя померла, и остались маленькие сестры одни… Пришлось взять бумаги обратно и уехать… Какая уж тут военная служба, когда две сиротки на плечах… Так и не попал я в гусары!.. И вот, дьяконом уже пятнадцать лет… Ничего, слава Богу, живу!.. Участок вот купил себе… домик… сад есть… чего еще?.. Так и проживу здесь, покудова не умру… Торопиться и спешить некуда…

Наступило продолжительное молчание. Осокин слегка пошевелился в кустах.

— Кто это там?.. — испуганно вскрикнула Елена Павловна.

— Это Николай Егорович, — ответил дьякон, у которого было необычайно острое зрение.

Осокин принужден был выйти из своей засады.

— Здорово, брат!.. Ты чего это там прячешься?.. — Сергей дружелюбно протянул товарищу руку.

— Я вовсе не прячусь… Я гулял… — возразил Осокин, неохотно прикасаясь холодными пальцами к протянутой руке Сергея.

Затем он отыскал себе местечко подальше и молча уселся на ступеньку.

— Что с тобой?.. — спросил Сергей.

— Ровно ничего. А тебе бы чего хотелось?..

— Ну, если ты все-то еще не в своей тарелке, мы лучше после поговорим… У меня есть к тебе дело…

— Очень приятно… Амурное какое-нибудь?..

— Это что значит?

Сергей повернулся к дьякону.

— Мне бы, отец дьякон, хотелось вам один маленький вопрос задать…

— Пожалуйста, Сергей Палыч… Какой же именно?..

— А вот: довольны вы сейчас своей жизнью, или нет?..

— То есть, как это «доволен»?..

— А так… Находите ли вы, что — как вы сейчас живете, так и нужно жить?.. «Жена, дети, дом… садик… чего ж еще?.. Некуда торопиться?..»

— Ну… а по-вашему, надобно что?..

— Я не так думаю.

— Как же вы думаете, Сергей Палыч?.. Скажите… это интересно…

— В то время, когда вы в гусары собирались, тогда лишь, по-моему, и жили вы на белом свете… А как кончили собираться, так и перестали жить!..

— Вот уж этого я никак не понимаю… Что ж, по вашему мнению, я теперь уже не живу?..

— Я думаю так: как кончил человек душой метаться и искать жизни, непохожей на свою нынешнюю жизнь, так ему тут и крышка!.. Судите сами: река волнуется и все вперед, да вперед в неведомую даль бежит, а болото стоит себе на одном месте неподвижно… Конечно, и в болоте своя жизнь идет, но что это за жизнь?.. Лягушки какие-то… ослизлые, черные жабы… А в речных струях дно играет разноцветными камнями, плещут в них серебряные рыбы… плывут люди за своей судьбой… Все в реке переменчиво и красиво: там светлые дали… яркое солнце… широкий простор… а в болоте?.. Слушайте, отец дьякон… Елена, и ты послушай!.. Я сейчас вам одно свое стихотворение прочту… Оно глупое, быть может, и я, как автор, прошу извинения… Но в нем изложено то, что я думаю на этот счет…

Сергей стремительно поднялся и, не дожидаясь ответа, начал в темноте:

Среди бури, в полночь глухую Подымается белая чайка… Она плачет, рыдает тоскливо И крылами над бездною машет… Далеко ее крики несутся И сливаются с пеною крылья; Кто услышит ту чайку — погибнет, С этой ночи покоя не зная!.. Уж давно уляжется буря, Стихнет ветер и волны смирятся — А ему все-то чудиться будет, Что по-прежнему море бушует… И умолкнувший крик среди ночи В его сердце тоской отзовется… Сон тревожная дума отгонит, По неведомой чайке тоскуя… Там, где плещется тихое море, На скале станет он дожидаться; Не увидит ли белые крылья?.. Не услышит ли крик тот призывный?.. Все спокойно… На глади безбрежной Ярко солнце лучами сияет — Ничего там не видно, не слышно… Лишь при буре та чайка летает!.. Вот берет он свой челн и садится… Ветер парус и рвет, и бросает — Но вперед лишь он смотрит упорно И кипящую бездну не видит… Он плывет к своей чайке навстречу — Сердце бьется тревогою счастья… И все дальше, все дальше плывет он, Чтоб назад никогда не вернуться… Снова слышит он крик над волнами… Голос бури зовет его властно — И не хочет на береге мирном И не может он дольше остаться!..

