Александр Дикгоф-Деренталь «В темную ночь»

I

Поезд мчался с глухим грохотом. Варыгин с Василием Петровичем стояли на площадке вагона. Стальные, отливавшие холодным блеском, глаза Василия Петровича были пристально устремлены на лицо Варыгина. Голос его звучал, как и всегда, с обычным спокойствием.

— Я еще раз повторяю вам, Варыгин: вы должны все обдумать основательно и потом уже решиться! Дело слишком серьезно для того, чтобы его можно было устроить кое-как, да притом вы сами знаете — это совсем не в моих привычках… Я остановил свой выбор на вас, потому что вы наиболее подходите к выработанному мною плану. Ваша наружность показывает, что вы принадлежите к высшему классу общества. В костюме офицера вы не возбудите ни малейшего подозрения. Но… смотрите, Варыгин!.. Я не уговариваю вас!.. Я не настаиваю на том, чтобы вы непременно приняли мое предложение… Если вы почему-либо откажетесь, — я найду кого-нибудь другого… Но, по моим соображениям, вы все же покамест самый желательный человек для этого дела… Конечно, вы свободны в своем выборе… это вне всяких сомнений!.. Потому я и говорю вам, чтобы вы, прежде чем дать окончательный ответ, поглубже разобрались во всем, уяснили себе линию вашего поведения. В случае согласия на вас ляжет тяжелая и большая ответственность… Предупреждаю!.. Помните это… Вы лучше заранее обдумайте все хорошенько: с ответом можете не торопиться!.. Я приеду к вам дня через два еще, и тогда мы поговорим…

— Я хотел вас… — начал было Варыгин, но, увидав отворяющего дверь кондуктора, внезапно замолчал и, отвернувшись в сторону, стал смотреть в окно. Когда кондуктор прошел, Василий Петрович с упреком заметил Варыгину:

— Разве так поступают!.. Зачем вы сейчас замолчали?..

— Так я же хотел, чтобы он не заметил, как мы с вами разговаривали… — возразил Варыгин… Василий Петрович пожал плечами.

— И молоды же вы все еще, господа, как я на вас погляжу!.. Ужас просто!.. Но ведь нужно же, наконец, научиться конспирировать… Ведь это безобразие, в самом деле!.. Вы не желаете, чтобы он возымел какое-нибудь подозрение и в то же время возбуждаете его еще больше… Как вы сами-то этого не понимаете!.. Удивляюсь… Если бы вы сейчас не замолчали, он не обратил бы на нас никакого внимания: просто разговаривают два человека между собой, и больше ничего!.. А теперь, после этой вашей выходки, когда вы вдруг при его появлении замолчали, сделали ничего не выражающее лицо, отвернулись от меня куда-то в сторону, — как бы ни был он глуп, должен же он догадаться, что, значит, здесь не все ладно!.. Не хорошо это, Варыгин!.. Ну… все ж таки, о чем это вы начали говорить?.. Продолжайте!..

— Видите ли, Василий Петрович… — с некоторым колебанием начал Варыгин, — я, собственно, насчет Сысоя сейчас… Свой окончательный ответ я откладываю до вашего приезда к нам на дачу, а теперь мне хочется передать вам, о чем просил меня сегодня Сысой.

— Что такое?.. — покосившись на Варыгина из-под очков, отрывисто произнес Василий Петрович.

— Сысой просил сказать вам, — продолжал Варыгин, — что он готов идти, когда угодно и на какое угодно дело… И если вы сейчас снова что-нибудь организуете, то он очень бы хотел принять в этом участие. Затем он просил меня еще добавить, что он заранее соглашается на всякую роль, какую бы вы ему ни предложили!..

Василий Петрович нахмурился.

— Не нравится мне в вас одно, господа!.. Уж очень много вы друг с дружкой болтаете!.. Ну, к чему, например, Сысой просил вас передать мне подобные вещи?.. Разве он не может сам со мной об этом переговорить?.. Какие могут быть в подобных случаях посредники — я не понимаю… Да и вы тоже… Откуда Сысой мог узнать, что я предлагаю вам принять участие в этом деле?.. Я же предупреждал вас, чтобы вы никому об этом не говорили, и сейчас я взял вас с собой, чтобы никто не присутствовал при нашем разговоре!..

— Я ему ничего об этом не говорил, — возразил Варыгин, — он догнал меня на лестнице, когда вы уже вышли на улицу, и там сказал мне все это… А я лично вообще по этому поводу ни перед кем не распространялся.

Василии Петровича, испытующе посмотрел на Варыгина.

— Хорошо!.. Значит, если вы действительно никому не говорили, то продолжайте поступать так и дальше. Самое скверное в нашем деле, это — излишние разговоры. Часто из-за одного какого-нибудь ничего не стоящего и невзначай оброненного слова может погибнуть большое и совсем уже налаженное предприятие… Но… оставим это!.. Относительно же Сысоя — ничего вам сказать не могу!.. Он очень славный парень, но здесь, в данном случае, он мне не нужен… Его манеры, его лохматые волосы, его фигура… Нет… нет!.. Все это абсолютно не пригодно!.. Но, конечно, все это вы не должны ему передавать… Само собою понятно…

— Что ж тогда мне ему ответить, если он спросит, передал ли я вам его поручение?..

— Ничего не отвечайте!..

— Но как же так?.. — недоумевающе возразил Варыгин. — Ведь не могу же я молчать на все его вопросы?..

— Если вы этого не можете — то я могу!.. — с ударением заметил Василий Петрович. — Сысой знает, что я человек со странностями… Вот и передайте ему, что на все ваши вопросы по этому поводу я ответил молчанием…

Варыгин усмехнулся.

— Отлично!.. Так и передам: ответил, мол, гробовым молчанием!..

— Можно и без «гробового» — это излишнее, — сухо возразил Василий Петрович. — А еще скажете ему, чтобы он сегодня же съездил в город и передал нашей публике, что я меняю место следующего собрания. Оно будет теперь у вас на даче… Вам лично — в городе делать теперь нечего; чем реже будете туда показываться, тем лучше!.. Посидите покамест дома… Перед собранием необходимо осмотреть местность — не следят ли за дачей… Ну… а теперь до свиданья!.. Вам на этой станции пора слезать… Вернетесь к себе с обратным поездом, он пройдет здесь через час… Прощайте!..

Варыгин пожал руку Василию Петровичу и соскочил с площадки вагона на платформу. Осенние сумерки неуловимо окутывали тенью далекую линию горизонта. Темнело. На маленькой станции после отхода поезда стало как-то сразу же безжизненно и пусто. Варыгин медленными шагами прошел в помещение вокзала. Там никого не было, как и на платформе. Варыгин расположился около окна на вытертом деревянном диванчике. Впереди еще было много времени. Он достал из кармана какую-то недавно появившуюся на свет брошюрку и углубился в чтение. Но это продолжалось недолго. Вскоре читать стало почти невозможно из-за сгустившихся сумерек. Он снова спрятал книжку и поднялся со своего дивана. Огня еще нигде не зажигали. Кругом было темно и безлюдно. Только глухо доносившиеся из-за стены голоса, да чуть слышное постукиванье телеграфного аппарата в соседней комнате, — показывали, что все же повседневная жизнь идет здесь по прежнему своим чередом, невидимая только для постороннего глаза. Какие-то раскрашенные рекламы висели, темнея, по стенам.

Варыгин подошел ближе. «Генрих Блок», — с трудом разобрал он надпись под одной из них. «Тьфу, черт! — отходя прочь, подумал он. — Куда ни посмотришь — везде Генрих Блок!.. Пожалуй, на всем земном шаре такого местечка не найдется, где бы его не было!.. Но… однако ведь нужно же обдумать!.. Что ж!.. Пора… время идет… Или отложить лучше до сегодняшнего вечера?.. Пожалуй, что так и сделаю!.. Сысой уедет в город, я останусь один… и тогда… Но ведь и сейчас я один — кто же мне мешает?.. Ну… хорошо!.. Предположим, что я принимаю это предложение… Собственно говоря, нечего и думать об этом: вопрос стоит совершенно ясно — могу ли я пойти на риск смерти или нет?.. Больше тут никаких соображений быть не может!.. Я признаю ведь за собой право вмешиваться в окружающую меня жизнь… Я чувствую, что для меня, как для отдельной личности со всей моей духовной жизнью, со всем моим внутренним я, необходимо это вмешательство для достижения гармонии между мной и жизнью… Я вижу сейчас вокруг себя омрачающий ее темные пятна. Но я вижу также, в то же самое время, впереди себя мои идеалы!.. Для меня с достижением их не связаны никакие выгоды, — следовательно, я стремлюсь к ним совершенно бескорыстно, и я нахожу вместе с тем, что эти мои идеалы являются наилучшими не только для меня одного, но и для всех других людей, которые меня окружают… Возможно, что я ошибаюсь, что я неправ и все, представляющееся мне сейчас таким ясным и светлым, окажется вдруг ничтожным и мелочным, как и многое из того, что уже завоевано людьми ценою их крови и страданий… Но этого покамест еще не случилось: я продолжаю верить в них и буду звать за собой и других людей туда, где мне чудится поднимающаяся заря новой жизни… Но я знаю также, что не все думают, как я; не всем хочется, чтобы ночь прошла и, наконец, наступило утро… Они все любят тьму и знают наверное, что всем им суждено исчезнуть тогда, как исчезают при лучах восходящего солнца наполняющие ночной сумрак летучие мыши и совы. Они стараются загородить от людей своими уродливыми тенями зарю далекого утра на горизонте… Они мешают им найти в сумерках свою настоящую дорогу… Что ж!.. Пускай!.. Это их право защищать свое существование; но разве я поступлю несправедливо, если стану бороться против них, устранять их с нашей общей с другими людьми дороги?.. Я думаю, что это также мое право; отказываться от него я никогда не буду, и вообще для меня все это вопрос уже решенный!.. Но Василий Петрович предлагает мне вполне определенное дело: я должен пойти и убить человека, это — уже конкретное проявление моих теоретических рассуждений!.. Значит, исходя из моего понимания жизни и из моего к ней отношения, я могу и даже должен принять это предложение… Но… в данном случае оно более, чем где-либо связано с опасностью и риском непосредственно для меня… Имею ли я возможность, обдумав все искренне, перед самим собой, разобравшись в себе, — сказать прямо и открыто: Да, я могу пойти на почти верную смерть, и мысль о ней никогда меня не остановит!..»

Варыгин снова сел в темноте на прежний диванчик и задумался. Входная дверь с шумом распахнулась. Появилась какая-то темная фигура, очевидно из станционных служащих. Она, не торопясь, зажгла висевшую на стене против Варыгина большую керосиновую лампу и вышла снова на улицу, стуча сапогами. Где-то послышался звук сигнального рожка. Тяжелые шаги быстро прошли мимо окна по платформе. Еще раз хлопнула входная дверь, только теперь уже в соседней комнате. Телеграфный аппарат застучал проворнее и сильнее. Задернутое зеленой занавеской маленькое оконце билетной кассы неожиданно засветилось изнутри. Станция оживала — и бывшая на ней до сих пор какая-то мертвенная тишина нарушилась вдруг торопливым и сдержанным волнением. Ожидаемый поезд, очевидно, вышел с ближайшего полустанка. На грязных стенах вокзала, на потолке, с большим черным кругом от когда-то накоптившей лампы, задвигались и зашевелились разбуженные внезапным светом вечерние тени. В окно же по-прежнему глядела осенняя ночь, и Варыгину казалось, что ее чернеющая бездна манит и зовет его куда-то к себе, в свою жуткую, неподвижную тьму. Он вспомнил вдруг, что всегда в те моменты, когда дни его жизни начинали идти один за одним, повторяя друг друга, ему почему-то становилось тяжело и скучно. Всякое напоминание о чем-нибудь ином, не похожем на окружающее, пробуждало тогда в его душе неудержимую жажду бросить все и пойти вслед за своим настроением, зовущим его куда-то, к новому и неизвестному будущему. Когда Варыгин еще учился в университете, — часто весной, во время экзаменов, он оставлял с наступлением сумерек раскрытыми на столе свои книги и тетради и уходил на бывшую вблизи от его квартиры набережную. Там он подолгу простаивал на одном месте, весь охваченный какой-то неопределенной тоской, и мысли его бродили далеко от ожидавшего его завтра экзамена, от оставшейся на эту ночь зубрежки лекций, от всего того, что составляло сейчас внешнюю сторону его жизни. Заря темнела и гасла. Суда на реке загорались огнями. Вода плескалась внизу под его ногами, а он все стоял, не шевелясь, и ему хотелось уйти туда, откуда доносился сейчас этот теплый и тихий ветер. Исчезнуть навсегда там, вдали, где сливается с темнеющим сумраком неподвижная линия горизонта!

И теперь, сидя на этой маленькой станции в грязном и неуютном зале III-го класса, Варыгин почувствовал вдруг, что его начинает охватывать такое же настроение беспокойного, неясного порыва, которое разбудило в нем сегодняшнее предложение Василия Петровича. Он ощущал внутри себя прилив неожиданной решимости идти куда-то вперед, и ожидаемая опасность еще более озаряла перед ним эту неведомую дорогу каким-то ярким и зовущим сиянием.

Послышался приближающийся тяжелый грохот поезда. «Нет, решать сегодня окончательно я не стану, — поднимаясь с своего места, подумал Варыгин, — нужно еще немного разобраться. Я сейчас больше мечтал, чем занимался размышлениями!.. Но… во всяком случае, я думаю, что придется согласиться!..»

Он отворил жалобно скрипнувшие на блоке двери и вышел на платформу. Три кроваво-огненных глаза стремительно двигались в темноте, казалось, прямо на него. На платформе начали появляться люди. Начальник станции, с папиросой в зубах, небрежно заложив руки в карманы, остановился невдалеке от Варыгина. Сторож дал два отрывистых, коротких звонка. Локомотив, извергавший из себя дым и пламя, с пыхтением и шипом промчался мимо платформы, таща за собой извивавшуюся вереницу вагонов.

Поезд на минуту остановился. «Я не вижу перед собой ничего такого, что могло бы остановить меня рискнуть своею жизнью…» Варыгин поднялся на площадку вагона. «Двум смертям не бывать!..»

— Давай третий!.. — коротко приказал начальник станции сторожу. Слегка надтреснутый колокол продребезжал три раза. Поезд неуклюже рванулся вперед. Столкнувшиеся буфера и цепи с лязгом отдались обратно. Паровоз помедлил еще немного, тяжело вздохнул и, выпустив из себя неимоверный клуб беловатого дыма, с новым приливом энергии помчался вперед, сопровождаемый стремительно бегущими за ним вагонами. Варыгин ушел с площадки и сел около входа на первое попавшееся место.

Варыгин с Сысоем жили вот уже около месяца на одной станции, находящейся в полутора часах езды от города. Там была, невдалеке от прилегающей к станции деревеньки, небольшая дача, на которой помещалась конспиративная квартира. Хозяин дачи был человек свой и знал, для какой цели у него сняли эти две не совсем еще даже отстроенные комнаты вверху на мезонине.

Зимой на даче жила старуха, дальняя родственница хозяина. Она присматривала за помещением, а теперь так же занималась несложным хозяйством Сысоя и Варыгина. Оба они находились в бегах уже довольно много времени: полиция разыскивала их, и потому они были помещены на эту дачу, как на самую удобную и безопасную квартиру. Они жили здесь в качестве приказчиков хозяина, имевшего большие лесные подряды; являвшаяся к ним постоянно публика не возбуждала поэтому никаких подозрений. Сысой был очень молод, еще моложе Варыгина. Но, тогда как у последнего жизнь до сего времени протекала довольно мирно, Сысой, несмотря на свои девятнадцать лет, испытал очень много превратностей судьбы. В настоящий момент он был уволенный за забастовку рабочий и жил, как птица небесная, не заботясь о завтрашнем дне и без всякого сожаления о вчерашнем. Они с Варыгиным рассчитывали прожить здесь, на даче, еще с месяц, чтобы дать затихнуть розыскам со стороны полиции, и потом снова приняться за прерванную революционную работу. Превращенные обстоятельствами в хозяев конспиративной квартиры, они должны были волей-неволей сидеть зачастую целыми неделями безвыездно в своем лесу, изредка только появляясь переодетыми в городе. Но как это ни было скучно, все же Варыгин предпочитал эту спокойную жизнь в лесной глуши беспорядочному метанию по городу в положении преследуемого волка, которого вот-вот затравят гоняющиеся за ним по следам собаки. Здесь было все тихо. Вершины сосен мягко шумели около дачи. Тянущийся за станцией лес стоял неподвижной и угрюмой стеною. Порой бывало тоскливо; чувствовалось свое одиночество, оторванность от привычных интересов города, но в такие моменты упадка духа Сысой с Варыгиным уходили гулять и, блуждая по тропинкам, а то и прямо без всякой дороги, забывали скоро все свои мелочные огорчения среди несмолкаемого шороха леса.

Впрочем, их посещала время от времени самая разнообразная публика. Приезжали иногда совсем новые, незнакомые лица, ночевали, дожидались поезда, встречались с кем было нужно — и снова уезжали куда-то, чтобы потом появиться в тот момент, когда их всего менее ожидали.

Сегодня под вечер Василий Петрович, заехав на дачу, взял с собой Варыгина на несколько станций. Он сам куда-то очень торопился и оставаться на даче для необходимого разговора не имел времени. А впрочем, возможно, что в данный момент им руководили и другие соображения — ни Варыгин, ни Сысой этого не знали: вообще Василий Петрович не имел привычки сообщать кому бы то ни было, какие имеются у него в голове планы сейчас и что потом он намерен делать. Характер у него был угрюмый и замкнутый. Он постоянно что-нибудь обдумывал про себя и зачастую, занятый своими собственными мыслями, мог не слышать того, что говорит его собеседник, и даже не замечать совершенно его присутствия. Те люди, которым приходилось сталкиваться с ним по делу, отзывались о нем всегда с большим уважением, но, кажется, не было еще ни одного человека из всех членов местной организации, который знал бы его личную жизнь, был бы посвящен в его внутренний мир или духовные интересы. Где он жил и чем он жил — тоже никому не было известно. Рассказывали, что он обладал когда-то большим состоянием, которое всецело посвятил, как и самого себя, делу революции. Никто не знал также его постоянной квартиры, да вряд ли она и была у него, потому что он все время находился в разъездах, появляясь то тут, то там и снова исчезая с такою же неожиданностью, как и появился. По делу его можно было видеть только в определенных местах и в определенное время. То и другое очень часто менялось, и тогда лицам, не предупрежденным о происшедшей перемене, не было абсолютно никакой возможности ни повидаться с Василием Петровичем, как бы это ни было им нужно, ни узнать наверное, где он находится в настоящее время. Благодаря этой конспиративной осторожности, он был совершенно неуловим для полиции. Его искали и ловили решительно везде и всюду, но он постоянно появлялся во всех тех местах, где у каждого сыщика была, наверное, в кармане его фотографическая карточка; раз в неделю чуть ли не официально принимал публику по делам на частных квартирах и очень редко, к тому же, ходил переодетым.

Последние дни он просиживал иногда часа по два, по три за самоваром на даче, где жили Сысой с Варыгиным, в ожидании следующего поезда или кого-нибудь, кто должен был приехать из города. Варыгину почему-то казалось, что в эти моменты он, как будто, отдыхает душой от постоянной напряженности своей жизни, но возможно, что Варыгин и ошибался, потому что на лице Василия Петровича никогда нельзя было прочесть, о чем он думает и что переживает.

Вернувшись на дачу, Варыгин застал Сысоя по обыкновению лежащим на диване с задранными кверху ногами и окутанного целым облаком табачного дыма. Лампа тускло коптила на столе, около давно уже потухшего самовара. В комнате было душно и сильно пахло копотью.

— Ты чего валяешься?.. — входя в двери, сказал Варыгин. — Не видишь разве?.. Полную комнату чаду напустил!..

— Ты заметил — ты и поправь!.. — невозмутимо отозвался, не двигаясь с места, Сысой. — Все вы любители распоряженья-то отдавать!..

— Ты что это, не в своей тарелке сегодня… — спросил Варыгин, убавляя огонь в лампе, — или левой ногой с постели встал?.. — Сысой сплюнул и нехотя приподнялся на диване.

— Ну, что?.. — сказал он, внимательно смотря на Варыгина.

— Да ничего!.. — ответил Варыгин. — А тебе, собственно, чего нужно?..

Сысой сделал недовольную гримасу.

— Ты, брат… того… — пробурчал он, уже окончательно садясь на диване и свешивая на пол ноги, — не виляй хвостом-то!.. Зачем тебя Василий Петрович увозил?..

Варыгин пожал плечами.

— Так себе… разговаривали!..

— Разговаривали!.. — передразнил Сысой. — Знаю, что не песни пели!.. А о чем разговаривали, я тебя спрашиваю?..

— О разных предметах и преимущественно о погоде, — улыбаясь, возразил Варыгин. Безусое и почти еще совсем детское лицо Сысоя сделалось мрачным. Он усиленно сдвинул свои широкие брови, что всегда служило у него признаком скверного расположения духа.

— Скотина ты, как я на тебя погляжу!.. — отрывисто произнес он. — Чего дурака-то валяешь?..

— Да ну же — не сердись, Сысой!.. — со смехом сказал Варыгин. — За что ты дуешься?.. Ведь, ей-Богу же, не моя вина, раз Василий Петрович просил меня никому об этом не говорить!..

Сысой окинул Варыгина недоверчивым взглядом.

— Не велел, говоришь?.. И мне тоже не велел?..

— Раз никому, значит — и тебе тоже!.. — возразил Варыгин.

— Гм… в таком случае мы еще посмотрим!.. — Сысой с угрюмым видом откинул со лба прядь своих густых и лохматых волос. — А что он тебе сказал по поводу моего предложения?..

— Ничего не сказал!..

— То есть, как же это так ничего?..

— Да очень просто, — промолчал и все тут!.. — Варыгин отвернулся, чтобы избегнуть испытующе устремленного на него взгляда Сысоя.

— Ну… так значит, оба вы с ним скоты!.. — решительно заявил Сысой.

— Ну… вот еще чего!.. И какая это тебя сегодня муха укусила?..

Сысой подошел к Варыгину и заглянул ему в глаза.

— Послушай, Петька!.. Ей-Богу!.. Ведь глупо же на самом деле… Чего ты предо мной финтишь?.. Ну, скажи прямо — не хочу, мол, говорить, и делу конец!.. А то — сюда… туда… завертелся, как бес в рукомойнике!.. Мне, понятно, наплевать… Не говори… не надо!.. Ты мне только вот что скажи… одно только, но уж без всяких этих твоих финтифлюшек! Устраивает что-нибудь Василий Петрович, или нет?.. Мне это хочется знать…

— Ну… устраивает!.. — неохотно возразил Варыгин.

— И тебя приглашает принять участие?..

— Да… приглашает… — Варыгин произнес эту фразу с видом человека, желающего переменить тему разговора. Сысой усмехнулся.

— Ладно!.. Будет уж… Расправь рожу-то, — нечего морщиться: ничего больше не спрошу, с меня и этого довольно!..

— Зачем тебе все это понадобилось? — сказал Варыгин.

— Своевременно узнаешь! — Сысой, с повеселевшим лицом, стал закуривать папиросу.

— Ты вот что, молодой человек… — заметил ему Варыгин, — не очень-то раскуривайся: тебе скоро на станцию пора!..

— Зачем это?.. — пренебрежительно осведомился Сысой.

— А затем, что Василии Петрович просил тебя съездить в город и предупредить нашу публику, что следующее собрание назначено у нас.

— Тьфу ты черт… — выругался Сысой, — опять, значит, надо тащиться!..

— Да уж придется — ничего не поделаешь!.. Если сегодня не успеешь вернуться — заночуй там, но предупредить необходимо.

Сысой с недовольным видом начал собираться.

— А ты что — тоже со мной поедешь?..

— Нет… Двоим там делать нечего. Я и здесь посижу…

— Что ж ты тут делать-то станешь?.. Тощища ведь одному-то сидеть — поедем лучше со мной?..

— Читать буду!.. — коротко возразил Варыгин.

— Так я и знал!.. — пробормотал сквозь зубы Сысой, отыскивая свою шапку.

— В чем дело?.. — поинтересовался Варыгин. — Чем это ты опять там недоволен?..

Сысой, совсем уже одетый, в пальто и шапке подошел к Варыгину.

— А тем, что бесполезное это сейчас занятие!.. Вот что… А теперь до свидания!..

— Нет… ты постой!.. — удержал его Варыгин. — Объясни сначала, почему ты находишь, что читать бесполезное занятие?

— Отвяжись ты от меня со своими крючками!.. — повышая тон, возразил Сысой. — Совсем я этого не говорил… Я сказал, что только сейчас бесполезно, а в другое время я ничего против не имею…

— Почему же, собственно, сейчас? Развей, пожалуйста, свою мысль подробнее, а то уж очень что-то все туманно выходит!..

— Туманно там или нет — это мне наплевать!.. А только, по моему мнению, сейчас идет революция и, значит, все эти отвлеченности нужно к чертовой матери!.. Просто, кажется?.. И революционеру теперь не должно быть времени заниматься этой ерундистикой… Я бы взял сейчас, да все книжки и пожог, чтобы публика от дела не отвлекалась… Оставил бы только сочинения по одному экземпляру… Как кончится революция — опять можно будет все с них перепечатать… Тогда пожалуйте, господа!.. Читайте себе, сколько душе угодно, а сейчас…

— Ну… ступай!.. Ступай!.. — усмехаясь, перебил его Варыгин. — Ты, я вижу, сегодня что-то нездоров — заговариваться начинаешь…

— Сами-то вы все, лодыри, заговариваетесь… — отворяя двери, угрюмо пробурчал Сысой, — и башкам вашим в умственном отношении тоже все что-то нездоровится!..

— Иди… иди… — напутственно толкая его в шею, произнес Варыгин, — завтра на эту тему пофилософствуешь!..

Сысой с шумом спустился вниз по темной лестнице.

— Смотри, к моему приходу не поумней!.. — крикнул он с улицы на прощание.

Оставшись один, Варыгин снова достал свою брошюру и, положив локти на стол, начал читать с того места, на котором остановился еще на станции. Он просидел таким образом около часу и только тогда заметил, что читает совершенно машинально, не запоминая и не улавливая содержания. Мысли его не могли почему-то сосредоточиться на чтении и все время блуждали бесцельно по разным областям, имевшим к предмету брошюры весьма малое отношение.

Он закрыл книгу и прислушался. Сосны загадочно шумели за окном. Ночь была темная. Сверчок уныло верещал за печкой. Варыгин вдруг почувствовал, что он не может остаться сегодня один среди этой давящей тишины и сонного молчания леса. Ему захотелось уйти куда-нибудь отсюда, сейчас же, услышать шум города, звуки жизни, увидать человеческие лица и забыть хотя бы на время в чем-нибудь ином и новом неопределенную монотонность этих тянущихся без всякого изменения дней, вечеров, недель, тускло сменяющих друг друга.

Он нерешительно прошелся взад и вперед по комнате. Он вспомнил, что в последний раз в городе встретил своего бывшего товарища по университету, который пригласил его к себе на сегодняшний вечер. Должны были собраться кое-кто из приятелей, и по всем видимостям предполагалась выпивка. Варыгин посмотрел на железнодорожное расписание — поезд шел через пять минут. Поколебавшись еще немного, он принял вдруг окончательное решение. «Все равно до завтра никто сюда не приедет!..» — подумал он, поспешно надевая пальто и калоши. «А утром Сысой вернется, наверное, с первым же поездом… И один встретит, если днем кто-нибудь явится!.. Не беда!.. Ну а сейчас темно — не узнают… Можно ехать совершенно безопасно!..» Варыгин потушил лампу, запер дверь и, оставив по обычаю ключ в замке снаружи, на случай чьего-нибудь неожиданного приезда, быстрыми шагами направился на станцию.

II

Несмолкаемый глухой шум огромного города сейчас же понесся навстречу Варыгину, едва лишь он успел выйти из вокзала на улицу. Бледный свет фонарей слабо пробивался сквозь сырой и промозглый туман осенней ночи. Варыгин поднял воротник пальто, закурил папиросу и зашагал по хлюпающей под ногами грязи к квартире Васьки Муханова.

Васька был, что называется, «хороший товарищ» или, иначе говоря, «славный парень», потому что он никогда не отказывался ни с кем основательно выпить, со всеми был на «ты» и принимал самое деятельное участие во всем, имеющем какой-либо общественный характер, будь то студенческая история или совместная поездка в публичный дом, сопровождаемая скандалом. Обучался Васька в университете уже с незапамятных времен, ибо был неоднократно принимаем и вновь изгоняем, и каким-то чудом успел, наконец, добраться до третьего курса, где и застрял, теперь уже основательно и надолго. Редко кто не знал в университете Ваську Муханова. Главной же причиной его популярности был, помимо всего прочего, действительно замечательный тенор, которым он владел в совершенстве, являясь повсюду запевалой и душой общества со своей растрепанной и кудрявой гривой рыжеватых волос, багровой физиономией и залихватски торчащими усами. Кроме того, он был еще силач и славился тем, что на одной из студенческих демонстраций прорвал цепь городовых и побил руководившего ими пристава…

Еще издали было слышно, что у Васьки собрались гости, а когда Варыгин вошел во двор, то он мог уже безошибочно определить, что половина присутствующих там находится «на втором взводе». Две темные фигуры стояли в воротах и о чем-то беседовали, когда Варыгин отворил калитку. При виде его они разом смолкли и посторонились. Варыгин прошел мимо, притворившись, что не обратил на них никакого внимания, но, зайдя за угол, тихонько остановился. Он заметил, проходя, что один из собеседников был старший дворник этого дома, о профессии же другого догадаться было не трудно. Разговор между ними снова возобновился.

— Так как ты говоришь?.. — донесся до Варыгина хриповатый басок, принадлежавший, очевидно, штатскому субъекту. — По ночам поздно приходит?..

— Точно так, — робко и торопливо отозвался дворник, — случается!..

— Тэ-экс… Ну, а как ты полагаешь, он насчет этого… а?..

Дворник молчал и с тяжелым сопением переминался с ноги на ногу.

— Тебя спрашивают!.. — начальственно возвысил голос штатский.

— Не могу знать!.. Не заметно как быдто!..

— Не заметно!.. — передразнил штатский. — Ворона ты — потому и не заметно!.. Я, брат, живо тут все расковыряю — до донышка видно будет!..

— Только себя понапрасну обеспокоите, — вежливо возразил дворник, — у нас на этот счет чисто!..

— Ну… ты еще у меня поразговаривай!.. Не твоего это ума дело!.. Дрыхнешь сам, как старая попадья, — нет, чтобы внимание обратить!.. Я вот ужо, погоди, — заявление на тебя в участок подам, как ты присягу исполняешь!..

— Так пошто же!.. Ах ты, Господи Батюшки!.. — упавшим голосом залепетал дворник. — Вот те Хрест Святой!.. Я как перед Истинным!.. И денно и нощно… Во как… неослабно!.. Да когда же я…

— Ну… ладно… ладно… — видимо смягчившись, перебил его штатский, — ты мне вот скажи лучше: с кем он домой по ночам ворочается?.. Ну… одежда какая… вид… и все прочее… Сможешь описать?

— Да как не могу — что касается этого, так с нашим удовольствием!.. — оживленно отозвался дворник. — Сколько угодно!.. Вот в прошедший раз в котиковой шапочке, значит, и перышко эдакое воткнуто… А муфта с кисточкой!.. А во вторник…

— Погоди, дубина безмозглая!.. Я тебя о чем спрашиваю?.. Я тебя разве о том спрашиваю?.. Я спрашиваю тебя, телячья твоя голова, совсем о другом, а ты мне что несешь?.. — Наступило молчанье. — Ну!.. — нетерпеливо сказал штатский.

— Да когда они кажинный раз пьяные!.. — с отчаяньем в голосе возразил дворник. — И почитай, что завсегда с девицей!.. Окромя того что ж я в ём политического обозначу?.. И рад бы душевно — да нешто наскребешь с его!.. Ни синь пороха, можно сказать…

— Тьфу, дурак!.. — ожесточенно плюнул штатский.

«Ну… кто как, а Васька на этот счет действительно гарантирован, — отходя прочь, невольно подумал про себя Варыгин, — с него и в самом деле не наскребешь — это правильно!..» Он поднялся по грязной лестнице, сильно пахнувшей прокисшей капустой, и остановился на площадке перед дверью, из-за которой доносились шум и бестолковые крики. Дверь оказалась не запертой, и Варыгин прямо прошел в прихожую. На полу валялись разбросанные калоши и несколько упавших с вешалки форменных фуражек. Студенческие и штатские пальто лежали в куче на ящике. Из кухни выглянула недовольная, сморщенная старушка, хозяйка Васькиной квартиры, и, пробормотав что-то нелестное по адресу Варыгина, снова скрылась за занавеской. Пока Варыгин снимал с себя пальто и калоши, до него все время доносилось оттуда ее сердитое ворчанье: «Еще один!.. Мало, вишь, наприглашал!.. Набежали жеребцы!.. Учуяли водочку!.. Беспременно с квартеры согнать!.. Господи, прости меня грешную!..» Варыгин, разоблачившись, отворил двери из прихожей в Васькину комнату. Там было человек пятнадцать народу, сидевших вокруг большого стола, почти сплошь заставленного разнообразными бутылками и закусками на тарелках. Густые клубы табачного дыму носились над головами присутствующих.

Появление Варыгина было встречено шумным ликованием. Васька, в вышитой малороссийской рубахе с расстегнутым воротом, сквозь которого виднелась его могучая грудь, обросшая рыжими волосами, сразу же заключил Варыгина в свои железные объятия.

— Петенька, здравствуй!.. Вот кого люблю!.. Ей-Богу!..

— Наше вам, господа!.. — обратился Варыгин к остальной публике, освобождаясь из Васькиных лап и подходя к столу.

— Сколько лет, сколько зим!.. Откуда несет?.. Здравствуйте, Варыгин!.. Сейте разумное, доброе, вечное!.. — разом ответило несколько охмелевших голосов.

Последнее обращение принадлежало Подгурскому, худощавому брюнету с язвительной усмешкой на тонких, плотно сжатых губах и впалыми, странно прозрачными глазами. Он сидел отдельно от всех прочих на подоконнике и казался уже совершенно пьяным.

— Однако!.. Вас не догонишь!.. — произнес Варыгин. — Черт возьми!.. Какая батарея!.. Вы это давно уже тут упражняетесь?..

— Со вчерашнего вечера, судырь ты мой!.. — сообщил Васька Муханов, откупоривая новую бутылку. — В «Новой Зеландии» с Митькой начали, потом еще народ понабрался… Ко мне пошли… Впоследствии у Вольдемара до утра в стуколку играли, а сегодня вот эти эфиопы у меня с двух часов околачиваются!.. Ну, ребята, — провозгласил он, — за здоровье вновь прибывшего!.. Ура!..

— Ура!.. — подхватили все.

— Стой!.. Стой!.. — закричал Васька, заметивший, что Варыгин поставил на стол свой стакан недопитым. — Ты это что, брат!.. А?.. Жульничать вздумал!.. Нет, брат!.. У нас работа чистая — без этих перпендикуляров!.. Наказанье ему, господа, чтоб не финтил!..

Все оживленно приняли это предложенье и, как Варыгин ни упирался, — ему дали выпить какой-то бурды, которую Васька называл «зверобоем» и которая состояла из смеси пива, водки, зубровки и еще каких-то специи. Выпив эту порцию, Варыгин почувствовал, что голову ему немножко заволокло приятным туманом, и все кругом стало казаться удивительно занимательным и уютным. Васька с привычной ловкостью продолжал откупоривать все новые и новые бутылки.

— Брось, Васька!.. — слегка заплетающимся языком сказал Варыгин. — Это и без тебя сделают… А ты бы… тово… спел лучше что-нибудь!..

— Резонно!.. — отозвался сидевший в углу бывший однокурсник Варыгина, которого все звали Валерием Иванычем и считали человеком обширного ума и эрудиции. — Дайте-ка, Муханов, я вас заменю…

Васька, который никогда ни от чего не отказывался, отдал штопор Валерию Иванычу и снял со стены гитару.

— Чего бы такое вам спеть?.. А… вот что!..

Вчера в одном из кабаков, —

начал он своим красивым тенором:

Я страшно был избит — Об этом вид унылый мой Вам ясно говорит!.. Шик, блеск… вдруг треск…

— Стой, Васька, перестань, пожалуйста!.. — возмущенным голосом крикнул Варыгин. — Охота тебе всякую гадость петь… Спой лучше что-нибудь студенческое!..

— Мне все единственно, — с готовностью согласился Васька, — я, брат, всему могу соответствовать!.. — Он перестроил гитару и взял на ней несколько меланхолических и задумчивых аккордов. Все смолкли. В комнате наступила тишина.

Наша жизнь коротка — Все уносит с собой… Наша юность, друзья, Пронесется стрелой… —

мягко зазвенела старинная студенческая песня.

Проведемте, друзья, эту ночь веселей!.. —

неожиданно и громко подхватили припев все присутствующие, в числе которых было несколько тоже очень хороших голосов.

Пусть студентов семья Соберется тесней!..

— «Этих чудных ночей уж немного осталось…» — с тоскливой грустью выводил Васька.

Золотых жизни дней — Половина промчалась!.. Проведемте, друзья, эту ночь веселей!.. —

с подмывающей удалью подхватил хор.

Пусть студентов семья…

— Стойте!.. Стойте!.. — резко и пронзительно закричал со своего подоконника Подгурский, покрыв своим криком все остальные голоса. — Не так поете!.. Стойте!..

Мотив расстроился и смешался. Куплет был оборван на половине.

— Чего ты орешь?.. — с неудовольствием спросил Васька Подгурского, но тот, не обращая на него внимания, продолжал.

— Не тот припев теперь!.. Это раньше так пели… А теперь вот как надобно… — Он вышел нетвердыми шагами на средину комнаты и объявил:

Нам не так бы друзья Проводить эти дни — Вместо дела у нас Разговоры одни!..

— Вот как всем вам теперь петь надобно!.. — пьяным голосом докончил он и снова забрался на свой подоконник.

— Ну… это вы, положим, врете, Подгурский, — возразил Валерий Иванович, покручивая свои маленькие усики, — не только одни разговоры у нас — мы тоже ведь и дело делаем…

Подгурский скептически поджал губы.

— Блажен, кто верует!.. Тепло тому на свете… Рад за вас — пожалуйста, продолжайте… А я вот думаю, что и дела-то никакого нет… Одно толчение воды в ступе!.. И мы все тут… Серые гады какие-то… Копошимся себе в потемках, и жизни у нас никакой нет — а так… одно недоразумение в кавычках…

— Ты, брат, про себя одного, пожалуйста, говори, — внушительно заметил ему Васька, — а всех-то касаться нечего!..