Сергей умолк и снова опустился на свое место.

— Ничего не понимаю! — недоумевающе произнес, наконец, дьякон после недолгого молчания. — Какая такая чайка?.. Что она должна собою означать?

— А я понимаю! — порывисто возразила Елена Павловна. — Я точно так же думаю, как Сергей…

Осокин почувствовал, как жгучая волна безумной ревности хлынула ему в сердце.

— Тогда я, отец дьякон, могу вам объяснить, что это за чайка такая! — неожиданно и каким-то чужим голосом заявил он.

— Вот это любопытно. Пожалуйста, Николай Егорыч.

Дьякон выжидательно повернулся к нему.

Яся тревожно зашевелилась.

— Не надо! Ради Бога — не надо… — забыв всякую конспирацию, хотела было крикнуть она Осокину, но внезапно похолодевшие губы отказались повиноваться, и она что-то лишь прошептала глухо и невнятно. Никто не услышал ее.

Осокин, между тем, продолжал, лихорадочно стуча зубами и сознавая, что с каждым произнесенным словом он все ниже и непреодолимее падает в темную бездну.

— Чайка это — баба! Сергей Палыч, как глубоко художественная натура, не может равнодушно пройти мимо мелькнувшей женской юбки. Отсюда поэтическое видение: белые крылья среди волн!.. Очевидно, в данном случае подразумевается нижняя юбка… Кто набил себе руку по этой специальности, тот легко может заметить, насколько основательно почтенный автор изучил разбираемый вопрос… И потому…

— Черт возьми! Да ты что это, парень? Ври, да знай же меру!..

Сергей вскочил, возмущенный и рассерженный. Мягкое прикосновение руки Елены Павловны удержало его.

— Оставь… не стоит! — тихонько шептала она. — Ты же видишь: он не в себе…

Как ни были тихо произнесены эти слова, однако они все-таки достигли до ушей Осокина. Он сразу же смолк и обессилел. Наступила тягостная, томительно тянущаяся тишина…

Вдруг с верхней ступеньки, где сидела Яся, послышалось сдавленное рыдание. Все обернулись.

— Что ты, Яся? — с тревогой спросила Елена Павловна.

— Ничего, барыня!.. Это так. — Яся судорожно стиснула зубы и через секунду, овладев собой, поспешила ответить притворно веселым голосом. — Умаялась я за день-то… Жарища… духота… Голова до смерти разболелась…

— Так иди же скорее спать. Мы и без тебя ужинать накроем…

Осокин сидел, понуря голову, как бы не понимая, где он и что с ним… Ему хотелось скорее забыть про все… Куда-нибудь исчезнуть, — но он знал, что ни то, ни другое было уже невозможно.

Прошло минуты две. Они всем показались невыносимыми. Наконец, дьякон притворно зевнул и начал подниматься.

— Время-то идет! Ну, жена, собирайся. Спать пора… Дело к ночи…

Жена его торопливо поднялась вслед за ним. Всем стало сразу же легче.

— Ну-с, спокойной ночи!.. Приятного сна…

— И вам того же! До свиданья…

— Ходить во сне по аллеям, умываться розовой водой, завтра видеться со мной!..

— Не можете вы, Сергей Палыч, без шуток! Николаю Егоровичу — всего!..

— Прощайте, — неохотно буркнул Осокин, не поднимая головы.

Все разошлись.

— Подожди!.. — остановил Сергей Осокина, когда тот хотел было тоже проскользнуть к себе. — Выйдем сейчас на балкон… Мне с тобой нужно поговорить…

Осокин безмолвно последовал за Сергеем.

— Скажи, пожалуйста, что сей сон означает? — без всяких предисловий начал Сергей, лишь только они остались одни. — С ума ли ты сошел?.. Или соскучился тут… или, может, на меня какое зло имеешь? Пожалуйста, объяснись!.. Нельзя, чтобы дальше так продолжалось. Мне Елена и Яся рассказали про тебя… Я нахожу твое поведение недостойным. Не забудь, во-первых, что ты сейчас не один и не вправе располагать собой по своему усмотрению. Если тебе хочется губить себя — губи!.. Сделай одолжение, но не прежде, чем ты сдашь все дела и уедешь отсюда. Я тебя удерживать не стану: ты не маленький, сам должен понимать… Но мне все же хотелось бы, чтобы ты сперва сказал мне причину…

Осокин угрюмо молчал…

Сергей прошелся раза два по балкону, потом круто остановился.