— Тс-с… господа!.. — подняв кверху палец, торжественно возгласил Подгурский. — Чудо!.. Первые умные слова, которые я здесь слышу!.. Благодарю — не ожидал!.. От тебя, Васька, тем более!..

Подгурский оглядел всех сверху и, как будто немного отрезвев, продолжал уже более спокойным тоном:

— По совести говоря, господа, Васька прав. Иногда и уста младенцев вещают истину, помимо их собственного желания… Не знаю, как вы все, но про себя я могу сказать, что эта подлая, бессмысленная жизнь, которую я веду сейчас, опоганила меня, раздавила мою душу… Что я сейчас такое? Ничтожество!.. Жить изо дня в день… не делать ничего… и не хотеть ничего делать, главное!.. Что может быть подлее этого — я не знаю!.. Я отвык, я не могу работать систематически и упорно… Я хватаю верхушки отовсюду, и с меня их, как будто, довольно… Общие места… банальные, затасканные фразы… Но душа-то… душа моя где — я вас спрашиваю?.. Куда же ушло все от меня так бесследно… так незаметно?..

— Так кто ж тебя знает?.. — слегка зевнув, серьезно возразил ему Васька. — Твое дело!..

Подгурский усмехнулся.

— О несравненный товарищ!.. Какой в вас оратор погибает!.. А впрочем… верно… лучше выпьем!..

Он потянулся к столу за бутылкой и по дороге уронил на пол несколько стаканов.

— Позвольте, Подгурский!.. — сказал Варыгин. — Вы что-то странное сейчас говорите. Разве жизнь кругом нас так ничтожна, что вы не можете принять в ней участия?.. Разве вы не могли бы…

— Ах, оставьте, пожалуйста!.. — с раздражением перебил его Подгурский. — Я уж вперед знаю, что вы мне можете сказать по этому поводу… Да… да… и жизнь, мол, кругом начинает закипать… и дыхание весны… и оживление мертвого пейзажа… Все это мне знакомо, и все это я уже слыхал… Но не в этом вопрос, Варыгин, совсем не в этом!.. Нужно верить… Понимаете ли вы?.. А верить нужно в то, видите ли, что ваше участие во всем этом необходимо… Вы меня понимаете?.. С одной стороны, необходимо и нужно для вас самого, так как иначе ваша жизнь не будет законченной и полной, с другой же… необходимо и вашему делу, в которое опять-таки вы должны верить!.. А я, представьте себе, не нахожу лично для себя необходимым вмешиваться в то, что вокруг меня происходит… А затем… затем… между нами говоря, я глубоко убежден, что долженствующее совершиться — совершится и без всякого моего вмешательства… Что должно прийти — придет рано или поздно, что есть лишнего и ненужного — само собою откинется… Так было… Так и вперед будет!.. Так какого же черта, скажите на милость, я буду соваться туда, где меня совершенно даже не спрашивают и где мое присутствие все равно в общем ходе вещей ничего не изменит?.. Это как муха хлопотала около тарантаса… Крыловскую басню помните?..

— Помнить-то я помню, — возразил Варыгин, — но вы забываете одно…

— Нет, вот вы мне, Варыгин, что скажите, — положив ему руку на плечо, снова перебил его Подгурский, — вы-то сами лично верите, что, вмешиваясь… вы… лично, вы — Петр Варыгин — сможете что-нибудь изменить во всем этом… а?..

Подгурский испытующе уставился ему в лицо своим пристальным и упорным взглядом. Варыгин слегка поколебался.

— Позвольте!.. Мне кажется, дело совсем не в этом — дело в том…

— Нет, вы мне, пожалуйста, ответьте на вопрос прямо, без распространенных толкований, — настаивал Подгурский, — да… или нет!.. Мне больше от вас ничего не нужно!..

— Ну, прекрасно, — сказал Варыгин, — предположим, что «нет»…

— Нет?.. — переспросил Подгурский. — Совершенно верно!.. И я тоже так думаю… Да и про вас я тоже, признаться сказать, всегда так полагал, что вы это больше от романтизма действуете… А вот у меня романтики-то ни на грош!.. Представьте себе!.. И чувств никаких непосредственных не имеется… Ни жалости, знаете… Ни «злобы, мести и печали» как у некоторых иных прочих… Апатичное равнодушие какое-то, и больше ничего!.. При таких данных, согласитесь сами — нужно, чтобы исключительно рассудок приказывал: делай то-то… ступай туда-то!.. А он, как раз вот, у меня и безмолвствует, как народ в «Борисе Годунове» у Пушкина!..

— Потому что ты свинья!.. — глубокомысленно заметил Васька.

— Счастливый мужчина, — указал на него Варыгину Подгурский, — зоологическая разновидность… И он прав!..

— Будет вам философию-то разводить, — раздался из угла чей-то недовольный голос, — чисто акафист читаете!.. Слушать противно!..

— Правильно!.. Верно!.. — закричали со всех сторон. — Подгурского хлебом не корми, — только дай растечься мыслию по древу… Бросьте, господа… Ей-Богу, надоело!..

— Ребята!.. — восторженно предложил Васька. — Накачаемте Подгурского, чтоб он больше не языкоблудствовал!..

При знаках всеобщего одобрения Подгурский принужден был проглотить Васькин «зверобой» в сногсшибательной дозе. Настроение публики все повышалось. В комнате было невыносимо душно. Табачный дым стлался под потолок, как широкие волны мутного тумана. Повсюду валялись окурки папирос, объедки, черепки разбитой посуды. Варыгину казалось уже, что все предметы вокруг него и лица товарищей то приближаются к нему, то отходят куда-то в сторону, как во время качки на пароходе. Голоса и разговоры то звучали у него под самым ухом, то неожиданно слышались где-то далеко, то снова где-то совсем близко, за стеною, и Варыгин, наконец, убедился, что он не только «догнал», но, кажется, даже оставил позади себя всю остальную публику… По углам велись уже бессвязные разговоры. Все говорили сразу, не слушая друг друга, так что издали все это было похоже на вавилонское столпотворение. Васька неутомимо трудился в буквальном, смысле «в поте лица своего», откупоривая бутылки из последних двух ящиков, принесенных из прихожей. Но большинство публики уже не пило, а скорее расплескивало на пол пиво из стаканов, так что под столом образовалось даже средних размеров наводнение… Батарея пустых бутылок занимала почти весь стол, и ее не убирали, потому что Васька любил, чтобы во время выпивки бутылки были непременно перед глазами. «Грудь мягчит и на приятные мысли наводит», — объяснял он свое пристрастие к этому своеобразному украшению. Валерий Иванович, блаженно улыбаясь, разводил пальцем по столу пивные узоры. Володя Крутиков уже спал на диване непробудным сном. Прочая публика еще кое-как крепилась. Подгурский, успевший предварительно выпить на брудершафт с Варыгиным, сидел рядом с ним, обнимая его одной рукой и откидывая другой свои поминутно сползавшие ему на лоб жидкие и длинные волосы. Васька и остальные певцы пели хором цыганские песни. Остальная публика исповедовалась друг другу.

— Андрюша!.. Голубчик!.. — слышалось в одном углу. — Нет… ты скажи!.. Ты меня понимаешь?..

— Вася… Вась… п-п…милуй!.. — бормотал его собеседник.

— Да еще бы… Мы с тобой оба… во… как… Странное дело!..

— Нет… ты мне скажи: почему я свинья?.. — настойчиво допытывался третий у неожиданно для самого себя оскорбившего его соседа, который решительно не знал, что ответить ему на этот вопрос, и потому хранил глубокое молчание. Подгурский говорил уже совсем расслабленным голосом, и речь его часто прерывалась икотой. Варыгин плохо соображал, о чем, собственно, они оба беседуют, но делал вид, что все прекрасно понимает, и даже пытался вставлять иной раз свои какие-то возражения. Но Подгурский совсем, по-видимому, его не слушал.

— Петя!.. Нет, ты постой!.. Ты, брат, погоди… О чем бишь это я тебе начал… Да… тьфу, черт!.. Забыл совсем… Ну и наплевать!.. Верно, Петя!.. Наплюем?.. Хочешь?.. Ну… не хочешь — не надо… Черт с тобой!.. И не нужно… И очень рад!.. Ты думаешь, что я пьян?.. Совершенно верно!.. Пьян и сознаюсь!.. Кому какое дело?.. Верно ведь, Петя?.. А… Петя?.. Да ты меня, кажется, не слушаешь?.. А… в таком случае не надо… Не надо!.. Пожалуйста, сделайте одолжение!.. Я не настаиваю… Как вам будет угодно!.. А все же счастливец ты, Петька!.. Ей-Богу!.. Тебя вот повесят скоро… И обязательно… Я убежден!.. Р…роскошная, брат, штука!.. Понимаешь ты — еловая твоя голова!.. Тут, брат, главное — самочувствие… с…самочувствие… вот!.. А ощущение что? Ощущение — это, брат, вещь второстепенная… Главное… сознание… сознание… главное!.. Вот в чем гвоздь!.. А я, брат, тю-тю!.. Где уж… Куда уж!.. Ей-Богу, мне завидно!.. Хочешь, Петя, а?.. Меняться хочешь?.. Ты будешь я — я буду ты!.. Хочешь?.. Петя… а?.. Серость… Петя!.. Серость!.. И так день за днем. Скучно… У тебя краски… солнце… жизнь… Повесят тебя… а я… Понимаешь ты… Эх, брат!.. Ничего-то ты, вижу я, не понимаешь!.. Давай выпьем на брудершафт по этому случаю!.. Пили, говоришь?.. Так наплевать!.. Еще раз выпьем!.. Эка важность!..

Черные очи и белая грудь… —

ожесточенно вращая белками глаз, заливался Васька —

Целую ночь мне все спать… Мне все спать не дают!.. Эх, распошел — Мой сивый конь пошел!.. —

с визгом, присвистывньем и топаньем подмывающе гремел хор —

Эх, распошел — Сударыня моя!..

Недавно проснувшийся от шума и гама, Володя Крутиков беспомощно топтался на одном месте, воображая, что пляшет. Первое время дело шло еще туда-сюда, но когда он попытался пуститься вприсядку, — ослабевшие колени отказались разогнуться, и Володя снова мирно уснул, но на этот раз уже под диваном.

Разъяренная физиономия хозяйки появилась в дверях и исчезла, как в тумане. Она что-то, кажется, говорила… Даже, кажется, кричала… Но почему она ушла так скоро?.. Варыгин долго размышлял на эту тему, пока вдруг не заметил, что сидит в одном штиблете. Подгурский все еще продолжал что-то рассказывать, делая между словами паузы все больше и длиннее, но Варыгин был всецело поглощен мыслью, куда же мог деваться его другой штиблет, и почему его вдруг на ноге не оказалось?..

— Надень штиблет-то!.. — громко послышался где-то наверху голос Васьки Муханова. — Ладно, что еще не напал!.. А то бы она меня завтра же с квартиры в три шеи… Постой!.. Постой!.. Не с того конца надеваешь!..

— Васька!.. Васька! — кричали ему со всех сторон. — Да иди же ты!.. Сам наденет — не маленький!..

Но Васька все же помог Варыгину облачиться в недостававшую ему часть туалета и, промочив мимоходом горло пивом «для освеженья», торопливо занял свое место среди хора. Эта старая запорожская песня была любимейшей в Васькином репертуаре, и потому он требовал к ней особенного внимания.

— Эй вы… там!.. Не галдите!.. — строго расправив свои рыжие усы, объявил он всем не участвующим в хоре. — Уничтожьтесь на время!.. Ты, Огурцов — вторишь… Подгурский, не колупай стену!.. Смотри, Митька, глубже действуй!.. Ну, значит, теперь готово!..

Гей!.. ну-те ж, хлопци, славни молодьци, Що ж вы смутны, не весели…

Могучей и красивой волной развернулся запорожский напев.

Хиба ж в шинкарки мало горилки — Мало и пива, и меду!..

Все пели с каким-то буйным и захватывающим увлечением — голоса были подобраны на славу. Хотя все певцы и казались уже достаточно пьяными — однако, это совсем не портило общего впечатления и даже придавало их пению какой-то оттенок молодецкой удали. Васька священнодействовал. Он обеими руками дирижировал хором — приседал в местах, требующих pianissimo и, наоборот, вытягивал грудь вперед и вытягивался на носках, когда нужно было, чтобы гремело forte. Тенор его лился легко и свободно, покрывая другие голоса и красиво выделяясь среди всего прочего хора. Басы, между которыми находился и Митя Воронцов, известная на курсе октава, — добросовестно гудели в аккомпанементе, а в тех местах, когда Васькин тенор залетал в недостигаемые выси, из угла, где сидел Митя, доносилось прямо-таки звериное рычание. Все старались изо всех сил.

Общее воодушевление возрастало. Варыгин чувствовал себя невольно захваченным обаянием этой безыскусственной малорусской мелодии, которую когда-то сложили безыскусственные люди, которые под разгульный напев ее ходили навстречу смерти, бились с безумной отвагой и умирали, побежденные врагами. А песня, сложенная ими, оставалась в памяти живущих — и снова слова ее пробуждали в них жажду счастья и воли, и снова бросались они за призраком новой жизни и так же гибли в неравной борьбе, как и те, что ходили перед ними. Песня же все не умирала!.. Она живет еще и поныне, и, должно быть, ей суждено, наконец, дождаться того, о чем мечтали слагавшие ее когда-то люди:

Полные чары всим наливайте — Шоб через винцю лилося!.. Щоб наша доля нас не цуралась — Щоб легше в свити жилося!..

Васька пел, забыв все на свете. Снова проснувшийся Володя Крутиков, сидя на полу, внимательно смотрел ему прямо в рот своими осоловевшими глазами. Варыгин, облокотившись на залитый пивом стол, также смотрел на Ваську, с вдохновенным видом размахивавшего в такт пению пустой бутылкой, и ему казалось, что в душе его зарождается и растет какое-то смутное, неясное еще чувство. Оно постепенно овладевало его настроением, и Варыгину как-то невольно становилось все радостнее и веселее. Ему начинало чудиться, что сейчас же, сию минуту, вслед за этой смелой и красивой песней, ворвется что-то новое в жизнь, что засверкает ослепительным блеском и озарит все вокруг себя в безумно-радостном вихре. Иная жизнь, непохожая на ту серую, тоскливую, как тусклое осеннее небо, которое висит сейчас над ними, подхватит и унесет с собой и его, Варыгина, и Ваську и Володю Крутикова, беспомощно сидящего теперь на полу, и смоет с них своими волнами всю мелочную грязь их сегодняшнего существования! Варыгин смотрел на своих поющих товарищей так, как будто видел их всех в первый раз. Он не замечал в них прежнего знакомого выражения, к которому уже привык и которое ему приходилось встречать у них ежедневно. Точно загадочная тень из какого-то неведомого мира легла на все эти возбужденные и красные от духоты и выпитого пива лица и заслонила собой все то комичное и пошлое, что могло бы быть на них в другое время. Варыгину почему-то казалось, что все вместе с ним переживают то же самое настроение, и ему было приятно и хорошо от этой мысли.

Наша же доля — воля святая!.. Краше нам доли не треба!.. —

с буйным выкриком прогремел хор. Песня была кончена. Публика со смехом и гамом окружила стол с бутылками, и Варыгин заметил, что у всех лица приняли снова обычное будничное выражение. Но сам он все еще находился под впечатлением только что пережитого настроения. Он пытался разобраться в нем, — но ему мешала сосредоточиться вся окружавшая его обстановка, весь этот шум, крики, хлопанье вытаскиваемых пробок, беспорядочная сумбурность общих разговоров, когда никто никого не слушает и все говорят сразу, и то состояние расплывчатости в мыслях, которое одновременно бывает и утомительно, и приятно. Но ему казалось странным, что все, только что пережитое им, так внутри его и останется, точно он был все время один, а не в кругу своих товарищей, с которыми у него связано столько хороших и славных воспоминаний. Варыгину ужасно вдруг захотелось рассказать всем об этом, и он громко постучал ложечкой по стакану, чтобы обратить на себя внимание. Но все продолжали заниматься каждый своим делом, — кто пил, кто ел, кто разговаривал.

— Господа!.. — закричал Варыгин. — Послушайте, господа, я хочу сказать вам!..

— Тише вы, черти!.. — свирепо объявил Васька, стукнув ладонью по столу так, что задребезжали бутылки. — Дайте человеку слово вымолвить!..

— Браво!.. — пьяным голосом воскликнул Подгурский. — Спич!.. Слушайте!.. Слушайте!..

— Господа!.. — продолжал Варыгин. — Я, быть может, должен буду скоро уехать отсюда… и надолго… Мне хотелось бы… Ну какого же черта никто не слушает! — огорченно перебил он сам себя, оглядывая всех умоляющим взглядом. — Ей-Богу же, это очень интересно!..

Но призыв его остался гласом вопиющего в пустыне. Никто не слушал.

— Ничего, брат, не смущайся, — одобрительно хлопнул его по плечу Васька, — валяй дальше!.. Я тебя слушаю!..

Варыгин махнул безнадежно рукой и сел на свое место.

— Налей мне полстаканчика, — обратился он к Ваське. — Ну их совсем!.. Их теперь пушкой не прошибешь!..

Васька с готовностью исполнил желание Варыгина. Сам он обыкновенно никогда красноречием не занимался, но однажды, будучи в пьяном виде, объявил, что его давнишней мечтою было сделаться народным трибуном, «как Кай Гракх». Быть может, движимый этим затаенным желанием, он однажды выступил на общеуниверситетской сходке, когда разбирался какой-то вопрос чисто академического характера, и произнес так свои первые слова, окончательно уже упрочившие его популярность:

— Аналогичный случай был у нас в Конотопе!..

Последовавший затем рассказ ничего аналогичного с предметом собрания не имел, но Ваську наградили долго несмолкаемыми аплодисментами и восторженным ревом. Он не любил вспоминать об этом инциденте, и когда его спрашивали: «А что, Васька, как там у вас, в Конотопе?..» — то он обыкновенно посылал вопрошавшего к черту или куда-нибудь еще дальше, смотря по настроению.

Подгурский, незадолго перед тем куда-то исчезавший и вернувшийся еще более бледным, но почти уже окончательно протрезвившимся, — подсел к Варыгину.

— А что такое намерены были вы сообщить нам, милсдарь?.. Позвольте поинтересоваться?.. — Варыгин обиженно молчал и продолжал прихлебывать из своего стакана. — Они вас не поняли!.. — продолжал Подгурский. — Это натурально!.. В таком случае поделитесь со мной — я человек терпеливый…

— Полно вам паясничать, Подгурский, — заметил ему Варыгин, — совсем это даже не забавно…

Подгурский стал вдруг неожиданно серьезен.

— Без шуток, Варыгин, — сказал он, — мне хочется знать…

— Да ничего особенного, — неохотно ответил Варыгин, у которого хмель уже вылетел из головы, — просто, когда они пели, у меня было одно настроение — я хотел им поделиться со всеми… Теперь же оно прошло — и делиться стало нечем!..

— А что такое вы говорили насчет вашего отъезда и проч.? Вы, значит, уезжаете?.. Это правда?.. Куда вы думаете уехать?..

Неприятная струйка холода шевельнулась и пробежала где-то в глубине души у Варыгина. Этот простой вопрос Подгурского как-то неожиданно напомнил ему о том, что он уже успел забыть в этот вечер, под влиянием других впечатлений. Он сделал над собой усилие и ответил небрежным тоном:

— Право, еще сам не знаю… Не решил окончательно…

Подгурский сомнительно усмехнулся.

— Кто же знает тогда, если не вы?.. Старшой какой-нибудь?..

— У меня нет никакого «старшого»… — сухо возразил Варыгин. — Я сам располагаю собой…

— Нет, нет!.. Я не буду нескромен… — поспешил заявить Подгурский, заметивший, что лицо Варыгина омрачилось. — Не уходите, пожалуйста, поговорим еще…

Варыгин пожал плечами.

— Я, собственно, уходить и не собирался… Но о чем же мы будем с вами говорить?..

— Как о чем?.. Разве нет материалов?.. Да вот хотя бы о том, что у вас, как я заметил, сегодня есть что-то на душе… Я не стану ни о чем вас расспрашивать… Не боитесь!.. Но я хочу вам только сказать, что у вас удивительно невыгодная для вас физиономия…

— То есть, в каком это смысле?.. — холодно спросил Варыгин, которому это замечание показалось довольно странным.

— Невыгодная в том отношении, что на ней отражается решительно все, что происходит внутри вас… Если, например, вы захотели бы кого-нибудь убить, то тот человек поймет с первого же взгляда, зачем вы к нему пришли…

Варыгин улыбнулся, но сам почувствовал, что улыбка у него вышла неестественной.

— Вы думаете?..

— Эй вы… эфиопы… — вмешался в их разговор Васька. — Пора гостям по домам!.. Китайцы умные люди — сидят, сидят, да и уходят!.. Слышь, хозяйка как ругается?.. Да и то ведь — третий час уже… Время самое подходящее…

Действительно, хозяйка снова просунула в двери свою сморщенную физиономию, и из ее беззубого рта вылетали эпитеты, столь же нелестные для всех присутствующих, сколь и неожиданные для ее почтенного возраста. Публика стала собираться. Один только Володя Крутиков упорно не желал никуда идти и на все уговоры заявлял решительным тоном: «Н…не чувствую р…расположения переменить атмосферу!..»

Наконец, его взяли под руки и повели. Он упирался, но все-таки шел, бормоча себе под нос: «А ежели да я вдруг не зажелал!.. Что тогда?.. О…очень просто!.. И п…почему именно п…под руки?..»

Варыгин, который оставался ночевать у Васьки, прощался со всеми в прихожей. Там было настоящее столпотворение. Никто не мог найти своих вещей. Все шумели, толкались, шарили повсюду — и окончилось тем, что все надели чужие пальто, шапки и калоши и разошлись по домам, взаимно поддерживая друг друга.

— Вы не фанатик, Варыгин, — говорил ему в дверях Подгурский, — и не ограниченный человек, а нужно быть или тем, или другим, хотя я еще допускаю возможность действия по холодному и рассчитанному убеждению… Но я не думаю…

— Затворяй двери, черт!.. — кричал ему Васька. — Ишь, холоду напустил!.. После наговоришься!..

Наконец, все ушли. Варыгин лег на диван и покрылся своим пальто. Духота, табачный дым, запах налитого на полу пива — все это одурманивало голову и мешало уснуть. Варыгин ворочался с боку на бок, прислушиваясь к молодецкому храпу Васьки, который едва ткнулся носом в подушку, как моментально начал выделывать носом разные рулады, — и какая-то странная и тревожная мысль преследовала его воображение. Он пытался думать о последних словах Подгурского, но это только сильнее расстраивало его нервы. Он курил безостановочно папиросу за папиросой и, наконец, уснул только тогда, когда в комнате забрезжили тусклые сумерки рассвета.

III

— Да виданное ли дело, Господи-Батюшка мой!.. Словно быдто язва египетская!.. Ей-Богу!..

Варыгин открыл глаза. Яркое осеннее солнце заливало комнату прямыми лучами. Стенные часы, с розаном на загаженном мухами циферблате, показывали половину второго. Васькина постель была пуста. Из кухни доносилось его фырканье и плесканье. Хозяйка злобно гремела ухватами.

— Эстолько лет, слава тебе Господи, на свете прожила, а еще отроду эдаких не видывала!.. Студенты еще называются! И чему только вас там в ниверситетах-то учат, как я погляжу!..

Васька невозмутимо продолжал свое умыванье.

— На тебе!.. Чуть голову сапогом не проломили!.. И как еще только Господь спас!.. Так тебе на две половинки бы и рассекло!.. Ладно что посторонилась!.. А в квартиру-то зайти стыд чистый, ежели кто свежий человек!.. Словно быдто свиньи спали… Ей-Богу!.. Измерзили… нагадили… окурков понатыкали… пива наплескали — течет индо!.. Я и то жду — из низу жаловаться придут: потолок, мол, протекает!.. Ну… да это уж Бог с ним!.. Известно — пьяные!.. А вот чего в толк-то никак не возьму: лимон-то, лимон-то зачем в ламповое стекло вставили?..

Васька безмолвствовал.

— Намедни опять околоточный приходил, — что это, говорит, у вас, Марья Ивановна, жилец едакий неспокойный?.. Каждый вечер безобразие!.. — Да что ж, говорю, я с ним поделаю?.. Я женщина старая — где мне эдакого борова обуздать!..

— Ну, а он вам что? — кратко осведомился Васька, чистя щеточкой зубы.

— Присматривайте, говорит, коли что услышите этакое, так мне, говорит, сообщите!..

— Ну, а вы ему что?.. — тем же тоном продолжал Васька, не прерывая своего занятия.

— Ладно, говорю!.. Я бы всей душой, да та беда — памяти у меня и на эстолько нет!.. Слушаешь их тут, слушаешь цельный день, а к вечеру-то все опять и перезабудешь… Хоть убей тогда — ничего не расскажу!..

— Ну, а он вам что?.. — Васька с треском поставил мыльницу на полку.

— Приложите, говорит, старание!.. — Хорошо, мол, постараюсь!.. А только ничего не выйдет из этого, потому иной раз и услышишь эдакое слово, что индо сердце захолонет, а как зачнешь вспоминать — ни тебе хошь бы капелька осталась… Все одно, что решето!.. Ей-Богу!..

Васька отворил двери.

— А, ты не спишь!.. — сказал он, заметив, что Варыгин лежит с открытыми глазами. — Вставай-ка, брат, да будем чай пить…

Варыгин медленно начал одеваться. Голова его была еще немного мутна после вчерашнего, во рту пересохло, но он чувствовал себя в хорошем расположении духа. Ему хотелось скорее выйти на залитые солнцем улицы, на свежий воздух, увидеть движущуюся людскую толпу, смешаться с ней и бродить бесцельно, наслаждаясь солнцем, ясным днем и своим собственным жизнерадостным настроением.

Умывшись и тщательно причесавшись перед запыленным зеркалом, в которое Васька никогда отроду не смотрелся, расчесывая прямо наскоро свою растрепанную гриву, Варыгин выпил налитый ему чай и стал торопить товарища. Тот, не спеша, продолжал прихлебывать из своего стакана.

— Эк ему приспичило!.. Дай человеку хоть чаю-то напиться…

— Ну, Васька, брось. Чай от тебя никуда не убежит, а мне скоро на вокзал пора… — сказал Варыгин, доставая из-за кровати свою завалившуюся туда шапку. — Хочется на людей посмотреть. А там Бог его знает, когда еще соберусь приехать…

Васька зевнул во весь рот и, потягиваясь, неохотно поднялся с дивана.

— Ну… черт с тобой!.. Пойдем, коли так!..

Они оделись и вышли на улицу. Был один из тех ясных осенних дней, которые, как по мановению волшебного жезла, неожиданно являются после целых недель моросящего мелкого дождика, холодной, пронизывающей до костей сырости, унылого серого неба и подолгу застаивающихся на тротуарах грязных луж, хлюпаюших под ногами. Бледно-голубое небо прозрачно сияло над крышами повеселевших домов, улицы были полны народу, извозчичьи пролетки с грохотом катились взад и вперед с поднятыми верхами, не обдавая уже больше пешеходов жидкой грязью, как это было вчера. И только почти негреющие лучи желтого солнца, да порой поднимающийся резкий ветер напоминали о том, что теплые дни давно уже позади, и что все это, быть может, уже последняя улыбка умирающей осени. Варыгин машинально подвигаясь вперед за толпой, чувствовал, как это яркое солнце, праздничный шум, движение на улицах, мелькающие повсюду незнакомые лица — все вместе пробуждает в нем какую-то смутную жажду жизни и счастья, и ему начинало казаться, что он невольно пьянеет от этого смешанного, неясного ощущения. Он не смог бы выразить то, что почти бессознательно проносилось в его душе, да если бы это ему и удалось, Васька все равно отнесся бы к его настроению с полнейшим равнодушием. Поэтому Варыгин больше молчал и только подавал Ваське краткие реплики.

Последний шагал, сдвинув свою порыжевшую студенческую фуражку на затылок, бесцеремонно толкая встречную публику и не обнаруживая при этом ни малейшего желания извиниться. Одни из встречающихся робко сторонились перед его коренастой и кряжистой фигурой, другие оборачивались с негодованием, но никто почему-то не пытался вступить с ним в пререкания, и Васька продолжал свое шествие с прежним независимым и вызывающим видом. Варыгин не обращал на него почти никакого внимания; занятый своими собственными мыслями, Васька меланхолически ругался:

— Эх, брат!.. И подлец же народ нынче пошел… Ей-Богу!.. Все только жмутся да сторонятся… Хоть бы кто единственный нашелся, кто бы мне в морду сейчас засветил!..

— А тебе это зачем?.. — рассеянно спросил Варыгин.

— Как зачем?.. Понятное дело, я его толкнул, он, значит, мне засветить должен… Вещь натуральная… А то какого же черта все избегают?.. А и наскандалил бы я сейчас!.. Ух!.. Подумать даже приятно!..

— Не надоело тебе?.. Ведь и так, слава Богу, у всех мировых судей, говорят, особые ящики есть: «скандалы Василия Муханова». Куда ж еще тебе?..

— Эх, Петя!.. — безнадежно вздохнул Васька, сдвигая фуражку с затылка на лоб. — Славный ты, брат, парень, а все, вижу я, ты меня не понимаешь!..

— Какая загадочная натура… — скептически возразил Варыгин.

— Нет… ты, брат, погоди… Не язви!.. Пускай Подгурский этим занимается, а я тебе по совести скажу. Ей-Богу, душа у меня осклизла!.. Вот давеча Подгурский тебе говорил — это, брат, он все правильно!.. Я потом уж об этом подумал, когда нынче утром в постели лежал… Черт его знает, что кругом за подлость — а мы пьем!.. И будем ведь пить — вот, брат, в чем дело!.. Тут, брат, того… штука особая… пороху не хватает — вот оно что!.. А только копится — муть-то эта… копится!.. Да вы, свиньи, ничего не делаете!.. А вот ужо начните только — и у нас, брат, прорвется. Э! Ты и не знаешь еще, что я могу сделать — пусть только грянет!.. Мне, брат, что смерть?.. Я, брат, смерти не боюсь!.. А только надобно мне, чтобы шум около меня был — без шума я, брат, ничего не сделаю, а одному-то умирать не охота!.. На людях и смерть красна!.. Видишь ли ты… А что скандалю я — так это, брат, пары одни!.. Чтоб котел не лопнул… Накопится муть — выпустишь ее маленечко и опять дыши!.. Вот оно как!.. А все же, признаться сказать, надоело мне это ничегонеделание!.. Ей-Богу!..

— Ну, уж будто ты когда-нибудь что делал, — усумнился Варыгин. Васька на мгновение остановился, как бы пораженный неожиданной справедливостью замечания.

— Положим, что дела-то я сделал, действительно, маловато, — после некоторого размышления произнес он, — только видишь ли… тогда особь статья была… Тогда я по собственной инициативе — хочу занимаюсь, хочу в потолок плюю…

— Ну а теперь тебе кто же мешает?.. — спросил Варыгин.

— Э-э… брат!.. — воскликнул Васька. — Ты это чего?.. А?.. Наводящие вопросы задавать вздумал?.. Будто сам не понимаешь, в чем тут суть!.. Да какое уж там занятие наукой, если тебя из аудитории-то каждую минуту за шиворот могут выволочь!.. Тут, брат, не до протоплазмы!.. А только я сейчас голову потерял и ничего-то, как есть, не понимаю!.. Сумбур какой-то — и куда приткнуться, в какое место идти — ей-Богу, не разберу!.. Раньше, бывало, все как-то просто: студент — значит, протестуй, и крышка!.. А теперь, черт его знает!.. Все с ярлыками ходят… Партии какие-то пошли… Ежели на тебе ярлыка никакого не налеплено — уж ты, значит, и не человек!.. А как?.. Что?.. Почему?.. Неизвестно!.. И разобраться некогда, и кому верить-то — не поймешь!.. Черт его знает!.. Намедни на митинге был… Слушал… слушал… Ничего не понимаю! Чувствую, что ругаются — а кто?.. Кого?.. Почему? Леший их разберет!.. Сидел… сидел, да как закричу: «Батюшки!.. Обалдеваю!..» Ну… попросили, натурально, удалиться!.. Председатель, маленький, в очках, сердитый такой… Вы, говорит, товарищ, в пьяном виде лучше бы в какие-нибудь другие места ходили!.. А я, ей-Богу же, не был пьян — так… чуточку разве!.. Пошел с горя в «Новую Зеландию». Там, смотрю, Митя — и готов уже совершенно!.. Разбили, значит, мы с ним сообща по зеркалу… и еще потом что-то… Не помню уж… Ну… натурально, протокол и все прочее… А вчера приглашение от ректора получаю — прошу, мол, явиться в канцелярию в понедельник, к такому-то часу. Пойду, черт с ним!.. Только, ей-Богу!.. Почему это никто из вас меня никуда приспособить не возьмется?.. Я, брат, сам знаешь — всему могу соответствовать!.. А и разворотил бы я — коли что понадобилось — во как!.. Силу, брат, чувствую!..

— Ничего, подожди, и тебе дело впоследствии найдется… — заметил Варыгин.

— Впоследствии!.. — пробормотал Васька. — Улита едет — когда-то будет!.. А пока суд да дело… Эх, черт… И паршиво же у меня на душе, если бы ты знал!.. Только в абсолютно пьяном виде и можно жить, а то… Вот, помяни мое слово, что Подгурский как-нибудь себя ухлопает!.. Ей-Богу!..

Васька замолчал и стал закуривать папиросу, но спичка погасла на ветру, и ему пришлось отстать немного от Варыгина, чтобы дать другой спичке разгореться. Он догнал его уже на мосту, где толпа двигалась медленнее, задержанная целой вереницей тянущихся из соседней улицы экипажей. В этот день, по-видимому, все решительно выползли из своих щелей на свет Божий. Все сияло и радовалось вокруг, и даже присутствовавшие в публике по «долгу службы» субъекты в пальто с барашковыми воротниками имели весело-праздничные лица. Отставные генералы, по которым, как по барометру, можно всегда узнать погоду, ежеминутно мелькали в толпе своими ярко красными отворотами и лампасами на штанах, одни с гордо-воинственным видом, зорко следя, не пропустит ли отдать им честь какой-нибудь зазевавшийся по сторонам солдатик, другие, более потертые и убогие, с побуревшими погонами на плечах и тусклым старческим взором, опираясь на костыль или палку и как-то конфузливо отвечая на отдавание им чести попадающимся навстречу солдатам и офицерам. Наблюдавшие за порядком полицейские почему-то покрикивали на извозчиков с меньшим озлоблением, чем обыкновенно — и те, в свою очередь, не награждали их, как всегда, обычным, полным ненависти взглядом. Старый крокодил, частный пристав, стоял посреди улицы, лениво подставив под лучи осеннего солнца свое толстое брюхо, и какое-то подобие довольной улыбки мелькало на его заплывшей жиром физиономии при виде всей этой движущейся массы людей и экипажей.

Толпа же, как будто, была охвачена одним общим жизнерадостным настроением: повсюду виднелись улыбающиеся лица, доносился смех, отрывки разговоров, и Варыгину казалось таким нелепым и странным, что он сейчас должен уйти отсюда, когда ему здесь так весело и хорошо, чтобы остаться там, на своей даче, среди угрюмой тишины, вдвоем, с глазу на глаз с Сысоем. А затем — наступит момент, его позовут — он пойдет и никогда, быть может, никогда больше не увидит ни этой людской толпы, ни этого ясного солнца!

Вдали показалась знакомая Варыгину стройная фигура. Она шла к ним навстречу, и Варыгин вдруг почувствовал, что почему-то краснеет. Он с досадой стал кусать губы и отвернулся в сторону, но от проницательного взора Васьки не укрылось его невольное движение.

— Эге, брат, — с расстановкой произнес он, — тут что-то неладно!.. Кого это ты там узрел?.. — Варыгин в этот момент уже раскланивался с преувеличенной вежливостью, чтобы скрыть свое смущение. — Ага!.. Понимаю!.. — многозначительно объявил Васька. — Невредный сюжетец, черт возьми!.. И глаза… и все прочее… Поздравляю!.. Ты, брат, не лишен вкуса!.. Каков гусь… а?.. Скажите, пожалуйста!..

— Брось ты… — делая недовольное лицо, сказал Варыгин, в глубине души польщенный его отзывом. — Это моя хорошая знакомая, и мне неприятно, что ты говоришь глупости…

— Знакомая!.. — не унимался Васька. — А зачем вы оба, когда встретились, рака испекли?.. Да и сейчас ты… Ого!.. Ну-ка еще!.. Ну, брат, до ушей доехало!.. Скажите, пожалуйста — какой стыдливый мужчина!.. Это от «знакомства» у тебя такая конфузливость завелась?..

— Ну… пошел опять!.. — пробормотал сквозь зубы Варыгин.

— Сегодня же надо будет всей публике рассказать!.. — с восторгом продолжал Васька. — Пустынник, анахорет! В лесу живет — и вдруг эдакая неожиданность!.. Здорово!.. Это я люблю!.. Ей-Богу!..

Варыгин посмотрел на часы.

— Ну знаешь — брось глупить и лучше проводи меня немного… Мне пора уже.

Они повернули обратно. Варыгин рассчитал время таким образом, чтобы явиться на вокзал после второго звонка и сразу же пройти в поезд. Этим устранялась возможность быть замеченным наводнявшими платформу сыщиками, как всегда, толпами стоявшими повсюду. Не доходя до вокзала, Варыгин остановился.

— Ну, мы здесь с тобой расстанемся… Дальше тебе идти за мной не зачем… Прощай, покамест!.. — Он крепко сжал Васькину руку и в этот момент почувствовал, что, прощаясь с ним, он прощается, как будто, со всеми пережитыми вместе студенческими годами своей жизни.

— Ты когда теперь к нам?.. — спросил Васька.

— Не знаю еще, — неохотно ответил Варыгин, — не скоро, быть может!..

— Ну-с, в таком случае: гладкой дорожки!.. Счастливо спотыкнуться, приятно голову сломить!.. — Васька не без грации приподнял над головой свою измятую фуражку.

— Прощай, Васька!.. — слегка дрогнувшим голосом произнес Варыгин.

Муханов зашагал домой, совершенно даже не обратив внимания на то, что Варыгин простился с ним немного иначе, чем обыкновенно. «Вот и еще одна полоса жизни позади!.. — невольно подумал Варыгин, глядя в след Ваське, удалявшемуся своей размашистой походкой. — Черт возьми!.. Сколько у меня связано с ним воспоминаний!..»