— Осокин!.. — ласково заговорил он, делая к нему шаг на встречу. — Ну что же это такое с тобой?.. Ну, скажи… Ведь я же твой друг… Помнишь, сколько мы вместе и худого, и хорошего пережили?.. Разве же это не должно было связать нас крепко и неразрывно?.. Ты только вспомни… Я смутно улавливаю в твоем молчании какую-то странную и непонятную для меня враждебность, и мне это тяжело… Если я оскорбил твое самолюбие какой-нибудь глупой шуткой, то скажи прямо!.. Ну, хорошо!.. У меня есть этот недостаток смеяться и дурачиться, когда другим, быть может, совсем не до того… Я знаю, ты до болезненности подозрителен и самолюбив… Я прошу у тебя прощения… Давай, помиримся, и ты мне тогда все расскажешь… Ты опять молчишь?.. Отчего?.. Отчего ты не хочешь мне дать возможность помочь тебе?.. Ведь ты же знаешь, что я отношусь к тебе искренно и серьезно…

Осокин сделал нетерпеливое движение.

— Пусти меня!.. Я уйду… Я спать хочу…

Он попытался было отстранить Сергея, стоявшего у дверей, но Сергей задержал его.

— Так нельзя… Мы должны с этим немедленно же покончить… Ты меня оттолкнул сейчас, ты не хочешь, чтобы я был твоим другом… Дело твое… Но так как у меня с тобой есть слишком много взаимно связующих нас звеньев, то я не могу пустить тебя равнодушно… Слушай, Осокин, мне кажется, что я понял тебя!.. Ты, должно быть, испытал какое-нибудь тяжелое разочарование?.. Верно?.. Я ведь угадал?.. Но разве можно отчаиваться из-за какой-нибудь ничтожной, ничего не стоящей причины… Ведь в том великом общем, открывающемся перед нашими глазами, всякая личная причина, какова бы она ни была, сама по себе всегда будет и останется ничтожной… Если ты уже выбрал, Осокин, свой путь, если ты идешь уже в сторону общего, необъятно-захватывающего и большого, то почему какое-то маленькое и незаметное частное может стать тебе поперек дороги?.. Откинь его ногой к черту!.. Встряхнись и иди себе вперед, как ни в чем не бывало… Ты только подумай, в какое интересное время мы живем… Кругом тускнеют и рушатся старые кумиры… Новая жизнь прекрасной грезой витает перед нами впереди… Враги нас отбрасывают назад… гнетущая тяжесть прошлого, закоренелые предрассудки, боязнь перед новым, страх за привычный, мелочный житейский уклад, который так тесно слился с серым сумраком их существования, все это кошмары и призраки, омрачающие наш победный путь… Но мы все-таки победим!.. Оглянись вокруг, как радостно все… как хорошо!.. Гибнет старый мир… гибнет стремительно и неудержимо… Весело жить!.. И особенно нам, изведавшим уже счастье борьбы и тоску несбывшихся ожиданий!.. Мы жили, и волны жизни носили нас. Почему же ты хочешь сейчас быть выкинутым ими на отмель?.. В чем дело?.. Скажи мне… Неужели ты устал и больше не веришь?.. Нет… не может этого быть!.. Ты слишком много пережил и перестрадал, чтоб не верить, что свет и правда все-таки восторжествуют!.. Тогда что же с тобой?.. Ну, скажи!..

Сергей нагнулся к Осокину и пытливо заглянул ему в глаза. Его невольно поразило, что они стали в темноте необычайно огромными, точно бледность исхудалого лица увеличила их размеры.

Осокин не двигался и молчал.

— Ну, что же ты?.. — повторил Сергей.

Осокин неохотно повернулся.

— Слышишь?.. — глухим голосом произнес он, указывая рукой по направлению к виднеющимся во мраке разбросанным огонькам местечка.

— Что «слышишь»?..