Варыгин мысленно припомнил годы своего студенчества, и ему стало жаль, что они, быть может, никогда больше не вернутся. Много было в них безалаберного, пустого, но зато были и моменты подъема духа и энергии, когда сердце горело, и душа, казалось, росла в каком-то неопределенном, но всегда ярком порыве. Перед Варыгиным промелькнули и скрылись отдельные картины, как-то странно и неожиданно выхваченные памятью из прошлого. Вот Васька, растрепанный, свирепый, разрывает черную цепь полицейских… А вот сходка в студенческом актовом зале… Возбужденная, шумная толпа; ректор, льстивый, заискивающий, произносит успокоительную речь. Слова его льются гладким, журчащим потоком — тут и намеки на вмешательство полицейской власти, и прозрачные угрозы по адресу недовольных, и якобы искренний и страстный призыв умудренного жизненным опытом старца к увлекающейся молодежи забыть политику и отдаться «чистой науке». Толпа понемногу затихает. Бритая физиономия «пастыря доброго» начинает уже лосниться от предвкушаемого удовольствия уладить неминуемые беспорядки, но зычный голос Васьки Муханова неожиданно прерывает поучение «на самом интересном месте»:

— Вы нам, господин профессор, Америку-то не заливайте!.. Слыхали уж!.. А вы нам попросту лучше — вернут товарищей, или нет?..

Общее замешательство. Сбитый с позиции ректор беспомощно мнется. Со всех сторон слышится угрожающий ропот. Варыгин, взволнованный и бледный, стоит уже на столе, и голос его звучит громко и призывно. Наэлектризованный своими собственными словами, он убеждает товарищей не отступать от прежнего решения и не слушать никаких увещаний. Толпа колеблется. Вдруг в речь Варыгина врываются безумно-сильные, зовущие аккорды: это все тот же Васька — он сидит уже за отодвинутым в угол роялем, и звучный тенор его дерзко звенит под сводами старинного зала:

Отречемся от старого ми-ира, Отряхнем его прах с наших ног…

«Нам не нужно златого кумира!..» — подхватывают со всех сторон десятки голосов, и в звуках неожиданно вспыхнувшей марсельезы тонут все усилия ректора восстановить так некстати нарушенную беседу.

А затем все как-то стирается и бледнеет в памяти. Многих товарищей уже нет — одни далеко в сибирских снегах или за железной решеткой; другие хотя и близко — но ушли от него еще дальше, чем те, от которых его разделяют тысячи верст расстояния. Все их «прежнее» куда-то исчезло незаметно и без возврата, и только иногда лишь, сидя за столом, уставленным бутылками, в квартире Васьки Муханова, вспоминают они сами себя, какими они были в первые два года своей студенческой жизни.

Варыгин быстро прошел по опустевшей платформе вокзала, и едва лишь успел войти в вагон, как поезд тронулся с места.

IV

Тусклый серый день незаметно переходил в бесконечно тянущиеся осенние сумерки. Темнело. За окном шумели деревья. Варыгин с Сысоем сидели рядом на обтрепанном и продавленном во многих местах диване около печки, в которой, слабо вспыхивая, тлели догорающие угли. Диван этот представлял здесь единственную мебель, за исключением простого, некрашеного стола, стоявшего около самого окошка. В другой комнате обстановка была более разнообразная: там имелось, кроме такого же точно стола, еще несколько венских стульев и даже кровать с матрацем, покрытая стеганым одеялом.

Но Варыгин с Сысоем обыкновенно предпочитали проводить время в первой комнате, потому что там была печка, постоянно почти топившаяся целыми днями. Обязанности истопника исполнялись Сысоем. Он же таскал дрова, колол лучину, растапливал сырые, дымящиеся поленья и подолгу сидел на корточках перед печкой, ожесточенно раздувая не желавшие загораться щепки. Когда, наконец, старания его увенчивались успехом, он поднимался с полу и, с папиросой в зубах, усаживался против потрескивающего огня, обхватив колена руками. В такой позе он мог сидеть иногда целыми часами, смотря на перебегающие по дровам извилистые языки пламени. Тогда лицо его постепенно теряло свое обычное напряженно-хмурое выражение и становилось по-детски милым и привлекательным. Затем он начинал мурлыкать что-нибудь про себя тоненьким голосом и при этом слегка покачивался в такт пению. Все мелодии, которые он пел, были обыкновенно очень жалобные и протяжные. Начинались они всегда с высокой и тоскливой ноты, а содержание их состояло в том, что какой-нибудь добрый молодец одиноко лежит в чистом поле под ракитовым кустом с «каленой стрелой в богатырской груди», или же «канонир молодой» вспоминает свою милую на далекой чужбине.

— Откуда у тебя такие песни?.. — как-то спросил его Варыгин.

— В одесском лимане у босяков научился, — кратко ответил Сысой. Варыгин не стал его больше расспрашивать, так как знал, что Сысой не любит вспоминать об этом времени своей жизни, когда ему приходилось скитаться по разным трущобам и ночевать зачастую где-нибудь в кустах под открытым небом. Оттуда же, очевидно, он вынес свой неистощимый запас всевозможных сногсшибательных выражений, иногда изумляя Варыгина блеском и неожиданностью своих вдохновенных импровизаций, иногда же, напротив, приводя в самое искреннее негодование.

Впрочем, жили они очень дружно, и Варыгин любил Сысоя, как одного из своих самых лучших и близких товарищей.

Варыгин с Сысоем вставали обыкновенно часов в десять утра. Сысой растапливал печь и приготовлял чай, пока Варыгин занимался своим туалетом. Затем все тот же Сысой бегал на станцию в лавочку за папиросами, и они вместе с Варыгиным уходили шляться по лесу. Там они или занимались стрельбой из револьверов, или же просто бродили без определенной цели, пока не наступало время обеда. Тогда они возвращались домой в нижний этаж дачи, где жила тетка хозяина, глухая и ворчливая старуха, которая готовила им обед и иногда, в минуты хорошего расположения духа, являлась в мезонин убирать комнаты. Но обыкновенно Сысой сам выметал сор и наводил порядок, ругательски ругая при этом всякий раз Варыгина за его барство и нежелание заниматься хозяйством. Случалось, что Варыгин тоже пробовал иной раз помогать Сысою по хозяйству, но дело всегда кончалось тем, что Сысой очень скоро вырывал у Варыгина метлу или топор, которым тот колол лучину, и сам уже доканчивал начатую им работу. При этом он обыкновенно награждал Варыгина наиболее нелестными и яркими по выразительности эпитетами из своего обширного репертуара. Часто они занимались также философскими разговорами, сидя на диване перед пылающей печкой, причем Сысой постоянно придерживался парадоксальных выводов и неожиданных обобщений.

Сегодня вечером должно было состояться собрание, и Сысой с Варыгиным, в ожидании его, коротали медленно тянущееся время. Сумерки все больше и больше сгущались. Последние тлевшие угли погасли, и в комнате стало как-то сразу темно и неуютно. Налетевший из надвигающейся ночи порыв резкого ветра прошумел за окном и затих.

— Надо бы дров еще подбросить, — полувопросительно заметил Сысой, прервав молчание.

— Оставь так, — в темноте лучше… — медленно сказал Варыгин.

— Как хочешь, — ответил Сысой. Оба замолчали снова.

— Послушай-ка, что я тебе скажу — заговорил вдруг Сысой, — давно я тебя спросить об этом собираюсь, да все как-то к слову не приходилось… Только ты — черт тебя знает — пожалуй, еще на меня рассердишься?..

— Говори, пожалуйста… С какой же стати я буду на тебя сердиться?..

— Так-то оно так, да все вы… какие-то… эдакие… с норовом!.. Чуть что — сейчас и на дыбы!..

— Кто это «мы все»?.. — усмехнувшись спросил Варыгин.

— Да вообще… вы все… ты и другие… такие же, подобные…

— Что ж, разве ты сам из другого теста состряпан?..

— Нет!.. Меня-то ты оставь, пожалуйста, в покое!.. Не обо мне речь!.. А вот я что хочу от тебя узнать… — Сысой замялся немного и потом решительно продолжал. — Видишь ли, чтобы тебе всю эту штуку объяснить, надобно начать эдак как-нибудь… издалека… Вот расскажу я тебе к примеру некоторую притчу: в одном городе собрались люди, чтобы обсудить вопрос, как им быть с болотом, которое…

— Нет, уж это ты оставь, — перебил его Варыгин, — нельзя ли без притч и без болот, пожалуйста?.. Говори прямо: в чем дело?.. А то я и слушать не буду.

— Хорошо!.. — пожав плечами, согласился Сысой. — Только, смотри, чур не обижаться!.. Ты же ведь знаешь, что я тебя спрашиваю, как товарищ!..

— Ну, конечно!.. — нетерпеливо заметил Варыгин. — Но, все-таки, в чем же суть?..

— Суть-то в чем?.. — с расстановкой произнес Сысой. — А вот в чем. По совести скажи ты мне: что, любва-то твоя — так-таки ни в чем и не мешает?..

Наступила продолжительная пауза. Варыгин почувствовал, что невольно краснеет, но, так как в темноте этого не было видно, то он немедленно же оправился от своего смущения.

— Нет!.. Нисколько!.. — отрывисто возразил он.

— Будто уж… — с сомнением в голосе протянул Сысой, — и ты такой же теперь, как был раньше?..

— Разумеется!.. — недовольно возразил Варыгин. — И потом скажи, пожалуйста, почему тебе приходят в голову такие странные вопросы?.. Насчет какой-такой «любви» ты говоришь?.. Я не понимаю!..

Сысой засмеялся.

— Ах ты… Ну да уж не скажу. Знаю, что не любишь… А все же чуть-чуть само с языка не соскочило!.. Да разве же, ты думаешь, не заметно, как вы с Татьяной Михайловной любовную антимонию разводите?.. Я, брат, на аршин скрозь землю вижу, — от меня не утаишь!.. Потому я и спросил… А так-то в сущности говоря, мне все единственно — что хошь делайте!.. Только мне тебя жалко, если ты в эту историю втяпаешься!..

— То есть, как это «втяпаешься?.. Что это означает?.. Объясни, пожалуйста!..

— А то означает, что как ты там ни говори — и сам я тоже Татьяну Михайловну очень уважаю, потому — тетка она славная, и физиономия у ней на своем месте и все прочее… а все ж таки баба она!..

— Натурально!.. — согласился Варыгин. — Но что ж из этого следует?..

— А то… да ты уж, кажется, на меня обиделся?..

— Фу ты, черт!.. — с досадой произнес Варыгин. — И не думал даже — продолжай, пожалуйста!..

— Ну хорошо!.. Как хочешь!.. Так вот, видишь ли… Я так думаю, что ежели ты революционер, то все эти сантименты нужно побоку!.. Тут одно из двух: либо личная жизнь — и тогда прощай, революция!.. Либо революция — и тогда уж приходится с личной жизнью распроститься!.. А то и другое сразу — несовместимо… Революционер должен каждую минуту быть готовым к смерти, а кому же охота умереть, ежели у него на шее-то какая-нибудь баба виснет!..

— Странные у тебя рассуждения!.. — сказал Варыгин. — Ты уж как-то очень просто на все смотришь — либо да, либо нет, а все остальное, мол, от лукавого!.. Разве красивые моменты, которые ты переживаешь вместе с любимым человеком, наоборот, не укрепят твои силы, не придадут решимости в борьбе, не заставят тебя стремиться быть достойным твоего счастья?.. По крайней мере, я не согласен с тем, что я должен быть каким-то аскетом. Зачем?.. К чему?.. Мне, быть может, придется жить еще очень недолго — пускай же этот остаток моей жизни будет полон блеска и счастья, конечно, как я его понимаю!.. Тогда мне не жаль будет терять жизнь, раз я знаю, что я прожил ее красиво, т. е. в соответствии с требованиями моего личного «я» и с моими представлениями о жизни. А то, представь себе, что ты до 23 лет с самого своего рождения прожил, например, в каком-нибудь темном и душном подвале… Ты слыхал, что где-то там наверху светит солнце, птицы поют, что там смех, радость… а у тебя так темно все вокруг, так тоскливо… Тебе хочется увидеть самому все то, о чем ты знаешь только понаслышке… Ты думаешь постоянно об этом… Ты тяготишься своим одиночеством и постоянной тьмой твоего подвала… И вдруг тебя берут оттуда и ведут наверх, но только лишь для того, чтобы тебя там сейчас же повесить!.. Скажи же, пожалуйста — неужели у тебя не явится в эту минуту сожаления о том, что ты умираешь, не узнав ничего, кроме своего темного и ненавистного тебе подвала?.. Помнишь, где-то в Библии есть: «вкушая, вкусих мало меду — и се аз умираю»… Не станет ли тебе тогда в несколько раз тяжелее умирать, потому что все то неизвестное для тебя может показаться гораздо красивее и заманчивее, чем оно есть на самом деле?.. И, пожалуй, ты сможешь даже смалодушничать и заколебаться… А в этом случае…

— Нет, брат!.. Это ты все не то говоришь!.. — перебил его Сысой, вставая с дивана и начиная расхаживать взад и вперед по комнате. — А разве не жаль тебе станет этих, как ты их называешь, «красивых моментов» и всего прочего?.. Разве, оставляя их, ты не будешь чувствовать, что все пережитое крепко срослось с тобой, и оторваться тебе от него очень трудно?.. Да вот… скажи, пожалуйста… возьмем в таком смысле: как революционер, ты должен денно и нощно только и думать, что об революции… А вдруг тут припутаются еще размышления о какой-нибудь бабе — вот уж и началась путаница, пошел кавардак!.. Прямо даже в смысле полезности вред получился, а не то что… Да притом, вот еще подобное: поручают, скажем, тебе какое-нибудь дело, и нужно тебе явиться на место ровно в два часа… А ты еще дома начнешь прощаться да лобызаться — глядишь, опоздал, и все дело к чертям!.. А опять-таки из-за бабы все!.. Как ты мне ни говори, а запорожцы умно придумали — баб к себе в Сечь не пускать… И нам бы нужно так: хочешь работать — пожалуйста, сделайте одолжение, сколько душе угодно, только уж чтоб насчет этих лунных антимоний со вздохами ни Боже мой!.. Ни под каким видом!.. И водки чтобы не пили!.. Это тоже необходимо… Человек — свинья!.. Ему только дай волю распуститься — он и пойдет себе под горку щелкать, только пыль столбом!.. Оглянуться не успеешь, как уж готово дело — лежит себе в грязной луже и хрюкает!..

— Ну, брат, ты что-то, я вижу, заврался сегодня!.. — сказал Варыгин.

— Я-то не заврался, а вот вы все, дамские кавалеры, завраться-то любите! Сейчас и так, и эдак: «Ах, позвольте вам помочь пальтецо накинуть!..» «Ах!.. Кажется, это вы платочек-с уронили?..» Тьфу, черти!.. Будьте вы все прокляты!.. — закончил он, снова усаживаясь на диван рядом с Варыгиным.

— Где это ты таких галантностей наслушался?.. — спросил Варыгин. — Как будто они у тебя на гостинодворские любезности смахивают…

— Где?.. — передразнил его Сысой. — Около вас все больше, бабников!.. Все вы тут хороши!.. Нет, запорожца бы сюда настоящего! Он бы вас тут всех отлакировал!.. А то… скажите, пожалуйста — и ругаться при нем нельзя, как следует — уши, вишь, дамские, нежные, не выносят резких слов, перепонка лопается!.. Ах ты!.. Вот тебя бы к нам в ватагу рыбацкую на лиман, там бы ты послушал, как порядочные люди между собой разговаривают!.. Революционер должен быть суров, речь ему следует иметь твердую!..

— Ах, Сысой, Сысой, — с сокрушением вздохнул Варыгин, — и какую же ты иногда чушь порешь!.. Просто уши вянут… И главное — сам же ты не веришь в то, о чем говоришь… Помнишь, ты мне как-то рассказывал, что в прошлом году у тебя тоже роман был, и, кажется, даже при поэтической обстановке… Море, луна, кипарисы… или что-то в этом роде… Так там, под кипарисами, ты ей в любви тоже «твердой речью» объяснялся?..

Сысой смущенно завозился на диване.

— Ну… это так… Пустяки!.. Глупость одна… — суровым тоном произнес он в темноте.

— Нет, однако: как же ты с ней разговаривал?.. — продолжал настаивать Варыгин.

— Да что ты ко мне привязался?.. Отстань, смола!.. Не знаю я ничего!.. Не помню… Все позабыл… И… и пошел от меня к черту!..

Сысой вскочил было с дивана, но Варыгин крепко ухватил его сзади за рубашку.

— Ну… брось!.. Не балуй!.. — пытаясь вырваться из рук Варыгина, заявил Сысой притворно рассерженным голосом. — Надо лампу зажечь… Темно… Не видать ничего!..

— Нам не узоры шить, — возразил Варыгин, — и в темноте посидим… А покуда ты мне эту историю не расскажешь, я тебя все равно не выпущу!..

— Ну… пусти!.. Черт с тобой!.. Расскажу!.. — неохотно сдаваясь, произнес Сысой. — Рубаху порвешь, а она у меня последняя…

— Ну-с — так как же все это было?.. — все еще удерживая Сысоя, продолжал Варыгин.

— Пусти, говорят тебе!.. Сказано, не уйду — значит, верно!..

Варыгин отпустил Сысоя и облокотился на ручку дивана.

— Итак, — я слушаю.

— Да нечего тут и слушать!.. — стараясь придать своему голосу мрачный оттенок, сказал Сысой. — Глупость одна — и ничего все это не стоит…

— Нельзя ли без философии и ближе к делу!.. — снова перебил его Варыгин.

— Ну… очень просто: послали меня в Ялту из Одессы… поручения там разные… и прочее все… Прожил я там три месяца… И эта тоже… Она самая… Она в местной группе состояла… Ну… встречались мы на собраниях, в кружке одном… Домой я ее иногда провожал… Она не то чтобы мне нравилась — а так… все же очень она такая была, как тебе сказать… ну, понимаешь, на всю остальную публику совсем, как есть, не походила!..

— Хорошенькая?.. — спросил Варыгин.

— Кто ее знает!.. Я в этих делах толку не понимаю… Беленькая… глаза голубые… А впрочем, черт с ней!.. — Сысой замолчал, но сейчас же заговорил снова, не дожидаясь приглашения Варыгина. — Таким манером были мы с ней месяца два знакомы; вижу вдруг я, что начинаю, брат ты мой, врезываться в нее, как собака!.. И по самые, можно сказать, уши!.. А тут как-то пришлось — были мы вместе на одном собрании… Рабочие там присутствовали… Кое-кто из местных интеллигентов тоже… И нужно было мне там, значит, говорить… Здорово же я в этот вечер жарил!.. Потом, когда кончил, самому даже стало приятно… А после всего этого отправился я ее провожать… Идем и молчим… А город весь спит, даже собачьего лаю не слышно… только море шумит!.. Сошли это мы на набережную — там ни души… И луна светит на камни… Сели, значит, на скамейку, посидели маленечко, да и пошли себе каждый до своего дому!.. Потом уж я как-то и не встречался с ней… Да и некогда было, по правде сказать!.. Как раз работа стала налаживаться — не до меланхолии тут!.. А затем позвали меня обратно — уехал оттуда, и с тех пор больше ее и не видал… Нынче как-то в газетах прочел, что здорово она там влопалась — надолго!..

— Как же это так?.. — спросил Варыгин. — Неужели же ты ей тогда не сказал, что ты ее любишь?..

— Неловко было!.. — возразил Сысой. — Как же бы я ей это объяснил?.. Да и какая там к черту любовь!.. Я бы ей — так и так, мол, сударыня — не угодно ли вам разделить со мной мои пламенные чувства?.. А она бы вдруг: не твоему, мол, носу рябину клевать — рябина ягода нежная!.. Да я бы тогда сейчас же прямо со скамейки в море прыгнул!.. Нет уж — куда там!.. Да и глупо это все — ну, что бы я теперь с ней стал делать?.. А скучно все же мне было, как уехал, — тосковал здорово!..

Сысой снова замолчал. Оба продолжали сидеть неподвижно, погруженные каждый в свои собственные воспоминания. Вдали послышался свист локомотива. Сысой медленно поднялся и чиркнул спичкой.

— Так и есть!.. — проворчал он, посмотрев на свои карманные часы. — Семь часов уже… Значит, это Василий Петрович приехал!.. Вот они, «моменты»-то твои, будь они прокляты… Вместо дела-то, чтоб пойти вовремя человека встретить, — нежные чувства тут пальцами расковыривали… И опять получился от этого один вред!.. Эх ты… говорил я тебе… Ну да поскорее пойдем — может, еще и встретим!..

Они быстро оделись и почти бегом побежали на станцию. Вышедшие на платформу немногие пассажиры уже расходились по разным направлениям, и среди них Варыгину сразу же бросилась в глаза высокая и слегка сутуловатая фигура Василия Петровича в пальто с меховым воротником и низко надвинутой на брови шапке. Дав ему спуститься по ступенькам в темноту, Варыгин негромко окликнул его по имени.

— А… это вы!.. — узнав Варыгина по голосу, сказал, останавливаясь, Василий Петрович. — А Сысой тоже с вами?..

— Мы с ним вместе пришли, — ответил Варыгин, — но куда он сейчас девался — не знаю…

Василий Петрович огляделся вокруг.

— Кажется, не следят, — пойдемте!.. — Они двинулись вперед по темнеющей между станционными постройками дороге.

— Вы уверены в том, что сзади нас никого нет?.. — подозрительно спросил несколько времени спустя Василий Петрович.

— Кажется, никого…

— Да мне нужно не ваше «кажется» — ведь я же просил вас заранее осмотреть место!.. Вы это сделали?..

Варыгин молчал.

— Сделали вы это?..

— Нет, не сделал, — неохотно сознался Варыгин.

— Ну, вот видите!.. Как же можно мне на вас полагаться!.. Ведь поймите — я же не для своего удовольствия отдаю вам распоряжения, а для дела… и вы к этому так легко относитесь!.. Не хорошо это, Варыгин!.. Верно ведь — не хорошо?..

Варыгин ничего не ответил, и они молча продолжали путь. На опушке леса, где начиналась тропинка, чернела между соснами какая-то фигура.

— Кто это там?.. — обратился Василий Петрович к Варыгину. Фигура шевельнулась и направилась к ним навстречу.

— Это Сысой, — произнес Варыгин.

— Мое почтение!.. — подходя к Василию Петровичу, сказал Сысой. — А я тут кустиками вас обошел на всякий случай — проверить хотел: нет ли слежки…

— Ну, и что же?.. — отрывисто спросил Василий Петрович, покосившись на него из-под очков.

— Все чисто!.. Только штаны себе о сук разорвал!..

— Большая дыра?.. — осведомился Василий Петрович.

— Да ничего, слава Богу: со штаны — не больше…

— Ну, значит зашить можно!..

Василий Петрович, вообще не отличавшийся многословием, замолчал, и, не прерывая этого молчания, все трое дошли до дачи. Варыгин инстинктивно чувствовал, что Василий Петрович должен спросить его именно сегодня о принятом им решении, и что только присутствие Сысоя удерживает его от этого вопроса. Пока они шли по тропинке среди шумевших над их головами сосен, пока поднимались, поминутно чиркая спичками, вверх на мезонин по крутой и темной лестнице, Варыгин все время старался сосредоточиться на том, что он ответит сейчас Василию Петровичу. Но он заметил, что все это, как будто, отодвинулось куда-то в сторону и стало для него безразличным. Он попробовал было заставить себя формулировать поминутно ускользавшие от сознания доводы за и против предложения Василия Петровича, — но в этот же самый момент поймал себя на том, что попутно машинально считает про себя: раз, два, три, четыре, пять — и, дойдя до пяти, начинает опять сначала. Убедившись, что из этого все равно ничего не выйдет, Варыгин перестал думать об ожидающем его разговоре и весь отдался охватившему его странному ощущению какой-то пустоты и неопределенности. Ему показалось, что внутри его оборвалось что-то, удерживавшее его до сих пор в известном состоянии, и теперь он не принадлежит уже более самому себе, а должен пассивно, как щепка, подхваченная волнами, нестись туда, куда его направит течение. «А… будь, что будет!..» — как-то лениво шевельнулось в его сознании, когда он поднялся наверх вслед за Сысоем и Василием Петровичем. Сысой зажег лампу и комфортабельно расположился на диване.

— Погодите валяться, — сказал ему Василий Петрович, снимая с себя и вешая на гвоздь пальто и шапку, — сходите-ка вниз да скажите старухе, чтобы она нам самовар поставила…

Сысой с готовностью поднялся с дивана и, насвистывая сквозь зубы, вышел из комнаты.

Несколько секунд оба оставшиеся молчали, прислушиваясь к его удаляющимся шагам. Наконец, шаги затихли внизу на лестнице.

— Скорей говорите, пока он не вернулся!.. — повелительно обратился Василий Петрович к Варыгину. — Я должен сегодня же знать ваш ответ… — Холодные глаза Василия Петровича в упор уставились сквозь стекла золотых очков на слегка изменившееся лицо Варыгина.

— Я решился!.. — с твердостью произнес Варыгин, и в этот миг ему стало вдруг ясно, что он действительно решился уже давно и не думал об этом только потому, что все это было для него уже поконченным делом.

Наступило молчание. Василий Петрович барабанил пальцами по столу и, ни на секунду не отрывая своего пронизывающего взгляда, засматривал в глаза Варыгину, точно хотел заглянуть ему прямо в душу.

— Значит, так!.. — медленно процедил он сквозь зубы. — И вы уверены в том, что решились окончательно?.. Подумайте!..

— Уверен!.. — голос Варыгина прозвучал глухо, но твердо.

— Нет, вы еще раз подумайте… и серьезно… Я вас прошу!..

— Я думал уже достаточно… — возразил Варыгин.

— Хорошо!.. Следовательно, мы с этим покончим!.. Но я считаю своим долгом предупредить вас: я сам еще не знаю, как все это будет устроено — но, быть может, вам придется предварительно перенести много неудобств и лишении… Сможете вы?.. Вы не станете потом раскаиваться?..

— Я не избалован, и никакие лишения меня не пугают.

— Прекрасно!.. — Василий Петрович встал и два раза прошелся вдоль комнаты. — Но ведь вы же должны умереть!.. — круто остановившись перед Варыгиным, сказал он. Варыгин пожал плечами.

— Двум смертям не бывать… И притом, я могу уйти!

— А если не уйдете?..

— Что ж — тогда умру!..

— Вам не жаль жизни?..

— Я не понимаю вашего вопроса…

— Смотрите, Варыгин!.. Пока еще не поздно. Вы еще не связаны обязательством… Для вас есть выбор!.. — Василий Петрович замолчал. Внизу, на лестнице, заскрипели по ступенькам шаги Сысоя.

— Помните, — понизив голос, продолжал Василий Петрович, — чтоб ни одна душа не знала!.. Никто… Ни отец, ни мать… ни друг… Ни тот человек, которого вы любите!.. Никто!.. Вы понимаете?..

Варыгин невольно улыбнулся.

— Отец и мать у меня далеко! Друг в тюрьме; да если бы они и были здесь — все равно: я не болтлив!.. А что касается…

— Ну, довольно об этом!.. — нетерпеливо перебил его Василий Петрович. — Мы потом еще поговорим… В среду вы будете в городе… У меня прием начнется в два — постарайтесь явиться раньше… А относительно Сысоя…

При этих словах дверь распахнулась, и сам Сысой появился на пороге. Василий Петрович сейчас же смолк; но Варыгину показалось, что Сысой все-таки услышал конец их разговора. По крайней мере, лицо его сразу же вдруг омрачилось, и на лбу появилась та складка, которая придавала угрюмое выражение его от природы веселой и открытой физиономии. Пробормотав себе под нос что-то невнятное, сильно похожее, притом, на «твердое слово», Сысой с размаху бросился на диван, так что последние оставшиеся в нем пружины жалобно заскрипели, и демонстративно задрал кверху свои ноги в забрызганных грязью сапогах.

— Однако, Сысой, вы невежливы… — спокойно заметил ему Василий Петрович.

— В чем это выражается?.. — гробовым голосом пробурчал Сысой.

— Разве можно при старших валяться вверх ногами?.. Это неуважение… Вы еще мальчик, а я старик уже по сравнению с вами!..

— Некогда мне было углубляться в эти тонкости!.. — возразил Сысой, однако все же убирая ноги и усаживаясь на диване по общечеловеческой манере. — А что я мальчик — так на это еще у Надсона имеется: «Как мало прожито — как много пережито!..» Я, может, еще старше вас всех тут по тому, что мне пришлось испытать в жизни!..

— Может быть!.. Не стану спорить!.. — с чуть мелькнувшей улыбкой возразил Василий Петрович. — Но все же самому несчастному на всем свете человеку необходимо соблюдать правила общежития… Вот вы сейчас, например, плюнули прямо на пол… Разве нельзя было без этого обойтись?.. — Сысой недовольно молчал и хмурился. — Или например, — продолжал Василий Петрович таким тоном, каким говорят обыкновенно с капризными ребятами, — волосы у вас словно у доброго дьякона, и, должно быть, вы их никогда не причесываете… К чему все это?.. И хмуритесь вы совершенно напрасно!.. Все равно, покуда у вас ни усов, ни бороды не вырастет — как вы ни хмурьтесь — всегда ваша физиономия останется ребяческой… И, притом, это некрасиво…

— Так что ж — мне, по-вашему, в Аполлоны Бельведерские, что ли, переписаться?.. — вызывающе осведомился Сысой.

— Ну, знаете, ни вы, ни я в Аполлоны, пожалуй, не годимся, а постричься вам все же не мешает. К чему вы своей наружностью подчеркиваете, что вы не просто человек, а непременно человек с идеями… Это же, право, смешно и, притом, не конспиративно!..

— Далась вам эта конспирация!.. — пробормотал Сысой.

— Нет, Сысой!.. — продолжал Василий Петрович. — Послушайтесь-ка моего совета и бросьте ваши босяцкие манеры!.. Право же, они вам очень и во многом мешают… И притом, ведь это все у вас, ей-Богу же, напускное!..

— О том, что у меня на душе, вы знать не можете, — сказал Сысой, усиленно хмуря свои сдвинутые брови.

— Послушайте, Сысой — сядьте-ка сюда!.. — пригласил его, с неожиданной мягкостью в своем обычно суровом голосе, Василий Петрович, указывая рукой на стул около себя. Сысой не двинулся с места.

— Зачем это?.. Мне и здесь хорошо…

— Присматриваюсь я к вам, Сысой, — продолжал Василий Петрович, как будто не заметив его выходки, — и вижу, что очень вы еще молоды!.. Вас надо еще в ежовых рукавицах держать, а не давать вам ответственных поручений… А парень-то вы славный — поживете подольше, хороший человек из вас выйдет!..

— Весьма польщен!.. Не ожидал!.. — Сысой с утрированной вежливостью приложил руку к сердцу.

— Ну вот опять!.. Ну чего это вы шута-то из себя корчите?.. К чему это? Ах, Сысой, Сысой!.. И как вы еще молоды!..

— Да ведь и вы тоже, чай, не старик?.. — огрызнулся Сысой. — А что я жабо ваши крахмальные не ношу и пробора
посредине головы не делаю — так у меня на это своя теория имеется, а вовсе не от молодости, как вы предполагаете…

— Какая же это теория?.. — улыбаясь, спросил Василий Петрович.

— Долго рассказывать… Да раз уж вы с ножом к горлу пристаете — так наплевать!.. В кратких словах — извольте: человек — свинья!.. Необходимо обуздание всех его чувств и желаний, потому что в основе их всегда имеется свинство… Когда человек поборет в себе свинью — тогда только и наступит на земле царство социализма. Вот и все!..

Сысой демонстративно умолк и с папиросой в зубах потянулся к лампе, чтобы прикурить от огня.

— Так при чем же тут крахмальные жабо?.. Я не понимаю… — спросил Василий Петрович, — разве они мешают развитию социализма?..

— А при том, что все эти воротнички, галстучки, фиксатуары… вся эта дрянь отвлекает от дела и мешает сосредоточиться на одном, а это одно у нас сейчас — революция!.. Мы должны думать только о ней, а все остальное к черту!.. Как пустынники в прежние времена, не стричь волос и ногтей… не знать ни отца, ни матери… ни жены… ни детей — отрешиться от всего на свете…

— Но… послушай, Сысой, — вмешался Варыгин, — ты же ведь умываешься по утрам?.. Я сам видел…

— Это потому, что — и я еще свинья!.. — не задумываясь, возразил Сысой. — Трудно отделаться от подлых привычек!..

— Ну знаете, Сысой, — разводя руками, произнес Василий Петрович, — с вами тут черт знает до чего можно договориться!.. Сходите-ка лучше еще раз вниз, к старухе, да велите ей поторапливаться с чаем…

Сысой неохотно удалился.

— Хороший человек, — задумчиво сказал Василий Петрович, когда дверь за Сысоем затворилась. — Только очень молод еще… А впрочем…

Он не договорил своей мысли и погрузился в раздумье. Прежнее добродушно насмешливое выражение лица, с которым Василий Петрович выслушивал запальчивые тирады Сысоя, неожиданно исчезло — перед Варыгиным был снова тот Василий Петрович, которого обыкновенно знали все, работавшие в партии: мрачный, сосредоточенно нахмуренный, с жесткой складкой между сдвинутыми бровями и холодным, стальным взглядом.

Варыгин всегда относился к Василию Петровичу с оттенком невольного уважения и потому как-то стеснялся немного в его присутствии. Молчание продолжалось. Слышно было только, как трещали в печке разгорающиеся дрова, да как ветер шумел за окном. Сквозь запотевшие стекла виднелась пустота темной ночи, точно чей-то огромный и неподвижный глаз смотрел снаружи в комнату, озаренную красным отблеском пылающей печки. Причудливые тени колыхались по стенам, следуя за изгибами огненных языков пламени между дровами.

Василий Петрович упорно что-то обдумывал. Лицо его как будто постарело. Сначала Варыгину показалось было, что он смотрит на огонь в печке, но в этот момент оттуда выскочило на пол несколько раскаленных углей. Варыгин поднял их, чтобы бросить обратно, — Василий Петрович даже не пошевелился. Он продолжал по-прежнему смотреть прямо перед собой, даже не замечая того, что Варыгин заслонил ему огонь своей фигурой.

«Какое у него сейчас странное выражение, — невольно подумал Варыгин, — смотрит и ничего не видит… О чем он думает?..»

— А он умеет править лошадьми?.. — неожиданно сказал вдруг Василий Петрович, как бы угадав этот мысленный вопрос Варыгина и продолжая вслух свои размышления.

— Кто это «он»?.. — не понял Варыгин.

Василий Петрович досадливо сморщился.

— Надо понимать с полслова. Сысой, конечно!..

— Не знаю, право… Вероятно, умеет…

Снова наступило молчание. Василий Петрович сидел, немного откинувшись назад, на спинку дивана, так что лицо его было в тени, и только на стекло очков падало порой отражение сверкающего пламени. От этого отражения они блестели иногда мгновенным светом, точно вспыхивающее и угасающее фосфорическое сияние, и Варыгину тогда представлялось, что это блестят глаза самого Василия Петровича. Варыгин почему-то инстинктивно чувствовал, что в этот самый момент Василий Петрович обдумывает план готовящегося покушения, так что лично для него сейчас решается вопрос жизни и смерти. Сам он об этом никогда раньше не думал: возможность умереть представлялась ему такой неопределенной, что ему как-то даже и не приходило в голову разбираться в этом вопросе. Теперь же он ощущал такое же чувство, какое является у человека, впервые узнавшего что-нибудь новое для него и чрезвычайно при этом важное. Он испытывал даже, как будто, небольшую растерянность перед тем, что вопрос этот неожиданно оказался более сложным, чем он предполагал, потому что ему приходилось в одно и то же время быть и действующим лицом, и наблюдателем своих собственных поступков.

Две стороны ясно обозначились в его сознании: одна из них принадлежала тому Варыгину, каким он знал себя раньше, другая — какому-то совсем незнакомому человеку, который почему-то должен думать о смерти, готовиться к ней и потом умереть. Все эти мысли, проходя в голове, как звенья бесконечно тянущейся цепи, создавали особое настроение. Варыгин чувствовал, как внутри его начинают пробуждаться какие-то смутные силы, точно дремавшие в нем вплоть до того момента, пока толчок извне не разбудил их и не заставил всколыхнуться. Раньше жизнь шла, как всегда, — без ярких красок, без тревоги ожидания, но сейчас, как будто, начиналось уже что-то новое. Оно было еще неясно, еще окутано таинственной дымкой неведомого, но оно уже было захватывающим, и мощным по выросшему вместе с ним сознанию, что та неизвестная, неизбежная смерть, которая была всегда где-то там, далеко, в самом конце жизни, неожиданно вдруг придвинулась и стала совсем рядом. Он, Варыгин, продолжает еще жить по-прежнему, т. е. ходит, сидит, ест, пьет… проделывает механически тысячи других сросшихся с внешней стороной его существования мелочных действий, но теперь уже все время за его плечами движется вместе с ним жуткий и бесформенный призрак смерти. Этот призрак загадочно и неуловимо скользит по всему, бывшему до этого будничным, обыкновенным — и все кругом вдруг становится каким-то незнакомым, полным странного и тревожного значения. Как будто все эти смутно копошащиеся по уголкам тени, темная осенняя ночь, шорох деревьев за окном и ярко пылающее в печке пламя, превратились вдруг в декорацию пьесы, где он, Варыгин, должен будет выполнить главную роль, сознавая в то же самое время, что это не игра, а самая простая и реальная действительность.

Внизу послышались голоса, хлопанье входных дверей, топот и какие-то заглушенные крики. Василий Петрович встал со стула, сохраняя на лице обычное спокойное выражение, и опустил руку в карман пиджака, чуть заметно оттопыренного под тяжестью лежащего в нем револьвера.

— Кто это там?.. Посмотрите, пожалуйста…

Варыгин распахнул двери и прислушался.

— Это наши пришли… — сказал он, возвращаясь.

— Чего же они так орут?.. — недовольно заметил Василий Петрович. — За три версты слышно!..

На лестнице, между тем, продолжалась ожесточенная возня. Несколько человек поднималось сразу, толкаясь и громко разговаривая.

— Нэт!.. Ты все врешь!.. Я тэбэ гавару, что ты врешь!.. — донесся чей-то возбужденный голос с сильным восточным акцентом.

— Опять, должно быть, Сысой Ахмета дразнит, — улыбаясь, сказал Варыгин. — Как сойдутся так и соймутся!..

Василий Петрович ничего на это не ответил и, молча, сел опять на прежнее место. Вся толпа, человек в десять-двенадцать, с шумом, смехом и разговорами ввалилась в комнату. Все они были члены местной боевой дружины, состоявшей в непосредственном заведовании Василия Петровича.