— А вот, прислушайся хорошенько, это полезно… — в тоне Осокина проскользнула, как будто, насмешка…

Сергей недоумевающе пожал плечами.

— Ничего не понимаю.

— Помолчи немного, может, тогда поймешь.

Сергей замолчал. Стало тихо, и в тот же момент отдаленные звуки оркестра донеслись до них из местечка вместе с шелестом ветра и плеском волн, немолчно разбивавшихся о берег. На бульваре было, очевидно, гулянье, и военный оркестр играл там красивый и меланхолический вальс. Несколько секунд они оба прислушивались к знакомым звукам, мягко и задумчиво расплывавшимся среди тишины.

— В чем, же дело, наконец?.. — неожиданно спросил Сергей.

Осокин вздрогнул к отвернулся.

— Оставь меня… не приставай!.. — чуть слышно произнес он. — Я один остаться хочу…

— Я уйду сейчас… но, ей-Богу, я ничего, как есть, не понимаю!..

— Ты ничего и не поймешь… Вы все этого никогда не поймете… Вы… которым жизнь улыбается и которых она забавляет и тешит от рождения до могилы… Вы баловни счастья, и вам должна быть чужда моя тоска!.. Уйди же отсюда… Оставь… Я тебя прошу…

— Нет, постой, Осокин, погоди… Я, конечно, сию же минуту уйду, но, ей-Богу… честное слово…

— А.. что мне твои честные слова!.. На что мне они?.. Куда я с ними пойду, и чем они мне могут помочь?.. Ерунда это все… Бесполезное сотрясение воздуха и ничего больше… Я жизни хочу… Понимаешь ли ты меня?.. Ты, который сам живешь так ярко и красиво… Но… «сытый голодного не разумеет». Я голоден… Ты же по горло сыт!.. О чем мы можем разговаривать друг с другом?.. Вон, в городе на бульваре вальс играют… Знаешь ли ты, что там сейчас?.. Там ходят люди под темными деревьями, и толкуют и мечтают о чем-то непонятном и томительно-сладком… Любви они ждут… Любви!.. Понимаешь ли ты это самое слово?.. Да нет!.. Куда тебе!.. Ты слишком много в жизни счастливых приключений испытал; из тех ты, которые сливки жизни постоянно снимают и так уже к этому привыкли, что перестали даже замечать… А нам, одиноким и блуждающим по свету, как бездомовные собаки, вы еще мораль читаете: надо, мол, в великом общественном мелкое частное утопить… Словно общественность — огромная лужа, а личная жизнь — паршивый маленький щенок!.. Нет, не согласен я на ваши возвышенные предложения… Откажитесь вы сперва сами от личного счастья и отдайте себя на общее дело без остатка, тогда и я, пожалуй, за вами пойду… А на такое разделение труда я не согласен!.. Небось, легко говорить о самоотречении, когда сам уже все хорошее в жизни изведал… Это все равно, что курить до шестидесяти лет, а после начать проповедовать воздержание от табаку… Эх, да что тут и толковать… Напрасная трата времени… Поп свое и черт свое…

— Сергей!.. Осокин!.. Ужинать пора, — поспешно крикнула им из комнаты Елена Павловна, уже давно с тревогой прислушивавшаяся к их разговору, стоя у дверей. — Не заставляйте дожидаться… Я спать хочу!..

Ужин прошел вяло и напряженно. Все делали вид, что едят, хотя, на самом деле, поданное осталось почти не тронутым на тарелках. Яся упорно отворачивалась в сторону, стараясь скрыть свои заплаканные и опухшие глаза. Осокин катал на скатерти хлебные крошки и казался всецело погруженным в это занятие. Ему не хотелось смотреть на Елену Павловну, сидевшую напротив. Один Сергей, по обыкновению, пытался вести себя непринужденно. Но это ему удавалось плохо.

Наконец, все встали из-за стола.

— Покойной ночи, прекрасные синьорины!.. — с неестественной веселостью воскликнул Сергей. — Пора баиньки… Значит, до завтра…

— До завтра, — ответила ему Елена Павловна за себя и за Ясю.

Осокин поднял на нее глаза.

Елена Павловна, с чуть искрящейся усмешкой на тонких губах, смотрела прямо на Сергея. Взгляд ее был темен и смел.