— Нельзя ли потише, господа?.. — недовольным тоном обратился к ним Василий Петрович. — Что вы, дети, что ли, на самом деле?.. Не понимаете, как себя вести!.. — Все стихли после этого замечания и с улыбкой переглянулись друг с другом.

— Я тэбэ всегда говорил, что ты дурак!.. — громким шепотом сообщил Сысою худощавый брюнет кавказского типа с огромным хищным носом и почти сросшимися густыми бровями.

— Ну, вот опять!.. — безнадежно махнул на него рукой Василий Петрович. — И вечно вы, Ахмет, с кем-нибудь грызетесь… Что это у вас, право, за страсть такая?..

— Он, Василий Петрович, — фыркая и показывая пальцем на Ахмета, сказал Сысой, — рапорт вам хочет принести, как он в патруле состоял — да боится…

— И врэшь!.. И врэшь!.. — яростно жестикулируя, перебил его Ахмет. — Я ничего не боюсь!..

— Нет, вы только послушайте… — не унимался Сысой. — Вчера в районе у Михаилы собрание конспиративное было. Ну… вот поставили, значит, дружину, чтобы никого без пароля во двор не пропускала… Натурально, Ахмета с браунингом на самое первое место, потому в двугривенный на пятьдесят шагов попадает!.. Стоит себе Ахмет, ждет, когда ему нужно будет свои таланты применить… Вдруг какой-то обыватель в темноте около заборчика пробирается… Сейчас ему Ахмет браунинг к носу: «Стой!.. Куда идешь?..» Тот со страху ни жив, ни мертв. Я, говорит, ей-Богу, ничего!.. Я так… Вот, мол, я весь тут, бери, что хошь!.. Только я человек бедный, и притом же жена, дети!.. «Куда идешь?..» Это Ахмет ему по уставу, значит, как полагается. «Во двор, мол, в этот самый… Живу я тут…» — «Пароль знаешь?..» — «Что ты, — говорит, — Христос с тобой!.. Ничего я не знаю — откуда мне…» — «Без пароля пускать не велено!.. Кричи: папироска!..» — «Что ты, голубчик, очумел?.. Какая там папироска!..» — «Кричи, говорят тебе — а то застрелю!..» — «Папироска!.. Караул!.. Ой батюшки!.. Папироска!..» — «Ну, теперь проходи — с паролем можно!..»

— Врет он, Василий Петрович!.. — заметно смутившись, пробормотал Ахмет, когда Сысой окончил свое повествование. — Сочиняет!.. Ей-Богу — все это не так было!..

— Ну, хорошо, хорошо… — сдерживая улыбку, снисходительно заметил Василии Петрович, — будет глупостями, заниматься… Поздно уж… Что, все собрались?.. — обратился он к остальной публике.

— Все, за исключением Андрея… — ответил Варыгин, бывший при Василии Петровиче чем-то вроде адъютанта.

— А где же Андрей?.. — нахмурившись, спросил Василий Петрович.

— Он поздно получил уведомление и сегодня не мог поэтому приехать… — отозвался кто-то из угла.

— Следовательно, приступим к делу… — Василий Петрович оглядел всех присутствующих сквозь очки своим холодным взглядом и начал в простых и сжатых выражениях, без запинок и повторений, но и без ораторских приемов, излагать план нового организуемого им предприятия. С каждым произнесенным им словом, Варыгин все более и более убеждался в важности и необходимости того, о чем говорил он, и главное — в том, что все это большое и сложное дело уже заранее обдумано и рассчитано им даже в мелких деталях и подробностях с чисто математической точностью. Варыгин заметил также, что всем присутствующим будут даны второстепенные роли. Это можно было заключить, помимо других соображений, еще потому, что Василий Петрович ни одним словом не обмолвился перед ними ни о Варыгине, ни об их сегодняшнем разговоре.

Варыгин невольно любовался Василием Петровичем, с какой ясностью и какой логичностью в доводах он излагал перед публикой свои соображения, — и ему было очевидно, что вся эта кажущаяся примитивная простота плана есть плод долгих размышлений и упорной и кропотливой работы.

Собрание продолжалось почти до полуночи. После того, как Василий Петрович окончил объяснение своего плана, начались возражения. Некоторые возражали очень дельно, указывали на недостатки плана, на его неточности в практическом отношении. Иные же говорили совсем не по существу дела, только затягивая и занимая бесполезно время; но Василий Петрович выслушивал как тех, так и других с одинаковым вниманием. Наконец, было принято сообща выработанное решение.

— Ну а что касается дальнейшего распределения ролей, то об этом мы поговорим в следующий раз и в другом месте, — объявил, вставая, Василий Петрович. Собрание было закрыто. Публика разбрелась по обеим комнатам и занялась разговорами друг с другом.

— Господа, — через некоторое время торжественно объявил Сысой, — чай готов. Пожалуйте!.. Всем зараз чашек хватит… — Все начали шумно усаживаться вокруг стола на диване, на кровати — кто где хотел и кто где мог захватить себе место.

— Варыгин, на минутку, — воспользовавшись этим, обратился к Варыгину Василий Петрович. — Я забыл вас спросить, — понизив голос, продолжал он, когда Варыгин вышел к нему из соседней комнаты. — Давно была здесь в последний раз Татьяна Михайловна?

Варыгин помнил все это очень хорошо, но, но какому-то для самого себя необъяснимому чувству, ответил Василию Петровичу небрежным тоном:

— Право, не помню!.. В пятницу, кажется…

— Вы говорите — в пятницу, — что-то обдумывая, медленно произнес Василий Петрович. — Она вам ничего не говорила?..

— Что ж она могла мне сказать?.. — ответил Варыгин на вопрос вопросом. Василий Петрович, не слушая его, погрузился в раздумье.

— Вы не сможете поехать к ней завтра?.. — сказал вдруг он, поднимая голову и по привычке смотря прямо в глаза Варыгину.

— Отчего же нет?.. Могу, конечно!.. — искусственно-равно- душным тоном ответил Варыгин, с досадой чувствуя, как опять невольно смущается под испытующим взглядом Василия Петровича. Но тот, по-видимому, совсем не обратил на это никакого внимания, весь занятый своими размышлениями.

— То, что она привезла, вы уже передали по назначению?..

— В тот же день…

— За вами не следили?..

— Нет.

— Вы сказали, чтобы с пакетом обращались осторожно?..

— Ну, конечно, сказал… — делая недовольную гримасу, возразил Варыгин.

Наступила пауза.

— Василий Петрович!.. Чай остынет!.. — выглядывая из-за двери, заметил Сысой.

— Сейчас, сейчас… — отмахнулся от него Василий Петрович. — Положите в стакан два куска сахару… А вы, значит, — обратился он к Варыгину, — завтра к восьми вечера должны быть у Татьяны Михайловны. Ей передадите… я сейчас напишу… нет… лучше скажите… Да нет… нет!.. Вам невозможно ехать!.. — круто оборвал вдруг он.

— Почему невозможно?.. — упавшим голосом спросил Варыгин.

— Нет, я пошлю потом кого-нибудь другого… Нельзя же вам туда явиться в таком оборванном виде… Сами понимаете…

— Я достану, достану!.. Вы не беспокойтесь!.. — торопливо поспешил заявить Варыгин. — Шикарнейший костюм!..

— Какой костюм?.. — подозрительно осведомился Василии Петрович.

— Студенческий мундир совершенно новый!.. И сидит на мне великолепно!..

— Где вы его достанете?..

— У одного товарища… — ответил Варыгин, неожиданно вспомнивший, что Подгурский одинакового с ним роста и любит хорошо одеваться.

— У какого товарища?.. — хмуря брови, продолжал Василий Петрович.

— Ах ты, Господи!.. — с отчаянием воскликнул Варыгин. — Все вам нужно досконально выложить: имя, фамилию, номер дома, семейное положение…

— Не говорите пустяков, Варыгин, — холодно заметил Василий Петрович. — Я спрашиваю для дела, а не из праздного любопытства. Если вы достанете вполне приличный костюм — поезжайте, не достанете — скажите лучше мне, и я все устрою сам.

— Достану, достану… Я же ведь обещал!.. Чего же вам еще?..

— Ну, хорошо… В таком случае пойдем сейчас чай пить, а потом поговорим…

Варыгин с Василием Петровичем перешли в соседнюю комнату. Когда чаепитие было окончено, все начали устраиваться на ночь. Из кладовой были принесены большие матрацы, набитые сеном. Их разостлали на полу и на них улеглись приехавшие из города гости. Варыгин поместился на диване, а Василию Петровичу была предоставлена кровать.

— Ну а как вы, господа, думаете насчет охраны? — сказал вдруг Василий Петрович после того, как все уже расположились на своих местах. — Или вы полагаете, что можно и без нее обойтись?..

— Бросьте, Василий Петрович, ей-Богу!.. Какая там еще охрана?.. — нетерпеливо заметил Михайло, маленький и тощий человек, лет тридцати, который всегда и всюду был принципиально против всякой конспирации. — Чем проще — тем лучше… Меньше внимания обращает…

— Ну… вы, Михайло, со своей простотой, наверное, скоро опять сядете… — возразил ему Василий Петрович. — Вы уж хоть нас-то за собой не тяните!. А я вот, наоборот, думаю, что так прямо лечь спать нельзя — необходимо устроить дежурство.

— Верно!.. Пожалуй, что необходимо!.. — послышалось в темноте несколько голосов. Варыгин снова зажег лампу.

— Кому же тогда идти в первую очередь?.. — спросил он.

— Я пойду!.. — стремительно вылезая из-под одеяла, заявил Ахмет. — Дайте мне ружье и патроны… Я сейчас всех перебью, — ни одна пуля даром не пропадет!.. Клянусь честью!..

— Стой, не кипятись, Ахмет, — остановил его Варыгин, — нужно сперва решить: имеются ли данные на то, что к нам могут сегодня ночью явиться?.. Я ничего раньше не замечал — везде чисто!..

— Да — но возможно, что кто-нибудь из нас привел за собой из города хвост… — возразил Василий Петрович. — По телефону вызвать казаков не долго…

— В таком случае сделаем так, — продолжал Варыгин, — всем оказывать сопротивление бесполезно… При первой же тревоге вы, Василии Петрович и вся остальная публика, бегите в лес, сейчас же за домом… Там держитесь все время правой стороны полотна — и таким образом вы сможете дойти незамеченными до города… А мы тем временем, т. е. Сысой, я и Ахмет постараемся задержать выстрелами полицию, как можно дольше не подпуская ее к даче… А затем мы также исчезнем… Пускай потом берут приступом пустой дом!..

— Но уверены ли вы в том, что сумеете также скрыться?.. — с некоторым колебанием спросил Василий Петрович.

— Убежден!.. Я знаю на память все тропинки!..

— Хорошо… В таком случае устройте две смены…

— Я пойду в первой!.. — торопливо поспешил заявить Ахмет.

— И я тоже!.. — выступил вперед Сысой.

— Ну вот, вы два приятеля и ступайте!.. — усмехнувшись, сказал Василий Петрович. Ахмет с Сысоем стали немедленно собираться. Ахмет взял себе винтовку, Сысой вооружился браунингом.

— Друг друга только не подстрелите там от усердия!.. — скептически заметил им вслед Михайло, когда они, закутанные в полушубки и нагруженные патронами, выходили на лестницу.

— Молчи, ты ничэго нэ понимаешь!.. — возбужденно-радостным тоном огрызнулся на него Ахмет. Он был полон предвкушением ожидаемой опасности. Глаза его блестели. Ноздри тонкого, горбатого носа как-то хищно раздувались, и весь он в этот момент стал вдруг похожим на большую дикую кошку, которая эластично поднимается перед тем, как сделать стремительный прыжок.

— Молись Богу, чтобы сегодня казаки приехали!.. — долетело из сеней до оставшихся в комнате восклицание Ахмета.

— Поди ты к черту!.. — громко возразил Сысой. — Очень они мне нужны!.. Ты, брат, я вижу… того… маленечко…

Ступеньки лестницы заскрипели под их удаляющимися шагами. «Нет, Сысой, вы, русские, этого не понимаете!..» — глухо донеслось снизу. «А ты посмотрел бы тогда, как я стреляю!.. Ты ведь еще не видал, как следует!..»

Шелест деревьев под порывами ночного ветра заглушил конец их разговора.

V

— Дома Николай Васильевич?.. — спросил Варыгин отворившую ему дверь, пожилую и степенную, даму, хозяйку квартиры Подгурского. Лицо хозяйки выразило некоторое замешательство.

— Дома… — нерешительно сказала она, — только они, кажется, спят еще.

— Помилуйте, да кто же спит в это время? Не может быть.

— Они вчера поздно воротились, и притом очень уставши… Так уж я и не знаю, право…

— Ну, ничего, — перебил ее Варыгин. — Я разбужу. Пора ему проснуться… — Хозяйка с тяжелым вздохом посторонилась, и Варыгин прошел мимо нее в комнату Подгурского.

Подгурский, несмотря на то, что не имел из дому материальной поддержки, занимал всегда очень хорошую квартиру, одевался с иголочки и вел весьма рассеянный образ жизни. Он считался хорошим математиком и имел массу дорого оплачиваемых уроков по своей специальности. Но весь его громадный заработок сейчас же бесследно расплывался в разные стороны, лишь только Подгурский получал деньги на руки. К концу месяца он бывал уже обыкновенно должен решительно всем своим знакомым, от ста рублей до пятиалтынного включительно. Тогда он проделывал, получив снова деньги, ряд разных хитроумных комбинаций с новыми займами для уплаты старых, с погашением мелких долгов, с перенесением крупных на следующий месяц и т. д Васька Муханов называл эту систему «двойной итальянской бухгалтерией» и утверждал, что Подгурский был бы необыкновенным финансовым гением, если бы нашелся такой дурак, который поручил бы ему вести крупное дело.

Варыгин застал Подгурского лежащим на постели под теплым ватным одеялом и меланхолически курящим папиросу. Волосы его были всклокочены, лицо измято после сна и вчерашнего времяпровождения.

— А! Варыгин… — охрипшим голосом произнес он, тыкая окурок папиросы в стоящую около кровати на ночном столике пепельницу. — Будьте так добры, дайте-ка мне водички… Вон там графин на комоде, а стакан, кажется, где-то на полу, если я его вчера не раздавил…

Варыгин отыскал стакан, оказавшийся по какому-то случаю возле печки, налил в него воды и подал Подгурскому. Тот начал пить жадными глотками.

— Спасибо… Фу, черт!.. Башка как трещит!.. Ну, а вы как живете-можете?..

Подгурский хотя и неоднократно пил, будучи в пьяном виде, на брудершафт с Варыгиным, в другое время всегда говорил ему «вы». Он никогда не сходился особенно коротко ни с кем из своих товарищей и был на «ты» с одним лишь Васькой Мухановым. Но с Васькой, кроме как на «ты», невозможно было представить себе другого обращения, и Подгурский лишь следовал общему примеру.

— Опять пьянствовали?.. — спросил Варыгин, присаживаясь на стул. Подгурский заложил руки за голову и лениво потянулся.

— Было малость, — зевнув, пробормотал он.

— Который же это день продолжается? — сказал Варыгин.

— Как бы это вам изобразить… — скучающим тоном начал Подгурский. — В субботу, значит, у Васьки… Потом поехали… Скандал с какими-то джентльменами… продавление котелков, протокол и все прочее. В воскресенье вечером водили хоровод вокруг частного пристава: скандал, протокол, избиение Васькой сыщика и многие другие исторические поступки… В понедельник — вечернее бдение у Мити Воронцова… Потом я где-то, кажется, играл на бильярде, должно быть — выиграл, а весьма возможно, что и проиграл… Затем… затем… Что же было затем?.. Вторник это выходит по нашему счету… вторник… Что же было во вторник?.. Ничего, как будто… Странно!.. Да, сегодня ведь вторник!.. Ну вот — считайте теперь сами!.. — Подгурский хрипло закашлялся и потянулся снова за папиросой.

— Ну как же вам не стыдно, Подгурский? — с легким упреком сказал Варыгин. — Три дня подряд пьянствуете! Ведь это же безобразие!

— Suum cuique!.. — иронически заметил Подгурский. — Всяк по-своему с ума сходит… Ищите и обрящете, говорит Священное Писание…

— Серьезно, Подгурский, зачем вы это делаете? Ну, я понимаю иногда, в компании товарищей, но систематически…

— Вы специально за этим пришли? — холодно перебил его Подгурский. — Весьма польщен, но я уже давно совершеннолетний!..

— Как хотите, — пожал плечами Варыгин. — Я, собственно пришел попросить у вас ваш новый студенческий сюртук и пальто… Мне нужно…

— В шкафу, налево!.. — коротко указал Подгурский.

— Свою одежду я оставляю у вас… — продолжал Варыгин.

— Сколько угодно… Опять, значит, конспирация начинается?..

Варыгин сделал вид, что не заметил иронического тона, с которым Подгурский произнес последнюю фразу и, отворив дверцы шкафа, стал вынимать оттуда аккуратно завернутое в простыню платье.

— Очаровательно! — с усмешкой сказал Подгурский, когда Варыгин, одевшись, подошел к зеркалу. — «Душка медик, дай рубль на память!..» — как говорят в подобных случаях девицы из Варьете… А propos!.. Вы что-то теперь совсем забыли сие почтенное учреждение?.. Я вас что-то не замечал там за последнее время… Это не хорошо, милостивый государь… Вы нас оскорбляете своим невниманием — меня и всех прочих завсегдатаев!..

— Некогда мне туда ходить, — сухо отозвался Варыгин.

— Ах… да… Pardon!.. Я все забываю, что вы ведь заняты делом…

— Прощайте, Подгурский, — направляясь к дверям, сказал Варыгин. — Сюртук я вам пришлю на будущей неделе…

Подгурский с размаху бросил окурок далеко в угол и приподнялся на локте, придерживая другой рукой расстегнутый ворот рубахи.

— Стойте, Варыгин!.. Вы опять на меня, кажется, обиделись?..

— Мне, ей-богу, надоел ваш пренебрежительный тон, — взявшись за ручку двери, произнес Варыгин. — Я предпочитаю лучше уйти, чем продолжать выслушивать ваши остроты…

— Нет, подождите… Это же глупо на самом деле… Какого черта вы кобенитесь?.. Сядьте-ка вот сюда и поговорим… — Варыгин неохотно повиновался. Подгурский посмотрел на него своими глубоко впавшими блестящими глазами. — Ишь, надулся, как мышь на крупу… Какие вы все, господа, колючие!.. Чуть что не по вас — сейчас же ш-ш-ш!.. Распаление благородного негодования!.. А еще других к терпимости призываете… Ну… да это, впрочем, наплевать… Так, значит, милсдарь, вы изволили на меня рассердиться за мой непочтительный намек на ваши конспиративные переодевания?.. С своей точки зрения вы правы, — но прав так же ведь и я!.. Судите сами: вы в это дело, можно сказать, с ушами ушли… Вас, конечно, обижает легкомысленное к нему отношение. Я же стою совершенно в стороне и только лишь наблюдаю. А из наблюдений моих получается следующая картина: на переднем плане вы все, господа конспираторы — и стар и млад, и хил и здрав… все что-то копошатся, все стараются… Пламенные девы, быстроногие отроки, зрелые мужи, в полном расцвете душевной и телесной красоты и прочая публика помельче — все куда-то ездят, откуда-то поспешно возвращаются и вновь уезжают… Туманное облако конспирации, таинственный шепот, загадочные собрания, покров мистической неуловимости, полутона, серые тени, вечерние сумерки и всеобщее недоуменье… А там, где-то позади, незаметно для глаз публики, идет себе да идет великая работа революции!.. Идет она своим чередом и, как будто, никого-то из вас, господа конспираторы, совсем даже не замечает!.. Вот что я вижу вокруг себя, в особенности, когда я пьян — а это бывает часто… Победы, поражения — все сменяет одно другое с какой-то стихийной неутомимостью, и вы все только лишь плывете вместе с волнами по течению… Вы можете лишь ускорить или глупостью своей замедлить ее отдельные моменты, но она раздавит вас, если вы пойдете против нее, и она вынесет вас наверх, на гребне своего девятого вала, если вы сумеете до того времени удержаться на ее поверхности… Вы поймите меня Варыгин!.. Вы сейчас черпаете ковшами воду из моря и поливаете ею тот камень, который все равно — рано или поздно — размоют волны прилива… Я не стану спорить с вами — нужно, или не нужно это делать… Быть может, нужно и даже необходимо, чтобы в известный момент вы полили водой этот камень, возможно, что там есть трещины — они от сырости раздадутся, и волнам легче будет его разрушить, когда придет их черед, их время… Но, слушайте, Варыгин!.. Думая так, представляя себе дело именно в таком виде, я имею нравственное право предъявлять к нему и к себе требования особого рода: почему я, встречаясь с вами часто, позволял себе отпускать разные глупые шутки насчет ваших конспираций и т. д?.. Потому что я видел, что вы сознательно обманываете сами себя всем этим, что вы тоже, как и я, понимаете, что не в этом суть, что все это лишь аксессуар — аксессуар, быть может, и необходимый, но все же не само то, неизбежное, вечное, что владеет духом каждого свободного человека… Я часто замечал в ваших глазах безмолвный вопрос по поводу моего, якобы индифферентного, отношения к окружающему.

— Да, я спрашивал себя…

— Сегодня я вам отвечу на этот вопрос, Варыгин!.. Я не чувствую за собой нравственного долга, который бы обязывал меня пойти с ковшом и тоже начать, в свою очередь, черпать воду!.. Я не виноват в том, что родился сыном чиновника, а не там, внизу нашей общественной пирамиды… Это случайность моего рождения — не больше!.. И притом — еще вопрос: так ли уж сильно разнится положение моего отца, который целый день гнет спину над грошовой и бессмысленной работой, от положения мужика, тоже гнущего спину над чужим полем!.. Но, не буду уклоняться… Вопрос — как мне быть? — это есть вопрос моего лишь внутреннего «я» — единственно и исключительно!.. Заметьте себе… Если я сознаю в себе, что я не могу, я не в силах сидеть у моря и ждать погоды, когда, наконец, грянет буря, если я вижу, что без моего вмешательства в то, что меня сейчас окружает, жизнь моя станет бесцветным и тусклым пятном, и в ней не будет ни радости, ни смысла — я пойду тогда, Варыгин, я без колебания ринусь в самую гущу водоворота!.. Смерти я не боюсь!.. Я хочу ярких красок, я хочу света и счастья!.. А сколько времени я буду наслаждаться ими, — для меня в высокой степени безразлично… Но — представьте себе, что если у меня нет, например, этой цельности во мне самом?.. Что у меня существуют разные раздвоения в душе, сомнения, колебания, вопросы насчет нужности и ненужности, полезности или вреда того, другого, третьего?.. Что, если все эти рефлексии отнимают у меня веру в необходимость черпать ковшиком воду и этим самым усложняют линию моего поведения?.. Что же тогда?.. Неужели же нужно начать бороться с самим собой, насильно доказывать самому себе — нет, мол, так нужно!.. Поди, черпай!.. Верь в ковшик и оставь всякие рассуждения!.. Я думаю, что это было бы большой ошибкой… Я верю в конец вашего дела, Варыгин — я сомневаюсь лишь в путях, которыми вы пытаетесь нас к нему привести… В конечном успехе его я никогда не сомневался, как не сомневаются геологи в том, что волны все же размоют, наконец, камень… Но… тут есть это «но», постоянно встающее мне поперек дороги. Вмешиваться в окружающее без сознанья того, что это именно и есть мое настоящее дело — я считаю лично для себя недобросовестным и нечестным… Да вы и сами, небось, хорошо знаете, чего стоят все эти вновь испеченные «товарищи», которые лишь из моды ударились в революцию!.. Так вот, значит, какая история получается… Да, о чем бишь мы с вами говорили?.. Да, вспомнил!.. Мне хотелось бы, чтобы вы не перетолковали мои слова как-нибудь иначе… Видите — раз я не убежден, что вслед за мной не последует в окружающем никаких изменений, раз для меня во всем этом нет ни красоты подвига, ни удовлетворения моего нравственного чувства, то, скажите на милость — зачем же мне тогда весь этот огород городить?.. Все остается по-старому, на своем месте, и исчезаю со сцены всего лишь один только я… Никому от этого ни жарко, ни холодно на свете… А дело-то в том, Варыгин, что ведь вместе со мной исчезнет и вся вселенная, она тоже проваливается куда-то в бездну!.. Ведь вся эта вселенная существовала лишь постольку, поскольку я, Николай Подгурский, грелся днем под лучами весеннего солнца, поскольку звезды сияли над моей головой в безлунную летнюю ночь, или снег, скажем, какой-нибудь скрипел морозным утром под моими ногами… И вдруг вся эта красота, вся радость жизни исчезает неожиданно в каком-то неизвестном еще мне сумраке вечности!.. К чему?.. Зачем?.. Когда жить так хорошо, а умирать так бессмысленно и тоскливо!..

— Но, позвольте, Подгурский, — сказал Варыгин, — разве уж ваша жизнь, которую вы сейчас ведете, так хороша, что вам жалко с ней расстаться?..

— Я этого не говорю, — порывисто возразил Подгурский. — Совсем напротив!.. Я ненавижу эту свою бессмысленную, подлую жизнь и себя самого вместе с ней!.. Но я надеюсь, Варыгин… Я не сдаюсь еще — иначе не стоило бы и продолжать это существование… У меня есть какая-то вера, что впереди будет иное… Без этой веры… Знаете, Варыгин: когда я просыпаюсь… поздно обыкновенно, как вы сами можете заключить по сегодняшнему примеру… в окно смотрит этот тусклый осенний день, в комнате холодно, неуютно… кругом все осклизлые голые стены… тучи нависли безотрадные, свинцовые, и дождик моросит, проклятый серый, серый и унылый до бесконечности дождик!.. У меня сердце сжимается тогда с тупой такой, ноющей болью… Я чувствую себя тоже сереньким, ничтожным… Я, как будто, сливаюсь со всей этой мерзостью, которая меня окружает, и тоска давит меня… Я шлепаю по грязи до конки, и она тащит меня с урока на урок, где я репетирую разных оболтусов из пансиона благородных лоботрясов… Они — жадные, трусливые, ждут своей очереди, чтобы рвать и жрать, а я их «оболваниваю» за умеренное вознаграждение, как пишется в газетных объявлениях: «Нуждающийся студент ищет уроков, расстоянием не стесняется»… Впрочем — это неправда!.. Я сейчас не «нуждающийся» студент и, если бы не играл на бильярде, то мог бы даже откладывать в сберегательную кассу на месячную книжку, или, по случаю грядущего российского краха, попросту в старый чулок, позаимствованный у хозяйки… Но… это подлость!.. Я даю им возможность войти в жизнь вооруженными знанием, чтобы потом с дипломами уже строить самопадающие мосты и никому не нужные железные дороги… Все они хотят жрать. Я тоже — и мы помогаем друг другу!.. Я должен швырнуть им эти деньги в лицо и сказать им… сказать… что же, собственно, такое сказать?.. Забыл, представьте себе… Ну… положим, это не важно!.. Мало ли что я должен еще сказать и, главное, сделать, но я не говорю и не делаю… Я хочу красивой и яркой жизни!.. Я хочу, чтобы предо мною блестело синее море, чтобы над моей головой качались пальмы и лазурное небо вечным куполом сияло бы в вышине надо мною… чтобы все кругом было светло, прекрасно, и сам бы я был сильным, смелым и гордым… И неслась бы тогда моя жизнь, как сверкающий сон, изменчивая, смеющаяся, полная могучего и властного обаяния!.. А, черт!.. Когда надрызгаешься, как следует, тогда все это хорошо представляется!.. Стройно уж очень, знаете ли… Я, кажется, сейчас несу чушь?.. Но… ничего — не смущайтесь. Больше уж я с вами об этом говорить не буду… А кругом все так серо, Варыгин, ни в чем смысла нет… все спутано, смешалось… Гармония жизни где-то у черта на куличках, и, по-видимому, от нее ни хвоста, ни гривы не осталось!.. По крайней мере, не видать пока… Хорошо сказано у Апухтина: «Сердце ли бьется, ноет ли грудь — пей, пока пьется, все позабудь!.. Выпьем — заискрится сила во взоре…» Да, заискрится!.. Хороший человек был Апухтин — и, главное, выпить не дурак!.. Притом же, я его весьма понимаю: несоответствие между идеалом и действительностью всего легче утопить в каком-нибудь жизнерадостном спиртуозе… Весело, черт возьми!.. Вот почему я так подвержен выпивке, милостивый государь… Да… Николай Подгурский, член общества трезвости — оригинальное сочетание звуков… Но… вы, пожалуйста, забудьте этот наш разговор!.. Я, оказывается, еще не совсем протрезвился после вчерашнего… Оно, положим, не удивительно: вчера было заложено достаточно и позавчера тоже!.. Некий путешественник откровенно признался, что по российским железным дорогам можно ездить только лишь в абсолютно пьяном виде… Я же продолжаю его сравнение: вы, конечно, понимаете, что идеи, которые я только что имел честь вам изложить, можно излагать, тоже лишь будучи в подобном же состоянии… и потому… Но вы, я вижу, уже собираетесь уходить?.. Не смею задерживать!.. Долг — прежде всего, как говорят мои кредиторы… Кстати — я вам, кажется, тоже что-то должен?..

— Право, не помню, — сказал Варыгин, надевая пальто и фуражку. — Вы меня извините — я еще бы посидел у вас, но я боюсь опоздать…

— Конечно, конечно, — согласился Подгурский, снова опускаясь на подушку и отворачиваясь к стене. Воодушевление его как-то сразу упало, и бледные, ввалившиеся щеки приняли мертвенный оттенок. Он закашлялся и стал плотнее укутывать себя одеялом.

— Когда же вы сегодня думаете вставать?.. — спросил Варыгин, подходя к постели. — Поздно уж…

— Полежу еще немножечко, — глухо отозвался Подгурский. — Я что-то ослаб жилами, а вечером в Варьете, мое присутствие необходимо!..

— Тогда — прощайте…

— Порядочные люди в подобных случаях говорят — до свиданья… — насмешливо произнес Подгурский, высвобождая из-под одеяла свою руку и протягивая ее Варыгину. — Прощайте — это слишком уж серьезно… — Варыгин пожал плечами.

— Как хотите… Я сказал то, что считал нужным… — он повернулся к дверям.

— Подождите!.. — остановил его Подгурский. — Следовательно, это правда?.. — значительным тоном продолжал он, смотря в упор на лицо Варыгина своими странно прозрачными глазами.

— Что правда?.. — неуверенно переспросил Варыгин. Подгурский засмеялся коротким, отрывистым смехом.

— Так и есть!.. Я ожидал от вас этого вопроса!.. О… великие конспираторы!.. Какими белыми нитками сшиты ваши конспирации!.. Итак, значит — прощайте вместо — до свиданья?.. Желаю вам счастья и успеха!.. Только… — Подгурский остановился.

— Что «только»?.. — нетерпеливо заметил Варыгин.

— Вы уверены в том, что это необходимо?..

— Прощайте, Подгурский!.. — отворяя двери, сказал Варыгин.

— До загробного свиданья!.. — крикнул ему вслед Подгурский.

Варыгин спустился и вышел на улицу. Оставалось всего полчаса до назначенного срока. Варыгин взял, не торгуясь, первого попавшегося извозчика и, сказав ему адрес Татьяны Михайловны, откинулся на подушку. Хорошая лошадь рванулась вперед. Колеса мягко и плавно покатились по торцовой мостовой. Вечерний ветер обдавал лицо Варыгина свежим дыханием. Улицы сверкали огнями бесчисленных фонарей, у ярко освещенных окон магазинов толпился народ. Все куда-то шли, ехали, торопились, каждый по своему делу… Звенели конки, битком набитые публикой, дребезжали звонки снующих между экипажами велосипедов, громыхали большие и неуклюжие ломовые телеги, копыта лошадей отчетливо стучали по мостовой, и все эти разнокалиберные звуки соединялись в один смешанный шум, неподвижно нависший над городом. Варыгин испытывал удовольствие человека, попавшего после вынужденного одиночества в блестящий зал, наполненный двигающейся в оживленном беспорядке толпой, и ему было как-то странно и хорошо снова окунуться после тишины своей дачи в эту торопливую разноголосицу жизни.

Через несколько секунд езды Варыгин невольно обратил внимание на то, что они едут слишком уж быстро. Окна магазинов, уличные фонари, пешеходы, останавливающиеся на перекрестках, все мелькало, сменяясь одно другим, и пролетка, в которой сидел Варыгин, обогнала уже все бывшие до того времени впереди экипажи. Варыгин нагнулся и посмотрел сбоку на лошадь и на извозчика. «Черт возьми, да ведь это лихач!.. — воскликнул он про себя. — Как же я сразу этого не заметил?..» Он торопливо достал из кармана кошелек, раскрыл его, но, увидав, что денег в нем было достаточно, успокоился. «Пускай, — подумал он, — зато прокачусь, как следует!..» Варыгин снова откинулся назад на мягкую кожаную подушку, приняв вид человека, иначе не ездящего, как только на лихачах. Извозчик повернул в одну из боковых, пустынных улиц и стал понемногу сдерживать свою разгорячившуюся лошадь. В этот момент за спиной Варыгина послышался стук копыт и тяжелое, порывистое хрипенье. «Держи права-а!..» — раздался сзади повелительный окрик. Через секунду мимо пронеслась элегантная коляска с неимоверной толщины кучером на козлах. Сидевший в ней молодой офицер в гвардейской фуражке, слегка прищурившись, взглянул на Варыгина и сейчас же небрежно отвернулся. Перед глазами его промелькнули красиво развевавшиеся полы богатой николаевской шинели.

— Три рубля на чай, если обгонишь!.. — отрывисто бросил Варыгин своему извозчику.

Тот осклабился, кивнул головой, и началась бешеная погоня… Ветер рвал шапку с головы у Варыгина. Полузасохшая грязь летела во все стороны из-под копыт неистово мчавшейся лошади. Извозчик, очевидно тоже задетый в своем самолюбии, гнал что есть духу, и расстояние между ними и видневшейся впереди коляской офицера все более и более уменьшалось. Офицер, заметивший эту попытку обогнать его, поминутно оборачивался назад, по-видимому тоже измеряя расстояние, и отчаянно махал руками своему кучеру. Тот старался изо всех сил. Вдруг Варыгину показалось, что противник его, как будто, начинает удаляться… Кровь хлынула ему в голову…

— Гони вовсю!.. — закричал он среди шума и грохота погони.

Извозчик привстал на козлах и ожесточенно хлестнул вожжами своего рысака. Неожиданный порыв ветра захватил дыхание Варыгину, все кругом завертелось, смешалось в каком-то вихре, комья полузасохшей грязи осыпали его лицо тысячами мелких песчинок. Варыгин, полуослепленный, с трудом открыл глаза и увидел при свете стремительно бегущих ему навстречу уличных фонарей совсем близко перед собой треплющиеся по ветру полы николаевской шинели. Через секунду взгляд его встретился с другим, полным злобы и ненависти взглядом. Варыгин сделал равнодушное лицо и, в свою очередь, так же небрежно отвернулся. Коляска с офицером отставала все дальше и дальше. У извозчика Варыгина оказалась лучшая лошадь.

«Глупо, но, ей-богу же, занимательно, — подумал Варыгин, — такое ощущенье — точно и впрямь дело сделал!.. А он, бедняга, теперь, наверное, всех вообще студентов будет ненавидеть».

— Ловко обставили!.. — возбужденным голосом заявил извозчик, оборачивая назад свою раскрасневшуюся бородатую физиономию. — Почитай, что в две минуты!.. Не любят этого господа офицеры… И этот тоже… Здорово, вишь, осерчал… Тпру-у!.. — Он круто задержал взмыленную лошадь перед ярко освещенным подъездом. — Пожалуйте!..

Варыгин расплатился и, спрятав свой сильно похудевший после этой операции кошелек, вошел в парадные двери. Величественный швейцар в ливрее сидел на стуле, погрузившись в чтение «Листка», и не обратил внимания на вошедшего Варыгина.

— Послушайте!.. Вы!.. — позвал его Варыгин.

Тот неохотно оторвался от своей газеты и окинул его забрызганное грязью пальто сомневающимся взглядом.

— Вам кого угодно?.. — не трогаясь с места, подозрительно осведомился он.

— Щетку и почистить!.. — небрежным тоном приказал Варыгин, подходя к зеркалу и начиная причесывать спутавшиеся под фуражкой волосы. В тоне, с которым он произнес эти три слова, швейцар уловил привычные для его уха нотки барского приказания. Отношение его к Варыгину моментально же изменилось.

— Грязища-то, грязища какая, ваше сиятельство!.. — умилялся он через несколько секунд, с ловкостью и проворством, неожиданными для его толстого брюха, обчищая забрызганные полы пальто Варыгина. — На резинах изволили приехать?..

— Сзади почисти!.. — высокомерно оборвал его Варыгин, с видом записного франта вертясь перед зеркалом и в то же время незаметно ощупывая в кармане свой тощий кошелек.

— Хорошо, довольно теперь… — рассеянно кивнул он все еще продолжавшему усердствовать швейцару. По мысленному подсчету, имевшихся в кошельке финансов оказалось ровно столько, что, за вычетом чаевых, должно было хватить только лишь на обратный билет до дачи.

— Спасибо!..

Варыгин небрежно ткнул ему в руку рублевую бумажку и стал подниматься вверх по покрытой коврами лестнице.

— Чувствительнейше благодарим, ваше сиятельство!.. — с приятностью раскланиваясь ему в спину, растроганным голосом произнес швейцар.

— Да, сиятельство, — пробормотал про себя Варыгин. — А я из-за тебя теперь должен буду пешком до вокзала тащиться!.. — Он остановился перед дверью с ослепительно начищенной медной доской, на которой значилось: «Тайный советник, профессор по внутренним болезням Михаил Петрович Зарубаев, прием по вторникам и четвергам от 8 — 10 ч. вечера». Внизу же скромно белела маленькая визитная карточка: «Татьяна Михайловна Зарубаева».

— Вы к его превосходительству, или к барышне?.. — строго осведомился у Варыгина важный лакей, впуская его в переднюю. За опущенными портьерами с тяжелыми ниспадавшими складками слышались голоса и аккорды звучного рояля. Портьеры другой двери были слегка приподняты, и в них была видна часть богато обставленной приемной.

— Татьяна Михайловна у себя?.. — спросил Варыгин.

— Пожалуйте!.. — Важный лакей с достоинством отворил третью, тоже скрытую за портьерами, дверь и впустил Варыгина в уютную, небольшую гостиную. — Как прикажете доложить?.. — Бесстрастная бритая физиономия с поджатыми губами и огромным прямым носом выжидательно наклонилась над Варыгиным.