«Приду сегодня», — прочел Осокин в неподвижной глубине ее взволнованно-расширенных зрачков. Грудь ее чуть заметно колыхалась.

— До завтра… — с неуловимым подчеркиванием повторила она.

Сергей усмехнулся и вышел. Осокин последовал за ним с бессильным отчаянием в опустевшей душе. Он с трудом удержался, чтобы снова не застонать…

В своей комнате он бросился на кровать, не раздеваясь.

Сергей подошел к нему и сел рядом.

— Ну, что с тобой?.. Скажи же, наконец!.. Ведь я друг…

— Лжешь!..

— Почему я лгу?.. Объясни…

— Оставь меня… уйди… Я ненавижу тебя!.. Слышишь ты?.. Ненавижу…

— Бог с тобой, коли так… Поговорим лучше, когда ты будешь в здравом рассудке…

Сергей неторопливо поднялся.

— Бабий прихвостень!.. — услышал он позади себя.

— Ну, брат… на эту удочку я не поддамся!.. Если ты ссоры захотел, то заранее предупреждаю: с невменяемыми я не дерусь… А покамест — спокойной ночи… Лампу тушить?..

Осокин ничего не ответил.

— Ну, тогда я, значит, тушу… Прощай!..

Комната погрузилась в темноту. Стало слышно, как море плещется внизу под окнами дачи. Осокин продолжал неподвижно лежать. По его исхудавшему, давно уже небритому лицу текли горячие и медленные слезы. Он задыхался от них и чувствовал, как подушка вокруг головы становится мокрой. Но глаза его все время были открыты, чутко и напряженно. Спать он не мог и не хотел. Он решил не допустить Сергея на назначенное сегодня ночью свидание…

X

Прошло около часу.

Поднявшийся к ночи ветер разогнал тучи. Краешек багровой, поздно выкатившейся луны показался из-за невидимых гор на горизонте. Море черной сталью заблестело в окно…

В соседней комнате послышалось легкое шлепанье ночных туфель, надетых на босую ногу. Скрипнуло по полу кресло, нечаянно задетое в темноте. Очевидно, Елена Павловна начала уже одеваться…

Осокин, судорожно стиснув против воли колотившиеся друг о друга зубы, с полуоткрытыми глазами дожидался, что теперь станет делать Сергей?.. Сердце его усиленно билось: нервная дрожь пробегала по внезапно озябшему телу. Но он старался все время дышать ровно, как это бывает во сне, и даже слегка похрапывал, чтобы не возбудить подозрения Сергея.

Наконец, Сергей, тоже притворявшийся спящим, осторожно приподнял голову с подушки. Лицо его оставалось в тени и при слабом свете луны, заглядывавшей в комнату, казалось совершенно темным.

Прислушавшись, Сергей спустил ноги с кровати.

Осокин, с замирающим ожиданием, крепко зажмурился и принялся дышать еще усиленнее и чаще. Он чувствовал, как Сергей приблизился к нему крадущимися шагами и, наклонившись, долго его рассматривал, точно все еще в чем-то сомневаясь. Потом отошел и стал одеваться. Движения его были уверенны и бесшумны.

Окончив свой туалет, он двинулся было к дверям, но в это мгновенье Осокин бросился перед ним и загородил дорогу.

— Ты туда не пойдешь!.. — звенящим шепотом произнес он.

Сергей невольно отшатнулся.

— Фу, черт!.. Испугал как меня… Ты что это: окончательно спятил?..

— Ты туда не пойдешь… — с тоскливым бешенством повторил Осокин.

Сергей недоумевающе пожал плечами.

— Куда это, собственно, ты меня не пускаешь?.. Если я, например, прогуляться хочу?..

— Пойдем вместе!

— А если я желаю один?..

— Ты лжешь… Ты один не будешь…

— С кем же я буду?..

— Ты лжешь!..

— Заладил одно и то же, как попугай… Чем болтать зря, лучше объясни…

— Нечего мне объяснять… Я тебя отсюда никуда не выпущу…

— Ого, вот как… Что ж, я здесь арестован?..

— Да, до утра ты из этой комнаты не выйдешь…

— В таком случае: немедленно же пропусти!..

— Не пропущу!..