— Скажите — студент Новиков… Татьяна Михайловна уже знает…

Лакей бесшумно удалился. Варыгин остался один. Из соседней комнаты неясно доносились спорящие голоса, заглушаемые висящими на дверях портьерами, и отрывистые, неуверенные звуки рояля. Кто-то все время упорно пытался изобразить «Баркароллу» Чайковского, но через несколько тактов обязательно сбивался и, не смущаясь, начинал снова.

«Эк его, как барабанит!.. — с невольной досадой подумал Варыгин. Он любил эту вещь и когда-то сам играл ее недурно. — Интересно — сколько времени я не дотрагивался уже до рояля?..»

Но размышления его были сразу же прерваны: портьера заколыхалась, и между ее складками появилась на пороге высокая, сухая старуха, вся в черном, с черной же косынкой на седой голове и в коричневой шали с разводами. Варыгин встал и выжидательно поклонился. Старуха оглядела его с ног до головы своими глубоко сидящими, по-старчески светлыми, но все еще живыми глазками.

— Вам, господин, Танечку?.. Она сейчас придет… Просит подождать немножко… Гости у нее… Уж вы извините!..

— Ничего, я подожду… — сказал Варыгин.

Старуха еще раз внимательно посмотрела на его лицо и вышла. Варыгин нагнулся над лежавшим на столе альбомом и стал рассматривать какую-то открытку. Позади послышалось торопливое шуршание юбок.

— Да это, оказывается, вы!.. — Оживленное лицо Татьяны Михайловны, с изящным овалом и веселыми карими глазами, выразило неподдельное изумление. — Ну и псевдоним же вы себе выбрали, нечего сказать… — продолжала она, пожимая руку Варыгину и усаживаясь в кресло. — Новиков!.. Я как раз дожидаюсь одного Новикова, тоже студента, но только белоподкладочника… Мы с ним будем почетные билеты развозить… Впрочем, — перебила она сама себя, окидывая Варыгина беглым, но внимательным взглядом, — вы сегодня тоже на правоведа скорее смахиваете… Я вас еще таким не видела…

— Что делать, — развел безнадежно руками Варыгин, — такова воля Аллаха, т. е., говоря иными словами — Василия Петровича…

— Ах, это он вас так нарядил?.. — небрежно заметила Татьяна Михайловна. — А я думала, это ваше собственное влечение… У вас ведь есть эти все замашки… Я знаю…

— Какие же, например?.. — спросил Варыгин.

— Ну, вы любите пофрантить, деньги расшвыриваете направо и налево… Если бы у вас была возможность, вы бы рубли на чай давали за пустяки какие-нибудь… А потом обедать не на что… Правда ведь?.. Вы согласны со мной?..

— Гм!.. Оно, собственно говоря… — замялся немного Варыгин, вспомнив только что происшедший инцидент со швейцаром, — пожалуй, до некоторой степени вы правы…

— Ну, вот видите! — засмеялась Татьяна Михайловна. — Как я вас хорошо знаю!.. Но, представьте себе — няня вас сразу же угадала… Я послала ее посмотреть: кто это пришел, на всякий случай… Сегодня у меня гости — мои гости!.. И я совсем не хотела бы, чтобы этот Новиков с ними встретился… Я говорю няне — поди посмотри: кто это… Если франт какой-нибудь — то скажи, что я занята и не могу выйти… А она знаете, как вас охарактеризовала?

— Как же именно?

— Это, говорит, Танечка, хоть и франт, а по настоящему делу. — Я ее как-то с запиской к Михайле посылала — так она с тех пор всех и делит на две категории: на «франтов» и на «кудлатых»… Франты — это вся публика, с которой заставляет меня якшаться Василий Петрович, а «кудлатые» — революционеры!..

— Как же это она меня к «кудлатым» не причислила?.. — сказал Варыгин. — У меня тоже ведь прическа не правоведская!..

— Об этом уж вы ее спросите, — уклончиво возразила Татьяна Михайловна, и Варыгину показалось, что взгляд ее карих глаз скользнул по его фигуре с каким-то особенным выражением. Но он отогнал от себя эту мысль сию же минуту и равнодушным тоном продолжал:

— А что, вам не скучно возиться со всей этой публикой?..

Татьяна Михайловна усмехнулась.

— Адски скучно!.. Но что ж делать?.. Возражу вашими же словами: такова воля Аллаха… Знаете, Василий Петрович до того довел меня своими вечными инструкциями и наставлениями, что еще немного — и я окончательно обращусь в настоящую светскую барышню… Я и то уж ничего почти не читаю!.. Некогда все: то к портнихе нужно — три платья у нее шьется!.. То цветы продавать на благотворительном вечере, то еще куда-нибудь… Прямо голова кругом… Василий Петрович требует, чтобы я восстановила все наши прежние связи… Я отвыкла уже от всего этого… А теперь извольте-ка опять начинать всю эту канитель… Ах, если бы вы знали, какие они все неинтересные — такой вздор болтают — уши просто вянут!.. Хорошо, что еще, по крайней мере, по-французски… Не так противно слушать… Но, войдите в мое положение, ведь часами все это приходится выносить!.. Когда я приезжаю домой — я вся разбита, как после какой-нибудь работы… Мне кажется, что землю легче копать… Ей-богу!..

— Ну в этом-то, положим, позвольте немного усумниться, — скептически заметил Варыгин.

— Вы знаете, — продолжала между тем Татьяна Михайловна, — я уже два раза просила Василия Петровича освободить меня от этого, но он все отказывает…

— Почему же так?.. — отводя свой взгляд от лица Татьяны Михайловны куда-то в сторону, с серьезным видом спросил Варыгин.

— Да разве же от него добьешься чего-нибудь!.. Вы знаете его манеру: насупится, сделает пронзительные глаза под очками и объявит ледяным тоном: «Вы нам тут нужнее!..» Вот и все!.. Какие же могут быть с ним разговоры…

Татьяна Михайловна замолчала и, взяв зачем-то со стола альбом, сейчас же положила его обратно.

— А вас все-то еще ловят?.. — спросила она, мельком взглянув на склонившуюся возле нее голову Варыгина.

— Ловят! — не поднимая головы и продолжая по-прежнему смотреть в сторону, коротко ответил Варыгин.

— Как же вы не боитесь здесь показываться?.. — Внимательный и почти нежный взгляд карих глаз девушки встретился с глазами Варыгина. — Вас могут ведь взять?.. — продолжала она неуверенным тоном.

— Я хожу переодетым… — Варыгин поднялся с кресла и порывисто прошелся два раза взад и вперед по мягкому ковру, заглушавшему его шаги.

Наступило молчание. Фантастический свет красного фонаря, оставлявший большую часть гостиной в полумраке, падал прямо на голову сидевшей под ним Татьяны Михайловны, отчего выбившиеся из прически завитки ее темных волос казались золотистым ореолом.

— Татьяна Михайловна!.. — дрогнувшим голосом произнес Варыгин, круто останавливаясь перед ней и делая в ее сторону невольное движение. Девушка осталась сидеть неподвижно. — Я хотел сказать вам… — овладевая собой, продолжал Варыгин, — за каким делом меня прислал Василий Петрович… — Она отодвинула в сторону свое кресло и откинулась немного назад, так что лицо ее осталось в тени.

— Я слушаю… говорите, пожалуйста… — Варыгин подошел к столу.

— Василий Петрович просил узнать у вас, — не можете ли вы достать через ваших знакомых какой-нибудь приказ по дивизии, собственноручно подписанный генералом Савиновым?..

— Кто этот Савинов?.. — спросила Татьяна Михайловна. — Я его не знаю…

— Он был на войне и теперь назначен куда-то в Сибири… Но дело в том, что раньше он командовал нашим округом, и в здешних канцеляриях остались его приказы…

— Хорошо, я постараюсь, — сказала Татьяна Михайловна. — Но я, наверное, не могу ручаться…

— Василий Петрович просил сказать вам, что это очень, очень важно для одного дела!.. — с улыбкой добавил Варыгин.

— Он всегда так… — отозвалась из своего темного угла Татьяна Михайловна. — «Очень важно!.. Помните — это вещь очень серьезная!..» — передразнила она мрачный тон Василия Петровича. — Точно я без этих напоминаний ничего не стану делать… И это все?.. Или еще есть что-нибудь?..

— Да… есть, но это касается уж только меня одного: Василий Петрович просит вас выдать мне револьвер из склада — у моего пружина попортилась…

— Ну, это не трудно, — засмеялась Татьяна Михайловна, — стоит только к няне обратиться… Вы знаете, она у меня все как есть отобрала и где-то у себя там запрятала… У меня, говорит, шариться не станут — я старуха…

— Вот она какая у вас! — сказал Варыгин.

— Нет, вы представьте себе, — продолжала Татьяна Михайловна, — раньше у нас с ней по поводу всего этого целые сражения происходили: несогласно, говорит, с Священным Писанием — несть бо власть, аще не от Бога!.. Я тогда стала ей вслух читать по вечерам — у меня в то время склад литературы был — так она теперь иначе, как «кровопийцами», их и не называет! Даже где-то в Евангелии себе подтверждение нашла: князьям дурным, говорит, не повинуйтесь!.. Видите, какая старуха… Я ее очень люблю — после смерти мамы она одна у меня осталась…

— А как же вы со своим отцом устроились?.. — спросил Варыгин.

— Ну… что же с ним… Он меня слишком любит, чтобы категорически запрещать… И притом — он такой человек, каких теперь много: всему сочувствует, только не хочет, чтобы я во всем этом принимала участие!.. Иногда он ведет со мной разговоры на тему, что все, мол, это безумие одно, бесполезные жертвы, что нужно время и только одно время, и т. д. Теперь же, мол, рано еще, и проч. Я обыкновенно ничего на это не возражаю — сижу и молчу; тогда он начинает сердиться, путается, говорит мне резкости, и кончается все тем, что он хлопает дверями и уходит. А на другое утро мы уже снова разговариваем, как ни в чем не бывало!.. Теперь, впрочем, он думает, что я вернулась опять к прежней жизни, опомнилась от своих «увлечений», и он очень этим доволен… Только няня одна знает, в чем дело, но она никому не скажет!.. — Татьяна Михайловна поднялась с кресла. — Так я сию минуту — только няню позову… — Она поспешно скрылась за портьерами.

«Я, кажется, чуть-чуть дурака не свалял… — подумал Варыгин, вставая и начиная прохаживаться по гостиной. — Черт знает, что такое!.. Может быть, она даже нисколько не думает обо мне, глупости все это…»

Варыгин остановился.

Из соседней комнаты до него донесся взрыв веселого смеха. Кто-то, дурачась, запел красивым баритоном: «Тореадор!.. Смеле-е-е!..» Умолкший было на минуту рояль забарабанил снова, но на этот раз уже под чьими-то более уверенными пальцами. Варыгину стало вдруг как-то сразу скучно. Звуки знакомого вальса напомнили ему, что и он когда-то тоже танцевал на вечерах, катался на коньках, ухаживал за барышнями, и что все это в то время было так занимательно и интересно. Он начал мысленно представлять себе всю эту компанию, веселящуюся сейчас рядом с ним за стеною… Там, должно быть, есть несколько совсем молодых еще студентов; наверное, тот, который запел сейчас «тореадора», также очень молод и, по всей вероятности, ухаживает за кем-нибудь из находящихся там барышень… Все они, очевидно, много читают, спорят, надеются на будущее, ждут чего-то и, наверное, уже где-нибудь сообща работают!.. Должно быть, ужасно милые — вон как хохочут!..

Варыгин сам невольно улыбнулся. Его как-то потянуло сразу туда, к ним, в этот тесный, славный кружок, объединенный общим делом и молодостью — и он почему-то вдруг почувствовал себя одиноким.

— Татьяна Михайловна, — громко позвал за портьерами все тот же красивый баритон. — Вы поскорее там!.. Мы соскучим!.. — Татьяна Михайловна что-то ответила, но что именно — Варыгину не удалось расслушать. Он снова принялся расхаживать большими шагами взад и вперед, но только что бывшее у него настроение исчезло.

«За каким чертом я здесь застрял?.. — с досадой на самого себя, подумал он. — Только ее задерживаю… Вон — там уж скучают!.. И она, наверное, тоже тяготится!.. Сидит, сидит, мол, как болван какой-то… Ну, приехал по делу — и отчаливай поскорее… А то разнежился в тепле-то: от кресла не оторвешь!.. Тьфу!..»

— Что вы так яростно плюетесь, Варыгин?.. — весело спросила, появляясь в дверях, Татьяна Михайловна. — Муху, что ли, проглотили?.. Но ведь теперь уже осень!.. Вот вам ваш револьвер — получите…

— Спасибо!.. — Варыгин сунул револьвер в карман и угрюмо взялся за фуражку. — Позвольте вам пожелать всего наилучшего… — Оживление Татьяны Михайловны моментально исчезло — лицо ее вытянулось.

— Уже уходите?.. — слегка надувшись, протянула она разочарованным тоном. — Вам со мной скучно?..

— Ну вот!.. С какой же стати?.. — возразил Варыгин. — Пора идти — вот и все!..

— Если вам со мной надоело сидеть — тогда пойдемте в залу: я вас познакомлю, — продолжала настаивать Татьяна Михайловна. — Там барышни есть хорошенькие… Пойдемте!.. — Варыгин поколебался, — ему страшно вдруг захотелось остаться, но он вспомнил сейчас же, что впереди ему предстоит два часа ходьбы до вокзала среди темноты и осенней слякоти, и он мужественно устоял перед искушением.

— Не могу, простите!.. — Тон его голоса выразил такое искреннее сожаление, что Татьяна Михайловна сразу же поняла, как трудно было ему отказаться от этого приглашения. Брови ее досадливо сдвинулись, и все подвижное лицо заметно омрачилось.

— Какая жалость!.. Ну… в таком случае… — начала было она, протягивая Варыгину свою руку, но сейчас же, вспомнив что-то, остановилась на полуслове. — Подождите!.. Вот идея!.. — воскликнула она. — Вы свободны вечером послезавтра?..

— Вероятно, свободен… — сказал Варыгин. — Но в чем дело?

— Ах, это будет очень хорошо!.. — оживленно продолжала Татьяна Михайловна. — У меня два места на цыганский концерт. Вы любите цыган?.. Ну… да это, впрочем, все равно… Вы должны пойти со мной, непременно… одна я не пойду, а я очень хочу быть на этом концерте!.. Вы согласны?.. Да?.. — Татьяна Михайловна заглянула в лицо Варыгину своими лукаво сверкнувшими в полумраке гостиной глазами. — Или вы опять там со мной соскучитесь, как сегодня?.. Ну нет, я вам там не дам скучать!.. Я постараюсь быть очень милой!.. Да ну же, бросьте хмуриться, вам совсем это не идет…

— Я и не думаю даже хмуриться, — как-то совсем уж ненаходчиво отозвался Варыгин. — Я просто… — он замолчал, не зная, что сказать дальше.

— Ну, и что же потом?.. Что вы хотели сказать этим своим «просто»?..

— Я просто хотел по китайскому обычаю подержаться за ручку и затем мирно удалиться до дому… — сказал Варыгин.

— Подержаться можете, — с кокетливой улыбкой объявила девушка, снова протягивая ему руку, — но что касается «удаления», то вы это сделаете не раньше, чем скажете мне: пойдете ли вы со мной на этот концерт, или нет?..

— А кто там поет?.. — спросил Варыгин, задерживая в своей руке узенькую ладонь Татьяны Михайловны. — Программа интересная?..

— Пойдете — узнаете сами… Но вы мне обещаете, что вы… Тс… Оставьте!.. — Татьяна Михайловна торопливо выдернула у него свою руку. — Кто-то идет, — шепнула она, отходя от Варыгина.

— Танечка, — появляясь в дверях, позвала Татьяну Михайловну старуха-нянька, подь-ка сюда на минутку…

— Так я ухожу, Татьяна Михайловна?.. — сказал Варыгин.

— До свиданья!.. Ну, хорошо… Только смотрите — послезавтра, обязательно, приходите… Иначе я страшно рассержусь на вас… Помните!..

Варыгин сжал ее руку в своей крепче, чем полагается обыкновенно.

— Приду непременно!.. — с убеждением сказал он. Но в тот же момент какая-то зияющая темная пустота охватила его сознание — он вспомнил, что, быть может, ему уже не удастся выполнить этого обещания, и ему стало как-то странно жутко при этой мысли.

— Итак, значит, до послезавтра… Не обманите только… Я буду ждать!..

Карие глазки подарили Варыгина еще одним последним взглядом — двери захлопнулись.

«Боже мой, неужели же все это должно случиться раньше?.. — спускаясь по ярко освещенной лестнице, подумал Варыгин. — Нет… нет… Я этого не хочу!.. Пускай потом, после!.. Там мне все равно!.. А теперь — пусть я лучше пойду на этот концерт… Это же ведь так немного…»

Варыгин вышел на улицу, кивнув головой подобострастно распахнувшему перед ним двери швейцару.

«Если мне удастся пойти на концерт, — снова появилась у него в голове мысль, — то все тогда кончится благополучно… Если же нет…»

Варыгин нервно поежился от ощущения промозглой осенней сырости и, подняв воротник пальто, зашагал среди начинающего подниматься от мостовой липкого и влажного тумана. Вечерний шум города затихал, как гигантская змея, с шуршанием свертывающаяся клубом в сонном оцепенении. Под мраком ночи тускнели и сливались с окружающей темнотой красочные звуки жизни. Повсюду, над безмолвными домами, над лесом бесчисленных труб, поднимающихся к чернеющему небу, над извилинами улиц и переулков, с двойной каймой сверкающих фонарей, опускалась вместе с ночью, все охватывавшая медленным кольцом своих объятий, неподвижная тишина покоя. Все спали в неуклюжих громадах домов, бесконечно тянущихся вдоль улиц. Редко, кое-где, светилась в окне запоздалая лампа. Сонные фигуры закутанных в полушубки дежурных дворников темнели около ворот. Чем дальше шел Варыгин, тем больше его охватывало ощущение одиночества и какой-то беспомощной затерянности среди этих, обступивших его со всех сторон, каменных ящиков. Где-то наверху, между крышами, чернела полоска ночного неба. Она казалась такой далекой, точно недосягаемой в своей темнеющей выси. Кругом было жутко и странно тоскливо. Варыгин угрюмо шагал среди тишины. Ему так хотелось слова вернуться туда, обратно!.. Снова подняться по ярко освещенной и покрытой коврами, лестнице, войти в ту уютную, маленькую гостиную, снова увидеть те милые карие глаза и сказать им, наконец, все то, что наполняет его душу таким тревожным, мучительным ожиданием! Но он сознавал, что это было невозможно — он не принадлежал уже больше самому себе, он не мог вернуться и должен был идти все вперед и вперед, в загадочно открывавшуюся перед ним осеннюю тьму бесконечной ночи!..

VI

Василий Петрович откинулся на спинку мягкого кожаного кресла, и холодные глаза его уставились сквозь очки на лицо Варыгина.

— Вы будете стрелять прямо в упор!.. — с ударением произнес он своим обычным спокойным тоном. — Промаха, поэтому, быть не может!..

— А если я все-таки промахнусь?.. — спросил Варыгин.

— Этого не должно быть.

— А если вдруг будет?..

Варыгину почему-то хотелось вывести Василия Петровича из его неизменно невозмутимого состояния.

— Вдруг ни одна нуля не попадет?.. Что тогда?..

Василий Петрович нетерпеливо завозился на своем кресле.

— Вы забываете одно, Варыгин, — с раздражением заметил он, — что если я берусь за какое-нибудь дело, то я устраиваю его не как попало… Неужели же вы думаете, что я пущу вас туда прежде, чем сам лично вас не проверю?.. Пока я не увижу сам, что на известном расстоянии вы стреляете без промаха, вы никуда не пойдете!..

Наступило молчание.

— Так что я, значит, буду стрелять «с гарантией»?.. — сказал, наконец, Варыгин.

— Разумеется, — холодно отозвался Василий Петрович.

— Очень рад!..

Варыгин скомкал бумажку, которую все время вертел в руках, и швырнул ее в угол.

— Вы сегодня очень нервно настроены, Варыгин, — внимательно посмотрев на него, заметил Василий Петрович, — нужно взять себя в руки. Но… оставим это. Скажите лучше, что сообщила вам Татьяна Михайловна?..

— Говорит, что постарается… — после некоторой паузы ответил Варыгин.

Сильно постаревшее, за последние дни, лицо Василия Петровича неожиданно приняло какое-то безразлично-усталое выражение.

— Странные вы все люди, господа, — медленно произнес он, чуть слышно забарабанив пальцами по ручке своего кресла. — Сколько времени я бьюсь с вами, и все ничего не выходит… Как же можно в таком деле говорить «постараюсь»… Это значит — относиться несерьезно к принятым на себя обязанностям… Здесь нужно только или «да», или «нет»… А все другие слова не имеют никакого значения… Мы должны быть точны и определенны, как часовой механизм: самый маленький винтик должен иметь свое место и знать, какая у него существует обязанность… Я не могу доверять часам, в которых, например, колеса не вертятся туда, куда нужно, а только лишь стараются вертеться!.. Я должен знать наверное: исполняются мои приказания, или нет?.. Иначе я не могу рассчитывать и комбинировать мои планы… Вот сейчас, например, мне крайне важно знать: достанет ли Татьяна Михайловна эту подпись?.. От этого зависит очень многое: если она достанет — я принимаю один план действия, если нет — я должен позаботиться о выработке другого… Вы поймите, Варыгин, ведь не для меня все это нужно, а для дела, и в данном случае лично для вас!..

— Каким же это образом?.. — спросил Варыгин.

Василий Петрович недоверчиво покосился на него через очки, точно колеблясь, говорить ли ему об этом, или лучше умолчать?.. Это бывало с ним всегда, когда ему приходилось делиться с кем-нибудь другим частичкой хранящихся у него в голове планов или получаемых отовсюду секретных сообщений.

— Видите ли… — с некоторым усилием заговорил он, все еще рассматривая исподлобья Варыгина, точно совсем незнакомого ему человека. — Помимо всех других соображений, мне лично хочется, чтобы вы уцелели… Вы мне нравитесь — вы хороший парень, и из вас, впоследствии, может что-нибудь выработаться… Вы должны выстрелить в него, когда он будет читать бумагу, которую вы ему подадите… Вы понимаете: если случится какая-нибудь неожиданность, — необходимо, чтобы бумага эта не возбудила подозрения… Но… смотрите, Варыгин!.. Я совсем не хочу этим сказать, что вы не подвергаетесь никакой опасности… Это невозможно!.. Я думал уже об этом… От вас самого зависит… от вашей выдержки… от хладнокровия… Если вы будете владеть собой — вы спокойно уйдете… Будь я на вашем месте — я бы ушел!.. Но что касается вас, то вы иногда бываете способны, т. е. у вас имеется…

В этот момент в дверь сильно постучали. Василий Петрович не договорил и поднялся с места.

— Черт возьми, никогда не дадут поговорить спокойно!.. — пробормотал он, мельком взглянув на свои, лежащие на столе, золотые часы. — Вам придется подождать теперь… Пойдите в ту комнату.

Варыгин молча вышел. Там было уже довольно много народу. В этот день был назначен обычный прием начальников боевых дружин всех рабочих районов, являвшихся еженедельно к Василию Петровичу с отчетом о своей деятельности и за получением инструкций.

— Товарищи!.. — громко заявил Василий Петрович, отворяя двери из кабинета в комнату, где находилась вся публика. — Чья очередь — пожалуйте… — Высокий и угрюмый блондин с рыжими усами решительно двинулся первым. Двери за ним затворились. Оставшиеся в ожидании занялись разговором.

— Давно у вас такие строгости пошли?! — кивая на закрытые двери кабинета, обратился к Варыгину один, только что приехавший в этот город и не знакомый еще с здешними порядками.

— Это Василий Петрович все завел, — ответил за Варыгина, сидевший рядом с ним, Михайла. — Он нас тут всех здорово подтянул!.. На цыпочках ходим!..

— Оно, конечно, не мешает, — согласился вновь прибывший, — уж очень у нас насчет дисциплины слабо, оттого и провалы такие бывают… — Михайло задумчиво потеребил свою реденькую бороденку.

— Д…да!.. Пожалуй!.. Только уж беда, как он нас конспирацией одолевает… Просто дыхнуть невозможно… Спать ночью ляжешь — и то во сне думаешь: а не делаю ли, мол, я сейчас чего-нибудь неконспиративного… Измучился я с этой проклятущей конспирацией… Ей-Богу!..

Варыгин невольно улыбнулся, глядя на его добродушно недовольную физиономию. Михайло был одною из тех прямых и непосредственных натур, которые совершенно не созданы для конспиративной деятельности. Он отдавался своему делу весь, без остатка, совершенно забывая самого себя, но и забывая в то же самое время, что вокруг него существуют обстоятельства, с которыми нужно и необходимо считаться. Постоянно погруженный в размышления насчет разных отвлеченностей, он способен был выйти на улицу, задумчиво вертя в руке браунинг, или вытащить на конке из кармана, вместо носового платка, забытую там старую прокламацию. Он был когда-то хорошим агрономом, зарабатывал большие деньги, но теперь бросил все и жил исключительно для своего дела, питаясь чем попало и ютясь в неимоверно грязной и тесной каморке. Рабочие очень любили Михайлу за его чистую и светлую душу; он был для них чем-то вроде учителя-друга и пользовался в своем районе огромнейшим влиянием.

— Когда же вы снова работать начнете?.. — подошел он через несколько времени к Варыгину. — Я на вас виды имею, у меня в районе народу не хватает…

— Не знаю еще, — ответил Варыгин.

— Ну, чего еще там — не знаю!.. — настаивал Михайло. — Пойдем ко мне — да и все тут. Будет уж зря-то околачиваться. Чай, и самому, поди, надоело без дела, на даче сидеть?..

— Ей-Богу же, я сам еще не знаю… — улыбаясь, сказал Варыгин, знавший пристрастие Михайлы тащить в свой район всех и каждого.

— А кто же тогда знает?.. — недоверчиво протянул Михайло, заметивший улыбку Варыгина. — Не знаю, говорит, а сам смеется… Лодыри вы все, господа!.. Работать не хотите… Нет, в самом деле, переходите ко мне… Моих дружинников стрельбе станете учить… Ей-Богу, уступлю!.. Я за этими делами не гонюсь, да и признаться сказать, сам-то я не шибко большой мастер по этой части… А за район досадно: по стрельбе он, почитай что, самый последний!.. Василий Петрович и то меня в прошедший раз учил…

— Да не могу я… Сказал уж… — возразил Варыгин. — Рад бы, да не могу: не от меня зависит…

— Ах ты, Господи Батюшка!.. Опять, значит, «он»!… — с досадой воскликнул Михайло. — Во всякой бочке гвоздь… Чего ж он вас так держит?.. Солить, что ли, собрался…

— Не знаю уж… — развел руками Варыгин. — Его и спросите, мое дело — сторона…

— Да, — пробормотал себе под нос Михайло, — спросишь его!.. Держи карман!.. Я, брат, и то сегодня еле жив сижу… Не до расспросов мне…

— А что такое с вами? — спросил Варыгин.

— Что!.. — недовольно передразнил его Михайло. — Еженедельный отчет давать!.. Вот что… Хуже смерти для меня эта операция… Раньше, бывало, все попросту, а Василий Петрович во всякую дыру пальцем лезет… В прошедший раз вдруг спрашивает: «А какой у вас процент удачных выстрелов и сколько пуль вы расходуете в неделю?..» «Не знаю, мол!..» Это я, значит, ему говорю… «Как же это так, — говорит, а сам глазищами на меня из-под очков уставился. — Вы, — говорит, — начальник дружины и не знаете… Кто же должен тогда знать?..» Меня индо пот прошиб!.. «Нехорошо, — говорит, — Михайло!.. Вы не деятельный…» А я, ей-богу же, каждый день в половине пятого встаю, а ложусь спать черт знает когда!.. Однако же, промолчал… К следующему разу, говорит, потрудитесь знать, для дела, мол, это необходимо… Ну а я, черт его знает как!.. Память, понимаете ли, отшибло… Туда-сюда завертелся, да и позабыл опять… На лестнице только вспомнил, как сюда пришел… А ему нешто это объяснишь!..

Михайло сокрушенно махнул рукой и стал крутить папироску из какого-то вонючего табаку, самого последнего сорта.

— Насчет одежды тоже, — после недолгого молчания снова заговорил он. — Почему, говорит, вы в таком дрянном пальто ходите?.. Это не конспиративно… Если не на что купить — скажите: я вам достану…

— Ну, а вы что же?.. — спросил Варыгин.

— Да ничего, понятно… Хорошо, мол, куплю новое… А от денег отказался… Неловко брать, знаете… В партии и так теперь большие расходы… Как-нибудь уж извернусь… Урочишко тут паршивенький мне наклевывается… На днях сказывали…

— Михайло!.. — раздался из дверей кабинета голос Василия Петровича. — Ваша, очередь… Пожалуйте… — Михайло вздрогнул от неожиданности и, не переставая ожесточенно теребить свою ни в чем не повинную бороденку, поплелся с угнетенным видом в кабинет к Василию Петровичу. Варыгин отошел к окну. В комнате, кроме него, никого уже больше не оставалось. Он закурил папиросу и, только что собрался было комфортабельно расположиться в кресле в ожидании, пока Василий Петрович окончит исповедовать Михаилу, как в прихожей раздались два отрывистые звонка. Это было условным сигналом, что пришел кто-нибудь из своих. Варыгин отворил двери и встретился носом к носу со стоявшим на пороге Сысоем.

— Ты зачем сюда?.. — изумленно спросил Варыгин, все еще держа дверь открытою и не впуская Сысоя.

— Обалдел?.. — отстраняя Варыгина рукой, кратко осведомился Сысой. — Что, Василий Петрович не ушел еще?.. — разваливаясь на диване, продолжал он невозмутимым тоном, словно ничего особенного не случилось.

— Нет, ты мне сперва скажи: как ты сюда попал?.. — все еще не понимая его неожиданного появления, настаивал Варыгин.

— Очень просто! Взял сел на поезд и приехал!.. В числе прочих пассажиров…

— Но откуда же ты узнал, что Василий Петрович именно здесь сегодня принимает?

— Странное дело!.. А глаза-то у меня на что?.. — вызывающе возразил Сысой. — Я, как ты утром на станцию пошел, все время тебя из виду не упускал… И на поезде вместе ехал… И по городу сзади следил… до самой до квартиры этой… Лучше, брат, всякого сыщика!.. А потом, как узнал, что мне надо было, — сел себе насупротив дверей в трактирчике, да и дождался, покудова вся публика разойдется… Чай рожи-то все знакомые!.. Вот и вся недолга… Штука, как видишь — не трудная…

— Но за каким же чертом ты все это устроил?.. — недоумевающее спросил Варыгин. — Смысл-то какой во всем этом?

— А это уж мое дело!.. — пуская клуб табачного дыма и протягивая по ковру свои длинные ноги, заявил Сысой. — Конфиденциальный разговор с Василием Петровичем без посторонних лиц!..

— Черт знает, что такое! — Пожал плечами Варыгин. — Не думаю, чтобы Василий Петрович был особенно этим доволен.

— А мне наплевать!.. Я не для его удовольствия сюда приехал, а сам для себя… — Сысой артистически сплюнул через всю комнату и с небрежным видом стал рассматривать висевшие на стене картины.

— Довольно недурно написано, — указал он на какой-то морской вид, — есть настроение!..

— Твое дело, — заметил Варыгин. — А я так уверен, что тебе здорово сейчас нагорит!

В этот момент двери кабинета с треском отворились, и оттуда поспешно выскочил, красный и растрепанный, Михайло.

— Ну, братцы вы мои, — не поздоровавшись даже впопыхах с Сысоем, сообщил он, — вот так баня!.. Я вам скажу… отродясь еще эдак не парился… Прощайте, голубчики!.. На улицу бегу, — пожимая им обоим руки и натягивая на себя свое старенькое пальтишко, продолжал он. — Отдышаться надобно… Грозен батюшка Василий Петрович!.. Больно уж грозен, да за то и милостив!.. Уф!.. Хошь купаться — так впору…

Входная дверь с шумом захлопнулась. Наступила тишина. Солнце ярко светило в комнату. Из кабинета Василия Петровича доносилось монотонное тиканье маятника.

— Ну… теперь, Варыгин, мы с вами уже можем… — появляясь в дверях, начал было Василий Петрович, но, увидав Сысоя, остановился. — Вы как сюда попали?.. — не высказывая ни малейшего удивления, спросил он.

Сысой, по-видимому, не ожидавший такого обычно спокойного тона Василия Петровича, смутился.

— Мне с вами нужно поговорить, Василий Петрович, — вставая с места, скромно произнес он.

— Я вас спрашиваю: как вы сюда попали?.. — по-прежнему, не возвышая голоса, продолжал Василий Петрович.

— Так разве же мне нельзя здесь быть?.. — обиженно возразил Сысой. — У вас ко мне доверия-то ни на грош нет!.. Что я — сыщик, что ли?.. — Лицо Сысоя приняло самое детское выражение, и даже голос его, при последних словах, как-то жалобно дрогнул.

— Нельзя ли без этих глупостей… — холодно произнес Василий Петрович. — Я этого не думаю и не говорю!.. Но вы все же не отвечаете на мой вопрос: как вы сюда попали?.. — Сысой молча мял в руках свою затасканную шапчонку. — Пожалуйте сюда!.. — окинув его внимательным взглядом, произнес, входя в кабинет, Василий Петрович. Сысой, утративший сразу весь свой апломб, последовал за ним и от смущенья даже забыл притворить за собой двери. Варыгин взял со стола какую-то книгу и попробовал было углубиться в чтение, но доносившиеся из кабинета голоса Василия Петровича и Сысоя мешали ему сосредоточиться. Он отложил книгу в сторону и прислушался.

— Вы не имели права это делать!.. — продолжал, приближаясь к полуоткрытой двери; Василий Петрович. Очевидно, разговаривая с Сысоем, он ходил взад и вперед по кабинету. — Вы должны были дождаться, когда я к вам приеду… Это нарушение дисциплины, и если бы мы с вами были на войне… — Голос Василия Петровича стал постепенно удаляться.

— Так что же — мне, по-вашему, до второго пришествия, что ли, вас дожидаться?.. — донеслось до Варыгина запальчивое восклицание Сысоя. — С какой стати вы думаете, что я не гожусь?.. Что я сделал такое, что вы даже…

— Ну как же мне не говорить вам, что вы еще ребенок?.. — снова приблизился к дверям спокойный голос Василия Петровича. — Вы очень славный ребенок, но как могу я брать на свою ответственность… — Конец фразы снова остался неразобранным Варыгиным.

— Ну и пускай!.. Ну и наплевать!.. — голос Сысоя звенел решимостью отчаяния. — Не боюсь я никакой смерти!.. Сами, кажется, могли убедиться… И не раз, слава Богу… Кто может про меня сказать, что я когда-нибудь… — Сысой, очевидно, тоже бегал из угла в угол, потому что до Варыгина доносились только обрывки его возражений.

— Ах, Сысой!.. Но ведь совсем же не в этом дело… — Василий Петрович говорил с обыкновенно несвойственной ему мягкостью в тоне. — Я уже думал о вас… И поверьте — если бы не эти ваши манеры и не ваша взлохмаченная грива, я ни на минуту не усумнился бы… — Василий Петрович медленно вернулся от дверей вглубь кабинета. — Я верю в вашу искренность, но… видите ли!.. — глухо долетело оттуда до Варыгина.

— Молодость моя тут решительно ни при чем!.. — В интонации Сысоя слышались уже плохо сдерживаемые слезы. — Я еще совсем мальчишкой такие штуки видал, что дай Бог всякому… Я и в батраках у мужика работал, и Христовым именем две губернии обошел… Кажется, уж не вам бы мне говорить…

— Ну… вот сами посудите: разве можно же быть так ребячески нетерпеливым?.. — послышался опять приближающийся невозмутимый голос Василия Петровича. — А я было совсем собрался поручить вам одну роль, но теперь, после этой вашей выходки, положительно не знаю… — Василий Петрович мимоходом притворил двери, и в комнате, где сидел Варыгин, стало сразу тихо. Варыгин снова принялся за свою книгу. Он просидел над ней около часу, пока, наконец, глухо звучавшие за стеной голоса обоих разговаривающих не смолкли.

— Варыгин, идите-ка сюда!.. — позвал его Василий Петрович, отворяя двери. Варыгин молча положил книгу на прежнее место.

— Мне пора уже ехать, — сказал, протягивая ему руку, Василий Петрович. — Вы сейчас возвращайтесь домой и ждите меня там, пока я не приеду… Я буду к вам дня через три-четыре… Но вы все равно за это время никуда не отлучайтесь — я могу приехать и раньше… До свиданья!.. — Василий Петрович пожал руки Варыгину и Сысою и легким кивком головы отпустил их обоих.

«Значит, — на концерте буду…» — с буйным приливом радости промелькнуло в голове у Варыгина.

— Ты чего расплылся?.. — веселым шепотом спросил его Сысой, по дороге в прихожую.

— А ты чему радуешься?.. — в тон ему ответил Варыгин, с невольной улыбкой рассматривая сияющую физиономию Сысоя.

— Причины есть!.. — с важностью возразил Сысой, принимая серьезный вид. Но в тот же самый момент переполняющая его жизнерадостность сама раздвинула деловито сжатые губы в широчайшую улыбку, два ряда ослепительно белых зубов сверкнули между ними, и Сысой засмеялся, как-то совершенно уже по-детски, довольным смехом ребенка, наконец-то получившего долгожданную игрушку…

— Эк его разбирает!.. — с притворной досадой сказал Варыгин, которому самому вдруг захотелось почему-то смеяться. — С чего это ты?.. Наследство получил?..

— Много мне нужно твое наследство!.. — пренебрежительно возразил Сысой. — У меня кое-что получше имеется… Они вышли из дверей на улицу.

— Что же, например?.. — спросил Варыгин. Сысой щелкнул пальцами и, наклонившись к уху Варыгина, возбужденно-радостно произнес:

— Принял ведь и меня тоже!.. То-то вот и есть… А ты — «наследство»… Ну, а теперь — прощай!.. — Сысой повернулся и решительно зашагал прочь от Варыгина.

— Стой, куда же ты?.. — крикнул ему вслед Варыгин. — Разве не вместе едем?..

— Дела, братец мой, дела!.. — с важностью возразил Сысой, останавливаясь на секунду. — Поезжай один, я после приеду: Василий Петрович мне целую кучу поручений надавал… — Варыгин медленно пошел по направлению к своему вокзалу.

«Чему я-то радуюсь сейчас?.. — невольно подумал он, следя глазами за удаляющейся фигурой Сысоя. — У него есть причины: он так этого хотел!.. Ну… а я?..» — Но в этот момент перед его мысленным взором смутно вырисовалось, как в дымке прозрачного тумана, знакомое милое лицо с насмешливыми карими глазами…

«Ах да, концерт!.. — снова вдруг вспомнил он. — Значит, я буду на этом концерте, и, значит, все окончится…» — Начатая Варыгиным мысль прервалась на половине: он увидел прямо перед собой громадную вывеску, на которой было написано золотыми буквами: «Бюро похоронных процессий». Варыгин сделал над собой усилие и отвернулся. «Как глупо!.. Я, кажется, становлюсь суеверным, как старая баба… Этого еще недоставало…» Он с досадой ускорил шаги, как бы стараясь уйти от самого себя и от этого навязчивого напоминания. Но, как он ни пытался вернуть бывшее перед тем жизнерадостное настроение, оно безвозвратно исчезло, а вместе с ним исчез и тот неясный обрывок прозрачного тумана, в котором так близко рисовалось знакомое лицо с весело смеющимися карими глазами…

Раздосадованный и злой, с какой-то внезапной усталостью во всем теле, Варыгин вернулся, наконец, на свою одинокую дачу. Там он долго еще сидел в ожидании Сысоя, прислушиваясь к тишине, наполнявшей ночной сумрак заснувшего леса…

Сысой приехал только поздно ночью.

VII

Глухой звук выстрела коротко оборвался и смолк. Серое осеннее небо пасмурно смотрело сквозь вершины деревьев. Варыгин опустил револьвер и прислушался к чуть слышному, перебегающему шороху сосен. Вдали на станции маневрировал на запасном пути локомотив. Его шипение гулко доносилось из-за леса среди внезапно наступившей после выстрела тишины. Варыгин подошел к березе, служившей ему мишенью — на гладком и белом стволе ее виднелось на высоте человеческого роста маленькое чернеющее отверстие от пули. Варыгин зачем-то потрогал его пальцем и снова вернулся на прежнее место.

Утро было холодное и тоскливое. Несколько раз уже начинал моросить мелкий дождик. Варыгин поднялся сегодня рано, пока Сысой еще спал, и, захвативши с собой револьвер и патроны, отправился в лес практиковаться. На душе у него была странная пустота: точно все, наполнявшее ее до сего времени, куда-то неожиданно исчезло, оставив одно лишь серенькое ощущение какой-то неопределенности. Мысли лениво бродили в голове, спутанные, неясные: они как будто бы поднимались откуда-то из глубины темного зияющего колодца и, не дойдя до его поверхности, снова обрывались и падали туда, возбуждая какую-то тоскливую тревогу. В пронизанном холодной сыростью воздухе медленно крутились увядшие листья берез и осинника. Они тихо и непрестанно падали на еще мокрую от недавно шедшего дождя землю, покрывая ее с монотонным шуршаньем желтовато-красным узором. Острый, разливающийся по лесу, запах прелой листвы, осенние тучи, просвечивающие сквозь оголенные вершины трепещущих осин, однообразный свист ветра — все это, неуловимо и смутно сливаясь в одну безотрадную картину смерти и разрушения, создавало в Варыгине какое-то состояние безотчетной грусти.

Несколько редких капель дождя неохотно упали сверху, точно до принужденью. Варыгин снова поднял машинальным жестом дуло револьвера и, наметив себе глазами точку на стволе березы, спустил курок. Отрывистый выстрел прокатился и замер. На коре появилась сбоку глубокая царапина от мимо скользнувшей пули — свежесодранный кусочек прозрачной бересты бессильно свесился оттуда и сейчас же зашевелился под порывом налетевшего ветра.

— Промазал… — вслух произнес Варыгин. Он опять начал целиться, стараясь теперь взять немного правее. Вдруг ему показалось, что береза, в которую он сейчас метил, похожа на неподвижно остановившуюся и закутанную в белое человеческую фигуру. Варыгин опустил револьвер.

«Как странно, — подумал он. — Мне придется стрелять в живого человека!..» Эта мысль, как будто, в первый раз пришла ему в голову и почему-то поразила его своим внезапным появлением. Он невольно оглянулся назад. Но повсюду было по-прежнему пустынно и тихо — он был совсем один среди безмолвно стоящего леса; наверху виднелось серое небо, увядшие листья по-прежнему кружились и падали на землю, свистел ветер, и буйно раскачивались вершины сосен.

«Стрелять в человека?.. — снова подумал Варыгин. — Как это странно звучит: в человека…» Он прислонился, задумавшись, с револьвером в руках к стволу старой сосны, с мягким шелестом шумевшей у него над головою. Но неожиданный оклик Сысоя сейчас же вывел его из этого состояния.

— Эй ты, меланхолик!.. Чего глаза-то выпучил, словно баран на новые ворота?.. — Сысой с папиросой в зубах остановился в нескольких шагах от Варыгина. — Я нарочно тихонечко подкрался, чтобы посмотреть, чем ты тут занимаешься!.. — небрежным тоном продолжал он. — Вижу: так и есть!.. Погрузился в размышления!.. О чем это ты?.. — Варыгин ничего не ответил и продолжал стоять неподвижно. — Что, здорово насобачился?.. — Сысой, не торопясь, подошел к березе. — Н-да!.. — протянул он, с видом знатока осмотрев сегодняшние результаты. — Ты, брат, прогрессируешь… Поздравляю… Только, знаешь, нужно всегда мушку ниже брать — рискуешь перелетом… Да и пули тогда кучнее садятся… А то у тебя они — вон каким веером разбросались!.. Хотя — в общем, ничего… Недурно!..

— Знаешь, Сысой, — медленно произнес Варыгин, — о чем я думал сейчас?..

— Так я ж тебя только что об этом спрашивал. — Сысой повернулся от березы к Варыгину. — Ну, так в чем же дело?..

— Знаешь, я вот стрелял тут без тебя, и мне вдруг показалось ужасно странным, что скоро, быть может, мне придется так же вот стрелять в живого человека!..

— Ну, что ж тут особенного?.. — возразил Сысой. — И притом, какой же это человек?.. Разве настоящий человек может быть так подло жесток, как этот мужчина?..

— Да нет же, Сысой, ты совсем меня не так понял… — с легким оттенком недовольства в голосе сказал Варыгин. — Я сам очень хорошо знаю, что человеческого в обычном смысле слова в нем очень мало, пожалуй, даже и совсем нет… Что для карьеры он пойдет всегда на что угодно… Нет! Я совсем не об этом говорю сейчас; мне не жаль, что он умрет… Но мне, видишь ли, странно то, что я, лично я, тот самый Петр Варыгин, с которым ты сейчас разговариваешь, не испытываю никакого ощущения!.. Понимаешь, меня поражает то, что я отношусь к ожидающему меня факту с каким-то безразличием… Ведь пойми: я же не в березу буду стрелять, а в человека, который ест, пьет, ходит, разговаривает, думает о чем-нибудь!.. Ведь это же ужасно просто все выходит: навел дуло, нажал собачку… хлоп! И все кончено!..

— А тебе какого же еще рожна нужно?.. — насмешливо спросил Сысой. — Поэтического настроения?..

— Да нет!.. Совсем не то!.. — медленно продолжал Варыгин, как бы размышляя вслух и в то же время ища ускользающую от него формулировку своей мысли. — Ты только вообрази себе… Ведь это же, ей-богу, как-то странно!.. Как хочешь, но я это не совсем ясно себе представляю… Раньше я не думал, что все это так удивительно просто… Мне предложили — я согласился; потом я пойду; а потом меня, быть может, повесят… Понимаешь — точно на заказ!.. Как-то уж очень примитивно выходит!.. Мне казалось раньше, что я должен гореть, волноваться, ненавидеть… Меня должно мучить сознание, что тот человек, которому нужно исчезнуть, живет еще на земле, и я все-то не убил его… И еще — я думал, что это непременно должен быть я… Понимаешь — именно я, а не кто-нибудь другой, и заменить меня никто уже не может!.. Ты чувствуешь, что я хочу этим сказать?.. Ну а сейчас, положим, вдруг явился бы к нам Василий Петрович и сказал мне: «Для вас есть другое дело — вы сюда не годитесь…» Я не знаю — кажется, мне это было бы все равно!.. Вот это-то меня и пугает… Пойми же, Сысой!.. Ведь я все время, как будто, стою себе в стороне и наблюдаю… А между тем, действовать-то придется именно мне!.. Я должен жаждать его крови!.. Я должен приучать свой глаз, испытывать руку и радоваться, видя, как пуля садится у меня рядом с пулей… Но мне почему-то все это абсолютно безразлично… Это странно!.. Я выстрелю в него с таким же чувством, как будто я стреляю в эту самую березу… И ни к ней, ни к нему у меня одинаково нет ни ненависти, ни чувства мести… Ничего решительно!..

Варыгин умолкнул. Сысой внимательно оглядел его с ног до головы.

— Ты, парень, однако какую-то ересь порешь, — с некоторым колебанием заметил он. — Черт же тебя поймет: что тебе надобно?.. По-моему, смотри на эти вещи просто — без всякой этой самоковыряющей философии: нужно раздавить змею?.. Да, мол, нужно!.. Ну вот, значит, и дави ее без всяких разговоров!.. Коротко и ясно… Не понимаю: к чему ты все это клонишь?..

— А вот к чему, — тихо возразил Варыгин. — Помнишь, я как-то давным-давно тебе говорил, что всего важнее для меня мое собственное сознание… Ты это помнишь?..

— Ну, положим что помню, — нетерпеливо возразил Сысой. — А дальше-то что?..

— Нет — ты не торопись!.. Дай сказать, как следует… — продолжал Варыгин. — Тогда ты еще мне доказывал, что все должны идти, что все обязаны положить «живот свой за други своя» и т. д. А я тебе говорил: нет, не все… Только те одни должны идти, которые хотят этого, которые чувствуют, что для них нравственное удовлетворение именно в этом, а не в чем-либо другом… Помнишь, — мы с тобой тогда спорили?.. Ты тогда еще меня «буржуем» обозвал, когда я сказал тебе, что если бы я не чувствовал себя духовно связанным со всей моей работой, если бы я увидел вдруг, что и без нее моя жизнь будет ярка и красива — я бы бросил все и отошел в сторону…

— Ну, так что ж из этого?.. — снова перебил его Сысой. — Чего ты мне все это опять сначала-то твердишь?.. Я ж тебе двадцать раз уже сказал, что я это помню… Нечего, значит, и размазывать!

— Ну вот, если ты все это помнишь — я могу, значит, перейти прямо к делу…

— Давно пора!.. — пробормотал Сысой, отыскивая по карманам своего пальто коробку со спичками. — Куда это их черт запихал?..

— Вот я про то же и говорю… — продолжал, не слушая его, Варыгин. — Мне это странно: я не переживаю сейчас яркого и сильного момента… Так, обыденщина какая-то; только вместо того, чтобы стрелять вообще для упражнения, я стреляю сегодня с определенной целью… Вот и все!.. И притом все время какое-то апатичное равнодушие.

— А ты подумай-ка лучше о тех подлостях, которые он натворил!.. — пренебрежительно возразил Сысой, отыскавший, наконец, свои спички. — Небось, всякая «апатия» соскочит…

— Да я пробовал уже, — сказал Варыгин, — ничего не выходит… Получается что-то отвлеченное, какая-то идея… Но это меня не удовлетворяет… Вот если бы я сам там, на месте видел все, что он устроил — тогда, пожалуй, возможно, что я стал бы его ненавидеть… Но теперь… Понимаешь, я знаю, что он худой человек, не человек даже, а слепая, бездушная машина в генеральском мундире — но это все для меня как-то отвлеченно… Я чувствую, конечно, что имею право перед самим собой и своей совестью устранить его с дороги, потому что он загораживает на ней людям путь к свободе и счастью… Но ведь слово «устранить» — коротко и просто только тогда, когда ты его произносишь, или когда пишешь все эти составляющие его буквы на бумаге. Но, лишь только ты начинаешь проводить его в жизнь — столько тебе встретится разных неожиданно удлиняющих и усложняющих его добавлений, что нужно иметь еще что-то в запасе, что дало бы силу с ними справиться… Вот сейчас я и чувствую, что у меня, как будто, недостает этого «чего-то»… Понимаешь, Сысой, мне все это кажется таким тусклым, обыкновенным… и нет в нем ни поэзии непосредственного чувства, ни яркой вспышки отчаяния, ни мести… ничего!.. Все как-то рассчитывается, взвешивается, размеряется, как в аптеке — что-то странное получается… Я не боюсь смерти, Сысой, но мне жаль все же расставаться с жизнью… Она ведь хороша, Сысой!.. Ей-богу!.. И мне, знаешь ли, очень бы хотелось, чтобы, прощаясь с ней, я чувствовал удовлетворение моего внутреннего «я», что оно прекращается за что-то яркое, мощное, необходимое не только вследствие разных там соображений насчет «общественной пользы» и т. д., но и для моего собственного сознания…

— Еще бы тебе чего!.. — заявил Сысой. — У тебя, я вижу, губа-то не дура… Всякому человеку хочется быть дьяконом, как говорят у нас в Одессе… Только я тебе верно говорю: брось ты, пожалуйста, все эти свои романтики!.. Ведь пропадешь, зря пропадешь!.. А теперь, можно сказать, всякий человек начеку — время горячее…

— Каким же это образом я вдруг пропаду?.. — поинтересовался Варыгин.

— А очень просто — обабишься… От поэзии до бабы всего только один шаг!.. Это, брат, мое собственное изречение — ниоткудова не украл… Ну — а там… Какой же к черту из тебя будет революционер?.. Неопределенное междометие — и больше ничего!..

Варыгин усмехнулся.

— Опять ты на своего конька попал. Давай оставим этот разговор, а то снова, пожалуй, придется сказку про белого бычка рассказывать! А ты мне, вместо того, скажи лучше, отчего это у тебя вся рожа расцарапана, и потом ты, как будто, на левую ножку прихрамываешь… Что с тобой там случилось?.. Дул тебя кто-нибудь?..

Сысой с озабоченным видом сдвинул шапку на затылок. На лице его выразилось некоторое колебание.

— Видишь ли, — произнес он, морщась и как бы с усилием процеживая слова сквозь зубы. — Черт его знает — не знаю, право: говорить ли тебе, нет ли…

— Да в чем дело?.. — садясь на пень, спросил Варыгин. — Чего ты эдак морщишься-то, словно у тебя брюхо режет?..

— Да конспирация опять!.. Провались она совсем, — возразил Сысой, — не велел тебе Василии Петрович сказывать… Да уж черт с тобой, расскажу… Только ты смотри — чтобы Василию Петровичу ни полслова!.. Он как приедет, наверное, тебя экзаменовать начнет: не проболтался ли я ненароком!..

— Да в чем дело-то?.. — сказал Варыгин. — Говори сейчас лучше — все равно потом не утерпишь…

— Ну, это, положим — ах оставьте!.. — с важностью объявил Сысой. — Если я не захочу чего сказать, так из меня клещами не выдерешь!..

— Ну ладно, ладно, — перебил его Варыгин, — молодец!.. Я тебя давно знаю… Ну, а теперь рассказывай… Синяк-то у тебя откуда?..

Сысой присел на корточки около Варыгина и медленно начал свертывать папиросу.

— Видишь ли, какая история получилась. Как это мы с тобой, значит, давеча попрощались — пошел я Василия Петровичевы поручения выполнять… Нужно было, братец ты мой, пойти мне ни много ни мало, как на самые чертовы кулички, на другой конец города, к заставе почитай!.. А там на некой улице, на правой стороне нужно было, значит, нанять извозчика и с ним поехать… А куда — это уж он сам должен знать… Ну-с… Пришел я туда — смотрю, действительно, в числе прочих стоит этот самый извозчик: и номер его, и приметы, все подходящее. Я натурально залез к нему в пролетку: «Поезжай прямо!..» Оглянулся он на меня искоса, а рожа у него, понимаешь ты, угрюмая, темная, бороденка реденькая, а парень-то из себя ничего — коренастый… «Куда ехать прикажете?..» — спрашивает. — «Поезжай прямо!..» — Чмокнул он… вожжами дернул… поехали. Так и так, говорю — сегодня Василий Петрович не будет, где обещал третьеводни, а просит лошадь перепречь в бричку на двоих и ждать, где сами знаете… Все слово в слово, как Василий Петрович мне внушил. Ну… жду — что дальше будет. Молчит себе, только коня подхлестывает… Вижу, субъект не из разговорчивых… Однако, думаю, попробуем… Переждал еще минуты две для приличия, а потом к нему: куда, мол, это мы, товарищ, едем?.. Сопит себе и ничего не отвечает!.. Далеко, мол, ехать-то осталось?.. Посмотрел он тут на меня бычком эдаким, исподлобья, — «не знаю» — бурчит и опять словно воды в рот набрал!.. Тут меня сразу же и осенило: не иначе, мол, как это его Василий Петрович своей конспирацией ущемил!.. Отстал, понятно, Бог с ним!.. Так, молча, мы с ним и доехали… Велел он мне у какого-то пустыря за заборчиком подождать — через полчаса является в бричке: «Пожалуйте!..» Сел я с ним рядышком — поехали… Смотрю — Василий Петрович навстречу идет, и таким франтом: в меховом пальто, и перчатки желтые. Сейчас мой кучер, не говоря дурного слова, вожжи мне, а сам прыг из брички!.. Потолковали они о чем-то с Василием Петровичем. Василий Петрович ко мне сел, а он пошел себе куда-то вдоль улицы… А пустынно там, в тех краях-то — ни собаки не увидишь, только мы трое и были! Закурил тут Василий Петрович папироску, мне дал одну — «жарьте прямо!..» Я, значит, чирик!.. вожжи натянул, лошаденка резвая — катай, запузыривай!.. Правлю я, а сам все чувствую, как Василий Петрович меня рассматривает… А о чем он думает в это время, леший его разберет!..

— Помчались мы с ним эдаким манером по каким-то уличкам, переулкам — сам черт там ногу сломит — того и гляди, колесом в рытвину попадешь, и вся бричка к черту!.. Вы, говорит, Сысой, — довольно недурно правите… Это Василий Петрович, значит, мне… Да, говорю, я в кучерах три месяца служил, года полтора назад… Обучился малость… Только вы, говорит, вожжи слабо держите — хорошие лошади этого не любят!.. А я, мол, Василий Петрович, больше на клячах ездил, так к рысакам привычки не имею… Опять замолчал — и я, понятно, молчу… Думаю: здорово они с тем парнем под масть подошли — оба как из одного теста состряпаны!.. Вдруг, понимаешь ты, Василий Петрович без всяких никаких, молча берет у меня вожжи, тащит кнут… «Чего вы, — спрашиваю, — не угодил?..» Посмотрел он на меня из-под очков: «Вы, — говорит, — хоть и служили в кучерах, а все же я себе самому больше доверяю… Нам надо, — говорит, — сейчас гнать вовсю… За нами следят…» Что за черт!.. Оглянулся — и впрямь: гонится за нами какая-то пролетка, и в ней два штатских. «Да, может, это еще ничего?..» — говорю. «Я их знаю — это сыщики!..» — отрезал мне Василий Петрович — и снова смолк. А лошаденка-то наша, понимаешь, вовсю, можно сказать, стелется!.. Однако, штатские нас тоже из виду не теряют… Скверно, думаю… А все же ловко Василий Петрович правит… Как заправский кучер, ей-богу… И где это его черт всему научил?.. Ну-с… вдруг он сразу же возле переулочка одного, за заборчиком, — тпру… «Вылазьте!..» Смотрю — мой парень мрачный уж откуда-то навстречу бежит — смекалистый, должно быть, мужик… Сейчас в бричку скок!.. Хлестнул, свистнул и пошел себе щелкать по переулочкам… Спервоначалу-то сыщики за ним было и погнались — да дернуло одного из них обернуться — заметили нас… А мы тем часом через забор… Огород там какой-то — мы по нему… А сзади: «Держи!.. Держи!..» Слышно — пошли уж по всей улице соловьи перекликаться… Принажали мы тут с Василием Петровичем на педали — ловко бегает, черт его дери!.. Опять забор по дороге — хлоп!.. Перемахнули — да бес меня под локоть подтолкнул: оборвался и рожей-то прямо в репей!.. Ногу подвернул… «Осторожнее нужно!..» Это Василий Петрович мне, и таким тоном, словно мы с ним в кабинете разговариваем… А на улице-то уж — Бог ты мой!.. И шум, и крик, и свист… Совсем дрянь дело. Попали мы с Василием Петровичем во двор какой-то — дом большой, флигеля… Народу-то никого не видно — да и темнеть уж к тому времени начало… Походили мы, походили — смотрим: выход-то есть, только опять на ту же улицу. «Ну, — говорит мне Василий Петрович, — нехорошо, Сысой… Значит окончена наша с вами карьера… А между прочим, револьвер у вас есть?..» Есть, говорю — вот он!.. «Прекрасно, и у меня тоже есть… Стреляете вы порядочно?..» Да ничего, мол — иногда палил… «Хорошо!..» Это он мне. Позвольте, говорю, Василий Петрович, я из-за заборчика по ним пальбу открою, а вы тем часом удрать можете… «Вы, — говорит, — Сысой, глупости мелете!.. Что ж вы думаете, я брошу вас, а сам убегу?.. И так нехорошо все вышло, а вы еще тут ерунду болтаете…» Прошелся шага два взад, вперед, закурил, понимаешь ли, папироску. «Возьмите!..» Мерси!.. И я тоже спичкой чиркнул… Только вдруг мне Василий Петрович и говорит: «Вот видите, Сысой, как важно уменье держать себя в руках — растеряйся мы с вами, начни бегать да суетиться — так ни за что бы и пропали. А там, вон за дровами, калитку я заметил…» Посмотрели — совершенно верно: калиточка маленькая, и не заперта. Отворили — видим еще какой-то двор, опять строенья — прошли себе мимо, не спеша, да и вышли другим ходом на задворки. Так им нас и не пришлось прищучить!.. А совсем уж было дело к этому подходило… Вот только коленку здорово расшиб — согнуть больно…

Сысой замолчал и принялся ожесточенно выдувать мундштук, в котором застрял окурок папиросы.

— Ну, счастлив твой Бог, — с сомнением сказал Варыгин. — Если бы тебя там вместе с Василием Петровичем застукали — была бы это для тебя скверная история!

— Да, — меланхолически вздохнул Сысой. — Кабы еще маленечко, — быть бы бычку на веревочке… А впрочем, — наплевать!.. Все равно все умрем!..

— Только не все в одно и то же время… — возразил Варыгин.

Наступило молчание. Стихнувший было ветер неожиданно встрепенулся, и от его резкого порыва, мокрые ветви ели, под которой расположились Сысой с Варыгиным, обдали их с ног до головы мельчайшими холодными брызгами. Сысой недовольно поднялся.

— А… черт!.. — выругался он. — Всю, как есть, рожу обрызгало… Пойдем, что ли, до дому?..

— Пойдем, — неохотно согласился Варыгин, вставая со своего пня и отряхивая шапкой одежду. — Только куда ты заторопился?.. Посидели бы?..

— Да по мне хошь еще посидим, — отозвался Сысой. — Все равно дома-то делать нечего… Что здесь сидеть — что там… Только дома я бы печку затопил…

— Тогда лучше посидим здесь, — сказал Варыгин, снова садясь на прежнее место и доставая портсигар из кармана. — Мне нравится, как лес шумит, а там тоскливо… О чем это вы вчера с Василием Петровичем беседовали?.. — продолжал он, закуривая папиросу. — Опять конспирация?.. И потом, скажи ты мне толком: куда, собственно, он тебя принял?.. Я что-то давеча не разобрал..

Сысой молчал и усиленно хмурился, по привычке покусывая ногти.

— Как тебе сказать?.. — медленно заговорил он, наконец. — Я, собственно, весь-то наш разговор передавать тебе не буду — незачем, во-первых, а во-вторых… Ну, словом, черт с ним!.. И не стоит об этом разговаривать… А что касается того, куда он меня принял — так ты же ведь сам знаешь — и спрашивать, значит, было нечего… А что я там делать буду — сам еще не знаю… Он только сказал, что будет мне второстепенная роль, которая ко мне подойдет и по наружности, и по привычкам… вот и все! Я и расспрашивать больше не стал — сам знаешь, что это бесполезно… Зря только язык об зубы почешешь… Обещал, как сюда приедет, и тебе, и мне все, как следует, объяснить… Из этого я заключаю, что мы с тобой и на дело вместе пойдем, и на одной веревочке за компанию поболтаемся!..

— Ну… положим, последнее совсем излишне, — холодно заметил Варыгин.

— Да уж излишне или нет — это вопрос другой, а что придется — так уж это наверно!.. — Сысой зевнул и лениво потянулся. — Что-то переспал, я, брат, сегодня… Цельный день ко сну все клонит… Чуть рта себе зеваючи не разодрал!..

— А еще о чем вы с ним говорили?.. — после недолгой паузы, спросил Варыгин.

— А потом был у нас разговор частный… Так… обо всем понемножку. Расспрашивал он меня, как я жил, где жил, есть ли у меня родные и все такое прочее… Вроде, понимаешь ты, как на исповеди… Ну… будь кто другой на его месте, я бы его, натурально, срезал: ты, мол, мне не духовный отец, а мне, мол, нынче не последний конец!.. А Василию Петровичу, понятно, рассказал все, как следует быть… Только он чудак тоже: я ему и то, и се… а он меня словно в микроскоп сквозь очки рассматривает, а сам, как попугай: «Молоды вы, Сысой!.. Ах, как вы еще молоды!..» Ну… понимаешь, меня даже злость взяла. Какого, мол, черта, говорю, Василий Петрович, вы все одно и то же заладили?.. В чем молодость-то моя выражается? Что я такое сделал, особенно глупое?.. Ну… а он меня вдруг спрашивает: «Скажите, — говорит, — Сысой, — вы можете бомбу бросить?.. Обдумайте и потом скажите — это очень важно…» Да нечего мне и думать, говорю, — могу, сколько угодно!.. «Вот, видите, — говорит, — как же вы не молоды? Разве эти вопросы так скоропалительно решаются?..» Ну, я, знаешь, тут совершенно уж обозлился. Я, говорю, этот вопрос совсем не с разбегу решил, он у меня, можно сказать, из всей философии моей жизни решался — потому меня сама жизнь к этому выводу привела!.. Ничего не ответил. Поднялся, посмотрел на часы. «Поздно уж, — говорит, — мы с вами еще об этом поговорим, и тогда вы мне про свою философию расскажете… А теперь мне ехать пора…» Тем и беседа наша кончилась.

— Зачем же он тебя об этом спрашивал?.. — сказал Варыгин.

— А кто его знает, — беспечно возразил Сысой, — нешто в его душу залезешь?.. Изучает он меня, как видно — сомневается: гожусь ли?.. Да мне наплевать — он прав: ему нужны люди верные, которые не боятся смерти!.. Вот ты, например: что ты сейчас думаешь о том, что тебя, быть может, скоро повесят?..

— Ничего не думаю… — произнес Варыгин, глядя куда-то перед собой неподвижным взглядом. — Сейчас мне все это кажется чем-то таким далеким, безразличным!.. Не знаю… После, быть может… — он замолчал, не договорив до конца своей мысли.

— Ну, вот видишь, — не заметив этого, перебил Сысой, сдвигая шайку на затылок и присаживаясь ближе к Варыгину. — Я вот тоже так… Ну, умрешь, умрешь!.. И крышка!.. И черт с ним!.. Когда жалеть нечего, то не все ли равно, когда помереть?.. Завтра ли, сегодня ли, или старичком стареньким, из которого уже песок сыплется… Потому-то я и говорю, что все это побоку нужно. Красивые моменты-то твои!.. Лишнее все это сейчас… Да… Ты ведь знаешь, Петька, я однажды совсем было помирать собрался… и попа уж ко мне позвали… Ей-богу!..

— Где это было? — спросил Варыгин.

— Я ж тебе рассказывал, как я на одесском лимане в рыбацкой ватаге состоял… Так вот там… Товарищ один нарезался как-то пьяным, как свинья, — там публика-то из всех ночлежек собирается, — да меня ножичком в бок и пырнул!..

— За что же, собственно?.. — перебил его Варыгин.

— А шут его знает… Так себе, вообще!.. Ну… начала кровища из меня хлестать… Сознанье я потерял… Очнулся, смотрю — в больнице на койке лежу, и поп уже около меня… исповедовать собирается… Натурально, шепнул я тут ему одно словечко, во весь-то голос силы не хватило… Ушел батюшка, а я остался… На другое утро пришел тот тип, принес мне четверку табаку, осьмушку чаю да сахару полфунта… Прости, говорит, не по злобе я, а по пьяному делу!.. Черт с тобой, говорю, прощаю!.. Облобызались мы с ним, — он мне еще в землю на прощанье поклонился, — не попомни, говорит… Ну-с, так вот там, в кровати лежа (месяца полтора, пожалуй, я в больнице провел), я все размышлениями и занимался… И пришел, брат, к такому заключению, что никому от моей смерти никакого бы убытка не произошло… А что доктор мне жизнь сохранил, так пес ли мне в ней?.. Один только и есть на всем свете человек, которому тяжело бы было: это мать моя, — да она уж старуха и сама, пожалуй, теперь померла… Я вот уж два года ни ей ничего о себе не пишу, ни от нее ничего не получаю…

— Почему же так, разве ты с ней в ссоре?.. — спросил Варыгин.

— Да нет, не в ссоре, а просто не к чему. Пускай думает, что меня уж на свете нет — и ей лучше, и мне!.. По крайности, руки ничем не связаны, что хошь — то и делай, потому ни о ком тебе думать не приходится!.. А ушел я из дома раньше еще, когда было мне пятнадцать лет. Фантазия такая пришла, и книжек я много тогда начитался… А предварительно меня из гимназии из третьего класса выперли «за вредное влияние» и «за курение табаку во время уроков»… А отец-то мой, хотя чиновник был, и очень маленький, однако строгость имел весьма большую. С тех пор я и пошел мыкаться… Не стоит только рассказывать об этом — совсем, брат, незанятная история… Скажу только, что едучи однажды в третьем классе зайцем, под лавкой — познакомился я с одним студентом… Разговорились. Он на лавке лежит — а я внизу… Так и беседуем… Ну-с… Обошел он после этого нашего разговора вагон с фуражкой в руках и наскреб для меня рублей 8… Своих, поди, доложил!.. Славным парнем оказался, — а так как ехали мы с ним в один и тот же город, то продолжали, значит, и там знакомство. Я на фабрике стал работать. Познакомил он меня кое с кем из партийной публики… Стали ко мне захаживать… Кружки тут у нас пошли… Только я больше все ругался там, — во многом мы не согласны были… Здорово тогда я на книжки приналег, — ночи напролет просиживал, а утром в шесть на работу надобно… Стоишь себе у станка, в башке туман, ко сну клонит… Колени даже подгибаются, а сам думаешь, думаешь… Ну-с, — а затем пришлось мне из тех мест после некоторой истории весьма поспешно удалиться!.. Перешел на нелегальное положение… А затем… Ну да черт с ним!.. Это к делу не относится… Так вот сам видишь, что не о чем мне особенно скучать… А Василий Петрович еще удивляется: почему скоропалительно?.. Не скоропалительно, а просто смысла для себя в консервированьи не нахожу! По крайности, хоть из смерти моей, какая ни на есть, польза для общего дела получится… А то так себе — зря толчешься!..

Сысой снова выколотил свой закуренный мундштук и, бережно спрятав его в карман пиджака, поднялся с места.

— Правую ногу отсидел, будь она проклята!.. — заявил он, делая несколько прихрамывающих шагов. — А на левой вчера коленку расшиб!.. Совсем можно сказать, обезножил… Айда домой, что ли?..

— Нет, я еще немного постреляю, — ответил Варыгин, — после приду, а ты покамест насчет чаю похлопочи. Холодно что-то…

— Ладно. Идет! Только ты, смотри, поскорее! Нечего меланхолии-то предаваться, — это, брат, штука излишняя.

Сысой нахлобучил шапку и зашагал по прихотливо извивавшейся между деревьями тропинке.

Посидев немного, как бы в нерешительности, Варыгин снова вынул револьвер, но сейчас же почувствовал, что стрелять сегодня больше уже не в состоянии. Какая-то ускользающая мысль неотступно преследовала его воображение. Он вспомнил, что она появилась впервые во время рассказа Сысоя, но как-то мимолетно, точно сверкнувшая среди темноты и сейчас же погасшая искра. Она осветила в тот момент какой-то неизвестный еще ему самому уголок его сознания, но что он там увидел — он сейчас же забыл, отвлеченный в сторону другими мыслями и разговором с Сысоем.

Варыгина вдруг потянуло домой на дачу. Он положил обратно свой револьвер и тихо побрел домой по тропинке, начинавшей слегка обледеневать от холодного ветра. В лесу было жутко и одиноко. Увядшие листья монотонно шуршали под ногами. — «Какая все-таки глупая случайность, — вспомнил вдруг Варыгин. — Ведь Василия Петровича могли бы вчера арестовать, и тогда…»

Он вдруг остановился, пораженный мыслью, которая промелькнула сейчас у него в голове, помимо его собственного желания. «Что за черт!.. — возмущенно подумал он. — Неужели же я способен хотя бы краешком сердца пожелать, чтобы все это расстроилось, и я бы остался?.. Нет, нет!.. Тысячу раз нет!.. Никогда и ни за что!..»

Варыгин сделал над собой усилие, чтобы отогнать от себя это назойливо лезущее в голову предположение, но, как будто, кто-то другой, помимо его самого, вызвал вдруг в этот момент в мозгу услужливое напоминание, что это именно и есть та самая мимолетная мысль, появившаяся во время рассказа Сысоя. Варыгин как-то сразу почувствовал себя измученным и усталым. Ему захотелось прийти скорее домой, лечь на диван перед пылающей печкой и забыть сейчас же в ощущении отдыха и покоя это недостойное пожелание, созданное воображением под унылый и раздражающий свист осеннего ветра.

Переставший было дождик снова, заморосил, как сквозь мелкое сито. Неприятно холодные капли потекли по шее. Варыгин прибавил шагу и, недовольный самим собой и всей этой окружающей его серой картиной поздней осени, через несколько минут добрался до своей дачи.

VIII

Электрический звонок непрерывно звенел над дверями фойе Общественного собрания. Гулявшая там публика поспешно расходилась по разным направлениям. Огромный зал быстро пустел и от этого начинал казаться еще больше. В зеркальных стенах отражались лишь яркие огни люстр да блестевшие переливающимися цветами бутылки на белоснежной скатерти буфета. Варыгин, затянутый в безукоризненно сидевший на нем студенческий сюртук Подгурского, торопливо шел вслед за Татьяной Михайловной, приглаживая на ходу растрепавшиеся волосы.

— Так и есть… Конечно, мы пропустили все первое отделение… Какая досада! — Татьяна Михайловна обернулась к Варыгину. — Ну, давайте же вашу руку — будьте, наконец, кавалером!..

— Синьора, разрешите?.. — Варыгин сделал торжественную физиономию и галантно подал руку Татьяне Михайловне. — У вас сегодня вид неаполитанской королевы во время приема иностранных послов, — продолжал он, указывая на тянувшийся по паркету шлейф ее черного платья. — И как вы с этой штукой управляетесь — не понимаю… Я бы, кажется, на каждом шагу спотыкался…

Девушка мельком взглянула на себя в зеркало.

— Привычка, милостивый государь. Однако где же наша ложа? — Она вынула из маленького плюшевого мешочка билет и посмотрела номер. — Мы не туда идем, нужно через те двери.

— Мы с вами разве в ложе сидим?.. — спросил Варыгин. — Скажите пожалуйста, как важно!.. А я и не подозревал…

— Да… в ложе… И, знаете, мы будем совершено одни: наши знакомые, вместе с которыми я взяла эту ложу, сегодня после обеда прислали сказать, что быть не могут… Но это еще лучше!..

— Разумеется, — согласился Варыгин. — Больше почету, когда только двое сидят!.. А то набьются, как сельди в бочку, и всем ясно, что люди по полтиннику сложились… В аристократическом одиночестве куда приятнее… Для большей же вероятности, вы на этот вечер можете вообразить, что я, положим, граф Монте-Кристо, или который-нибудь из ваших поклонников-гвардейцев!..

— Не ерундите, Варыгин, — недовольно заметила Татьяна Михайловна, снова доставая из мешочка билет и показывая его капельдинеру. — Никаких поклонников гвардейцев у меня нет…

Варыгин скептически усмехнулся.

— Тысячу извинений, синьора!.. А как же ваш барон Притвиц, этот белобрысый, в пенсне?.. Вы же сами мне рассказывали, что он к вам всякий раз с букетом является и потом целый вечер душит вас разговорами насчет своего геральдического древа?..

— Мало ли что, просто так себе человек приходит… А вы уж рады случаю прицепиться!.. Ну, вот и наша ложа…

— Однако, черт возьми, как здесь шикарно!.. — объявил Варыгин, усаживаясь в свое кресло и осматриваясь по сторонам. — Давненько я не бывал в так называемом порядочном обществе!.. Отвык даже; пожалуй, скоро совсем одичаю на своей даче и начну бегать на четвереньках…

— Скажите, пожалуйста, какой отшельник. А сюртук-то этот откуда у вас?.. Надеюсь, вы его не для своего Сысоя соорудили!..

— Чужой, Татьяна Михайловна, чужой, — возразил Варыгин. — Неужели вы думаете, что у меня есть теперь время заниматься подобными вещами?.. Да и к чему они мне?.. Прошли славные дни Аранжуэца, когда я был аркадским принцем и ходил в воротничках до ушей… Теперь — увы!.. Mon oncle субсидию давным-давно прекратил «за превратный образ мыслей»; тут еще нелегальное положение подоспело, и я, как видите, могу сказать про себя с глубоким вздохом: «Ах, ныне я не тот!..» А что касается того, что сюртук этот имеет на мне до некоторой степени приличный вид, то ведь сами знаете: нет такой вещи, которая не пришлась бы впору бедному человеку!..

Девушка бросила на Варыгина один из своих внимательных взглядов, которые почему-то всякий раз вызывали в нем смутное волнение, и отвернулась. Варыгин стал рассматривать усаживавшуюся по местам публику.