— Осокин!.. Я тебе говорю серьезно…

— Я тоже не шучу…

— В таком случае… — Послышалась глухая и тяжелая возня. В темноте загрохотали падавшие стулья.

— Боже мой!.. Что там… — Елена Павловна, совсем уже одетая, со свечкой в руках, появилась на пороге. Из-за ее плеча испуганно выглядывали мерцавшие черные глаза Яси. Обе были встревожены и бледны.

— Да вот Осокин тут, кажется, с ума сошел!.. — со злобой отозвался Сергей, поправляя разорванный во время возни ворот рубахи.

Осокин, задыхающийся и несчастный, стоял, крепко прижимая руку к груди. Другой рукой он инстинктивно стискивал рукоятку бывшего у него в кармане револьвера, с которым никогда не расставался. При появлении Елены Павловны он уже окончательно потерял самообладание.

— Пришли? — иронически встретил он ее. — Милости просим!.. Вас только здесь и не хватало…

— Что с вами, Осокин?.. — Елена Павловна попробовала подойти к нему, но Осокин грубо отшатнулся.

— Прочь от меня! Не трогайте… Идите лучше к своему Сергею… Не лгите!..

Сергей от неожиданности даже свистнул.

— Вот оно что!.. А я-то никак еще не мог догадаться… Ну и дурак же ты, братец мой, после этого… Никак не ожидал!..

— Да! Я дурак… Совершенно правильно изволили заметить… Именно дурак… и… и… очень верно… Я имел глупость верить людям, и они меня за это обманули… Вперед наука. Да здравствует товарищ Сергей!.. Смешно, очень смешно… Господа!.. Будемте же смеяться… Ха-ха-ха…

Осокин дико и судорожно захохотал, все еще не вынимая руки из кармана.

— Сергей, смотри… — тихонько шепнула Елена Павловна, указывая Сергею глазами на карман Осокина, заметно оттопыренный под тяжестью револьвера.

Тот молча кивнул головой.

— Ложись спать!.. — обратился он к Осокину холодным тоном. — Завтра, если хочешь, мы сведем наши счеты… Сейчас же мы рискуем привлечь на себя внимание со стороны…

— Завтра?.. — саркастически усмехнулся Осокин. — А до завтра еще будет немножко сегодня?.. Да?.. Ведь правду я говорю?.. Ах, какая романтически поэтическая ночь!.. Можно подумать, что по специальному заказу… «Мы вспомним тот вечер… Пускай сегодня будет, как тогда»… О… как я вас обоих ненавижу!.. Ненавижу и презираю… Слышите вы? Оба вы жалкие… оба трусы… Вы побоялись мне в лицо взглянуть… Вам было стыдно, и вы лгали… Подло и презренно лгали за моей спиной!.. А я вам обоим верил… Тебя я другом считал… ее же… ее… Я любил ее… Слышишь ты… неотразимый, обольстительный мужчина!.. Тебе этого никогда не понять… И оба вы меня обманули…

— Не кричи, Осокин, — угрюмо произнес Сергей, — ты всех соседей разбудишь…

— А… что мне до них… Ведь вы душу… душу мою опоганили и растоптали… До вас я верил… Я надеждой на счастье жил… А вы? Рабы, которые стыдятся своего чувства и прячут его ночью подальше от всех… Я бы ни перед кем не побоялся сказать, что я Елену люблю, а ты… ты изворачивался и лгал!.. Зачем ты лгал?.. Потому что вы оба и не любите друг друга совсем… И никогда не любили. Это не любовь вовсе… это… это… Боже мой!.. Да где же теперь моя прежняя наивная, детская вера в людей?.. Где она?.. Ведь вы все во мне исковеркали… все поломали… Тоска моя!.. Голову я разобью сейчас о стену… Зачем вы оба лгали мне?.. Что же другие тогда, если и вы…

— Осокин… не унижайтесь!.. — крикнула вдруг Яся, и в голосе ее прозвенело невыносимое страдание, но он, не обращая на нее внимания, продолжал:

— А вы… а он… Да у него таких сколько угодно! И здесь, и там… всюду… Вы только будете одной из нескольких, а воображаете, что одна… Какая уж тут к черту любовь!..