Продолговатый зал с белыми колоннами, служивший в обыкновенное время для танцев, был весь залит призрачно матовым светом трех огромных электрических фонарей, спускавшихся с расписанного фресками потолка, с летящими голыми амурами, фиолетовыми облаками и прочими аксессуарами живописи этого рода. Повсюду, внизу в партере, во всех ярусах обитых бархатом лож, в особенности на хорах, между строго белеющими колоннами виднелась непрерывно колыхавшаяся живая масса людей, заполнявшая все свободные промежутки. Нарядные туалеты дам выделялись пестрыми пятнами среди общего черного фона штатских сюртуков, кое-где ярко бросались в глаза мундиры военных, почему-то по преимуществу — кавалеристов… Многочисленные лысины блестели и лоснились то тут, то там, между однообразно темневшими рядами голов, еще не успевших приобрести себе это солидное украшение… Мелькали голые плечи, глубокие декольте, красивые почти обнаженные тела в дорогом, сверкающем наряде, стройные женские фигуры, оживленные, улыбающиеся лица, то обаятельно прекрасные в своем стремлении к наслаждениям жизни, то напыщенно важные от избытка переполняющего их ничтожества.

Было душно, — и весь зал казался окутанным какой-то беловатой дымкой. Общий разбросанный гул разговоров неясно волновался, перекатываясь по рядам партера, подымаясь по ярусам переполненных публикой лож наверх, к самым хорам, и там уже окончательно расширяясь в резко переплетающуюся сумятицу звуков. В жарком воздухе, насыщенном дыханием сотен людей, было неуловимо разлито какое-то настроение красивой праздности.

Блеск электрических лампочек, холодный свет чуть слышно шипящих под потолком матовых фонарей, доносящиеся отовсюду отрывки разговоров, довольные лица, мягкое бряцание шпор, смутно напряженная атмосфера ожидания — все это как-то странно волновало воображение Варыгина. Он почувствовал, что уносится мыслями, незаметно для самого себя, все дальше и дальше от своей обычной, вчерашней еще жизни. Ему вдруг показалось, что и он тоже есть часть этой красиво одетой беззаботной толпы, что он тоже живет с нею одной жизнью, одевается с изысканным вкусом, ездит на хороших лошадях, платит дикие деньги за то, чтобы послушать цыганскую певицу, и, как этот, сидящий рядом с ними в соседней ложе, гусар, отправится сегодня после концерта в шикарный ресторан, чтобы там прокутить с товарищами до рассвета…

В этот момент перед его мысленным взором неожиданно появилась угрюмо растрепанная физиономия Сысоя, с папиросой в зубах лежащего в пустой комнате на диване. Варыгин невольно усмехнулся.

— Вы чему смеетесь?.. — спросила все время наблюдавшая за выражением его лица Татьяна Михайловна. — Что вас так вдруг обрадовало?..

— Глупости, Татьяна Михайловна… Ей-богу, я, кажется, начинаю уже здесь акклиматизироваться!.. Вы знаете — мне вдруг сейчас показалось, что и я веду ту же жизнь, что и они все… Игра воображения натощак!.. Вредно ходить на цыганские концерты!..

— Вы, я вижу, тоже иногда любите выражения à la Сысой… От него вы заразились, или это у вас самостоятельный недостаток?..

— Знаете, Татьяна Михайловна, — улыбаясь при одном только воспоминании, продолжал Варыгин, — сегодня, когда Сысой узнал, что я с вами на концерт иду, — вот он ругался!.. Ужас прямо!.. Это, говорит, подлость… Сознательное заглушение совести и еще черт знает что… Обещал отдуть меня, когда вернусь… Только, говорит, вернись оттуда — изобью, как собаку!.. Так и жди!..

Татьяна Михайловна сочувственно засмеялась:

— Бедненький, как мне вас жаль!.. Вас, значит, сегодня дома ждет нахлобучка?.. Вот если бы я там с вами была — я бы, наверное, вас защитила…

— Ну это, положим, еще как придется, — возразил Варыгин. — Сысой человек серьезный и стоит за полное равноправие…

— Я Сысоя не боюсь, мы с ним друзья. Он мне очень нравится. Несмотря на всю свою оригинальность, он никогда не ломается, как ломалось бы большинство нашей публики на его месте. Он всегда такой искренний!..

Татьяна Михайловна замолчала и перегнулась через барьер ложи.

— Смотрите — они уже выходят, — сказала она, оборачиваясь назад. — Сядьте же ближе: вам ничего оттуда не видно.

Варыгин пододвинул свое кресло к барьеру. На эстраду входили, располагаясь полукругом, цыгане и цыганки. Яркие восточные костюмы, смуглые лица, отрывистый звон подстраиваемых гитар, тихое позвякивание колокольчиков на бубнах, — все дышало чем-то далеким и незнакомым, возбуждающим какие-то смутные воспоминания.

— Вот она!.. — Девушка показала кончиком веера на высокую и уже пожилую цыганку, всю в черном, выходившую на средину эстрады. Во всех углах залы послышались отдельные всплески аплодисментов, перешедшие сейчас же в общий неистовый шум. Ни один мускул не дрогнул на ее морщинистом, неподвижном, как камень, лице; сурово сжатые губы даже не шевельнулись при этом взрыве восторга, вызванного ее появлением, — только огромные черные глаза сверкнули с каким-то безразличием на беснующуюся повсюду публику и опять горделиво закрылись под темнеющей тенью ресниц.

Цыганка медленно сделала несколько шагов вперед и, сложив руки на груди, остановилась в позе безжизненной статуи на самом краю эстрады. Публика начала понемногу успокаиваться. Цыганка ждала — весь хор тоже, точно замер вместе с нею.

— Это ее манера петь, — сказала Татьяна Михайловна, близко наклоняясь к Варыгину. — Она поет самые дикие и развеселые вещи, не меняя выражения лица…

— Но кто это?.. — спросил Варыгин.

— Это та самая — помните: у Апухтина есть стихотворение «Цыганка», посвященное ей… она одна из последних оставшихся певиц прежних, настоящих цыганских хоров…

— Слушайте, она начинает!..

В час печали, тоски и сомненья…

Призывной волной прокатился с эстрады по всем уголкам затихшего зала необычайно низкий, грудной голос.

Ты мой милый, ко мне приходи И найдешь ты покой и забвенье У цыганки на смуглой груди!..

Гитары аккомпанемента порывисто и сдержанно зазвенели. Мелодия песни развертывалась все привольнее и шире:

Как страница чарующей сказки, Эта ночь для тебя промелькнет… Кровь разбудят горячие ласки, На устах поцелуй мой замрет…

«На устах поцелуй мой замрет!..» — с тоской повторил ее дышащий мучительной страстью голос. Морщинистое лицо оставалось по-прежнему неподвижно. Непроницаемая гуща ресниц прикрывала устремленные куда-то в пространство, казалось, никого и ничего не замечающие черные глаза.

«Как странно, — подумал Варыгин, — точно это не она поет, а звуки выходят откуда-то из-под эстрады…»

Он откинулся на спинку кресла и весь отдался влекущему куда-то его сознание неопределенному потоку мыслей. Бесформенные образы, без начала, без конца, похожие на клочья разорванного тумана, заструились и исчезли… Варыгин почувствовал, как эта страсть, дико звучавшая в переливах ее низкого, почти мужского голоса, каким-то вихрем охватила его воображение; что-то широкое, привольное с буйным размахом переполнило его сознание — казалось, в груди мало места для этого нового, непреодолимо расширяющегося чувства… Здесь, в этой зале, и душно и тесно — нужно сейчас, чтобы вместо этого потолка, расписанного цветами и амурами, открылось бездонно сверкающее звездами ночное небо, чтобы ветер свистел, налетая из волнующейся травами степи, чтобы вместо этих каменных стен повсюду были простор и беспредельная воля!.. И тогда, среди сумрака ночи, нужно мчаться вперед на порывисто хрипящем коне, чтобы дыханье захватывало от встречного ветра, чтобы сердце билось ожиданием близкого свиданья… Тогда, и только тогда, будет весело на душе от этой песни: она родилась среди вольного простора степи — и в душных залах она умирает… Варыгину казалось, что его вместе с тем начинает охватывать какое-то ощущение беспричинного разочарования; он смутно чувствовал в себе, что в наслаждении пеньем этой цыганки для него есть что-то неполное, недосказанное: ему мешала, во-первых, вся эта, так не идущая к диким и страстным звукам, обстановка фешенебельного концерта и, главное, ему казалось, что он смог бы быть всецело захваченным их обаянием только тогда, когда бы знал, — что его самого тоже сейчас любят и ждут и с такою же страстью призывают где-нибудь среди мрака ночи!..

Могучий контральто по-прежнему несся из груди высокой старухи с огненными глазами, но ее морщинистое лицо было по-прежнему неподвижно и даже мрачно со своими властно сошедшимися в одну линию густыми, черными бровями. Варыгин перевел глаза с эстрады снова на публику и, скользнув взглядом по пышным прическам дам, нарядным декольте, сверкающим бриллиантами, глянцевитым лысинам, пуговицам и эполетам, остановил его, наконец, на облокотившейся около него на барьер ложи Татьяне Михайловне. Она смотрела куда-то перед собой слегка затуманившимися карими глазами, и, по-видимому, мысли ее были далеко отсюда. Варыгину вдруг показалось, что в этот момент она лучше и красивее всех находящихся в этой зале женщин, и что только к ней одной он мог бы почувствовать ту захватывающую страсть, которая звучала сейчас в голосе старой цыганки. Он еще раз посмотрел на все видневшиеся из лож и между колоннами на хорах женские лица и отвернулся. «Ну… куда же им всем!.. — подумал он. — Конечно, она лучше!..» Это открытие почему-то наполнило его совершенно уж непонятной даже для него самого горделивой радостью, и он почувствовал, что ему стало вдруг как-то весело и хорошо на сердце.

Наша жизнь — это только мгновенье, Наша вечность и счастье — любовь!..

закончила свою песню цыганка. Хор гитар прозвенел и смолк, оборвавшись победно-торжествующим аккордом. Публика с секунду оставалась неподвижна. Внезапный взрыв рукоплесканий, раздавшийся в одном конце зала, нарушил наступившую тишину. Бешеная лавина аплодисментов пронеслась затем по всколыхнувшимся рядам, и все слилось в каком-то хаосе восторженных криков, рукоплесканий и неистового рева со стороны особенно яростных поклонников цыганского пения. Повсюду, через барьеры лож, через перила хор свешивались красные, возбужденные лица, мелькали ожесточенно аплодирующие руки, виднелись широко раскрывавшиеся рты, без устали кричавшие что-то, тонущее в общем шуме. Только сама виновница всей этой бури оставалась, не двигаясь, на своем месте, с прежним бесстрастным видом утирая платком струящиеся по лицу капли пота.

— Бис!.. Бис!.. — неслось со всех сторон.

— Коробейники!.. Ко…ро…бейники!.. — гудел с хор чей-то протодьяконский бас.

— Иву… иву!.. Плакучую иву!.. — визжала одна растрепавшаяся и неистово аплодировавшая девица.

Какой-то почтенный господин с побагровевшей от напряжения физиономией свесился через перила хор между колоннами и, не переставая, вопил исступленным голосом:

— Вчера я видел вас во сне!.. Вчера я видел вас во сне!..

— Троечку!.. Троечку!.. — кричали из партера. Цыганка стояла на краю эстрады, в ожидании, пока все это кончится, и Варыгину показалось, что ее снова плотно сжавшиеся, гордые губы тронулись чуть заметной усмешкой презрения.

— Почему вы не аплодируете?.. — обратилась Татьяна Михайловна к Варыгину среди общего шума и криков.

— Не имею привычки…

— Не слышно, говорите громче.

— Я никогда… — Варыгин наклонился к самому уху молодой девушки.

— Подождите, — сделала она ему знак рукой. — Пойдемте в коридор…

Татьяна Михайловна, обмахивая веером свое разгоряченное лицо, вышла из ложи.

— Почему вы не хлопали? Разве вам не понравилось?..

— О, страшно! — возразил Варыгин. — Но чем больше что-нибудь мне нравится, чем сильнее захватывает, тем труднее бывает мне выразить внешним образом свое настроение… Я как-то стесняюсь бесноваться, кричать, неистовствовать, как неистовствует сейчас вся эта публика… Я ни на минуту не перестаю наблюдать сам себя и всегда боюсь показаться смешным в проявлении своего чувства… И потом… знаете, Татьяна Михайловна, мне даже как-то странно говорить вам об этом. Я ведь никогда еще до сих пор не был охвачен всецело ничем, что могло бы заставить меня забыть все на свете и отдаться окружающему, не рассуждая!.. Когда мне приходилось, например, говорить на больших рабочих митингах, когда я видел вокруг себя сверкающие глаза, возбужденные лица тысячной толпы, я чувствовал, что и меня тоже захватывает эта волна всеобщего воодушевленья. Но… никогда, Татьяна Михайловна… никогда — и в этом-то все мое горе!.. — я не переставал быть наблюдателем, даже в те моменты, когда мне приходилось быть действующим лицом. Я всегда замечал выражение лиц окружавших меня людей, их настроение, их красивые или смешные жесты — словом, все то, чего я не должен был бы видеть, если бы умел отдаваться непосредственному чувству… И мне очень тяжело бывает иногда от этого сознания!..

Татьяна Михайловна ничего не ответила, и они молча прошли несколько шагов вдоль пустынного коридора. Доносившийся из концертного зала неистовый шум затих: сквозь запертые двери лож неясно долетели звуки прежнего контральто.

— Она опять поет… Хотите вернуться?.. — спросил Варыгин.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Нет, там очень душно сейчас… Если вам все равно, то посидим лучше немного в фойе…

Татьяна Михайловна оправила перед зеркалом прическу и села на маленький диванчик. Варыгин поместился рядом, и с минуту они оба молчали.

— О чем вы думаете, Татьяна Михайловна?.. — спросил Варыгин. — У вас такой грустный вид, точно вы собираетесь впасть в самую черную меланхолию?..

— Ну вот, с какой же стати!.. Просто думаю об одной вещи…

— О какой же именно?

— Затрудняюсь вам объяснить. Так… Неопределенное что-то… Мне кажется ужасно странным вот что: сейчас мы с вами сидели здесь в ложе рядом с людьми, бесконечно далекими нам по духу, по стремлениям, по всему… Между ими и нами лежит пропасть, и даже моста нельзя через нее перекинуть: так она широка и непереходима. Однако же, вот нашлось и для нас с ними что-то одно, общее, что объединило нас хотя бы на одно только краткое мгновенье!.. Я говорю о том настроении, которое вызвало во мне и во всех их пение этой цыганки. Понимаете, Варыгин: ведь века еще пройдут, как они уже прошли с сотворения мира и до наших дней, все наши споры, вся вражда, вся злоба, все это куда-то исчезнет, уйдет, заменится чем-нибудь иным, непохожим, — а любовь все останется по-прежнему, как и сейчас, как и во времена каких-нибудь крестовых походов или нашествия Тамерлана!.. Значит, есть целый мир внутри нас, который выше и больше всей нашей остальной жизни, раз только он один неизменен и вечен, а все другое изменчиво и преходяще. Я знаю наперед, что я не буду согласна ни в одном слове с большей половиной присутствующей здесь публики, которая слушала ее вместе с нами… Но в тот момент, когда она пела, я видела, как на самых пошлых, на самых безнадежно чуждых мне лицах отражался тот же луч чего-то огромного и мощного, который властно и неожиданно озарил мою душу. Я думаю: в порыве любви, в захватывающей страсти не может быть ни для кого различия, всем одинаково это чувство дорого и близко: оно как бы уравнивает всех, сглаживает все существующие в жизни перегородки!.. Но, знаете, Варыгин, я думала еще вот что: сейчас все эти люди кричат, беснуются, выражают свой восторг, кто как может… Они кажутся все охваченными обаянием чего-то непохожего на их обыденную жизнь, чего-то яркого и красивого… Но ведь это только на один момент!.. Вернутся они все домой, забудут все, — и снова потянутся для них прежние серые сумерки, прежнее мелочное существование!.. И мне кажется, что и я сама… и все мы, которые боремся сейчас против этих людей за свободу и счастье жизни, тоже, как и они, способны лишь на минуту поддаться влечению чего-нибудь непосредственного, живого… Потом у нас снова явится им на смену разочарование, анализ, просто привычка к обычному укладу жизни, и все, что непохоже на эти, раз навсегда уже отлитые для нас формы, — будет казаться нам бессмысленным и неуместным… Но ведь строители будущего должны быть смелы и горды!.. У них не может быть никаких сомнений или колебаний… А мы?.. Мне кажется, что, разрушив старый мир, мы или ничего не сумеем построить на его развалинах, или построим то же самое, только под другой крышей!.. Мы слишком долго толкались по низам, чтобы у нас могли отрасти орлиные крылья, — а на те вершины, на которые мы зовем за собой других людей, без них ведь невозможно подняться?.. Не знаю: понятно ли вам, Варыгин, что я хочу этим сказать?.. Боюсь, что я выражаюсь недостаточно ясно!..

— Нет, я вас понимаю, — возразил Варыгин. — Но мне кажется, что вы не совсем правы… Вы забываете одно обстоятельство, которое, между тем, и есть самое важное для ответа на все ваши сомнения: ведь, как бы мы с вами ни говорили, что мы работаем постольку, поскольку эта наша работа связана с нашим духовным миром, с требованиями нашего внутреннего «я» и т. д. — все же, как-никак, она сводится к тому, чтобы все эти миллионы людей, томящихся сейчас в подземелья, вышли, наконец, из мрака на свет Божий… Я думаю, что когда они оттуда выйдут — наша роль будет окончена… Мы можем только лишь указать им дорогу — не больше!.. Мы можем лишь сказать им: «Вот смотрите: здесь тьма и смерть, там же — жизнь и блеск ясного солнца… Пойдемте же за нами, если вы хотите быть людьми, а не слепыми, подземными кротами!..» И вот, если они послушают нас и выйдут, если они подымут, наконец, свои склоненные под рабским ярмом головы и увидят вместо сводов своей темницы беспредельное небо, — они поймут, Татьяна Михайловна, куда им нужно будет идти, и без нас сумеют на развалинах разрушенного нами прошлого построить здание своей будущей жизни… И тогда в новом мире уже не будет никаких остатков пережитого; они не станут загораживать собою людям их дальнейшую дорогу, а мы с вами… мы к тому времени, быть может, тоже исчезнем, уйдем со сцены, как исчезают и уходят, освобождая место другим актерам сыгравшие свои роли статисты… Что ж?.. Пускай!.. Я счастлив, Татьяна Михайловна, сознаньем, что сейчас, среди этой предрассветной мглы, я различал уже вдали свет новой жизни, что в сердце моем горела неудовлетворенная тоска по далекому и прекрасному идеалу!.. Мне хорошо при этой мысли, и я думаю, большего я не могу и требовать от жизни!..

— Да, да, это прекрасно… Конечно… Но бывает иногда такое настроение, Варыгин, чувствуешь, что все как-то смешалось и спуталось!.. Жизнь, что ли, ворвалась в твои теоретические построения и все в них взбудоражила; сам ли ты несколько изменился… Как-то не так отчетливо представляешь себе, что сейчас нужно делать, чтобы испытывать нравственное удовлетворение?.. Я помню, как по приезде из-за границы я начала ходить в кружки к рабочим… Право, мне теперь стыдно становится за все, что я там говорила тогда!.. Меня слушали взрослые люди, измученные жизнью, ищущие правды, бродящие во тьме, так жадно слушали. Мне казалось, что я снимаю с их глаз какую-то повязку, и они начинают видеть свет… Но как бесконечно сложны оказались теперь все эти вопросы, которые я им излагала тогда так просто!.. Я боялась тогда лишь одного: как бы меня кто-нибудь, что называется, «не срезал»… Я усиленно готовилась к каждой лекции, я добросовестно старалась предусмотреть все возражения… А теперь, Варыгин!.. Прошло как будто немного времени, а как все усложнилось и замутилось в жизни и в душе! Непосредственность порыва как будто исчезла…

— Однако, Варыгин, не курьезно ли в самом деле… Пришли люди на цыганский концерт, а сами сидят себе в пустом фойе и занимаются скучными разговорами!..

Татьяна Михайловна чуть заметно усмехнулась и поднялась с дивана.

— Вернемся, что ли?.. — спросила она.

— Не стоит, однако?.. — полувопросительно ответил он. Она опять поколебалась.

— А и то пожалуй!.. Еще заразимся общим настроеньем. Слышите?..

Из залы доносился глухой шум, топанье сотен ног и дикое хоровое пенье, порой прерываемое восторженными рукоплесканиями.

Ах, Наташа, Затейница ты наша…

С удалью разливался могучий контральто —

Постой — не уйдешь, Сама ты пропадешь!.. Живо!.. Живо!.. Живо!.. Налей стаканчик пива!..

бешено подхватывает хор с треском бубен и пронзительными взвизгиваниями —

Люби меня, мой милый!.. Я… вся… твоя!..

— Браво!.. Брава… а… а!.. — ревел чей-то голос, одиноко тонувший в общем шуме и топоте. Разошедшаяся публика подпевала, присвистывала, притопывала ногами. Настроение, очевидно, все повышалось.

— Пойдемте, Варыгин, — повторила Татьяна Михайловна. — Вы меня проводите до дому, а потом уедете. Вы не боитесь опоздать?..

— Нет, еще успею!.. — взглянув на часы, сказал Варыгин. — Только нужно торопиться, последний поезд идет в 2:10 ночи.

Они оделись в прихожей, с дремавшими около вешалок капельдинерами, и вышли на улицу. Там было тихо и слегка морозило. Пустынные улицы угрюмо чернели перед ними. Возвышавшиеся громады домов были мрачны. Варыгин под руку с девушкой прошел блестевшую огнями редко расставленных фонарей темную площадь и повернул на ту улицу, где была квартира Татьяны Михайловны. Обоим почему-то не хотелось говорить, и они молча шагали по тротуарам.

Какая-то темнеющая масса показалась вдали: она двигалась к ним навстречу. Несколько светлых точек сверкнуло в темноте над нею и исчезло.

— Солдаты!.. — вздрогнув, прошептала Татьяна Михайловна. — Мне жутко, Варыгин… Там было так хорошо… А здесь!..

Она замолчала и слегка прижалась к плечу Варыгина, как бы ища у него защиты. Темная масса с мерным топотом приближалась… Штыки угрюмо поблескивали над однообразно движущимися рядами. Среди ночной тишины этот отрывистый стук тяжелых солдатских сапог был странно жуток и неподвижен. Через несколько минут весь отряд протянулся мимо невольно остановившихся молодых людей.

— Они, кажется, в район Михайлы направляются… — вполголоса сказал Варыгин, следя за последними удалявшимися в темноту штыками. Потом все снова стихло. Пустынная улица загадочно чернела впереди между одиноко мерцавшими фонарями. Наступило прежнее мертвое молчание.

— Варыгин, — как-то странно дрогнувшим голосом произнесла вдруг Татьяна Михайловна. — Слушайте: вы должны мне обещать… — Она остановилась на секунду и продолжала еще тише: — Если вы должны будете… Вы скажете мне… да?.. Слышите — вы обещаете… я этого хочу!..

— Что такое, Татьяна Михайловна, — наклоняясь к ней, спросил Варыгин, — я вас не понимаю…

Из-под меховой шапочки на Варыгина глянули два темных глаза, ставших неожиданно огромными среди ночного мрака.

— Вы должны мне сказать непременно!.. Слышите? — порывистым шепотом повторила Татьяна Михайловна. — Когда вы пойдете на риск и, быть может…

— Разве вам это?.. — начал было неуверенным тоном Варыгин, но сейчас же умолк, встретившись глазами с ее глубоким и радостным взглядом.

— Глупый!.. Да неужели же вы до сих пор?.. — Какая-то смутная и горячая волна ударила в голову Варыгину. Все кругом завертелось в ярком, сверкающем вихре. Он прижал к себе бессильно подавшуюся к нему упругую талию Татьяны Михайловны и почувствовал в тот же миг на своем лице легкое прикосновение ее щеки, похолодевшей от ветра. Горячий, длящийся поцелуй обжег ему губы… С секунду они оба молчали.

— Нет, — пустите!.. — прошептала она, высвобождаясь из его рук. — Потом… После… Мы еще увидимся…

— Когда же?.. Где?.. — несвязно бормотал Варыгин, удерживая ее около себя и снова прижимаясь губами к ее пылавшей щеке.

— Я напишу вам… Пустите, мы пришли!.. — Татьяна Михайловна выскользнула от него и остановилась.

— Милый, вы так долго меня мучили… Я думала, что вы совсем даже… Какой же вы глупый!..

— Но когда же?.. Татьяна Михайловна, когда?.. — продолжал прерывистым голосом Варыгин. — Ей-богу, я с ума схожу!..

— Мы увидимся… Мы скоро увидимся! — сжав ему руку, тихо сказала Татьяна Михайловна. — Милый, мне так тяжело было одной, но вместе с вами я буду сильной!.. Вы ведь тоже тоскуете, но все это пройдет — теперь все хорошо будет… светло… ярко!.. Любите только меня, Варыгин!.. Я так ждала вас, а вы всегда… Нет, нет, оставьте!..

Девушка снова вырвалась из рук Варыгина и быстрыми шагами подошла к темному парадному подъезду своего дома.

— Прощайте!.. Скоро увидимся!.. Торопитесь же: я не хочу, чтобы вы из-за меня опоздали на поезд…

Она нажала кнопку электрического звонка и обернулась к Варыгину.

— Уходите же!.. Вон уж швейцар идет со свечой… До свиданья.

Она махнула ему рукой и скрылась в отворившихся изнутри дверях. Варыгин медленно повернул обратно. Голова его горела. Начал накрапывать мелкий дождик. Но он не замечал его; расстегнув пальто и сняв шапку, он шел себе вперед, обдуваемый холодным ветром. В груди его захватывающе расширялась неудержимая радость. Она как-то стремительно рвалась наружу: ему хотелось петь, декламировать вслух стихи, пробежаться бегом по тротуарам… Но кругом все было тихо и безмолвно. Город спал, и только шаги Варыгина нарушали сонное молчание. Пройдя через пустынные и освещенные мертвенным электрическим светом коридоры вокзала, он вошел в стоявший уже около платформы последний ночной поезд. Слышалось сердитое пыхтение паровоза. Впереди, среди темноты виднелись уходившие вдаль огни станционных фонарей, за ними уже начинался сплошной непроницаемый мрак, и оттуда веяло холодом.

В своем вагоне Варыгин оказался единственным пассажиром. Поезд тронулся. В окне проплыли и исчезли красные и зеленые сигнальные огни, промелькнуло какое-то освещенное здание, колеса вагона отрывисто стукнули несколько раз по скрещениям рельс — и все вокруг неожиданно погрузилось в темноту. Невдалеке мелькнула еще раз какая-то светящаяся точка, какой-то едва мерцающий огонек, и потом снова наступила безмолвная тьма открытого поля.

Поезд, выйдя на простор, помчался с стремительной быстротою. Вагон закачался из стороны в сторону. Колеса застучали внизу с ритмически прерывающимся гулом. Варыгин ходил взад и вперед по вагону, вглядываясь в темноту, необъятно расстилавшуюся за окнами, и на душе его что-то пело и смеялось.

— Ваш билет? — послышалось сзади. Усталый и сонный кондуктор нетерпеливо протягивал руку.

— Обратный, милостивый государь, обратный!.. — с какою-то подмывающей радостью сообщил ему Варыгин. — Извольте-с!.. С громаднейшим удовольствием!..

Кондуктор подозрительно посмотрел на Варыгина и, отобрав билет, прошел дальше. Ему, очевидно, смертельно хотелось спать и совсем не было никакого дела до этого жизнерадостного пассажира.

— Несчастный, — с сожалением подумал ему вслед Варыгин, — спать хочет!.. И ничего-то ты, братец, вижу я, не понимаешь… — Варыгин вспомнил в этот момент, что дома его дожидается Сысой, и невольно рассмеялся. — Вот и он тоже… Ну что он понимает?.. Наверное, ругаться начнет сейчас… Все свои теории опять выложит… Какой он милый, право!.. Уж я и похохочу же сегодня над ним!.. Удивляться будет: ты, мол, чего это — белены объелся?.. Или с последнего спятил?.. Если бы он знал только!.. Впрочем, он все равно не поймет… Черт его знает — какие у него рассуждения!.. А хорошо, черт возьми, жить на свете!.. — Варыгин придержался рукой за косяк двери от неожиданного толчка вагона. — Что это наш машинист влюблен, что ли?.. Никаких закруглений пути не признает!.. Лупит себе вовсю — и никаких!.. Как это в «Кармен» цыганки поют?.. Ах да! Это сама ведь Кармен поет:

Звучит так бойко тамбурин, — Гитары струны чуть не рвутся… И дико в пляске все несутся — Цыганских дев звучит напев!.. Цыганских дев…

Нет, вру!.. Как же это?.. Да, вот как:

Цыганских дев…

Тьфу, черт!.. Опять не так!.. Слон, что ли, мне на ухо наступил?.. — Варыгину стало вдруг почему-то смешно, что он не может вспомнить этого мотива из своей любимой оперы, и он вслух рассмеялся… — Ну, вот уж если бы теперь меня кондуктор увидал, то, наверное, бы убедился, что я пьян вдребезги!.. А я совсем не пьян — я только весел бесконечно… Тпру!.. Приехали!..

Поезд на минуту остановился, и Варыгин поспешно выскочил на погруженную в мрак платформу. Поезд с грохотом помчался дальше, рассыпая среди ночи тысячи красноватых искр из трубы локомотива.

— Отчаливай!.. — пробормотал Варыгин, подымая воротник пальто от пахнувшего ему в лицо свежего ветра. — Гладкой дорожки!.. А, должно быть, Сысой меня сейчас с самоваром дожидается, скучно ему, поди, одному-то — у печки сидит греется…

Варыгин быстрыми шагами направился по лесной дорожке к своей даче. В лесу было темно и пустынно. Казалось, кто-то огромный и бесформенный притаился за деревьями в угрюмом ожидании. Варыгин вошел в незапертые ворота. Кругом была тишина, на станции и в ближайшей деревне все спали. Нет огня… «Уснул, значит, гусь лапчатый, — подумал про Сысоя Варыгин, — не дождался… Ну и черт с ним!.. Ему же хуже будет, как разбужу…» Он чиркнул спичкой и при ее исчезающем свете поднялся вверх по лестнице. Спичка погасла. Варыгин достал и зажег другую. Странно: почему это ключ снаружи торчит?..

Варыгин толкнул дверь — она оказалась запертой. Еще более удивившись этой неожиданности, он повернул ключ в замке и вошел в темную комнату. «Куда же он мог деваться?.. — промелькнуло у него в голове. — Должно быть, вышел куда-нибудь и сейчас вернется…» Варыгин снял с себя пальто и, вешая его на гвоздь, случайно натолкнулся впотьмах на печку. Она была холодной. Очевидно, Сысой или совсем ее больше не топил сегодня, или же уехал вслед за Варыгиным. Какое-то смутное предчувствие шевельнулось в его сознании. Он подошел к столу и зажег лампу. Неровное мерцающее пламя плохо подрезанного фитиля озарило желтоватым светом стены комнаты. Чувствовался холод оставленного людьми помещения. Сердце Варыгина как-то болезненно сжалось: он увидел на столе белеющий квадрат запечатанного конверта. Надписи на нем никакой не было, но Варыгин и без того уже знал, кому предназначается содержащаяся в нем записка.

Он, не спеша, взял конверт, надорвал его и, вынув оттуда клочок бумаги, на котором виднелся знакомый твердый почерк Василия Петровича, присел на краешек дивана.

«Это очень нехорошо, что вы уехали, не предупредив… Я заезжал за вами, и вас не было дома. Из-за этого я потратил напрасно время, и теперь придется все отложить до вторника. Потрудитесь эти дни никуда больше не уезжать: я могу еще раз приехать. Сысой остается со мной. Вы же должны явиться ко мне послезавтра утром. Необходимо всегда держать свои обещания».

Прочитав это, Варыгин аккуратно сложил записку и, зажегши ее у огня лампы, стал следить за перебегавшей струйкой пламени, сам не понимая, зачем он это делает. Когда от бумажки остался лишь небольшой кусочек пепла, он бросил его под стол и поднялся с дивана.

Половица сухо скрипнула под ногами. За темным окном прошумел и стих налетевший откуда-то порыв ветра. Варыгин почувствовал вдруг, что сознание охватила какая-то зияющая бездна, и оттуда на него повеяло холодом неизбежного. Невольная дрожь пробежала по его телу: ему стало как-то сразу жутко в этой нетопленной сегодня, неуютной комнате. Он подошел было к печке, но сейчас же вернулся обратно.

«Что ж?.. Придется, значит, написать Татьяне Михайловне, что все кончено!.. — тупо шевельнулось у него в неожиданно опустевшем мозгу. — До свиданья, мол, на том свете свидимся!.. Но зачем же?..» Он сам не понял, к чему и по какому случаю появился у него этот последний обрывок мысли и, сейчас же позабыв о нем, стал искать в столе бумагу для письма. Он долго шарил между различными находившимися там вещами, несколько раз машинально вынимая и снова вкладывая обратно пачку конвертов и почтовой бумаги, которую искал, и, наконец, заметив, что давно уже вертит их в руках, взял один листок и присел к столу.

«Татьяна Михайловна, — писал Варыгин, — я сижу один сейчас среди тишины моей комнаты. Кругом притаились по темным углам какие-то уродливые тени: они ползут на меня отовсюду, бесформенные, ужасные… они окутывают мраком мою душу… Это кошмар, должно быть, начинается!.. Мне страшно, Татьяна Михайловна!.. Мне жизнь так улыбнулась сегодня!.. Я вижу вас сейчас перед собой, дорогая моя, любимая!.. Ваши милые глаза смеются мне из-под меховой шапочки, которую я так люблю, потому что она ваша… Ваши руки протягиваются ко мне, — но я не могу уже больше прижать вас к своему сердцу, я не могу обнять вас крепко, крепко, чтобы без слов — я не умею высказать сейчас свои мысли, дорогая моя, — чтобы без слов вы поняли меня, как бесконечно люблю я вас, как мучительно страстно хочется мне счастья… Но все теперь кончено… Я не принадлежу с сегодняшнего вечера самому себе: моя судьба уже находится в других руках, и вы поймете, что наша встреча с вами никогда не может состояться!.. Вы сейчас где-то далеко от меня… А кругом меня снова прежняя холодная тьма, снова прежние, неподвижно ползущие тени, весь ужас, вся тоска моего одиночества!.. За окном так уныло шумит ветер… Угрюмая ночь смотрит мне с улицы прямо в душу… А там так серо, так бессмысленно пусто!.. Вы просили меня, Татьяна Михайловна, сказать вам когда и т. д. И я говорю вам сейчас: прощайте!.. Забудьте скорее меня!.. Я так желаю вам счастья!.. Я желаю… Нет, не могу писать… Слова такие бесцветные, чужие… Мне кажется, что это не я вам пишу, а кто-то другой… Прощайте!.. Прощайте, дорогая моя, любимая!.. Оставайтесь в жизни: она хороша… Я так любил всегда солнце, я так хотел всегда… Помните: только о вас одной буду думать я, когда наступит для меня последняя минута. Умирая, я буду вспоминать только ваше имя… Прощайте!..»

Окончив письмо, Варыгин заклеил конверт и надписал адрес. Потом медленно оделся, взял письмо и пошел на станцию. Небо было беззвездное, темное. Непроглядная тьма сливалась повсюду с тишиной осенней ночи. Письмо, упав, глухо стукнулось о пустое дно железного ящика. Варыгин повернул обратно. Перед ним чуть виднелась лесная дорога, неподвижно чернея среди угрюмого мрака. Вершины сосен о чем-то едва слышно шептались в темной высоте. Ночной шорох загадочно и мягко пробегал по заснувшему лесу. А Варыгин одиноко шагал по дороге, не торопясь, потому что никто теперь не ждал его возвращения в нетопленной и холодной комнате опустевшей дачи.

IX

— Больше ничего не угодно?..

Лакей первоклассной гостиницы, в лучшем номере которой остановился Варыгин, прописавшись «поручиком Звягинцевым с Дальнего Востока», поставил на стол поднос с бутылкой красного вина и вопросительно взглянул на Варыгина.

— Ничего! Можете идти!.. — отрывисто произнес Варыгин, расхаживая взад и вперед по мягкому ковру, застилавшему номер.

— Разбудить когда прикажете?.. — пятясь спиной к дверям, продолжал лакей вежливым тоном.

— Разбудить?.. Ах да!.. В шесть часов… Только смотрите — не опоздайте!.. Ровно в шесть…

— Слушаю, ваше благородие.

Лакей осторожно притворил за собой двери. Варыгин прошелся еще раза два по комнате и присел затем к столу, подперев голову руками.

«Вот и все, — подумал он. — Как все это просто!..»

Перед его глазами проплыло серьезно-сосредоточенное лицо Василия Петровича с пронизывающим сквозь очки взглядом.

«Главное, будьте более непринужденны, старайтесь держать себя совершенно свободно, даже с некоторым оттенком развязности… Помните, что вы играете роль богатого офицера из маменькиных сынков, которые везде и всюду у себя дома. Вы приходите к генералу за протекцией, но у вас солидные рекомендации, и вы вперед уже знаете, что вам не откажут. Вот внешняя линия вашего поведения; а что касается… Но я вижу, что вы спокойны. Это хорошо… не нужно волноваться!.. Если вы играли когда-нибудь в любительских спектаклях, то вообразите, что вы сейчас изображаете фата… В этом костюме у вас вид великолепный, — я даже не ожидал!.. Будьте хладнокровны, и вы уйдете во время суматохи, не возбудив подозрения. В случае надобности, можете даже прикрикнуть начальственным тоном: внешность у вас сейчас подходящая… Старайтесь только поскорее выбраться на улицу, к Сысою, — я убедился лично, что он правит мастерски, так что, раз вам удастся сесть в карету — вас уже не догонят!.. За это я ручаюсь!..»

Варыгин невольно усмехнулся, вспомнив эти методически-спокойные слова, которыми Василий Петрович напутствовал его сегодня утром, перед уходом. Во время разговора с ним Варыгин действительно чувствовал себя как-то странно, невозмутимо спокойным. Это не укрылось от всевидящего глаза Василия Петровича, и он даже похвалил его за самообладание. Но в глубине своей души Варыгин сознавал, что это спокойствие есть не что иное, как апатичное и мертвенное безразличие. С того момента, как он рано утром явился сегодня к Василию Петровичу для последних инструкций, его охватило это состояние полного равнодушия ко всему окружающему. Как во сне, перед ним мелькали дома, церкви, улицы, идущие и едущие люди. Откуда-то извне доносился шум, грохот колес, крики разносчиков, утренний благовест в церквах, но внутри его была неподвижная, пустая тишина. С этой же тишиной на душе он выслушал наставления Василия Петровича и молча простился с ним, на мгновение почувствовав на своей щеке колючее прикосновение его усов; с нею же, с этой жуткой, наполнившей все его существо, тишиною он сидел сейчас один в просторном, аляповато разукрашенном номере богатой гостиницы, устремив остановившийся, ничего не видящий взгляд на противоположную стену. Большая кровать с нелепо возвышавшимся балдахином занимала чуть ли не половине комнаты. Гардины на окнах были опущены. По стенам висели в тускло блестевших золоченых рамах картины, изображавшие купающихся голых женщин. Электрическая лампочка под абажуром ярко горела посреди комнаты. Покрытый бархатной скатертью стол, на котором стояла откупоренная бутылка вина и стакан на мельхиоровом подносе, был освещен ровным, беловатым светом. Изящный чемодан, набитый газетной бумагой, и две дорожные корзины, долженствовавшие изображать багаж поручика Звягинцева, — темнели в углу около кровати. Снаружи доносился затихавший шум улицы.

Варыгин продолжал сидеть, не шевелясь, подперев по-прежнему голову руками. Ему казалось, что за эти два дня он как-то внутренно вырос, что-то значительное и большое появилось в его сознании. И это новое, неизвестное ему до сих пор чувство почему-то позволяло ему относиться теперь с каким-то невольным превосходством к окружающим его, остальным людям. Когда он слушал утром рассуждения Василия Петровича, ему было тяжело и скучно. Сам Василий Петрович вдруг показался ему совсем непохожим на того человека, каким он представлялся ему раньше: он точно уменьшился в его глазах, стал обыкновеннее… Слова его, которые он говорил сегодня, были тоже какие-то мелкие, незначительные… Произносил он их тоже как-то спутанно, точно не совсем веря самому себе и конфузясь чего-то. Все это было для Варыгина неожиданно и неприятно. Он заметил невольно, что Василий Петрович как-то сразу же утратил в его глазах все свое прежнее обаяние, и что в этот момент где-то в глубине его души шевельнулось даже какое-то неприязненное чувство против его хладнокровной невозмутимости…

Варыгин протянул руку к бутылке и, налив себе в стакан вина, жадно выпил его большими глотками.

«Ну что ж, — подумал он, — пора подводить итоги!.. Время идет… Чего же я, собственно, жду?.. Какая мысль мешает мне обдумать спокойно свое положение, взвесить его, рассудить, как это сделал бы на моем месте сам Василий Петрович, и затем — явиться завтра туда непреклонным, холодным, как рука карающей Немезиды?..»

Варыгин достал из бокового кармана мундира фотографическую карточку и положил ее перед собой на стол. Это был поясной портрет тучного старика в генеральском мундире, с выпяченной вперед грудью, на которой виднелся ряд орденов, и седыми закрученными усами. Глаза его были полуприкрыты опухшими веками и не имели никакого выражения. В общем скорее создавалось впечатление какого-то грубоватого добродушия, и ничто не говорило о жестокости. «А какие зверства он проделывал!.. — Варыгин стал всматриваться в неопределенные черты обрюзглого старческого лица. — Откуда у него эта расчетливая, холодная жестокость?.. Неужели же погоня за карьерой так ослепила его, что он ничего не видел, не слышал вокруг себя и только лишь исполнял приказания?.. Но все равно теперь, завтра он умрет… Умрет!.. Как странно звучит это слово… И я ведь, быть может, завтра тоже умру!..»

Варыгин отложил карточку в сторону. «Пристрелит какой-нибудь солдат на месте — и все кончено!.. Какое это должно быть ощущение?.. Наверное, все вокруг сделается… Фу, как глупо!.. К чему загадывать, когда я могу еще уйти?.. Там Сысой… карета… Сысой не выдаст!.. Недаром его сам Василий Петрович экзаменовал… Умчимся сразу, — догнать невозможно!.. Пока шум, крик… суматоха… Пока разберут еще, в чем дело — мы будем уже далеко!.. Ну… а если вдруг… ну… случайность какая-нибудь?.. Запнусь, упаду, дорогу кто-нибудь загородит?.. Но зачем же я думаю обо всем этом?.. Бесполезно; все равно — завтра все узнаю!.. Сейчас это как впотьмах, без свечки… Какой смысл!.. А как он?.. Интересно бы проследить всю его жизнь с самого начала… Наверное, был сперва в корпусе: ходил таким маленьким кадетиком, стриженным, с торчащими ушами… Смешной, должно быть, был, неуклюжий!.. Потом выровнялся — стал стройным старшеклассником… Усики уже начали пробиваться… Говорил искусственным басом и, наверное, имел уже целую кучу романов, поэтических, кадетских… А может, и самых прозаических — кто знает?.. В это время он уже начал приобретать себе необходимый светский лоск, манеры… стал даже… Но как странно: разве об этом должен думать человек, идущий убить его?.. Разве меня могут интересовать те или другие подробности его жизни?.. Он не человек для меня сейчас! Он не живое существо, которое дышит, улыбается, любит жизнь, к чему-то стремится, хотя бы даже к двойному окладу жалованья!.. Сейчас он для меня лишь олицетворение той темной силы, которой он служит и против которой я борюсь!.. Но откуда же приходят тогда эти странные мысли?..»

Варыгин встал, подошел к окну и, подняв занавеску, стал смотреть вниз в темноту сверкавшей фонарями улицы. Ставни в магазинах были уже закрыты. Ночное движение затихало.

«Разве могу я смотреть на него иначе, как на вредный предмет, подлежащий уничтожению?.. — снова появилось в голове у Варыгина. — Когда убивают змею, не задаются вопросами, каким образом и откуда она получила свой яд?.. Ее просто давят без всяких рассуждений… Почему же я сейчас рассуждаю?.. Или я считаю, что он был прав, расстреливая десятки неповинных людей, сея вокруг себя смерть и разрушение?.. Нет, это неверно… Он бросался, как зверь, на людей, только поднявших голову под своим рабским ярмом, потому что они увидели свет вдали, среди сумрака их жизни, — как зверь, он и должен погибнуть!.. Ну, так что же мешает мне чувствовать удовлетворение?.. Я сознаю же, что я делаю необходимое и полезное для общества дело?.. К чему эти бесполезные сомнения, эти колебания… к чему это?.. Или я так уж боюсь ожидающей меня смерти?.. Нет!.. Заглянув себе в душу, перебрав мысленно все, что я знаю в себе самом недостойного, мелкого, — я могу ответить сам себе без малейшего колебания: нет, смерти, как таковой, я не боюсь!.. Когда будет нужно, я сумею умереть без всякого сожаления о жизни!.. Значит… Неужели мне кажется сейчас, что именно это, что я должен сделать завтра, не стоит моей жизни?.. Нужно разобраться!.. Я иду убивать этого человека за то, что он мешает другим людям жить и быть счастливыми, за то, что он, как черная тень, загораживает от них солнце… Да, так, только за это… Лично против него я же ведь ничего не имею: я не ненавижу его, не презираю, я просто отношусь к нему безразлично, пожалуй, даже с некоторой долей любопытства: он интересен для меня, как яркий образчик того старого мира, от которого все мы уже отрешились… Он для меня — лишь представитель вражеского стана — не больше!.. Он борется за свое, — мы за свое… и это все!.. Злоба и ненависть ослепили его: он чувствует, что почва ускользает из-под его ног; все то, что он испокон веку считал незыблемым и непоколебимым, начинает вдруг шататься, колеблется и грозит падением… Я понимаю его психологию: это психология собаки, когда у ней тянут прямо из пасти украденную кость, которую она глодала давно уже без всякой помехи и которую привыкла считать своим достоянием… Следовательно, смерть его нужна не мне, а делу — и только лишь делу, да еще, пожалуй, тем людям, которых он осиротил и изувечил там, на месте своих подвигов. Но ведь я же знаю, что для дела непосредственно польза от этого небольшая… Я убью его, меня повесят, на место его появится другой такой же, который так же будет жечь и разрушать, как и он, но только меня-то уж никто больше не заменит!.. Странно: сейчас я стою здесь, вижу эту темную улицу, фонари там, внизу, дома… все так знакомо, близко… И вдруг ничего этого не будет!..»

Варыгин отошел от окна и стал ходить из угла в угол.

«Конечно, должен же я когда-нибудь умереть, но ведь это когда еще будет, — продолжалась в его мозгу все та же, начатая мысль. — Может быть, не скоро еще… А то ведь — завтра, послезавтра!.. На этих днях!.. И я сам, совершенно свободно, без принуждения, без насилия со стороны иду к ней и говорю: вот я пришел к тебе — бери меня!.. Я готов!.. Но ведь я же не готов еще?.. Для этого ведь нужно, чтобы душа моя жаждала смерти, чтобы я рвался к ней, хотел ее так, как хочу сейчас жизни… Не то!.. Не то все!.. Как раньше все было ясно и просто, и как теперь стало темно… запутанно… Какой-то узел противоречий!.. Если бы грохот битвы шел вокруг — разве стал бы я колебаться?.. Разве не бросился бы в первые ряды, чтобы там погибнуть?.. Нет, тогда бы сердце мое горело радостью и гневом: тогда бы смерть и жизнь были для меня равноценны. Но сейчас… С сомнениями на душе, неуверенно, без сознанья необходимости… Ни поэзии борьбы, ни красоты подвига — ничего нет!.. Какая-то неприятная необходимость и больше ничего!.. Какой же тут к черту подвиг, когда я вовсе не герой?.. Герои за жизнь не цепляются!.. А я хочу жизни…»

Варыгин бросился на неподвижно возвышавшуюся под балдахином широкую постель и спрятал голову в подушках. Внезапная и отчетливая картина появилась перед его мысленным взором: он увидел себя самого сидящим около пылающей печки на другой день после отправки к Татьяне Михайловне прощального письма. Близилась опять ночь, и угрюмая тьма глядела снаружи в окна. Красное пламя кровавым отблеском освещало бревенчатые стены. Варыгин не зажигал в этот вечер лампы. Он сидел с наступлением сумерек в темноте на диване, смотрел на огонь и думал о ней. Перед глазами проходили отдельные моменты их знакомства, картины беглых и мимолетных встреч среди деловой обстановки конспиративной работы, длинные вечера, проведенные в спорах на всяческие темы в кругу товарищей и друзей, когда приходилось встречаться случайно, не по делу…

Полузабытые и вновь оживившиеся в памяти воспоминания!.. Он вспомнил, как сначала она казалась ему типичной светской барышней, из моды ударившейся в революцию. Ее манера одеваться, вести разговор, ее обращение с остальной публикой — все не было похоже на других партийных работниц, и Варыгин как-то инстинктивно держался в стороне от этой, как он мысленно называл ее, «генеральской дочки». Случай, который однажды свел их на одном опасном и ответственном поручении, где Татьяне Михайловне пришлось, будучи его помощницей, выказать хладнокровие и присутствие духа не меньшие, чем у него самого, — заставил его переменить предвзятое, мнение. С этого момента он начал внимательнее присматриваться к ней и заметил, что его прежнее представление было неверно.

Варыгин и сам не знал, когда именно он стал относиться к Татьяне Михайловне не просто, как «к товарищу по работе». Это пришло как-то исподволь, незаметно, и Варыгин обратил на это внимание, когда уже было поздно. Сначала он было вознегодовал на себя за «неуместную влюбчивость», но потом ему стало как-то странно бороться с самим собой против так властно и неожиданно охватившего его чувства. Теперь, однако сидя перед пылающей печкой, он все время думал о своем письме, и какая-то светлая тоска подымалась в нем неясным порывом. Варыгин мысленно представил себе, как она получила конверт, надписанный его рукою, как карие глаза ее весело засмеялись, как она вынула почтовый листок с его размашистыми каракулями — и… похолодев, застыла в мертвенной неподвижности. О, неужели она скоро меня забудет, и через год какой-нибудь даже воспоминание обо мне станет ей безразлично?..

Что-то щемящее подступило Варыгину к горлу. Он помешал кочергой в печке. Затихшее было пламя вспыхнуло с новой силой. Отсыревшие дрова весело затрещали. Вдруг послышалось, что внизу стукнула входная дверь.

«Ветер», — подумал он. Но… чьи-то неуверенные шаги стали подниматься по лестнице. Варыгин остался сидеть неподвижно. Он знал, кто может прийти к нему сюда, среди ночи, и почему-то появление Василия Петровича было ему тягостно. В дверь сильно постучали.

— Войдите, — не поднимая головы, отрывисто произнес Варыгин. Темная фигура неподвижно остановилась в дверях.

— Варыгин!.. — тихо донесся до него звучащий тоской и упреком знакомый голос. — Разве вам неприятно, что я приехала?.. Я так боялась опоздать… так спешила… Я только вечером сегодня вернулась домой и нашла ваше письмо у себя на столе…

Мягкие руки обвились вокруг шеи Варыгина. Он почувствовал, как на него пахнуло чуть слышным ароматом духов и свежестью осенней ночи. Он молча, без слов, крепко прижал к своей груди наклонившуюся к нему в темноте голову любимой девушки.

— Я знаю все!.. Я угадала!.. — шепнула она. — Боже мой!.. Ведь для вас… для вас это я сделала, узнала то, о чем вы просили… И вы молчали… Тоска… Мрак какой-то… Варыгин, неужели же вы умрете?..

Потом все как-то сразу потускнело. Яркие краски исчезли. Варыгин снова увидел самого себя, но уже на площадке вагона рядом с Татьяной Михайловной. Он провожал ее в город. Поезд мчался с стремительной быстротой среди утреннего тумана. Поля были покрыты инеем. Серая дымка висела на горизонте. Унылые оголенные рощи бежали по сторонам. Осеннее утро тоскливо пробуждалось после тяжелого мертвенного сна бесконечной ночи. Дул резкий и холодный ветер. Белые клубы дыма из трубы паровоза низко стлались по земле, иногда окутывая густым облаком мчащийся поезд. Татьяна Михайловна и Варыгин стояли молча. Обоим было холодно и неудобно здесь на ветру, но им не хотелось входить в вагон, и они продолжали всю дорогу стоять на площадке.

Варыгин смотрел, прислонившись к двери на расстилавшуюся перед ним убогую равнину, и на душе его было пусто. Замелькали неподвижно торчащие на свинцовом небе закопченные трубы заводов и фабрик. Нахмуренные городские дома потянулись вдоль полотна дороги. Поезд замедлил ход и с шипением и грохотом стал подходить под крышу вокзала.

— До свиданья!.. Я верю… Слышите!.. Я верю…

Татьяна Михайловна положила свою озябшую холодную руку на руку Варыгина.

— Впереди еще будет счастье!.. Вы не погибнете!..

— Нет!.. Это было бы слишком нелепо!..

Варыгин вздрогнул и поднял голову с подушки. Электрическая лампочка под зеленым абажуром светила ровным, мягким светом. В комнате была тишина.

— Нелепо!.. Да!.. К чему все?.. Не то… не то!.. Но ведь я умру?..

Он почувствовал, что внутри его шевельнулось что-то томительное, тоскливое. Ему вдруг показалось, что на него уже легли откуда-то, из неведомой и холодной тьмы, бесстрастные тени смерти. Сердце его как будто на мгновение перестало биться… Внезапное и дикое отчаяние охватило затем все его существо… Он вскочил с кровати и остановился среди комнаты с вихрем безумно переплетшихся мыслей в голове, неподвижный, уничтоженный, весь во власти неудержимо поднявшейся в нем жажды жизни. Как человек, хотевший убить себя и случайно оставшийся невредимым, неожиданно приходит к заключению, что он поторопился, что жить хорошо и умереть всегда еще есть время, — так и Варыгин испытывал в этот момент сознание своей ошибки, но с тою лишь разницей, что поправить ее для него уже было невозможно. Он метался из угла в угол по своему номеру, смотрел поминутно на часы, открывал форточку и подолгу дышал врывавшимся в нее холодом ночи. Ему было душно и как-то тесно в своей застланной коврами и завешанной портьерами комнате; хотелось бежать отсюда, бросить все и сохранить для себя только одну лишь жизнь, которая показалась ему сейчас ослепительно яркой и прекрасной. Под конец он почувствовал утомление, и его стало клонить ко сну. Он снова подошел к кровати, лег на нее ничком и мгновенно забылся в дремоте.

Осторожный стук в двери вывел его из этого полузабытья. Он вскочил, протирая глаза, и прислушался. Стук повторился сильнее.

«Будят, — подумал Варыгин — пора!.. Значит — все кончено!..»

— Ваше благородие, — послышался снаружи неуверенный и заспанный голос, — приказывали разбудить… Вставайте — шесть часов!..

— Хорошо!.. Спасибо!.. — торопливо произнес, подходя к дверям, Варыгин. — Можете идти к себе, я встаю.

По коридору послышалось удаляющееся шлепанье калош на босую ногу. Все стихло.

Как трудно подниматься так рано. Спать хочется… Тоскливо… Почему вешают тоже на рассвете?.. Днем лучше бы: не так серо все кругом… Впрочем — глупо!.. Не все ли равно!.. Но как странно: сейчас я здесь… Я думаю… Я ощущаю самого себя… Испытываю какое-то настроение… А потом все куда-то провалится, исчезнет… И никто… никто не будет знать: о чем я думал… что переживал, к чему стремился?.. Мелькнет в газетах никому неизвестное имя… Прочтут… Забудут… И ни одна живая душа не представит себе, что находилось когда-то под этой ничего не говорящей линией букв в газетном сообщении!..

Они увидят в моем выстреле один только жест — и ничего больше!.. Движение руки никому неведомого человека — и все, что есть во мне, мои сомнения, мои порывы к красоте и счастью жизни… моя любовь к Татьяне Михайловне, наша последняя встреча с ней — все уйдет вместе со мной, и никому до всего этого не будет решительно никакого дела… К чему же все тогда?.. Зачем?..

Варыгин тщательно оделся, пригладил волосы и, закончив свой туалет, приказал принести себе кофе. Перед уходом он еще раз посмотрелся в большое висевшее на стене зеркало. Чья-то незнакомая фигура в новеньком, блестящем светлыми пуговицами офицерском пальто и в военной фуражке глянула на него оттуда.

«Поздно, — отходя от зеркала, подумал Варыгин. — Я уже подхвачен волной неизбежного, как щепка, и должен нестись туда, куда меня направит течение».

Он медленно вышел из своего номера и, гремя шашкой по каменным ступенькам лестницы, спустился вниз мимо швейцара, предупредительно распахнувшего перед ним дверь на улицу.

X

Обычное уличное движение еще только что начиналось. В сероватом полумраке осеннего утра виднелись лишь фигуры дворников, неохотно скребущих метлами заиндевевшие за ночь тротуары. Где-то вдали одиноко слышалось дребезжание извозчичьей пролетки по мостовой. Небо заметно светлело в вышине, и окутывавшая его тусклая дымка куда-то исчезла. Кусочек прозрачно-голубого неба виднелся над крышами домов. Купол какой-то церкви чуть блестел золотой искоркой под невидимым за туманом лучом восходящего солнца. Слегка морозило, но утро обещало быть солнечным и веселым.

Варыгин тихо пошел вдоль пустынной улицы. Дойдя до назначенного места, где его должен был встретить Сысой с каретой, он остановился перед окном только что открытого магазина и сделал вид, что рассматривает выставленные там вещи. Никто не являлся. Варыгин стал прохаживаться взад и вперед по тротуару. Желтое осеннее солнце выглянуло из-за туч: та сторона улицы, на которой находился Варыгин, озарилась мягким, но негреющим светом. Угрюмые стены домов как-то сразу повеселели: казалось, мертвые камни ожили от прикосновения скользнувших по ним лучей и засверкали сразу красками жизни. На противоположной же стороне лежала неподвижная, темная тень, и там было холодно и мрачно.

— Что же это Сысой не едет?.. Поздно уж!..

Варыгин оглянулся назад — там никого не было видно. Прямая улица была повсюду пуста, сливаясь где-то вдали с бесформенно клубящейся массой утреннего тумана. Варыгин постоял немного на одном месте и снова двинулся вперед. Причудливо колыхнувшаяся тень двинулась впереди его по стене и освещенному солнцем тротуару.

«Какая смешная фигура, — подумал, глядя на свое отражение, Варыгин. — И хвост сзади… Отчего это?.. Ах да!.. Это шашка имеет такой вид на стене… — Варыгин снова остановился. — Как странно, — мелькнуло у него в голове, — зачем на мне весь этот костюм?.. Утро ясное… Солнце светит… А я здесь стою!.. Сон какой-то… Вдруг я проснусь — и ничего этого не будет?.. Нет, я действительно здесь стою, на этом самом тротуаре, и это движется моя тень! Как не похожа она на меня сейчас!.. Я — какое слово странное… Я — т. е. эта фигура, которая отражается там на стене… Вот я поворачиваюсь, — и она тоже… Я иду назад — и она тоже за мной… Значит, мы с ней одно и то же… А сегодня я, быть может, умру!..»

Эта мысль неожиданно вынырнула откуда-то из глубины его сознания и сразу же заслонила холодной пустотой своего значения все остальные мысли. Варыгин вздрогнул и медленно пошел дальше.

«А что, если Сысой почему-нибудь опоздал и не приедет?.. — появилось новое соображение в его лихорадочно работавшем мозгу. — Он, может быть, не успел вовремя приготовиться… Пока запрягал, пока что… время прошло!.. Он подумает, что я перестал дожидаться и не приедет. Ведь это возможно… Вполне даже… Сколько бывало случаев, когда из-за какого-нибудь недоразумения, из-за малейшей неточности, все расстраивалось… Сысой побоится быть неаккуратным: он знает, что это нельзя в таком деле… А раз он сейчас вовремя не явился — значит, не приедет совсем… И значит, тогда…»

Варыгин почувствовал, как у него вдруг захватило дыхание от этой, стремительно ворвавшейся в его сознание, мысли. Она наполнила все его существо одной огромной радостью избавления от какого-то давящего, тяжелого кошмара, и Варыгину показалось, что все вокруг ожило и засмеялось.

«Да, да, конечно!.. — с бодрой уверенностью продолжал он свои размышления, даже прибавив шагу, как бы под напором беспорядочно нахлынувших мыслей. — Теперь он не приедет, это ясно… Но что же мне тогда делать?.. Прежде всего, вернуться в гостиницу, лечь в постель и забыть… забыть… Как хорошо!.. Я снова могу быть самим собой!.. Я приду к Василию Петровичу и прямо скажу ему — в этом же нет ведь ничего дурного: Василий Петрович, я ошибся… я не готов еще… я переоценил свои силы!.. Я слишком привязан сейчас к жизни, чтобы пойти и отдать ее своими собственными руками! Я люблю этот солнечный блеск, это ясное утро… меня радует то, что я живу на свете, — я люблю самый факт своего существования!.. Я вижу сейчас, что жизнь хороша и умирать так холодно и тоскливо!.. Пускай у меня отнимут мою жизнь, я не стану цепляться за нее и прятаться от опасности, нет! — я всегда пойду в первых рядах, когда будет нужно, — но пускай это будут мои враги, которые схватят меня и затопчут ногами эту горящую во мне искру жизни!.. Но самому погасить ее — мне так мучительно тяжело сейчас, так трудно… И Василий Петрович поймет меня: он много видел людей на своем веку, много сам испытал; он увидит, что я не трус, что не из-за страха за свою шкуру я иду отказываться от этого дела… Разве он не знает меня и не испытал уже, что я могу быть смелым…»

Варыгин почувствовал, что с души его свалилась какая-то тяжесть.

«Решено… я остаюсь!..» — еще раз подумал он и повернулся, чтобы идти к себе в гостиницу. Сделав назад несколько шагов, он взглянул машинально на свои карманные часы и остановился. Ему показалось, что внутри его что-то оборвалось в этот момент: он ошибся раньше — стрелка часов стояла сейчас ровно на половине восьмого, и, следовательно, Сысой мог появиться с минуты на минуту. Эта стрелка так ясно и отчетливо выделялась на холодном, белом кружке циферблата, точно указывая Варыгину на его судьбу, от которой все равно уйти ему было невозможно.

Он понял и покорился.

В этот момент невдалеке по мостовой застучали лошадиные копыта. Элегантная карета, запряженная подобранной под масть парой, медленно выехала из-за угла. Сысой, сосредоточенный и бледный, ловко осадил горячившихся лошадей с видом заправского кучера.

— Готово, — шепотом сообщил он, отворяя дверцы Варыгину, — и паспорт тебе, и штатское… Все тут под подушкой спрятано…

Варыгин, неловко споткнувшись о мешавшую ему шашку, вскочил на подножку и молча сел на свое место. Дверцы хлопнули, карета понеслась, изредка подпрыгивая на мягких рессорах. Варыгин продолжал сидеть неподвижно. Его охватило какое-то полное безразличие. Хотелось лишь одного — скорей приехать.

Через четверть часа быстрой езды они остановились около грязно-бурых ворот казармы. Часовой, стоявший у будки, отбрякнул ружьем честь, когда Варыгин вылез из своей кареты. Тот, не обратив на него никакого внимания, направился прямо в ворота.

— Здесь прикажете подождать, ваше благородие?.. — играя роль кучера, крикнул ему вслед Сысой.

— Подожди здесь!.. — не оборачиваясь, сказал Варыгин, как было условлено раньше.

Огромнейший двор, служивший обыкновенно местом для ученья, был полон двигавшимися по разным направлениям людскими фигурами. Вдали виднелось несколько отдельных корпусов, окрашенных в один и тот же уныло-бурый цвет, с массой узеньких продолговатых окон и без всякой архитектуры. Оттуда несся нестройный гул сотен голосов. Где-то учились играть на духовых инструментах, и отрывистые, фальшивые звуки странно увеличивали общую неопределенность всей этой, новой для Варыгина, картины. Он пошел наудачу к одному из возвышавшихся перед ним зданий, поминутно отвечая на отдавание ему чести попадавшимися на встречу солдатами. «Кажется, настоящие офицеры так часто руку к козырьку не прикладывают? — пришло ему в голову среди хаотической разбросанности других мыслей. — Впрочем, не все ли равно… Но как глупо!.. Это в проекте лишь хорошо: разве можно отсюда выбраться?.. Схватят, наверное!.. До ворот ни за что не добежать!.. Лучше бы Сысою во двор въехать… Но, может быть, это запрещено? Кто знает!.. Нет, на практике все как-то по-иному… Но куда же мне идти теперь?»

— Послушай-ка, любезный, — обратился он к бегущему мимо и на ходу отдающему ему честь тщедушному солдатику с пакетом под мышкой. — Как мне пройти в канцелярию к генералу?..

— Не могу знать, ваше благородие!.. — испуганным голосом ответил тот, моментально вытянувшись в струнку и держа руку под козырек. Варыгин взглянул на это наивно-добродушное лицо, еще не утратившее следов деревенской растерянности перед всей этой новой и чуждой жизнью, на эти белесоватые, моргающие глаза, на широкие рябые скулы, — и ему стало вдруг как-то сразу тоскливо. «Вот такой же, быть может, через несколько минут схватит меня, будет бить… свяжет руки, потащит… Если бы он знал только!..»

— Ступай!.. — коротко махнул он рукой все еще продолжавшему стоять перед ним навытяжку солдату. Тот неуклюже повернулся по всем правилам военного артикула и опять засеменил прежней легкой рысью.

— Может быть, я не так спросил?.. Как-нибудь иначе это у них называется… Сам найду — не стоит обращать на себя внимание… Вот там какая-то вывеска: «N-ское офицерское собрание», — прочитал Варыгин. — Нет, не то!.. А это что рядом: «Канцелярия N-ской бригады». Сюда, должно быть!..

Варыгин поднялся по грязному, затоптанному сотнями ног крыльцу в какой-то коридор, в конце которого виднелась поднимающаяся наверх лестница. Он разделся в находившейся внизу прихожей, при помощи вскочившего при его появлении дежурного солдата, и поднялся на второй этаж в канцелярию.

Это была огромная, почти пустая комната, мрачная, с особенным отпечатком уныния и скуки, который лежит обыкновенно на всех наших присутственных местах и казенных учреждениях. На потемневших от застарелой грязи стенах висели портреты особ царствующей фамилии. В переднем углу была большая икона Казанской Божьей Матери. Посредине же помещалось несколько столов, за которыми сидели согнувшиеся фигуры военных писарей. При входе Варыгина все встали.

— Как мне увидеть его превосходительство?.. — обратился к ним Варыгин.

— Их превосходительство сейчас заняты… Они с полковым адъютантом, — ответил крайний к Варыгину писарь, почтительно скашивая глазами на притворенную дверь, ведущую в кабинет генерала.

— Доложите, что я желаю его видеть!.. — сказал Варыгин. Бесцветная, с закрученными рыжими усами, физиономия писаря выразила неописуемое изумление.

— Никак нет, ваше благородие, — пробормотал он. — Это невозможно!.. — Варыгину показалось, что в его глазах мелькнула какая-то странная искорка подозрения.

«Опять что-нибудь, не так сказал, — пронеслось в голове у Варыгина. — Что ж теперь?.. Да… Они все еще зачем-то стоят…»

— Сядьте!.. — обратился он к остальным писарям, которые, стоя навытяжку, прислушивались к их разговору.

Все сели, но, как Варыгину продолжало казаться, каждый украдкой рассматривал его сомневающимся взглядом. Варыгин подошел к окну. Сквозь запыленные, давно немытые стекла виднелась часть казарменного двора, какие-то крыши и наверху над ними кусочек голубого неба, заслоненного строениями. В приемной была тишина, нарушаемая лишь однообразным скрипением перьев по бумаге, да изредка осторожным покашливанием. Варыгин почему-то чувствовал, что все глаза сзади устремлены на него, но обернуться у него не было силы.

Снова послышался шум отодвигаемых стульев. Варыгин повернул голову: вскочившие со своих мест писаря опять стояли навытяжку: в дверях кабинета виднелась высокая фигура в мундире с аксельбантом. Варыгин сделал шаг вперед и остановился, не зная, что нужно делать дальше. Адъютант вопросительно взглянул на Варыгина.

— Я желал бы видеть его превосходительство, — с усилием заговорил Варыгин. — Я прибыл с Дальнего Востока, и мне…

— Как об вас доложить?.. — обведя его глазами с ног до головы, сухо перебил адъютант.

— Поручик 3-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, Николай Звягинцев!.. — твердо отчеканил Варыгин и сейчас же почувствовал внутри себя, что все происходящее сейчас стало ему как-то странно безразличным. Адъютант, легко звеня шпорами, вернулся в кабинет.

— Пожалуйте, — появляясь через секунду, официально деловым тоном произнес он.

Варыгин молча вошел в двери, которые за ним сейчас же затворились. Адъютант остался в канцелярии. Перед Варыгиным была чуть сгорбившаяся старческая фигура в тужурке с генеральскими отворотами. Тусклые зрачки глядели неподвижно, и все лицо его с дряблыми мешочками, висевшими под глазами, показалось Варыгину более старым и морщинистым, чем на портрете.

— Честь имею явиться!.. Поручик 3-го Восточно-Сибирского стрелкового полка, Николай Звягинцев!.. — произнес Варыгин неестественно громким голосом от внезапно охватившего его волнения. — От генерала Савинова!.. — подавая уже заранее приготовленный конверт, машинально добавил он заученным тоном.

Пухлая рука с коротенькими белыми пальцами медленно протянулась за конвертом. Генерал вынул оттуда сложенную вчетверо бумагу и, пожевав губами, углубился в чтение. «Сейчас!..» — как молнией озарило сознание Варыгина. Не спуская глаз с наклоненной перед ним лысины с седыми, зачесанными наверх висками, Варыгин осторожно потянулся в карман за револьвером. «Какой у него мясистый затылок!.. — неожиданно для самого себя подумал вдруг он при виде широкой, сгорбленной спины генерала. — Нет… не то!.. Но ведь когда же… Сейчас — или никогда!.. Береза… Неужели?..»

Какой-то странный поток отрывочных мыслей промчался и стих. Снова наступила прежняя пустота. Варыгин слегка пошевелился. Генерал поднял голову: глаза Варыгина на мгновение встретились с безучастно скользнувшим по его лицу взглядом. Генерал продолжал чтение. «Как тихо… А там ждут…. Схватят!.. Пора!.. — Варыгин нащупал в кармане ручку револьвера. — Мгновенье!.. Сосчитаю до трех — и тогда!.. Раз… два… О чем он думает?.. Нужно что-то сделать ведь?.. Да!.. Вспомнил!.. Еще сосчитаю: раз!.. Неужели же я сплю?..»

— Благодарите его превосходительство… Передайте, что с удовольствием исполню… — Слегка дребезжащий старческий голос раздался где-то высоко над головою Варыгина. Как в тумане, перед ним зашевелились седые торчащие усы… морщинистые щеки… тусклые глаза глянули из-под нависших, красноватых век.

— Ваша фамилия?.. Ах да — помню!.. Оставьте ваш адрес… Капитан…

Генерал повысил голос. Кресло с шумом отодвинулось от стола. «Сейчас, или никогда!.. — смутно появилось в сознании у Варыгина. — Сон какой-то… не помню… Стрелять!..»

— Завтра же получите уведомление!.. — генерал протянул Варыгину руку.

— Так точно… ваше превосходительство!.. — глухо произнес Варыгин. Похолодевшая ладонь ощутила прикосновение двух слегка согнутых пальцев руки генерала. Адъютант неподвижно появился в дверях.

«Поздно уж!.. Опоздал!.. — с мучительно застучавшими висками чуть не вслух подумал Варыгин. — Надо сказать что-то?.. Что сказать?.. Все равно теперь!.. Боже мой!.. Но почему же?..»

— Честь имею кланяться, ваше превосходительство… — едва слышно пробормотал помимо его воли чей-то чужой, странно дрогнувший голос.

— Пожалуйте!.. — адъютант с прежней официальной любезностью отворил дверь. Варыгин, как загипнотизированный, машинально сел в указанное ему кресло. Все происшедшее казалось ему каким-то диким и бесформенным кошмаром.

— Ваше местожительство?.. — продолжал адъютант, обмакивая перо в чернильницу и внимательно смотря своими холодно-пристальными глазами на помертвевшее лицо Варыгина.

— Андреевская… 43… квартира 11… — голос Варыгина прозвучал неуверенно и глухо. — «Я, кажется, свой бывший студенческий адрес сказал?.. — как-то чуждо и далеко всплыло в его сознании. — Нужно другой: ведь я офицер!.. Все равно!.. К чему теперь?.. Кончено…»

— Благодарю вас!.. — голова с широким пробором между заметно редеющими на макушке волосами вежливо наклонилась.

— Вы из действующей?.. — по исполнении неизбежных формальностей, продолжал адъютант уже «партикулярным» тоном… Варыгин молча продолжал смотреть на него, ничего не отвечая.

«Глаза!.. Вот у него тоже глаза… Какие холодные они!.. Так светло смотрят, а в душе… С такими глазами, должно быть, можно расстреливать людей свободно, без всяких!.. И он тоже… Сейчас за царя вешают, а после за республику будут… Что прикажут!.. Он что-то спросил, кажется?.. Ответить нужно…»

— Да!.. Это верно… Вы правы!.. — совершенно не думая, о чем говорит, глухо возразил Варыгин. Странно светлые, холодные глаза адъютанта пристально заглянули Варыгину куда-то вглубь: ему показалось даже, что они читают в нем, как в раскрытой книге.

— Вы нездоровы, поручик?.. — адъютант сделал изысканное движение, как бы желая приподняться.

— Нет, нет, — торопливо вставая, сказал Варыгин. — Не беспокойтесь, пожалуйста… Ничего… Так это, благодарю… Головокружение… Не спал ночь…

«Боже мой!.. Что я мелю?.. Вздор какой-то… — одновременно с этим промелькнуло у него в голове. — Идти скорее!.. Бежать!..»

— Всего хорошего!..

Адъютант снова звякнул шпорами. Варыгин медленными шагами, опустив голову, вышел из канцелярии. Как во сне, он спустился, бряцая шашкой, по лестнице, как во сне же, оделся, пассивно дождавшись, без малейшего движения, пока дежурный солдат натянул ему на плечо все ускользавший куда-то в сторону рукав пальто, и направился было к выходу с неподвижно устремленным перед собою взором.

— Фуражечку, ваше благородие, позабыли!.. — поспешно догнал его солдат и подал фуражку.

— Благодарю вас!.. — надевая фуражку на голову, безучастным голосом произнес Варыгин. — «Тебя, то есть, нужно сказать… — мысленно поправился он. — А черт!.. Не все ли равно!.. Тоска… пусто… уходить нужно…» — Он оглянулся: в окне второго этажа виднелась фигура наблюдавшего за ним адъютанта.

«Догадался… — с каким-то тупым безразличием подумал Варыгин. — Сейчас схватят!.. Бежать скорее!..» Но эта мысль, вспыхнув, как искорка, где-то в глубине его сознанья, сейчас же погасла. Варыгин почувствовал, что ни бежать, ни даже ускорить шаги он прямо физически не может. Ноги отказывались ему повиноваться, и он двигался вперед все тою же, медленной и неуверенно колеблющейся походкой. Оглянувшись назад еще раз, он заметил, что фигура адъютанта в окне исчезла.

«Пошел отдать распоряжение, чтоб задержали… Что ж?.. Пускай!..» Варыгин, все так же не торопясь, миновал весь бесконечный двор и вышел за ворота. Часовой у будки снова отбрякнул ему ружьем на караул. Сысой, мертвенно бледный, стегнул с размаху обеих своих лошадей и с грохотом подомчался прямо к тротуару. Варыгин продолжал идти вперед, как будто даже не замечая Сысоя.

— Куда же ты?.. Стой!.. Скорее прыгай!.. Прыгай же!.. — еле сдерживая взбесившихся лошадей, закричал ему Сысой, моментально забывший всякую конспирацию.

— Оставь меня!.. — с тоской возразил Варыгин, не оборачиваясь и идя по-прежнему куда-то прямо перед собою.

— С ума сошел?.. Куда ты?.. Стой!.. — преследуя его по пятам, задыхающимся от волнения голосом продолжал Сысой, натянув с неимоверными усилиями вожжи.

— Оставь меня!.. — Варыгин круто повернулся и пошел в обратном направлении. Сысой, с вожжами в руках, соскочил с козел и с силой ухватил Варыгина за рукав его офицерского пальто.

— Очумел!.. Скорей же прыгай!..

Остолбеневший от изумления часовой смотрел на эту необычную сцену ничего не понимающими глазами.

— Прошу, оставь меня!.. Я прошу!.. — вырвавшись от Сысоя, с болезненно исказившимся лицом произнес снова Варыгин. В голосе его зазвенело отчаяние. — Прошу тебя — уйди!.. — повторил он.

Сысой нерешительно остановился.

— Что случилось?.. Убил ты его?..

— Садись на козлы, поезжай домой и скажи Василию Петровичу, что покушение не состоялось, что я…

Судорожная спазма сжала горло Варыгину. Он не докончил фразы и, махнув рукой, тихо направился вдоль улицы. Опешивший от неожиданности Сысой бросился было вслед за Варыгиным, чтобы силой заставить его сесть в карету, но, заглянув ему в лицо, — неподвижно остановился…