— Это не ваше дело… Мои поступки касаются только меня самой. А вас я совсем не приглашала в судьи моего поведения…

— Отворите, Сергей Палыч! — послышался встревоженный голос дьякона в сенях. — Что такое у вас случилось?

— Дождался! — с нескрываемым презрением кинул Сергей Осокину и, быстро подойдя к двери, закричал:

— Ничего, ничего, отец дьякон! Не беспокойтесь!.. Это с Николаем Егоровичем маленький припадок… Скоро пройдет!

Какая-то подмывающая и в то же время жуткая злоба охватила Осокина.

— Врет он все, отец дьякон! — громко крикнул он. — Никакого припадка нет… Просто-напросто я его не пустил сейчас на свид…

— Молчи, предатель!.. — с поднятыми кулаками бросился на него Сергей.

— Предатель… я… я?.. — у Осокина помутилось в сознании.

— Он убьет его!.. Он убьет!.. — пронзительно закричала Елена Павловна, бросаясь между ними.

Но было уже поздно: отрывистый звук выстрела раздался и смолк.

— Промазал!.. — с дикой радостью воскликнул Сергей, ударом кулака вышибая револьвер у Осокина. Яся бессильно, в глубоком обмороке, лежала на полу. Около нее, свиваясь и корчась в ожесточенной схватке, возились два крепко стиснувшие друг друга тела. Елена Павловна растерянно металась по комнате взад и вперед.

Дьякон, испуганный и ошеломленный, давно уже бежал со всех ног, подобрав полы своего подрясника, на соседнюю дачу, где был телефон. Разбудив там дворника, он наскоро сообщил ему о происшедшем и попросил немедленно же вызвать полицию.

Когда Сергею, наконец, удалось справиться с Осокиным, отчаянно барахтавшимся и вырывающимся из-под него с проклятиями и стонами, насколько городовых поспешно поднимались уже по лестнице наверх.

— Лежи смирно! — задыхаясь, говорил Сергей, сидя верхом на лежащем на спине Осокине.

— Подлец! Пусти…

— Я тебя сейчас же отпущу, если ты мне обещаешь лечь спать и успокоиться. Слышишь?

— Пусти…

— Ты обещаешь?..

— Ничего я не обещаю!.. Пусти…

— Ты же губишь нас…

— Подлец!.. Ты мою душу погубил…

Резкий стук в дверь заставил его замолчать.

— Эй!.. Кто там? Отворяй! — послышался на лестнице повелительный окрик.

— Полиция… — прошептал Сергей, выпуская Осокина. — Надеюсь, ты теперь можешь быть доволен?..

Осокин неподвижно лежал. В расширенных зрачках его светился ужас внезапного отрезвления.

Сергей решительными шагами подошел к дверям.

— Что такое? В чем дело? — спросил он, стараясь придать своему голосу спокойное выражение. — Чего вы ломитесь ночью?

— Полиция… Отворяй!

— Да у нас уже все спокойно…

— Говорят тебе: отворяй! А не то…

Дверь стремительно и глухо затрещала под напором чьего-то дюжего плеча.

Сергей отошел от нее и вынул из-под подушки свой револьвер.

— Жги бумаги! — коротко приказал он Елене Павловне, бросившейся к нему. — Там… в портфеле… на столике… Унеси свечку в другую комнату… Надо, чтобы было темно…

Осокин начал медленно подниматься.

— Дай мне… дай я… — чуть слышно прошептал он. И затем еще тише: — Если можешь, прости!..

— Не обо мне теперь речь… — сухо отозвался Сергей, — ты же ведь знал, что если меня возьмут — то повесят… Но… будет об этом!.. Уже дело прошлое… А сейчас, когда я открою, ты стреляй…

Он нагнулся и, подав ему другой револьвер, который все еще валялся на полу, быстрым движением распахнул двери.

Осокин, не целясь, спустил курок.

В темноте началось страшное смятенье. В ответ раздалось несколько торопливых и беспорядочных выстрелов, и по лестнице загрохотали шаги бегущих городовых.

Все стихло.

— До прихода патруля успеем сжечь, — отрывисто произнес Сергей, снова захлопывая двери. — А нас возьмут…

Осокин, понурив голову, молча стоял с опущенным книзу дулом револьвера. В нем не было уже ни одной мысли, ни искорки сознанья. Душа и мозг безнадежно и тягостно опустели.

Так прошло несколько секунд. В соседней комнате по стенам торопливо бегали клубившиеся тени. Это Елена Павловна жгла бумаги и конспиративные адреса. Яся по-прежнему лежала, как мертвая, около ножек кровати. Сергей порывисто ходил большими шагами вдоль комнаты, поминутно заглядывая в безмолвно темневшее окно. Снаружи доносился короткий и тревожный плеск волн. Вершины деревьев в саду протяжно шумели…

— Готово!.. — воскликнула Елена Павловна. — Все сожгла… — Неясный силуэт ее появился на пороге, освещенный сзади колеблющимся светом оставленной в другой комнате свечки. — А Яся где?..

— Здесь Яся… Она без чувств…

Сергей снова тоскливо метнулся к окну.

— Бежать бы теперь, раз все уничтожено!.. Но они, наверное, в саду стерегут… Уже поздно…

Он еще раз заглянул вниз, в ночную темноту и вдруг чутко насторожился.

— Идут… Слышите шум?.. Это они…

Сергей отошел от окна и опять вернулся.

— С факелами идут… — прошептал он. — Вишь, как светло стало… Но что за черт?.. В саду по-прежнему тихо… Неужели?..

Он выпрямился и мягким и неожиданным движением прыгнул из окна в черную тьму. Елена Павловна успела только тихо ахнуть.

— Елена, — глухо послышалось оттуда, — они забыли нас окружить… Скорей давай сюда Ясю… Может, успеем еще… к морю…

Осокин и Елена Павловна разом бросились поднимать Ясю, бессильно распростертую на полу. Но в это мгновение она слабо зашевелилась и открыла глаза.

— Не бойся, Яся!.. — шепнула ей Елена Павловна. — Ничего опасного нет… Нам надобно только вылезть в окошко…

Она торопливо схватила висевшее на стене полотенце и, сунув один конец его Осокину, другой опустила вниз.

— Скорей же, Яся… скорей!.. — торопила она.

Яся, пришедшая в себя, но все еще, по-видимому, не понимающая, что такое с ней происходит, безропотно повиновалась, как во сне. Внизу Сергей ловко подхватил ее на руки и поставил около себя.

— Елена!.. Торопись!..

Елена Павловна так же спустилась на землю.

— Осокин!.. Да скоро ли ты, наконец?.. — в негромком окрике Сергея слышалось плохо скрываемое волнение.

— Я сейчас… Идите себе… Я вас догоню… — Осокин крепко стиснул ручку револьвера. — Да бегите же!.. Я потом… — нетерпеливо и настойчиво повторил он. Он уже слышал, как ступеньки лестницы скрипят под тяжелыми подымавшимися шагами.

— Бегите вдоль берега!..

Он отошел к дверям. «Пока я буду отстреливаться, они уйдут!..»

Он вдруг почувствовал, как прежняя радость жизни хлынула в него неудержимой волной. Он безотчетно и счастливо улыбнулся.

«Сейчас я умру… — подумал он. — Но зато я все смою и заглажу… Прощайте все… Я вас всех любил!..»

Он машинально начал загораживать вход.

— Пора!.. — треск ломаемой двери был ответом на эту мимолетно скользнувшую мысль.

Между тем, остальные бежали, продираясь сквозь колючие кусты, падая и снова поднимаясь. Среди темноты их никто не заметил, и они благополучно добрались до местечка, где у Сергея был знакомый контрабандист.

Осокин же стрелял и думал:

«А где-то они теперь?.. Далеко ли успели скрыться?..»

Мысли его стали сразу же размеренны и спокойны. Он снова нашел самого себя. Только что пережитое казалось далеким и невероятным.

Когда он увидел, что в обойме остались только две пули, он пустил одну из них в кого-то большого и темного, который в этот момент первым ворвался в разломанные двери, и затем, приложив нагревшееся от выстрелов дуло револьвера к виску, нажал спуск.

Толпа, вбежавшая вслед за этим в наполненную дымом комнату, с разбитыми стеклами и отвалившимися кусками штукатурки, невольно остановилась: два трупа лежали рядом на полу.

Мертвое лицо Осокина было торжественно и печально.